Lib.ru/Классика: Вернер Элизабет. У алтаря

Э. Вернер

У алтаря

E. WERNER (настоящее имя: Elisabeth Burstenbinder) // Am Altar (1873)

Э. Вернер. У алтаря. Фея Альп. Развеянные чары. Романы.

Перевод с немецкого: Харьков, Издательский центр "Единорог", 1994 г.

Печатается по изданиям: Э. Вернер. Полное собрание сочинений. Приложение к журналу "Родина". Т. II. У алтаря, повесть, 1913 г.

Вместо пролога

Осеннее утро было серым и мрачным. Густой влажный туман окутывал землю, тяжелыми каплями оседал на темных ветвях сосен, белесым кольцом опоясывал небольшую поляну, которой открывалась просека среди огромных, высоких деревьев старого леса. У самого начала просеки стоял юноша, почти мальчик, лет шестнадцати или семнадцати, в сером форменном платье королевского лесничего. С одного плеча его спускалась охотничья сумка, через другое было перекинуто ружье. Но охота, по-видимому, мало интересовала его в этот момент. Он равнодушно смотрел в чащу леса, откуда доносился топот нескольких лошадей, скачущих галопом. Недалеко от поляны топот затих, послышались звуки голосов и бряцание шпор. Вслед за тем среди стволов замелькали военные мундиры и на поляне появились пятеро офицеров.

-- Итак, мы первые! -- воскликнул высокий, стройный молодой человек с красивым, тонким лицом в мундире с погонами ротмистра.

-- Сейчас без четверти восемь, -- сказал другой, вынимая из кармана часы и взглянув на них. -- Мы слишком быстро ехали, несмотря на все желание, им трудно попасть сюда одновременно с нами. Однако нельзя представить себе более неблагоприятную погоду. Из-за этого проклятого тумана ничего невозможно рассмотреть.

-- Ну, на таком коротком расстоянии, какое мы наметили, достаточно хорошо видно, -- возразил ротмистр. -- У кого из вас пистолеты?

-- Смотрите, -- вдруг сказал самый молодой из офицеров, -- там стоит кто-то, мы здесь не одни.

Все повернули головы в ту сторону, куда указывал офицер, и увидели юношу, прислонившегося к дереву.

-- Какой-нибудь охотник, -- спокойно проговорил ротмистр, окидывая взглядом тонкую фигуру юноши. -- Пожалуй, он может помешать нам. Заальфельд, заставь-ка его убраться отсюда!

Поручик Заальфельд подошел к молодому человеку и вступил с ним в переговоры; однако они, видимо, не привели к желанному результату, по крайней мере минут через пять поручик вернулся к своим товарищам с красным от негодования лицом.

-- В чем дело? -- спросил ротмистр.

-- Мальчишка не хочет уходить! -- сердито ответил Заальфельд. -- Он упрям и дерзок до последней степени. Придется пустить в ход силу.

-- Зачем? Для того чтобы он поднял шум, привлек сюда своих товарищей, а может быть, и главного лесничего? -- возразил ротмистр. -- Да ведь тогда все наше дело будет сведено на нет. О насилии не может быть и речи! Ты, надо полагать, говорил с ним слишком резко. Попробую сам убедить его, -- и ротмистр направился к юноше.

Все офицеры последовали за ним.

-- Тебе здесь что-нибудь нужно, мой милый? -- ласково спросил ротмистр.

-- Нет! -- коротко ответил юноша.

-- Может быть, ты ждешь лесничего или кого-нибудь другого?

-- Нет!

-- В таком случае ты, конечно, ничего не будешь иметь против того, чтобы уйти отсюда? Мы собираемся поупражняться в стрельбе, испытать новое оружие, и не хотели бы, чтобы нам мешали. Возьми эти деньги и уходи с Богом, оставь нас одних!

Ротмистр говорил дружелюбно, но тоном, не терпящим возражений; однако и это не подействовало. Очевидно, юноша или относился к тем упрямцам, которые нелегко отказываются от своих желаний, или был так возмущен резкими словами Заальфельда, что решил ни в коем случае не сдаваться.

-- Благодарю вас, господин офицер, -- ответил он, даже не взглянув на талер, который протягивал ему ротмистр, -- я останусь здесь.

-- Да ведь говорят тебе, что мы будем здесь стрелять! -- нетерпеливо воскликнул ротмистр.

-- Ну, что ж, -- последовал равнодушный ответ, -- это мне нисколько не помешает!

-- Но помешает нам, -- раздраженно заметил ротмистр, -- мы не желаем посторонних свидетелей, слышишь ты это?

-- Слышу и остаюсь здесь! -- спокойно ответил юноша, снова прислонившись к дереву. -- Если кому-нибудь из нас нужно непременно уйти, то...

-- Нахальный мальчишка! -- закричал поручик Заальфельд и выхватил шпагу.

Юноша смерил его с головы до ног пренебрежительным взглядом и медленно снял с плеча ружье. Спокойствие и уверенность юноши показались офицерам вызывающей дерзостью, они приняли угрожающий вид, и, может быть, молодой человек дорого поплатился бы за свое упрямство, если бы в дело не вмешался ротмистр, который, хотя тоже был страшно рассержен, сумел овладеть собой.

-- Не надо насилия, -- тихо, но властно заявил он своим товарищам. -- Отсюда недалеко до дома лесничего, а вы знаете, что у нас есть основание избегать шума. Если мальчишка ни за что не хочет уйти, то нам не остается ничего другого, как переменить место. Найдите в лесу другую подходящую поляну, а я буду здесь поджидать противника.

Офицеры отнюдь не проявили готовности исполнить желание ротмистра. Они были в высшей степени раздражены, но все-таки авторитет товарища заставил их воздержаться от резких действий против упрямого юноши. А он смотрел на офицеров с таким спокойствием, точно их угрозы относились вовсе не к нему.

Начавшийся между ротмистром и его спутниками горячий спор был прерван приходом еще трех мужчин. Услышав громкий разговор офицеров, пришедшие остановились и с удивлением смотрели на них. Поручик Заальфельд пошел им навстречу.

-- Я очень жалею, господа, что должен сообщить вам неприятную весть, -- с подчеркнутой вежливостью проговорил он. -- Мы застали на этой поляне какого-то юношу, который так упрям, что его никак нельзя заставить уйти отсюда. Конечно, легче всего насильно прогнать его, но вы понимаете, что для нас совершенно не желателен шум, который поднял бы мальчишка, если бы мы прибегли к насилию.

-- Да, это очень неприятно, -- подтвердил один из вновь прибывших. -- Может быть, удастся... виноват, я забыл представить вас друг другу: доктор Рид, любезно согласившийся оказать нам врачебную помощь, барон фон Заальфельд, секундант графа Ранека.

Новые знакомые обменялись поклонами, после чего доктор посмотрел на упрямого юношу и, покачав головой, сказал:

-- А, вот вы о ком говорите! Ну, советую оставить всякую надежду подействовать на него добром или силой. Я знаю этого молодого человека. Он сын помощника лесничего Гюнтера. Бернгард скорее согласится, чтобы его убили, но не двинется с места, если решил остаться здесь. Напрасный труд убеждать его.

Заальфельд с трудом подавил проклятие по адресу упрямца, готовое сорваться с его уст.

-- Граф Ранек предложил нам поискать другое подходящее место, -- произнес он, -- но ведь это нечто неслыханное -- уйти из-за какого-то нахала-мальчишки, уступить ему!

-- Да этого и не требуется, -- вмешался в разговор младший из прибывших. -- Если юноша во что бы то ни стало хочет остаться здесь, пусть остается. Ведь вы с ним знакомы, доктор, будьте так добры, убедите его только стоять спокойно, не мешать нам и не выдавать нас. Через четверть часа дело будет окончено, и тогда все равно результаты станут известны -- их нельзя скрыть. А теперь я убедительно прошу не медлить дольше.

Заальфельд с нескрываемым удивлением взглянул на говорившего, затем подошел к своим товарищам, чтобы сообщить им слова противника. Ротмистр сейчас же согласился, что медлить не следует.

-- Совершенно правильно, -- быстро сказал он, -- дальнейшее промедление может вызвать новые препятствия. Доктор поговорит с мальчишкой, а ты, Заальфельд, займись приготовлениями к делу.

Доктор между тем подошел к молодому Гюнтеру и сказал ему:

-- Здравствуй, Бернгард!

-- Здравствуйте, господин доктор, -- ответил юноша более вежливо, чем можно было ожидать, судя по его разговору с офицерами.

-- Почему ты ни за что не хочешь уйти отсюда? -- спросил доктор, сердито и в то же время с удивлением глядя на семнадцатилетнего юношу, не побоявшегося затеять ссору с пятью офицерами.

-- Так, не хочу! -- с упрямым равнодушием ответил Бернгард.

-- Счастье твое, что ты в будущем году поступишь на военную службу, -- заметил доктор, -- там тебя живо отучат от твоего "не хочу". Только молись Богу, чтобы никто из этих офицеров не оказался твоим начальником, не то тебе придется горько раскаяться в своем упрямстве. Ты дорого поплатился бы за него и сегодня, если бы у этих господ не было серьезного основания пощадить тебя. Ну, уж раз ты остался здесь, делать нечего, только смотри, будь осторожен! Стой спокойно рядом со мной, и ни в коем случае не двигайся с места... Понимаешь?

Нотация, несмотря на строгий тон доктора, не произвела на юношу дурного впечатления. В словах врача чувствовались отеческая забота, скрытая ласка, и Бернгард покорно согласился исполнить требование, тем более, что заносчивым офицерам ведь не удалось сдвинуть его с места.

-- Ну что? -- спросил один из спутников доктора, когда он подошел к ним.

-- Я беру упрямца на свою ответственность, он не помешает нам, -- ответил доктор, -- если уж так необходимо то, что вы затеяли.

-- Вы знаете, что у нас нет выбора, -- заметил другой спутник, подавляя вздох. -- Итак, вы отвечаете за мальчика? Прекрасно! Барон Заальфельд, пожалуйста!

Секунданты измерили расстояние и выбрали оружие. По-видимому, причина, приведшая сюда противников, была весьма серьезной. Здесь дело шло не об оскорблении словом, сказанным сгоряча и требующим дуэли только для того, чтобы выйти из неловкого положения. По строгим лицам присутствующих, по очень короткому расстоянию, на котором противники должны были обменяться выстрелами, можно было заключить, что предполагался поединок не на жизнь, а на смерть. Противники стояли, отвернувшись друг от друга, они не обменялись даже взглядом. Традиционный поклон между враждующими сторонами был выполнен только их секундантами.

Ротмистр граф Ранек стоял, скрестив руки, и молча следил за приготовлениями секундантов. Несмотря на привычное самообладание, он не мог побороть волнения. Его лоб покраснел, губы слегка дрожали, но достаточно было внимательного взгляда, чтобы убедиться, что не предстоящая опасность -- причина его волнения. Присущая ему отвага ясно выражалась в смелом взгляде блестящих глаз, во всех чертах красивого лица. Только мрачная складка между бровей, появившаяся на лбу графа с момента прихода противника, придавала ему жесткое, неприятное выражение.

Противник Ранека -- высокий, стройный господин в штатском -- казался гораздо моложе графа. У него были густые черные волосы и бледное лицо, на котором резко выделялись глубокие темные глаза; напряженная мысль наложила свой отпечаток на тонкие черты его лица, которые поражали теперь своим угрюмым, застывшим спокойствием. Он не обращал никакого внимания на приготовления секундантов. Прислонившись к стволу огромного дуба, стоявшего посреди поляны, он неподвижно смотрел на окутанный туманом лес. Лучи уже поднявшегося солнца еще не в состоянии были проникнуть сквозь густую влажную пелену, нависшую над землей подобно тени смерти. Утренний ветерок слегка шевелил высокую пожелтевшую траву и покачивал ветки дуба, с которых слетали увядшие листья. Один из них упал на человека, прислонившегося к дереву, и тот, почувствовав, как к его лбу прикоснулось что-то холодное, мокрое, молча посмотрел вверх и затем снова начал вглядываться в окружающий лес.

Приготовления были закончены. Противники взяли оружие, стали по местам. В первый раз их взоры встретились, и в тот же миг исчезло мрачное спокойствие младшего, на его лице вспыхнуло все, что он до сих пор старался подавить почти нечеловеческим усилием воли. Глаза его грозно засверкали, а в чертах выразилась такая ненависть, что всем стало ясно -- он или убьет противника, или сам будет убит, ни о каком другом исходе дуэли не могло быть и речи. Волнение, охватившее молодого человека в штатском, могло стать для него роковым, так как пистолет заметно дрожал в его руке. Против него стоял ротмистр, и, видимо, ему страшна была не пуля, а глаза его противника: под этим взглядом лицо офицера вспыхнуло краской стыда; но злоба одержала верх, и неприятная складка еще резче обозначилась на лбу. Он крепко держал оружие, и когда дан был знак стрелять, дуло пистолета направил прямо на грудь противника.

Первым выстрелил штатский. Пуля пролетела около самой шеи ротмистра и сорвала погон с его левого плеча, сам он остался невредим. В следующее мгновение раздался второй выстрел и вслед за тем стон. Штатский упал, заливая траву потоком крови.

Дуэль была окончена. Доктор и секунданты бросились к упавшему, офицеры тоже подошли ближе и молча ждали результатов осмотра. Через несколько минут врач, наклонившийся над раненым, поднялся и с сокрушенным видом пожал плечами.

-- Ну что, рана опасна? -- спросил ротмистр.

Раненый открыл глаза и посмотрел на своего врага. Это был взгляд умирающего, но в нем выражалось, вероятно, нечто очень страшное, так как ротмистр вздрогнул, побледнел и быстро отвернулся.

-- Я оставляю раненого на ваше попечение, господа, -- не своим голосом, глухо проговорил он, -- если мои товарищи могут быть вам чем-нибудь полезны, то...

-- Мы справимся и одни, -- ответил доктор, -- можете уйти и предоставить нам дальнейшее.

-- Позвольте предложить вам нашу карету, -- сказал Заальфельд.

-- Благодарю, наш экипаж тоже стоит недалеко отсюда. Не беспокойтесь, все, что еще можно сделать, будет сделано.

Офицеры молча поклонились. Зазвенели шпоры, раздался гулкий топот копыт, постепенно удаляющийся, и наконец наступила полная тишина.

Четыре человека остались на поляне. Умирающий лежал с закрытыми глазами и в бессознательном состоянии. Секундант опустился на землю и поддерживал руками его голову. По другую сторону к нему наклонился врач и считал пульс умирающего, который был так слаб, что только очень опытная рука могла его отыскать. Вдруг доктор почувствовал прикосновение к своему плечу, он быстро оглянулся и увидел перед собой молодого Гюнтера.

-- Наш дом недалеко отсюда, -- прошептал юноша, -- может быть, вы пожелаете...

-- Благодарю, мой милый, -- ответил врач, угадавший по взгляду юноши на раненого конец его фразы, -- благодарю тебя, но здесь ничем уже нельзя помочь.

-- Неужели мы допустим, доктор, чтобы он умер здесь, на сырой земле? -- спросил секундант. -- Ведь мы могли бы по крайней мере перенести его в дом лесничего.

-- Нет, -- решительно возразил доктор, -- он этого не вынесет. При малейшем движении он умрет. Впрочем, через несколько минут и так все будет кончено, и не все ли равно -- умереть под открытым небом или среди четырех стен?

Эти переговоры велись шепотом; потом наступило молчание, и все трое с трепетом ждали приближения смерти. Дыхание раненого становилось все слабее и слабее, затем он глубоко вздохнул, вздрогнул и вытянулся -- наступил конец.

Секундант медленно опустил голову своего друга. Он все время с трудом сдерживал слезы, чтобы не обеспокоить раненого, но теперь все его горе прорвалось наружу, и врач сделал знак Гюнтеру отойти с ним в сторону, чтобы не смущать своим присутствием плачущего секунданта.

-- Ну, что, теперь ты доволен, Бернгард? -- спросил доктор. -- Ты, конечно, твердо решил в своей сумасбродной голове, что будешь присутствовать при дуэли, и достиг цели... Что же, ты доволен?

Юноша взглянул на доктора; его лицо побледнело, спокойствие, которое он сохранял, препираясь с офицерами, бесследно исчезло.

-- Это было убийство! -- медленно ответил он.

-- Ты так думаешь? Однако оно совершилось в полном порядке, по взаимному соглашению, с вежливым поклоном, а мы стояли вокруг и не сделали ни малейшей попытки для спасения несчастного. Городские господа, мой милый, пользуются привилегией безнаказанно убивать своих ближних таким образом.

-- Почему они стрелялись?

-- Гм... это трудно объяснить вообще, а тебе в особенности. Дело шло о смертельном оскорблении, которое могло быть смыто только кровью. Ты видел, как все вышло? Оскорбленный не умел обращаться с пистолетом и потому промахнулся, а тот, кто оскорбил, -- профессиональный стрелок, поэтому он и уложил на месте своего противника. Это называется "удовлетворением своей чести"!

С последними словами доктор отвернулся от юноши и подошел к секунданту. Тот уже успел несколько овладеть собой и сказал врачу:

-- Нужно отнести его в карету, доктор! Надеюсь, вы поможете мне в моем трудном положении? Вы знаете, куда я должен отвезти тело, у меня не хватает мужества явиться туда с такой страшной вестью.

-- Я поеду с вами, -- ответил доктор, протягивая руку секунданту. -- Конечно, нам предстоит трудная задача, тем более, что это известие разобьет всю их жизнь.

Они подняли труп. Бернгард помогал нести тело, и никто не препятствовал ему. Медленно двигалась небольшая процессия к стоявшей невдалеке карете.

Тихо стало теперь на поляне, где еще так недавно злоба кипела ключом, где только что было совершено убийство. Кто мог сказать, было ли это последним актом давно начавшейся старой драмы или первым действием новой?

Солнце, разгораясь все ярче, пробивалось сквозь туман, и наконец его лучи победоносно засверкали, осветив все вокруг. Казалось, еще более гордо подняли вверх свои кроны могучие сосны с красными стволами, золотом и багрянцем зажглись листья старого дуба. Солнце согнало туман с земли и вместе с ним следы человеческих ног -- единственные следы поединка. Только там, где лежал убитый, на траве темнело пятно, будто падала на это место таинственная тень от какого-то невидимого предмета.

Глава 1

Нарядная открытая коляска, запряженная парой резвых лошадей, быстро катилась от железнодорожной станции вдоль лесной опушки.

Господин, сидевший рядом с молодой девушкой, так легко правил лошадьми, точно ему ровно ничего не стоило обуздывать молодых, горячих животных. Ему было на вид лет сорок. Коротко остриженные черные волосы обрамляли широкий лоб, на котором заботы и труды оставили свой след в виде нескольких морщинок. На первый взгляд лицо его казалось маловыразительным и носило отпечаток флегматичного спокойствия, но, присмотревшись внимательнее, можно было заметить, что этот человек обладает недюжинной волей, что он ни перед чем не отступит в жизни и, раз наметив себе цель, добьется ее во что бы то ни стало. Встретив его холодный проницательный взгляд, каждый чувствовал огромную силу духа этого человека и понимал, что он вполне способен подчинить всех окружающих своей воле.

Полной противоположностью своего спутника была молодая, едва вышедшая из детского возраста девушка, сидевшая рядом с ним. Тяготы жизни еще не коснулись ее розового личика, детская жизнерадостность сверкала в синих глазах, по-детски удивленно смотревших на мир. Божественные ямочки играли на прелестных щечках. Копна темно-каштановых локонов, перехваченных лентой, свободно спускалась на плечи из-под соломенной шляпки. Простое серое дорожное платье ладно сидело на стройной фигурке девушки. По-видимому, быстрая езда доставляла ей огромное удовольствие.

-- О, мы прямо-таки летим, в полном смысле слова! -- воскликнула она с веселым серебристым смехом и прибавила без малейшей тревоги в голосе: -- В конце концов лошади опрокинут нас!

-- Пока вожжи в моих руках, этого не случится! -- спокойно ответил господин, не пытаясь сдерживать бешено мчавшихся лошадей.

Молодая девушка, казалось, была разочарована; ей как будто хотелось, чтобы лошади опрокинули их и вообще произошло что-нибудь необыкновенное.

-- Когда мы приедем в Добру? -- спросила она, тщетно стараясь рассмотреть сквозь чащу деревьев, что находится за ними.

-- Через полчаса. Приготовься, Люси, сейчас же по приезде я представлю тебя твоей воспитательнице.

Люси сделала гримаску, точно ей дали попробовать что-то очень невкусное.

-- Не понимаю, зачем нужна воспитательница. Ты же знаешь, Бернгард, что в этом месяце мне исполнится шестнадцать лет.

Это было сказано с большим чувством собственного достоинства, но мало подействовало на господина; наоборот, на его губах появилась совершенно непочтительная саркастическая улыбка.

-- Шестнадцать лет? -- повторил он. -- Скажите, пожалуйста, какой почтенный возраст! Тем не менее, ты, надеюсь, извинишь меня, что я не решаюсь сейчас же признать тебя самовластной хозяйкой в Добре, а предпочитаю пригласить гувернантку. У мадемуазель Рейх самые лучшие рекомендации, и она обладает, как мне кажется, всеми талантами, необходимыми для ее тяжелой профессии. Я уверен, что вы скоро станете друзьями.

-- Я нисколько не желаю этого! -- возразила Люси тоном избалованного ребенка. -- Все гувернантки скучны и надуты, как мисс Гибсон, нервны и сентиментальны, как мадемуазель Ормон, или торжественны и важны, как мадам Шварц, которая и в момент светопреставления будет думать о том, правильно ли лежат складки на ее платье, или...

-- Прошу тебя, Люси, оставить этот тон еще до того, как мы приедем в Добру. У тебя странная манера высказывать благодарность своим воспитателям. Впрочем, судя по результатам, которые я вижу, педагогические способности твоих наставниц были далеко не на высоте.

-- О, они ничего не могли поделать со мной, -- с торжествующим видом заявила Люси, -- хотя по крайней мере раз в неделю вершили надо мной суд. Мадам Шварц называла меня мятежницей, вносящей всюду революционный дух и смущающей весь пансион; мадемуазель Ормон проливала слезы и говорила, что я довожу ее до нервного припадка, а мисс Гибсон стояла, как палка, трясла своей седой головой и повторяла: "Шокинг, шокинг!". Я представляю, как они все обрадовались, когда ты забрал меня домой, и я уехала.

-- Действительно! Вот видишь сама, что ты еще очень нуждаешься в гувернантке. У меня до сих пор было мало времени лично заниматься твоим воспитанием, боюсь, что и теперь его будет не больше. Но помни, Люси, если авторитет мадемуазель Рейх окажется для тебя недостаточным, тебе придется подчиниться моему, а я вообще не допускаю революции в своем доме ни с чьей стороны, тем более со стороны сестры, которая мне ясно показала сейчас, что для нее больше подходит детская, чем салон взрослой особы.

Нотация была прочитана спокойным тоном, но так внушительно, что Люси не решилась протестовать даже против последней, самой обидной фразы. Она с укором поглядывала на брата, втайне надеясь, что он шутит, но лицо Бернгарда оставалось серьезным. Девушка промолчала, хотя видно было, что ее будущей воспитательнице предстоит незавидная доля, эта воспитанница не так-то легко подчинится ее авторитету.

Бернгард вдруг натянул вожжи. Навстречу им ехала роскошная коляска, обитая внутри шелком, с лакеем на козлах, одетым в дорогую, отделанную золотой тесьмой зеленую ливрею. Дорога была так узка, что Бернгарду пришлось остановить лошадей, пережидая, пока коляска проедет мимо. В ней сидели две пожилые дамы в изящных городских туалетах. Несмотря на то, что экипажи оказались на таком близком расстоянии друг от друга, обладатели их не раскланялись между собой. Дамы смотрели в противоположную сторону, а все внимание Бернгарда, казалось, было поглощено лошадьми. Через несколько секунд незнакомки скрылись из вида, а коляска Бернгарда снова быстро помчалась вперед.

-- Кто эти дамы? -- с детским любопытством спросила Люси, схватив брата за локоть.

-- Графиня Ранек и ее компаньонка! -- коротко ответил Бернгард.

-- Так ты знаешь их?

-- Они мои ближайшие соседи. Добра находится между аристократией и духовенством: направо от нее замок Ранек с прилегающими владениями, налево -- монастырь со своими угодьями. Нельзя шагу ступить, чтобы не наткнуться на одних или на других... Незавидное соседство!

-- Если тебе не нравится расположение твоего имения, зачем же ты купил его?

-- Потому что оно продавалось за бесценок и при тех условиях, в каких оно находится, я с гораздо меньшими издержками достигну лучших результатов, чем у нас на севере. Впрочем, ты все равно в этом ничего не понимаешь. Посмотри лучше туда, налево: та узкая тропинка ведет прямо в Добру.

Молодая девушка вскочила, как наэлектризованная.

-- Ах, как здесь хорошо, какая тень и прохлада! Позволь мне пройтись немного пешком. Мы и так слишком долго сидели в тесном вагоне.

-- Куда же ты пойдешь в полуденную жару? Что за фантазии приходят тебе в голову?

-- Я так давно не была в лесу!.. Целые годы видела только городской парк и наш институтский садик, окруженный стенами. Пожалуйста, пожалуйста, Бернгард, позволь мне погулять только четверть часа!

В тоне девушки было столько нежной мольбы, что брат невольно согласился на ее просьбу.

-- Ну, четверть часа куда ни шло, -- ответил он. -- Жозеф может проехать вперед и ждать нас у опушки леса.

Бернгард отдал вожжи сидевшему сзади кучеру, вышел из экипажа и протянул руку, чтобы помочь сестре, но она легко спрыгнула на землю, не ожидая помощи брата, и побежала вперед. Хотя в лесу была прекрасно расчищенная дорожка для прогулок пешком, Люси предпочла бежать по узким тропинкам, путаясь в густой траве, натыкаясь на кусты и деревья. Как молодая серна, выпущенная из западни на волю, она носилась по лесу, гоняясь за жаворонками и мотыльками. То здесь, то там сквозь ветви деревьев мелькала вуаль ее шляпки. Наконец Люси прибежала к брату, неся в руках целый сноп цветов. Она болтала без умолку, щебетала, как птичка, засыпая брата вопросами и милыми шутками.

-- Ну, однако, довольно, -- сказал он, беря ее под руку. -- Теперь ты пойдешь вместе со мной, здесь рядом выход из леса, где нас ждет экипаж.

-- Как? Уже? -- разочарованно воскликнула Люси. -- Нет, нет, позволь мне только один раз взглянуть на то ущелье, один-единственный раз, а потом мне очень хочется посмотреть, откуда течет ручей; через две минуты я вернусь обратно!

И Люси быстро исчезла; несколько секунд еще Бернгард видел ее развевающуюся вуаль, затем и она скрылась из вида.

"Ну, слава Богу, пансион не сделал из моей сестры чопорной дамы, -- подумал Бернгард, -- она такое же дитя, каким была четыре года тому назад, когда я отвез ее туда".

Он вздохнул и стал терпеливо ждать, когда девушка вернется к нему.

Люси между тем добежала до ущелья и с любопытством заглянула вниз. В глубине протекал светлый, серебристый ручей, бегущий с высокой скалы. Вокруг него росли старые буки, а между ними расстилался ковер зеленой мягкой травы, усыпанной полевыми цветами. Это был очаровательный уголок, как будто специально созданный для мечтаний и грез. Молодая девушка застыла, пораженная красотой местности, но в следующее же мгновение ее внимание привлек куст малины с крупными темно-красными ягодами. Обещание, данное брату, было забыто. Люси решила во что бы то ни стало добраться до малины, хотя для этого нужно было перейти ручей. Повесив шляпу на одну руку и подобрав платье другой, она начала легко, как сильфида, перепрыгивать с камня на камень. Под ее ногами струилась вода, изящные столичные туфельки, совершенно не подходящие для лесных прогулок, намокли от брызг. Но Люси только громко и весело смеялась, когда холодная вода касалась ее ножек или ветки цеплялись за локоны и царапали лоб. Чем труднее был путь, тем сильнее становилось желание добраться до малины. Наконец она взобралась наверх, к подножию скалы, где рос заманчивый куст.

Горячее полуденное солнце ярко освещало стройную фигурку, распустившиеся локоны и прелестное детское личико с разгоревшимися щеками и сияющими от радости глазами. Люси уже протянула руку к ягодам, но вдруг замерла, слегка вскрикнув от испуга: сквозь чащу зелени на нее смотрели большие мрачные темные глаза. Она отшатнулась и. вдруг увидела рядом с собой высокую фигуру в черном одеянии, точно выросшую из-под земли.

Несмотря на свои шестнадцать лет, о которых девушка говорила с такой гордостью, она испугалась, как маленький ребенок, приняв незнакомца за привидение; первым ее побуждением было бежать, но в следующее мгновение разум одержал верх. Какие же привидения среди бела дня? Солнце так ярко светило, а ручеек так весело журчал, точно смеялся над ее детским страхом. Люси собралась с духом и еще раз взглянула на незнакомца.

Да, перед ней было не привидение, а живой человек в длинной черной рясе. Очевидно, он лежал здесь на траве и читал -- книга еще оставалась открытой. По всей вероятности, он видел, как Люси перебиралась через ручей, прыгая с камня на камень. Теперь он стоял, скрестив руки, и не отрывал от нее своего мрачного взгляда.

Люси стало смешно, что она испугалась священника, заучивающего, как видно, свою проповедь; хорошее настроение вернулось к ней и, не обращая больше внимания на незнакомца, она начала быстро набивать рот малиной.

Очистив почти весь куст, девушка решила, что ей пора вернуться к брату. Незнакомец стоял на большом камне, лежавшем в ручье у самого берега, и она должна была пройти мимо него. Она надеялась, что человек в рясе уступит ей дорогу, но тот не сделал ни одного шага. Люси рассердила такая невежливость; она бросила на незнакомца недовольный взгляд и нарочно, чтобы показать ему, до какой степени он ей мешает, ступила прямо в воду. Ее глаза снова встретились с мрачными глазами человека в рясе; он продолжал смотреть на Люси тем же неподвижным взором, в котором была какая-то жуткая, казалось, сверхъестественная сила. Девушка густо покраснела, прежний страх обуял ее, и она остановилась, замерев на месте и не решаясь пошевельнуться. Так прошло несколько томительных секунд. Наконец таинственный незнакомец посторонился, давая дорогу, и Люси, как испуганная лань, бросилась бежать в лес, где ее встретил брат, обеспокоенный ее долгим отсутствием.

-- Это ты называешь двумя минутами? -- спросил он. -- Однако что с тобой, дитя мое? Ты чем-то встревожена? Что случилось?

Люси повисла на руке Бернгарда. Почувствовав себя в безопасности, она успокоилась.

-- Я встретила чудовище в человеческом образе, -- весело ответила она, -- в образе мужчины мрачного, страшного; на нем была черная ряса...

-- Ах, это, верно, один из монахов соседнего монастыря, -- смеясь, заметил Бернгард. -- Монашеское одеяние тебя напугало?

-- Нет, не одеяние, -- возразила Люси, потупившись и задумчиво качая головой, -- не одеяние, а взгляд. У него ужасно странный взгляд... точно у привидения.

-- По-видимому, твоего геройства хватает только на гувернанток, -- насмешливо проговорил Бернгард, -- четверть часа тому назад ты хвасталась, что держала весь пансион в страхе, а теперь в ужасе бежишь от монаха, испугавшись его платья или таинственного взгляда. У моей сестрицы душа настоящего героя... нечего сказать!

Люси хотела, горячо протестовать против насмешки брата, но в это время они вышли из леса на гору, и девушка остановилась при виде открывшейся картины. Перед ними быстро неслась, сверкая на солнце, горная река; по ее берегам высились красивые здания, утопавшие в зелени. Вдали виднелись горы, покрытые темным хвойным лесом. На переднем плане стоял, отражаясь в воде, живописный старинный замок. Но, несмотря на свой величественный вид, замок все-таки уступал в красоте другому зданию, расположенному на горе, как раз напротив него. Все, что только могла придумать фантазия настоящего художника, воплотилось в этом здании, за которым тянулся большой, роскошный сад. Центром ландшафта был белый монастырь бенедиктинцев, ослепительно блестевший под лучами солнца.

Люси, пораженная открывшейся перед ней картиной, невольно вскрикнула и затем замерла в немом восторге.

-- Ну, Люси, будешь ли ты здесь жалеть о том, что оставила свою столицу с ее узкими улицами, высокими стенами и чахлым пансионским садом? -- спросил Бернгард, наклоняясь к сестре. -- Я думаю, что нет.

Молодая девушка охватила руками шею брата и радостно воскликнула:

-- О, я даже представить себе не могла, что мир так прекрасен!

-- Ты еще в сущности ничего не видела! -- улыбаясь, отозвался Бернгард. -- Посмотри в ту сторону! Там твой будущий дом. Однако нам нужно торопиться, не то мы никогда не доберемся до него.

Бернгард посадил сестру в экипаж, сел рядом с ней, дернул вожжи, и застоявшиеся лошади быстро понеслись вдоль долины по направлению к синеющим горам.

Глава 2

-- Отец Бенедикт уже вернулся?

-- Нет еще, ваше высокопреподобие!

-- Как только он придет, скажите ему, что я желаю его видеть и что граф Ранек тоже здесь!

-- Слушаюсь!

Камердинер закрыл дверь кабинета настоятеля монастыря и пошел исполнять отданное ему приказание.

Граф Ранек остался вместе с хозяином дома в его кабинете. Это была большая, с царской роскошью обставленная комната. Тяжелые красные шелковые занавеси прикрывали высокие сводчатые окна. На письменном столе стоял редкой красоты письменный прибор, лежали бумага и всевозможные приспособления для письма. В бархатном кресле с золотыми украшениями сидел настоятель, напротив него -- граф Ранек. Как только камердинер закрыл дверь, граф вскочил со своего места и начал ходить взад и вперед по комнате.

С первого же взгляда можно было догадаться, что настоятель и граф Ранек -- родные братья: так велико было сходство между ними. Одинаково высокий рост, те же голубые глаза, те же тонкие черты лица и гордая посадка головы. Очевидно, это были фамильные черты старинного дворянского рода. Граф Ранек унаследовал от своих предков своеобразную линию на лбу, еле заметную, когда он был спокоен, но резко обозначавшуюся при малейшем гневе и придававшую лицу жестокое, грозное выражение.

Несмотря на поразительное родственное сходство, братья производили совершенно различное впечатление. На лице прелата [Прелат -- общее название представителей высшего духовенства.] застыло бесстрастное спокойствие, а его глаза смотрели так зорко и проницательно, точно он читал в глубине души каждого человека, приближавшегося к нему. Манеры его были сдержанно-холодны; почти совсем седые волосы в соединении с черным монашеским одеянием придавали ему вид старика, и он казался гораздо старше своего брата, хотя между ними был только один год разницы. В густых темно-русых волосах графа Ранека лишь кое-где виднелись серебряные нити, глаза его были полны огня, а движения быстры и энергичны. Роскошный военный мундир, свидетельствующий о высоком чине, придавал графу молодцеватый, моложавый вид и еще более украшал его видную, стройную фигуру.

-- Ты как-то сдержанно говоришь о Бруно, -- сказал граф, когда лакей вышел из комнаты. -- У тебя есть основание быть недовольным им?

-- Нет, -- спокойно ответил настоятель, -- отец Бенедикт продолжает все так же ревностно исполнять свои обязанности. Он выделяется религиозностью и среди остальной братии, я нахожу, что он даже слишком усердствует.

-- Как это "слишком"?

-- Я не люблю, когда молодые монахи особенно сильно увлекаются постом, молитвой и строгим покаянием. Такой суровый режим не может продолжаться слишком долго, затем наступает реакция, которая всегда опасна.

-- Не взыскивай строго с Бруно, -- улыбаясь, сказал граф, -- ведь он мечтатель и всегда был им.

-- Здесь это не годится, -- возразил прелат несколько резко, -- мне уже приходилось бороться с подобного рода мечтателями, и, говоря откровенно, мне не нравится, что отец Бенедикт сторонится всех, в одиночестве гуляет в лесу и ночи напролет сидит над книгами или изнуряет себя поклонами и молитвой.

-- Ты это ставишь ему в укор, -- недовольным тоном прервал граф речь прелата, -- ты жалуешься на то, что один из твоих монахов слишком ревностно исполняет свои духовные обязанности? Я совершенно не понимаю тебя. Ведь жажда знаний, способность увлекаться и беззаветно отдаваться любимому делу составляют главные элементы, на которых держится церковь.

-- Эти элементы создают и вероотступников.

-- Неужели ты думаешь, что Бруно может...

-- Нет, нет, -- остановил графа прелат, -- повторяю тебе, что отец Бенедикт ведет себя вполне безупречно. Я говорю, что вообще не доверяю тем, кто слишком страстно берется за дело, -- страсти надолго не хватает; в особенности это качество не подходит отцу Бенедикту, если он должен стать тем, чем ты хочешь. Ты ведь мечтаешь, что он будет моим заместителем, а по своим способностям он мог бы достичь и более высокого сана, но ему не хватает рассудительности, расчетливости. Покаянием и молитвой нельзя достигнуть выдающегося положения, нужно уметь создавать себе друзей, оказывать влияние на окружающих, учитывать все обстоятельства; вот этого-то у отца Бенедикта и нет, что внушает мне опасения.

Граф ничего не ответил брату и с подавленным вздохом подошел к окну. Откинув занавес, он смотрел вниз, на расстилающуюся перед ним равнину.

-- Отчего ты не говоришь ничего о новых соседях в Добре? -- спросил вдруг настоятель, видимо, желая переменить разговор.

Граф, презрительно пожав плечами, ответил:

-- Я никогда не думал, что имение Сельтенова попадет в такие руки. Этот мужик сыграл довольно хитрую штуку, попав в нашу среду, точно равный нам. Конечно, мы совершенно игнорируем его.

Настоятель спокойно встал со своего кресла и, подойдя к брату, произнес:

-- У тебя всегда был один недостаток: ты слишком недооцениваешь своих противников, а в данном случае этого вовсе не следует делать. Гюнтер не тот человек, которого можно испугать нахмуренными бровями или презрительным пожатием плеч. Мы все решили игнорировать его, но он предупредил нас и попросту не удостаивает наше общество своим вниманием. Однако он на пути к тому, чтобы стать значительной силой во всем крае.

-- Никоим образом, -- возразил граф, -- ты забываешь, что имение Сельтенова ничего не стоит и этот северный мужик разорится в пух и прах.

-- Наоборот, боюсь, что он доведет имение до небывалого благосостояния. Там, где граф Сельтенов разорился, "северный мужик" найдет неисчерпаемое богатство. Он уже успел достигнуть поразительных результатов, а между тем живет здесь всего лишь год. Его преобразования необыкновенно хороши, а главное -- практичны. Если так будет продолжаться, то через шесть лет имение будет стоить в шесть раз больше, чем теперь. Мне передавали, что Гюнтер рассчитывает на это, и, по моему мнению, это -- не хвастовство, а истинная правда.

-- Ну, если даже и так, нам-то какое дело до него? -- презрительно заметил граф. -- Мы позаботимся о том, чтобы он сидел в своей берлоге и не мозолил нам глаза. Да, впрочем, он так поглощен своим хозяйством, что не может играть роли ни в каком общественном деле.

-- Потому что он здесь чужой. Подожди, дай ему только пустить корни! Для нас весьма опасно, что чужестранец и протестант привлекает к себе всю рабочую силу нашей местности. Он сделается для нее авторитетом. Необходимо принять против этого соответствующие меры.

Граф почти не слышал последних слов; он быстро повернулся к двери, которая в эту минуту отворилась, и на пороге комнаты показался молодой монах в черном одеянии бенедиктинца. Ему можно было дать не более двадцати трех или двадцати четырех лет, но ничего юношеского не сохранилось в его лице. Роскошные темные волосы вились вокруг его высокого лба, лицо было бледно, как у аскета, но ни бледность, ни выражение суровой замкнутости не могли скрыть красоту его тонких черт. Холодная, почти ледяная сдержанность манер представляла резкий контраст с мрачно горящими глазами. Длинное монашеское одеяние еще более увеличивало его высокий рост. Почтительно поклонившись обоим братьям, он остановился у дверей, хотя прекрасно видел, что граф сделал движение, чтобы пойти к нему навстречу. Прелат жестом подозвал монаха.

-- Граф Ранек желает видеть вас, отец Бенедикт, -- проговорил он, -- поэтому я и велел позвать вас. Ты, вероятно, предпочитаешь, Оттфрид, побеседовать наедине со своим воспитанником? Ты найдешь меня потом в гостиной, -- и настоятель, кивнув головой, вышел в соседнюю комнату.

Граф быстро подошел к монаху и протянул ему руку.

-- Мы давно не виделись, почти целый год. Как теперь прикажете называть вас, господин священнослужитель? Отцом Бенедиктом или прежним светским именем Бруно?

Граф говорил дружеским, сердечным тоном, но монах продолжал смотреть на него тем же мрачным взглядом, а его рука холодно и неподвижно лежала в руке Ранека, не отвечая на пожатие.

-- Для вас я -- прежний Бруно! -- сухо произнес он.

-- Я тоже думаю, что бывший опекун и покровитель даже для особы духовного звания имеет некоторое значение, -- с улыбкой заметил граф. -- Ну, вот, Бруно, ты и достиг цели, которая была предназначена для тебя с детства и к которой ты сам стремился. Теперь ты член знаменитого монашеского ордена, где все монахи сразу получают сан священника. Не правда ли, гораздо приятнее стоять над толпой у алтаря и простирать над ней руки, чем на коленях просить благословения у другого человека?

Что-то дрогнуло в лице молодого священника, но сейчас же оно приняло прежнее бесстрастное выражение. Длинные ресницы поспешно опустились, скрыв то, что можно было бы прочесть в глазах.

-- Прежде всего, я должен поблагодарить вас, граф, за то, что вы дали мне возможность достигнуть этой цели, -- проговорил он, и равнодушный тон странно противоречил его словам, -- благодаря вам я получил воспитание и образование для поступления в этот аристократический монастырь. Без вас я, ничтожный сирота, к тому же простого происхождения, конечно, никак не мог бы попасть к бенедиктинцам. Я чувствую себя бесконечно обязанным...

Густая краска на мгновение залила все лицо графа Ранека.

-- Нет, нет, не говори мне ничего о благодарности и каких-либо обязательствах! -- быстро прервал он монаха. -- Я сам хотел видеть тебя членом этого монастыря и убежден, что ты окажешь ему честь. Мой брат уверяет, что уже и теперь ты не только ведешь себя как достойный бенедиктинец, но даже слишком усердствуешь в исполнении своих религиозных обязанностей. Я надеялся, что в стенах монастыря ты найдешь спокойствие, которое необходимо для твоего здоровья, а между тем ты все ночи молишься и сидишь над книгами. По словам брата, ты даже во время прогулок в лесу не отдыхаешь, а ложишься на сырую траву и штудируешь какую-нибудь каноническую премудрость. Зачем ты делаешь это, Бруно? Ведь таким образом ты только расстроишь свое здоровье!

Тон графа был необыкновенно мягким, почти нежным, но его слова как будто задели какое-то больное место отца Бенедикта. При упоминании о лесе лицо монаха вспыхнуло, глаза робко опустились, губы дрогнули; но это длилось лишь одно мгновение, затем краска так же быстро отлила от его лица, и оно сделалось мертвенно-бледным.

Граф не мог не заметить этой резкой перемены и тревожно спросил:

-- Что с тобой, Бруно? Ты, кажется, совсем болен? Да и неудивительно. Такой режим, какой ты установил для себя, может подорвать и железный организм. Зачем это все? Ты молод, на твоей совести не может быть никакого греха, к чему же изводить себя постом и молитвой? Будь таким же монахом, как все другие члены вашего монастыря. Береги свое здоровье! Я очень тебя прошу, Бруно!

Граф взял обе руки монаха и притянул его к себе. В глазах и тоне Ранека выражалась такая необыкновенная нежность, какую трудно было предположить в нем. Наверно, графу не часто приходилось просить, тем не менее результат его просьбы был не тот, какого он ожидал. Монах непроизвольно сделал движение, чтобы вырвать свои руки из рук графа, но потом точно одумался и оставил их. Он окинул Ранека взглядом, в котором промелькнуло с трудом подавляемое отвращение, и почтительно, но с ледяной холодностью ответил:

-- Вы слишком добры, граф!

Ранек выпустил руки монаха и отошел от него, поняв, что Бруно отталкивает его дружбу. На его лице отразилось глубоко оскорбленное чувство, но не было и тени гнева или презрения, того злого презрения, с каким он говорил о "северном мужике".

-- Ты все время хочешь видеть во мне только благодетеля, а не отечески расположенного к тебе друга, -- с горечью заметил граф. -- Я уже отчаялся когда-нибудь добиться твоего доверия и откровенности. Между нами точно лежит непроходимая пропасть, а ведь ты сам должен понимать, что теперь между тобой и всеми нами уже нет того расстояния, какое было раньше: ты занял другое место в свете.

Щеки отца Бенедикта снова слегка покраснели, он точно устыдился чего-то.

-- Простите, граф, -- пробормотал он, -- я сознаю свою несправедливость по отношению к человеку, которому я всем обязан, но...

-- Но ты ничего не можешь изменить, -- закончил его фразу Ранек. -- Пусть так! Мне не доставит удовольствия вынужденная привязанность, а тем более притворная. Мы, вероятно, будем часто видеться, так как я собираюсь остаться здесь довольно долго. Пока до свидания!

Граф повернулся по направлению к двери. Подойдя к порогу, он остановился на минуту, как будто ожидая, что Бруно что-нибудь скажет ему, но тот, потупившись, неподвижно стоял на месте. Граф быстро открыл двери и с недовольным видом вошел в гостиную.

-- Свидание окончено? -- спросил настоятель.

-- Бруно все так же неподатлив, как и раньше, -- ответил граф, садясь в кресло. -- Его замкнутости ничем не победишь!

-- Отец Бенедикт снова принял твою нежность с ледяной холодностью? -- насмешливо проговорил прелат. -- Я так и думал, иначе ты не расстался бы так скоро со своим любимцем. Ты сделал бы гораздо лучше, если бы всю свою нежность отдал собственному сыну.

-- Как собственному? -- воскликнул Ранек. -- Разве Бруно...

-- Я говорю о наследнике майората, -- перебил брата прелат, -- о твоем сыне, графе Оттфриде фон Ранеке, ему одному должна принадлежать твоя любовь, а отец Бенедикт не поймет твоей привязанности и не должен понимать.

-- Не говори мне ничего об этом, -- возразил граф, опустив голову на руки, -- ты знаешь, что здесь мы расходимся с тобой.

-- Да, и очень сильно. Ты никогда не поборешь своей слабости к Бруно, я в этом давно убедился. Ты прав, не стоит спорить, переменим тему разговора.

Отец Бенедикт вышел в большой коридор, соединяющий помещение настоятеля с квартирами других монахов. По коридору взад и вперед прохаживались двое мужчин, тихо разговаривающих между собой. Один из них был бенедиктинский монах, приор монастыря, с умным, но неприятным лицом и пронизывающим взглядом маленьких черных глаз, другой -- почти старец, в рясе священника белого духовенства. Бледное, худое лицо священника не отличалось особенной интеллигентностью, но было добродушным, а голубые глаза не потеряли еще своей красоты. Он осторожно ступал по мраморному полу и почтительно слушал приора, говорившего с ним снисходительно-дружелюбным тоном.

В коридор вошел отец Бенедикт, и разговор смолк. Монах, согласно уставу, низко поклонился приору и хотел пройти к себе, но приор остановил его вопросом:

-- Аудиенция у его высокопреподобия уже окончилась?

-- Да, ваше преподобие!

-- Вот как? -- Приор был заметно удивлен. -- Позвольте познакомить вас: отец Бенедикт, самый младший из наших братьев; священник Клеменс. Вы, вероятно, еще не знакомы с ним?

-- Нет, ваше преподобие! -- лаконично ответил Бруно.

-- Отец Клеменс приехал к нам погостить на несколько дней. Граф Ранек обедает здесь?

-- Не знаю, ваше преподобие!

Приор посмотрел на отца Бенедикта далеко не благосклонно: ему не нравились лаконичные ответы молодого монаха. Бруно, видимо, не заметил неудовольствия своего начальника. Постояв несколько секунд в тщетном ожидании дальнейших вопросов, он снова отвесил низкий поклон и затем скрылся в одну из противоположных дверей.

Приор посмотрел ему вслед и с нескрываемой насмешкой произнес, обращаясь к скромному священнику:

-- Вот видите, отец Клеменс, это -- наш будущий настоятель; по крайней мере, прелат и граф Ранек желают этого и смотрят на него уже теперь как на настоятеля нашего монастыря.

-- Вы шутите, ваше преподобие, -- почти испуганно воскликнул Клеменс, -- этот молодой монах -- настоятель?

-- Он -- любимое детище прелата, на него возлагаются большие надежды. К счастью, со смертью настоятеля его власть над нами прекращается, и мы имеем право сами выбрать, кого хотим. Отцу Бенедикту следовало быть менее высокомерным, не создавать себе так много врагов среди братии, если он действительно мечтает о высоком посте, на который, между прочим, годится менее чем кто-либо другой.

-- Мне отец Бенедикт не показался высокомерным, -- возразил Клеменс, -- наоборот, он в высшей степени скромен, даже более того -- у него вид униженного.

Приор пожал плечами с насмешливой улыбкой и ворчливо проговорил:

-- Монашеские приемы он усвоил быстро, но даю вам слово, что под клобуком монаха еще никогда не скрывались более гордые и упрямые мысли. Вы слышали его ответы? "Да", "нет", "не знаю". Посмотрите когда-нибудь в его глаза, и вы убедитесь, что в них нет ни малейшего выражения покорности или кротости, вы прочтете в них нечто другое. Этот выскочка еще покажет себя! Ему следовало бы по праву поступить в какой-нибудь нищенский монастырь, а не соваться к бенедиктинцам, куда до сих пор поступали лишь лица из самых знатных фамилий. Этот обычай строго соблюдался, но его высокопреподобие захотел принять к нам выскочку, и никто не посмел противиться желанию столь важной особы.

-- Значит, отец Бенедикт совсем простого происхождения? -- спросил отец Клеменс.

-- Как смотреть на вещи, -- со злобной усмешкой ответил приор. -- По бумагам отец Бенедикт считается сыном одного из слуг графа Ранека. Эти люди готовы отдать за деньги свое имя кому угодно. Но факт тот, что граф Ранек забрасывает своего брата письмами, полными вопросов об отце Бенедикте, а по приезде лично просит настоятеля беречь его сокровище! Отец Бенедикт прекрасно знает, под чьим могущественным покровительством находится. Этот высокомерный человек не удостаивает никого из братии разговором, держится очень важно и совершенно особняком. Подумать только, что так ведет себя самый младший член ордена бенедиктинцев, принятый сюда из особой милости! Конечно, он понимает, что ему все дозволено, что каждый его поступок, как бы плох он ни был, будет непременно оправдан.

-- Но я слышал о необыкновенном прилежании и усердии молодого монаха, -- робко проговорил отец Клеменс.

Отвратительная улыбка снова искривила губы приора.

-- О, в этом отношении отец Бенедикт безупречен, -- насмешливо сказал он, -- но его усердие мне подозрительно. Он думает слишком много. В монастыре это вообще опасно, а под начальством нашего настоятеля в особенности. Не правда ли, брат мой, вы никогда не занимались размышлениями? -- с презрительной жалостью глядя на старика, спросил приор.

-- Нет, -- чистосердечно ответил отец Клеменс, не замечая насмешки. -- Я честно исполнял свои обязанности, не задаваясь вопросами, которые для меня слишком высоки и недоступны.

-- Совершенно правильно, -- одобрил приор, покровительственно положив руку на плечо священника. -- Зато вы со спокойной совестью умрете в своем приходе, а отец Бенедикт... Впрочем, не хочу быть пророком. Однако слышите звонок? Нас приглашают к обеду, а после обеда я постараюсь выхлопотать вам аудиенцию у настоятеля, раз вы желаете.

Глава 3

Огромное поместье Добра, состоящее из нескольких лежащих друг возле друга имений, около ста лет находилось в руках одной старинной дворянской фамилии. С течением времени доходность имений начала падать, чем дальше, тем больше, потому что владельцы мало занимались ими, передавая все в руки наемных управителей, и в конце концов последний граф Сельтенов решил избавиться от Добры, которая была уже заложена, перезаложена и вместо доходов приносила только убытки. Зная печальное состояние имений, никто из местных жителей не захотел их приобрести, и графу Сельтенову пришлось продать свое поместье за бесценок какому-то постороннему человеку, который точно с неба свалился; по крайней мере никто о нем раньше ничего не слышал. Вскоре стало известно, что новый владелец Добры -- простого происхождения и протестант. Это обстоятельство заставило соседей гордо отвернуться от "выскочки", осмелившегося поселиться среди аристократии. Решено было при первом удобном случае дать почувствовать Гюнтеру что "свет" не желает иметь с ним ничего общего.

К сожалению, удобный случай так и не представился. Новый владелец не делал ни малейшей попытки завести знакомство с соседями. Он не нанес никому визита, не искал встреч ни с аристократией, ни с духовенством -- одним словом, совершенно игнорировал своих важных соседей. Сначала "общество" негодовало, а затем невольно заинтересовалось Гюнтером, тем более, что, по слухам, в Добре совершались чудеса.

Действительно, там со сказочной быстротой вырастали новые здания, сооружались фабрики и заводы. Новый владелец обнаружил необыкновенную предприимчивость. Чтобы приводить в исполнение свои планы, "выскочка" должен был обладать огромным состоянием, и это обстоятельство тоже немало способствовало тому, что соседи проявляли все больше и больше интереса к Гюнтеру. Не прошло года, как Добра перешла в чужие руки, и всем стало ясно, что новый владелец не только не разорится, как предсказывали раньше, а сделается самым богатым человеком во всем крае.

Гюнтер был прав, сказав, что его дом находится между аристократией и духовенством: с одной стороны к Добре примыкали поместья монастыря, настоятелем которого был один из графов Ранеков, с другой -- обширные имения графа Оттфрида Ранека, владетеля майората. Хотя в округе были и другие помещики, но они совершенно стушевались перед своими высокопоставленными соседями, служившими непоколебимым авторитетом для всех местных жителей. Графы Ранеки происходили от знатных и богатых предков. В то время как представители других родовитых семей постепенно разорялись, они увеличивали свое состояние, соответственно этому росло и их могущество.

По давно установившейся традиции, наследник майората должен был непременно жениться на богатой невесте очень хорошего происхождения, чтобы придать еще больше блеска своему имени. Граф Оттфрид не избежал общей участи. Как младший сын, он не мог рассчитывать на майорат и поступил на военную службу в одну из отдаленных провинций, не мечтая о богатстве, как вдруг неожиданная смерть старшего брата сделала его наследником всего имущества. Средний брат занимал в это время влиятельное место в аристократическом бенедиктинском монастыре, и потому Оттфриду выпало счастье стать владетелем майората.

Согласно традиции, он женился на самой богатой и знатной девушке из местных дворян. Это был брак по расчету, жених и невеста не чувствовали отвращения друг к другу, но между ними не возникло и признака любви. В глазах света они представляли примерную супружескую чету, но как только светские обязанности заканчивались, они расходились в разные стороны, не делая даже попыток сблизиться. Из трех родившихся у них детей двое умерли в раннем возрасте, в живых остался лишь один сын, тоже Оттфрид, будущий владелец майората. Несмотря на свою молодость, граф Ранек младший, находившийся на службе в одном из столичных полков, имел уже большой чин.

Чтобы быть рядом с сыном, его отец и мать большую часть года проводили в столице. В имение Ранек они приезжали только на летние месяцы, куда графа Оттфрида старшего всегда влекло с самого начала весны; графиня сопровождала мужа, а их сын обычно появлялся значительно позже.

Прошло уже несколько недель с того времени, как владелец Добры привез в имение свою молоденькую сестру. Образ жизни в доме, по крайней мере с внешней стороны, нисколько не изменился от присутствия Люси и ее воспитательницы. При всем своем богатстве Гюнтер жил очень скромно. Он держал маленький штат прислуги и пользовался лишь несколькими комнатами в своем царском дворце; жизнь в нем текла мирно, спокойно, в строго установленном порядке. Однако эту тишину и порядок нелегко было сохранить, когда Люси, точно вихрь, ворвалась в жизнь брата. Внешне все шло по-старому, но в доме не было ни одного человека, ни одной вещи, которые остались бы незамеченными молодой девушкой. Начиная от строгой воспитательницы и кончая последней судомойкой, все подчинились влиянию очаровательной, ласковой Люси, наполнявшей дом смехом и веселыми проказами. Она была еще слишком ребенком, чтобы ограничиться обществом брата и воспитательницы. Ее преданными товарищами стали мальчики-подростки, сыновья управляющего, вместе с нею совершавшие всевозможные проделки. Они скоро убедились, что все сходит с рук безнаказанно, если затея принадлежит их приятельнице. Вся прислуга обожала молодую девушку, всеми силами отстаивала "свою барышню" и буквально носила ее на руках, хотя никто не был гарантирован от шалостей Люси. При виде блестящих синих глаз, радостно сверкавших на розовом детском личике, обрамленном темно-каштановыми локонами, у всех становилось как-то веселее на душе; приветливая жизнерадостность молодой девушки, словно солнечный луч, освещала все вокруг, и никто не в состоянии был сердиться на нее.

Гюнтер очень редко узнавал о проказах сестры. Дела заставляли его большую часть времени проводить, вне дома, и он не мог сам заниматься воспитанием Люси. В общем, он относился к ней очень снисходительно и только тогда накладывал запрет на какое-либо желание сестры, когда оно могло чем-нибудь повредить ей самой. Любое запрещение задевало самолюбие шестнадцатилетней девушки, считавшей себя совсем взрослой, но она уже успела убедиться, что если Бернгард сказал "нет", то ни просьбы, ни слезы не заставят его уступить.

-- Нет, Люси, вы заходите слишком далеко. Я думала, что ваши проказы с домовым уже окончены навсегда и вы наконец оставите нас в покое; оказывается, вам еще не надоело дурачиться, и теперь вы пошли еще дальше в этом отношении.

Эта тирада была произнесена разгневанной гувернанткой, стоявшей в позе величайшего негодования перед своей воспитанницей. Достаточно было взглянуть на эту даму, чтобы убедиться, что она нисколько не похожа ни на одну из тех пансионских воспитательниц, о которых говорила Люси своему брату. Высокого роста, хорошо сложенная, с приятными чертами лица и светлыми, добрыми глазами, она вполне сохранила свою красоту, хотя ей было уже за тридцать. Сейчас она старалась придать себе грозный вид, но ее нотация не произвела на Люси никакого впечатления.

Молодая девушка сидела в беседке за рисованием и, казалось, была совершенно поглощена своим делом, только по временам уголки ее губ вздрагивали от сдерживаемого смеха. На скамейке возле Люси лежала маленькая собачка, которая тщетно старалась обратить на себя внимание своей госпожи.

-- Ведь это прямо возмутительно, -- продолжала гувернантка свою обличительную речь. -- Бедная старая экономка имела неосторожность сказать, что она суеверна, и с тех пор во всем доме, во всех коридорах и темных углах начинают разгуливать привидения. Прислуга боится войти в пустую комнату, а бедная Шварц даже заболела от страха. Своими безбожными выходками вы конце концов вызовете какое-нибудь несчастье.

-- А разве в замке нечисто? -- с самым невинным видом спросила Люси. -- Это интересно!

-- Интересно? Не интересно, а отвратительно! Вы думаете, я не знаю, кто внушил негодным мальчишкам, сыновьям управляющего, мысль разыграть комедию с привидениями? Я расскажу вашему брату всю историю, и будьте уверены, что не поздоровится тому привидению, которое попадет в его руки.

-- Ах, нет, не говорите ничего Бернгарду, -- испуганно воскликнула Люси, -- я обещаю, что привидений больше не будет.

-- Ну, наконец-то вы сознались, что это -- ваши шутки! -- торжествующе заявила гувернантка. -- Стыдитесь, Люси! Вы, взрослая девушка, шалите, как ребенок, с мальчишками. Я просто не знаю, что с вами делать. Не успею прочесть нотацию по поводу одной проказы, как за моей спиной уже совершается другая. Весь дом, к сожалению, на вашей стороне, точно вы заразили всех своими глупостями, и прислуга в заговоре с вами. Нужно иметь сто глаз и сто рук, чтобы удержать вас в границах приличия. Уверяю вас, что я не принадлежу к числу слабых и податливых людей. У меня был целый класс самых шумных, самых необузданных мальчишек, и все-таки мне легче было справляться с ними, чем с таким сорванцом, как вы. Нет уж, пусть вас воспитывает кто-нибудь другой! Я отказываюсь!

-- От чего вы отказываетесь? -- раздался вдруг голос Гюнтера, незаметно подошедшего к беседке.

Люси вскочила с места и бросилась навстречу брату, уронив при этом со стола папку с рисунками, так что те полетели в разные стороны.

-- Бернгард, час тому назад к тебе приходил человек с письмом от барона Бранкова, -- быстро проговорила она, -- он хотел непременно лично передать тебе послание барона, а мы не знали, куда ты ушел. Ты не видел этого человека?

Гюнтер спокойно взял сестру за плечи и, повернув ее по направлению к столу, сказал:

-- Не будешь ли ты так добра собрать прежде всего разбросанные рисунки? От чего вы хотели отказаться, мадемуазель Рейх?

Гувернантка сильно смутилась. Ее гнев и негодование совершенно исчезли, ей не хотелось жаловаться на свою воспитанницу, которая уже успела собрать рисунки и теперь стояла рядом с ней, обняв ее стан рукой и положив головку к ней на плечо.

Мадемуазель Рейх хотела освободиться от непослушной воспитанницы, но маленькие ручки крепко держали ее в своих объятиях.

-- Я должна была снова сделать замечание Люси, -- обратилась Рейх к Гюнтеру: -- Она не хочет исправиться.

-- Ну, тогда мне придется вмешаться в дело, -- проговорил Гюнтер, заметивший маневр сестры. -- Я вообще должен побеседовать с вами, мадмуазель Рейх; не пройдетесь ли вы со мной по саду, а Люси в это время займется своим рисованием.

Маленькие ручки продолжали обнимать гувернантку, а глаза так умоляюще смотрели на нее, что последние следы неудовольствия исчезли с лица воспитательницы. Убедившись, что та будет на ее стороне, Люси, внутренне торжествуя, села за стол и сделала вид, что углубилась в работу. Но как только брат и гувернантка исчезли из виду, она бросила рисование, посадила собачку на стол и начала играть с нею, пустив в ход зонтик мадемуазель Рейх и не думая о том, что зубы и лапы собаки не пощадят шелковой ткани зонтика.

Обладательница последнего шла в это время рядом с Бернгардом по дорожке сада. С момента прихода Гюнтера у нее совершенно изменилась точка зрения на окружающие вещи. В отсутствие хозяина дома она постоянно ссылалась на его авторитет, но стоило ему заговорить с ней, как она начинала спорить с ним по поводу каждого сказанного слова и как будто занимала какую-то оборонительную позицию. Бернгард, по-видимому, давно знал эту странную манеру гувернантки и не придавал ее враждебному тону никакого значения.

-- Я сейчас получил письмо от барона Бранкова, -- начал Гюнтер, -- он приглашает нас завтра к себе в замок на семейное торжество. Я поражен этим, так как не сделал ему визита и вообще не искал знакомства с ним. У него, вероятно, есть какие-то основания для того, чтобы желать видеть меня у себя. Не знаю, в чем дело, но во всяком случае приглашение настолько любезно, что отказаться неудобно. Если бы я не поехал к Бранкову, мои соседи могли бы подумать, что я робею, стесняюсь их, а этого я вовсе не хочу.

Рейх слушала Бернгарда с удивлением.

-- А Люси? -- наконец спросила она после долгого молчания.

-- Люси тоже приглашена; я думал было взять ее с собой, но раз вы недовольны ее поведением, то, конечно, она останется дома.

-- Почему же? -- испуганно воскликнула гувернантка. -- Ведь не станете же вы наказывать ее за детскую шалость? Бедная девочка проводит все дни одна, не имея подруг, никакого подходящего общества! Поневоле в голову приходят всякие глупости. Тут нет ничего удивительного! Теперь представляется возможность доставить бедняжке развлечение, а вы хотите лишить ее такого удовольствия. Если Люси узнает, она будет плакать весь день, а этого...

-- Вы не можете видеть, -- насмешливо закончил Гюнтер. -- Мне кажется, что не вы забрали в руки мою сестру, а она -- вас. Впрочем, она сделала это со всеми в доме.

-- Кроме вас! -- добавила гувернантка. -- Не родился еще на свете человек, который мог бы забрать в руки вас.

-- Вы так думаете? -- спокойно спросил Бернгард.

-- Да, я так думаю, -- ответила мадемуазель, раздраженная спокойствием своего собеседника. -- Позволю себе заметить, что в десять раз легче справиться с живым характером Люси, чем с вашим возмутительным равнодушием. Несмотря на ваше снисходительно-рассудительное обращение, вся Добра трепещет перед вами.

-- Кроме вас? -- повторил Гюнтер слова гувернантки.

-- Ну, я никогда ни перед кем не трепетала, -- возразила та, гордо подняв голову, -- а перед вами...

-- В особенности! -- снова закончил Бернгард. -- Пожалуйста, не трудитесь продолжать. Я читаю по вашим глазам то, что вы хотите сказать.

Гувернантка сердито отвернулась.

-- Ведь я предупреждала вас, что не стоит приглашать меня в Добру, -- резко заметила она, -- я знала, что и здесь мы будем ссориться, как ссорились у нас на родине, когда вы приходили из дома лесничего в дом священника.

-- Да, верно, вы никогда не хотели жить со мной в мире, -- спокойно сказал Бернгард, рисуя тросточкой фигуры на песке.

-- Извините, пожалуйста, вы сами всегда нападали на меня, мне приходилось только защищаться от ваших нападок!

-- Вы так считаете? Ну, что ж...

И Гюнтер повернул к дому, сопровождаемый молчаливо идущей рядом мадемуазель Рейх.

Глава 4

В роскошном особняке барона Бранкова собирались сливки местного общества.

В большом, залитом светом зале хозяева только что приветствовали его высокопреподобие отца настоятеля монастыря. Появление высокого красивого прелата, вошедшего в сопровождении молодого монаха в длинном черном одеянии, вызвало всеобщее оживление. Многие из собравшихся, впрочем, хорошо знали не только настоятеля, но и этого бледного молодого человека с необычайно выразительными черными глазами -- отца Бенедикта.

Общество продолжало что-то обсуждать, с нескрываемым любопытством посматривая на входную дверь.

Вслед за братом появился граф Ранек со своей супругой, а за ними важно выступал молодой граф Оттфрид. Приезд графа Ранека тоже вызвал волнение среди публики, но ожидание с его приездом не только не уменьшилось, а даже как будто стало еще более напряженным. Ранек поздоровался с братом, поговорил с хозяйкой дома и отошел к группе самых именитых гостей. Молодого Оттфрида Ранека окружили его товарищи, засыпая вопросами о столичной жизни. Графиня заняла почетное место среди дам и, обмахиваясь веером, молча предоставила им любоваться ее богатым туалетом. Полагая, что оказала всем великую честь своим приездом, она не желала утруждать себя разговором.

-- Скажите, милейший барон, что сегодня происходит с вашими гостями? -- спросил граф Ранек старший, останавливая проходившего мимо хозяина. -- Все как будто ждут чего-то. Кто-нибудь должен приехать или вы нам готовите какой-нибудь сюрприз?

-- И то, и другое, вероятно! -- с несколько натянутой улыбкой отвечал барон. -- Однако этот Гюнтер хочет разыграть из себя важную особу, заставляя нас ждать.

Граф внезапно вскочил со стула, точно его ударили.

-- Кто, кто? -- нетерпеливо спросил он.

-- Наш сосед из Добры. Вы ведь знаете, что я пригласил его сюда?

Граф Ранек отступил на несколько шагов и смерил хозяина с головы до ног негодующим взглядом. Светское, любезное выражение его лица сменилось холодно-величавым, и он сухо произнес:

-- Нужно сознаться, барон, вы слишком многого требуете от своих гостей.

-- Господи, да разве вы этого не знали? -- удивленно воскликнул Бранков. -- Я пригласил Гюнтера по особенному желанию высокочтимого господина прелата.

-- Моего брата? -- недоверчиво переспросил Ранек.

-- Именно! По собственной инициативе я никогда не сделал бы ничего подобного, -- ответил барон. -- Прелату так хотелось видеть Гюнтера, что он согласился приехать ко мне лишь при условии, что я приглашу нашего нового соседа. Признаюсь, мне это было очень неприятно, но я не мог не выполнить желания отца настоятеля.

Граф стоял неподвижно, словно мраморное изваяние. Барона Бранкова отозвали куда-то. Тогда Ранек, не скрывая своего негодования, направился к брату, чтобы потребовать объяснения его странного поступка.

-- Ты знаешь, что здесь ждут приезда Гюнтера из Добры? -- резко спросил он.

-- Конечно! -- невозмутимо ответил прелат.

-- Бранков уверяет, что приглашение было послано по твоему желанию, неужели это правда?

-- Да, правда!

-- Ну, тогда я совершенно отказываюсь понимать тебя! -- со сдержанным гневом воскликнул граф и топнул ногой, так что его шпоры зазвенели.

Прелат слегка пожал плечами и обычным спокойным тоном проговорил:

-- Ты знаешь, что у меня есть причины познакомиться с этим человеком. Я должен был увидеть его, чтобы получить представление о нем и о том, на что он способен. Свидание с ним, как ты понимаешь, невозможно ни у меня в доме, ни у него. Вот я и избрал нейтральную почву -- дом барона Бранкова.

-- Ты, как всегда, все объясняешь высшими соображениями, -- с горечью заметил граф, -- забывая лишь одно -- что этим приглашением мы открываем Гюнтеру дорогу в наш круг, который до сих пор был недоступен для него. Ты подаешь очень опасный пример и, несомненно, вызовешь всеобщее недовольство.

-- Ты так думаешь? -- с насмешливой улыбкой произнес прелат, окидывая беглым взглядом собравшихся. -- А я боюсь совершенно другого. Все сгорают от любопытства, ведь всем хотелось видеть богатого соседа, но никто не решался сделать первый шаг. Теперь все будут ссылаться на мой авторитет и в душе почувствуют ко мне благодарность за то, что я удовлетворил их любопытство и вывел из неловкого положения.

-- Кому что нравится! -- холодно возразил граф. -- По крайней мере, ты понимаешь, что ни я, ни моя семья не можем знакомиться с подобным господином? Уж не взыщи, мы будем в стороне. Я терпеть не могу лиц, вторгающихся не в свой круг!

-- И у тебя никогда не было симпатий вне твоего круга? -- тихо, но насмешливо спросил прелат.

-- Ты, брат... -- весь вспыхнув, вскрикнул граф.

Но настоятель успокаивающим жестом остановил его.

-- Тише, тише, Оттфрид, не забывай, что мы не одни, на нас смотрят. Мне не нравится твоя непоследовательность, поэтому я и напомнил тебе о прошлом. Между прочим, я привел Бенедикта. Ты еще не видел его?

Прелат знал, чем успокоить брата. Выражение лица графа сразу смягчилось, как только он увидел монаха, стоявшего в некотором отдалении.

В эту минуту к отцу и дяде подошел молодой граф.

-- Ну, как тебе нравятся наши тихие горы после столичной жизни? -- спросил прелат племянника.

На равнодушном лице Оттфрида выразилась скука; он как будто хотел сказать, что и там, и тут ему все одинаково надоело, но, зная, что дядя не любит, когда он разыгрывает роль пресыщенного жизнью, ответил лениво-усталым тоном:

-- Во всяком случае они вносят некоторое разнообразие! Не могу, однако, сказать, чтобы родина гостеприимно встретила меня. Вчера, когда я проезжал нижний мост, ведущий в горы, моя лошадь вдруг без всякой видимой причины остановилась, и ее ни за что нельзя было заставить двинуться вперед. Когда же я, наконец, хорошенько пришпорил ее, она взвилась на дыбы и сбросила меня. К счастью, я отделался только ушибом. Старый Флориан, сопровождавший меня, утверждает, что Альманзор увидел что-то ужасное, предвещающее беду. Старик страшно суеверен.

Молодой граф рассказывал эту историю, смеясь, но его отец озабоченно нахмурил брови.

-- Все несчастье произошло от того, что ты всегда скачешь как безумный, -- заметил он, -- хотя знаешь, что это тебе запрещено и что ты должен больше заботиться о своей безопасности.

Граф Ранек скользнул взглядом по бледному лицу сына, но в его взгляде не было и тени той нежности, с которой раньше он всматривался в другое бледное лицо. Да и в тоне, которым он говорил с Оттфридом, скорее слышался упрек, чем сердечная тревога.

-- Вот еще что, Оттфрид, -- вдруг прибавил он, как будто только что вспомнив одну вещь, -- я хотел воспользоваться сегодняшним вечером, чтобы сблизить тебя с отцом Бенедиктом. Ты ведь помнишь его?

-- Отца Бенедикта? Нет! -- равнодушно ответил Оттфрид.

-- Неужели ты забыл мальчика Бруно? -- вмешался в разговор прелат. -- Помнишь, он часто приходил к нам в дом, когда учился в столичной семинарии?

-- Ах, да, да, -- вдруг вспомнил Оттфрид, -- это молодой человек, воспитывавшийся и учившийся на папин счет! Как же, помню. Робкий, глупый мальчишка, с которым невозможно было ни играть, ни разговаривать. Папа осыпал его благодеяниями, а он выказывал очень мало благодарности за это. Его нужно было тащить к нам в дом чуть ли не насильно. Невыносимое существо!

Прелат с легкой насмешкой взглянул на брата, у которого вспыхнула на лбу и мгновенно исчезла красная полоса.

-- Я вообще не понимаю, почему у папы явилась мысль дать мне такого товарища, -- продолжал Оттфрид, высокомерно подняв голову. -- Он наверно был сын какого-нибудь служителя одного из наших имений.

-- Кем был отец Бенедикт раньше, тебе нет дела, -- с еле сдерживаемым гневом возразил Ранек. -- В настоящее время он равен нам всем, так как состоит членом того же духовного общества, в котором твой дядя занимает почетное место. Я требую, чтобы ты относился к нему с уважением, которого он заслуживает как человек и духовное лицо. Отец Бенедикт вполне оправдал надежды, которые я возлагал на него, отдав в семинарию. Я непременно желаю, чтобы он был твоим духовником, пока мы живем здесь, и уверен, что теперь вы ближе сойдетесь, чем тогда, когда были детьми.

Внешние формы почтения к родителям строго соблюдались в графской семье, поэтому Оттфрид ничего не возразил отцу, хотя было видно по его глазам, как он недоволен.

Настоятель знаком подозвал к себе отца Бенедикта, а граф Ранек подвел к нему своего сына и представил его. Судя по первой встрече, трудно было рассчитывать, что между молодыми людьми установятся дружеские отношения. Оттфрид заставлял себя быть вежливым, а отец Бенедикт держался крайне сухо и сдержанно. Оба как будто инстинктивно чувствовали, что между ними лежит пропасть, которую они никогда не смогут перешагнуть.

Публика в зале снова заволновалась; все взоры были обращены на дверь, в которую входил так давно ожидаемый владелец Добры со своей юной сестрой.

Барон сказал графу Ранеку правду: ему было очень неприятно приглашать "какого-то выскочку", который стоял вне общества. Однако, согласившись на предложение прелата, он должен был теперь любезно принять Гюнтера, и он сделал это, поспешив представить соседа своей жене. Баронесса, приветливо, насколько это требуется от хозяйки дома, поговорив несколько минут с новым гостем, предоставила его самому себе.

Общество держалось вдалеке от Гюнтера -- ни у кого не хватало мужества первым подойти к "выскочке", чтобы не заслужить нареканий со стороны людей своего круга. Наступил момент, когда Бернгард оказался стоящим в полном одиночестве рядом с сидевшей возле него сестрой. Гости с любопытством рассматривали их, не считая нужным церемониться с "мужиком". Гюнтер прекрасно видел эту немую оппозицию, но отнесся к ней совершенно равнодушно. У него не было ни обиженного вида, ни вида человека, сознающего, что ему оказывают честь, принимая в аристократическом доме; он смотрел на всех безразлично-спокойным взглядом и как будто мысленно спрашивал: "Что, собственно, вам от меня нужно?".

Но молодость и красота действуют на окружающих сильнее любых предрассудков. Люси сразу обезоружила самых ярых противников своего брата. Многие из мужчин нашли, что прекрасная девушка затмила почти всех присутствующих дам. Элегантные молодые люди давно посматривали на Люси, не решаясь подойти к ней, чтобы не возбудить гнева родителей. Граф Ранек младший оказался смелее других.

-- Девушка очаровательна, -- заявил он своим товарищам, невольно оживляясь, -- я приглашу ее на следующий танец.

-- Что ты, Ранек, -- остановил его один из приятелей, -- вспомни... ведь она -- сестра этого Гюнтера.

-- А мне какое дело? -- возразил Оттфрид. -- Гюнтеры -- гости барона, приглашены по желанию моего дяди, а, следовательно, я даже обязан танцевать с этой девицей, -- и, недолго раздумывая, он подошел к Люси, представился ей и пригласил на танец.

Гюнтер равнодушно смотрел на подходившего к ним офицера, но, услышав фамилию "Ранек", слегка вздрогнул, и на его лице отразилось явное неудовольствие. Он невольно сделал движение, чтобы удержать сестру возле себя, но в следующую минуту опомнился: не позволить Люси танцевать с этим офицером значило бы смертельно оскорбить его. Пришлось покориться необходимости. Оттфрид повел свою даму в круг танцующих, а Бернгард следил за ними озабоченным и недовольным взглядом.

-- Позвольте мне, господин Гюнтер, познакомить вас с высокочтимым настоятелем нашего монастыря! -- раздался вдруг голос барона.

Бернгард обернулся и увидел перед собой высокую, величественную фигуру прелата.

Несколько минут оба молча смотрели друг на друга. Острый взгляд прелата, казалось, проникал в самую глубь души Гюнтера, чтобы его обладатель сейчас же мог определить, что тот за человек; но непроницаемое лицо Бернгарда выражало такое же непоколебимое спокойствие, как и лицо самого прелата. Одного мгновения было достаточно для обоих. Гюнтер усмехнулся про себя, встретив пронизывающий взгляд настоятеля, -- он сразу понял, кому обязан своим присутствием в аристократическом салоне. Прелат отвел глаза от Бернгарда с полной уверенностью, что имеет в его лице достойного противника.

Барон облегченно вздохнул, когда настоятель сам познакомился с Гюнтером и таким образом снял с хозяина дома ответственность перед обществом за приглашение "выскочки". Да и все гости почувствовали облегчение; авторитет прелата был так велик, что, видя его чрезвычайную любезность с Гюнтером, все вдруг нашли нового соседа вполне подходящим знакомым для себя. К нему подходили, завязывали разговор, и все наперебой старались приветствовать вступление "выскочки" в свет.

В это время Люси пожинала лавры в танцевальном зале; увлеченная танцами, она даже не замечала своего головокружительного успеха. Люси в первый раз была в большом обществе, впервые променяла "детскую", как выражался ее брат, на настоящий салон. Она упивалась звуками музыки, всей блестящей обстановкой бала, видом пестрой нарядной толпы и не сознавала, как сама прекрасна в розовом воздушном платье, облегающем ее стройную фигурку, как хороши ее локоны, в которых благоухали свежие розы. Девушка самозабвенно отдавалась танцу, проносясь в объятиях графа Ранека из одного конца зала в другой.

Но если сама Люси не сознавала своей прелести, то партнер вполне оценил ее. Молодой граф привык иметь дело с опытными светскими кокетками, поступками которых всегда руководил расчет; все они таили мысль сделаться владелицами майората и носить имя графини Ранек. После этих претенциозных девиц наивное простодушие Люси привело графа в восторг. Это было нечто новое, необычайное, и разочарованный, пресыщенный светскими развлечениями Оттфрид серьезно заинтересовался своей дамой. В его потухших, усталых глазах вспыхнул огонек; он пустил в ход всю свою любезность и произвел желаемое впечатление. Оттфрид прошел хорошую школу в столичных салонах, и не мудрено, что юная головка Люси стала кружиться от его комплиментов.

Вдруг среди танца молодая девушка вздрогнула. Граф заметил это.

-- Вы устали? -- озабоченно спросил он. -- Может быть, хотите сесть?

Люси отрицательно покачала головой и продолжала танцевать; но как только они, сделав тур вальса, подошли к прежнему месту, она снова вздрогнула. Во второй раз ее глаза встретились с таинственным, мрачным взглядом монаха, стоявшего у дверей зала.

-- Кажется, отец Бенедикт внушает вам страх? -- насмешливо спросил Оттфрид, заметив, кто смутил его даму. -- Должен сознаться, что и я предпочитаю видеть его издали, несмотря на то, что этому господину открыто покровительствуют мой отец и дядя. Он фанатик до мозга костей, ненавидит молодость и все свойственные ей удовольствия. Взгляните на него -- кажется, что он проклинает всех танцующих, а нас обоих в особенности. Он готов мгновенно отправить нас в самую отдаленную ссылку за наше преступление.

При других условиях Люси посмеялась бы вместе с графом, но сейчас она не могла сделать этого -- высокая суровая фигура, одиноко стоящая среди веселой толпы, странным образом действовала на нее.

Молодая девушка не знала, кажется это ей или в действительности взор монаха во всей танцующей толпе отыскал именно ее и ее кавалера и неотступно следит за ними. Люси ясно видела, что в самом начале танца, когда граф положил руку на ее талию и ее локоны коснулись его плеча, глаза отца Бенедикта злобно сверкнули. И хотя веки его сейчас же опустились, она заметила такой уничтожающий взгляд, что пошатнулась от ужаса и невольно ближе придвинулась к Оттфриду. Да, граф был прав: монах почему-то особенно ненавидел их обоих.

Оттфрид объяснил движение девушки своим успехом, и его комплименты и льстивые речи полились еще смелее. Люси рассеянно слушала своего кавалера; ее мысли невольно перенеслись в душистый лес, она вспомнила, как эти же самые глаза испугали ее, когда смотрели из-за куста малины. Девушка облегченно вздохнула, когда танец окончился и вместо таинственного монаха у дверей зала показался ее брат.

Оттфрид отвел свою даму на место, но Люси не пришлось долго отдыхать. Молодые представители аристократии, ободренные примером графа Ранека, непрерывно приглашали ее. Оттфрид с большим неудовольствием уступил им свою даму. Если бы от него зависело, он не отступил бы ни на шаг от сестры "выскочки", но требования этикета заставили его подойти к какой-то увядающей графине; та пустила в ход все свое кокетство, чтобы заинтересовать завидного жениха, но тщетно -- молодой граф еще никогда не проявлял такого равнодушия. Как только приличия позволили, он поторопился снова подойти к Люси, чем вызвал негодование всех других дам.

Убедившись, что сестра танцует не только с графом, но и с другими кавалерами, Гюнтер ушел из зала и присоединился к нетанцующему обществу. Вскоре его подозвал настоятель и начал нескончаемый разговор. Танцы между тем прекратились. Когда Гюнтеру удалось освободиться от своего собеседника, он пошел к сестре, но не нашел ее в зале; не было ее также и на террасе, где, весело болтая и смеясь, прогуливались отдыхающие после танцев дамы. Бернгарда обеспокоило отсутствие сестры. Он только что собрался пойти искать дальше, как вдруг она вошла в зал под руку с графом Ранеком, не отходившим от нее. На лице Люси сияло детское торжество, и она густо покраснела под холодным взглядом брата.

-- Где ты была? -- резко спросил он. -- Я искал тебя везде.

-- Не сердитесь на мою даму, господин Гюнтер, -- любезно вмешался в разговор Оттфрид, -- я позволил себе повести вашу сестру на террасу подышать воздухом и имел счастье получить от нее согласие танцевать со мной следующий танец.

-- Очень сожалею, граф, но моя сестра не будет больше танцевать, -- решительно заявил Бернгард, взяв Люси под руку. -- Она выезжает в первый раз и я боюсь, что она переутомится. Люси должна немного отдохнуть, а затем мы уезжаем.

-- Однако позвольте, -- резко возразил Оттфрид, -- моя дама обещала мне танец, и я имею право...

-- Да, да, граф, вы, конечно, имеете право требовать исполнения обещания, -- перебил его Гюнтер, -- но я надеюсь, что вы не будете настаивать на этом ввиду того, что Люси вредно много танцевать. Позвольте мне увезти мою сестру.

Бернгард говорил очень вежливо, но весьма решительно, и Оттфрид не дерзнул возражать; Он закусил губы от сдерживаемого гнева, почтительно поклонился и отошел, предварительно обменявшись с Люси многозначительным взглядом.

В первый момент молодая девушка была поражена поступком брата, затем хотела попросить у него разрешения еще потанцевать, но, взглянув на Бернгарда, отказалась от своего намерения. Когда на лице брата появлялось такое выражение, оставалось лишь одно -- беспрекословно повиноваться. Люси промолчала, но глаза ее наполнились слезами. Она не понимала, почему Бернгард лишил ее удовольствия и таким сухим тоном говорил с любезным кавалером. Вообще он весь вечер был очень не в духе.

Посадив сестру в гостиной среди пожилых дам, Гюнтер не отходил от нее, ожидая, пока она отдохнет. А из зала неслись упоительные звуки вальса, и вся молодежь танцевала. Счастье еще, что мрачный отец Бенедикт куда-то скрылся. Если бы он продолжал смотреть на Люси своими темными, строгими глазами, она наверно не выдержала бы и разрыдалась при всех.

Глава 5

Графу Ранеку тоже было невесело в этот вечер. Ему не нравилось, что его брат так ухаживает за "выскочкой", когда же он увидел, что все присутствующие последовали примеру настоятеля, его дурное настроение еще усилилось. Но что было хуже всего, это смелость его сына, позволившего себе пригласить на танцы Люси Гюнтер! Из-за прекрасных глаз какой-то мещанки он позабыл о своем положении в свете. Граф решил серьезно отчитать сына, как только окончится этот нестерпимо скучный вечер. Недовольный всеми событиями дня, Ранек со скукой слушал разговоры, своих знакомых об охоте и рысистых лошадях, затем, воспользовавшись первой удобной минутой, вышел из зала на террасу. Погруженный в свои невеселые думы, он спустился с нескольких ступенек и вдруг увидел на одной из боковых скамеек темную фигуру, прислонившуюся лбом к холодной каменной спинке. Поколебавшись несколько секунд, Ранек подошел ближе и, положив руку на плечо одиноко сидящего человека, тихо позвал:

-- Бруно!

Монах вздрогнул и вскочил с места. Было слишком темно, и граф не мог видеть, как бледно и расстроено его лицо.

-- Что ты тут делаешь один? -- с тревогой спросил граф. -- Почему ты не в зале?

-- Там слишком душно, -- сдавленным голосом ответил отец Бенедикт.

-- Я знаю, ты не любишь светских развлечений, -- покачав головой, сказал граф, -- и, вероятно, не особенно благодарен моему брату за то, что он привел тебя на бал. Но, по-моему, ты уж слишком строго относишься ко всему, и не только не любишь, а как будто даже ненавидишь все светские удовольствия.

-- Я действительно ненавижу их! -- глухим голосом подтвердил Бруно.

Оба стояли теперь на террасе и сквозь открытое окно смотрели на вертевшуюся под музыку толпу.

-- Ты заходишь очень далеко в своем аскетизме, -- продолжал граф. -- Ты прекрасно видишь, что и сам настоятель, и другие иноки не только не осуждают, но иногда и сами посещают празднества. Да это и понятно. Вы, духовники и воспитатели наших детей, не можете порвать все отношения с обществом.

Отец Бенедикт ничего не ответил. Облокотившись о спинку скамьи, он мрачно смотрел вниз.

-- Пойдем в зал, -- предложил Ранек, -- так неприятно в этой темноте!

-- Не всем неприятно, -- с горечью возразил монах: -- Иногда на этой пустынной и темной террасе можно больше увидеть и узнать, чем в светлом зале.

-- Твой строгий слух, вероятно, оскорблен каким-нибудь любовным признанием? -- невольно улыбаясь, спросил граф. -- Такого рода невинные романы часто происходят в кругу молодежи. Не могут же все отказаться от радости жизни, подобно тебе!

-- Граф Оттфрид в особенности! -- резко заметил отец Бенедикт.

Ранек нахмурился.

-- Ты, значит, слышал признание Оттфрида? -- проговорил он. -- Да, я знаю, он легкомыслен, даже более легкомыслен, чем я мог ожидать. Моему сыну следовало иметь другую цель в жизни, я не думал, что все его честолюбие будет заключаться в том, чтобы играть роль салонного льва. Боюсь, я сделал большой промах в его воспитании. К сожалению, условия моей жизни таковы, что я не мог посвящать много времени своему сыну.

Монах с удивлением смотрел на графа. Он вспомнил, как тот постоянно интересовался и заботился о его воспитании, почему же у него не хватало времени для родного сына?

К счастью, Ранек не заметил молчаливого удивления отца Бенедикта.

-- Я надеюсь на твое влияние на Оттфрида, -- продолжал он. -- Мне хочется, чтобы ты был его духовником.

-- Чтобы я был его духовником? -- с ужасом повторил монах, отшатнувшись от Ранека. -- Убедительно прошу вас, граф, отказаться от этого намерения. Для вашего сына и для меня будет гораздо лучше, если мы станем встречаться как можно реже.

-- Нет, нет, я непременно хочу, чтобы вы стали близки друг другу, -- ответил граф. -- Я вижу, ты будешь строг с ним, ему это не помешает; а он во всяком случае не забудет, что видит перед собой священника, своего духовника, к которому обязан относиться с уважением. Ручаюсь тебе, что Оттфрид ничем не оскорбит тебя. Ну, а теперь пойдем. Мой брат, кажется, собирается уезжать и будет недоволен, если заметит твое отсутствие.

Ранек ласково взял отца Бенедикта под руку и увлек с собой в зал.

-- Позвольте спросить, кто этот юный монах, стоящий за креслом прелата? -- обратился Гюнтер к хозяину дома, случайно оказавшемуся возле него.

-- Вы говорите об отце Бенедикте? Он -- монах нашего монастыря, недавно посвященный в сан пастыря. Настоятель возлагает на него большие надежды.

-- Вот как? -- равнодушно заметил Бернгард, пристально всматриваясь в лицо монаха, точно желая запомнить каждую его черту. -- Он, по-видимому, очень близок с графом Ранеком, может быть, состоит с ним в родстве?

-- Ничего подобного, между ними нет никакого родства, -- возразил барон Бранков, -- напротив, отец Бенедикт происходит из очень простой семьи, я все забываю его фамилию -- у графа так много имений, а он получил фамилию по названию одного из них. Отец Бенедикт был очень способный, но чрезвычайно бедный мальчик, граф Ранек воспитал его в семинарии, чтобы он мог вступить в наш монастырь. Со стороны графа это только доброе дело, и больше ничего.

-- Да, действительно доброе дело! -- подтвердил Гюнтер.

Бранков с удивлением взглянул на собеседника -- ему послышалась ирония в его голосе, но Гюнтер был совершенно спокоен и продолжал безразлично смотреть на монаха; барон решил, что ошибся.

-- Вы, кажется, очень заинтересовались отцом Бенедиктом? Может быть, хотите познакомиться с ним? -- вежливо предложил он.

-- Нет, благодарю вас, -- быстро возразил Гюнтер, -- как вам известно, у меня нет ничего общего с господами монахами. Я просто обратил внимание на его красивую голову и легкое сходство с одним знакомым.

К хозяину дома в это время подошли новые гости. Бернгард поспешил откланяться и направился к сестре. "Значит, они запрятали бедного мальчика в монастырь, -- думал он, -- и сделали из него фанатика. Прекрасное заключение величайшей графской подлости!.."

Прелат и граф Ранек со своей семьей собрались уезжать одновременно. Когда братья вышли в переднюю, граф не мог удержаться, чтобы не выразить своего неудовольствия.

-- Ну, твой фаворит, благодаря твоей любезности, сделался сегодня центром внимания, героем дня. Что же, открыл ты что-нибудь опасное в том плоском, незначительном лице?

-- Да, -- холодно ответил прелат, -- этот человек опасен; чем проще он кажется, тем опаснее. Нам придется еще считаться с ним, вот увидишь!

Графиня, понявшая только то, что речь идет о Гюнтере, презрительно поджала свои тонкие губы и величественно произнесла:

-- Это неслыханно!.. Сын какого-то помощника лесничего втирается в наш круг!

Прелат молча простился со своей невесткой -- он никогда не отвечал на ее замечания. В его глазах графиня была таким же ничтожеством, как и во мнении своего мужа. Несмотря на это, оба требовали от всех других почтительного отношения к ограниченной женщине, поскольку она имела величайшую честь носить имя графини Ранек.

Вскоре после отъезда прелата уехал и Гюнтер со своей сестрой. Сидя в карете, оба молчали. Бернгард вообще не очень любил разговаривать, а Люси, всегда засыпавшая всех расспросами, на этот раз была необычно задумчива. Она рассеянно обрывала лепестки цветов, украшавших ее платье, а когда карета остановилась у подъезда, удивленно посмотрела вокруг: ей показалось, что они приехали слишком скоро.

Войдя в дом, Люси хотела проститься с братом и направиться в свою комнату, но Гюнтер остановил ее:

-- Мне нужно поговорить с тобой, Люси, -- сказал он и, взяв из рук лакея лампу, отпустил его.

Бернгард подошел к столу, направил свет лампы прямо на лицо сестры и неожиданно спросил:

-- Что произошло у тебя с сыном графа Ранека?

Лицо Люси покрылось густым румянцем; она поняла, что ей не избежать строгого допроса брата. Однако вскоре девушка оправилась от смущения и, гордо подняв головку, торжественно заявила:

-- Граф Оттфрид сказал, что обожает меня.

-- После двух часов знакомства? Такой вздор можно сказать только шестнадцатилетней девчонке! Где же произошло это интересное сообщение, позвольте спросить?

Люси молчала.

-- Потрудись отвечать, -- строгим тоном потребовал Бернгард, -- ты не должна скрывать от меня ни одного звука из того, что сказал тебе граф. Слышишь?

Люси готова была заплакать. От нее требовали слишком многого! Выдать свою романтическую тайну, да еще кому?! Бесчувственному брату, не имеющему ни малейшего представления о любви!

Бернгард продолжал настаивать и наконец добился полного признания. Во время первого танца граф Оттфрид выказал Люси необыкновенное внимание; оно все возрастало, а когда наступил перерыв в танцах, граф увел ее в оранжерею и бросился перед ней на колени.

-- Подумай, Бернгард, он стал на оба колена и сказал, что обожает меня, и что мой первый взгляд произвел на него неизгладимое впечатление. Он говорил, что не сможет жить, если у него отнимут надежду встречаться со мной. Потом он попросил розу, которая была в моих волосах, и прижал ее к своим губам.

Одним словом, необыкновенно романтическая история!

По мере рассказа тон Люси, вначале смущенный, становился все более и более торжествующим. Ведь это -- не шутка! Не успела сделать первый шаг в свете и уже так очаровала графа, что он стоял перед ней на коленях и клялся, что обожает ее! Что-то скажет теперь ее братец? Наверно не пошлет больше в детскую!

Однако Бернгард ничего не говорил. Нахмурившись, он ходил взад и вперед по комнате.

-- Что же ты ответила графу? -- вдруг спросил он, остановившись возле Люси.

-- Я сказала... сказала, что ему нечего отчаиваться, что он может прийти к нам в Добру, что ты, конечно... Да, Бернгард, я никак не ожидала, что ты будешь так невежлив с графом, -- внезапно прервала свою речь молодая девушка.

-- Боюсь, что я буду с твоим графом еще более невежливым, если он осмелится прийти сюда, в чем я, впрочем, сильно сомневаюсь, -- возразил Гюнтер. -- Я раз навсегда отдам приказ не принимать его и требую, если он каким-нибудь образом очутится здесь, чтобы ты не выходила из своей комнаты. Я вообще не желаю, чтобы ты встречалась с ним.

-- Ах, Бернгард, это ужасно! -- испуганно воскликнула Люси. -- Как ты можешь так оскорблять графа? И почему? Только потому, что ненавидишь знатных людей. Из-за своих демократических фантазий ты не можешь перенести, чтобы я сделалась графиней Ранек.

-- Графиней Ранек? -- медленно повторил Гюнтер. -- Неужели ты считаешь, что граф сделал тебе предложение быть его женой?

-- Ну да! Ведь он же сказал, что любит меня и не может жить без меня! Что же он мог думать другое?

Бернгард взглянул в детски-доверчивые синие глаза и невольно смягчился.

-- Я сомневаюсь, Люси, чтобы граф собирался жениться на тебе, -- уже мягко произнес он. -- Слава Богу, ты думаешь, что всякое любовное объяснение должно вести к венцу. Не дай Господь тебе узнать нечто другое... Во всяком случае, берегись семьи Ранек, дитя! Если тебе даже кажется, что кто-нибудь из них подходит к тебе с честными намерениями, избегай его. От Ранека можно всего ожидать, он даже может иметь жену, которая все-таки не будет графиней Ранек.

С удивлением смотрела молодая девушка на Бернгарда, не понимая его последних слов. Ведь жена всегда носит фамилию мужа, как же она может не быть графиней Ранек?

-- Разве ты раньше встречался с семьей графа? -- спросила она. -- Я думала, что ты видел их сегодня в первый раз.

Бернгард не ответил на вопрос сестры и, притянув ее ближе к себе, строго проговорил:

-- Слушай, Люси, и твердо запомни мои слова. Я требую, чтобы ты не вступала ни в какие отношения с молодым графом, не виделась с ним и не переписывалась. Забудь о его существовании, я тебе приказываю это без всяких дальнейших рассуждений.

Тон брата был так строг и повелителен, что молодая девушка была поражена, таким она его еще никогда не видела. Однако это деспотическое приказание без объяснения причин оказало обратное действие. На вспыхнувшем лице Люси появилось выражение непоколебимого упрямства, она стала похожа на семнадцатилетнего Бернгарда, который ни за что не хотел уйти из леса по приказанию нескольких офицеров, хотя это могло привести к очень печальным последствиям. Говоря с молодой девушкой, Гюнтер забыл, что и -- его родная сестра!

-- А теперь иди спать, -- продолжал Бернгард. -- До завтра ты забудешь свой роман и утешишься, несмотря на то, что у тебя отняли эту игрушку. Поищи какую-нибудь другую, которая больше подходит твоему возрасту. Спокойной ночи!

Бернгард ушел. Люси проводила его в угрюмом молчании. Слезы, наполнявшие ее глаза, сразу высохли -- так на нее подействовали последние слова брата. Ее считают ребенком и в наказание посылают спать. И это позволяют себе с нею -- с нею, перед которой сам граф Ранек стоял на коленях, умоляя о любви! Брат запрещает ей любить Оттфрида, смотрит на ее чувство, как на игрушку!.. Ну, хорошо, она ему покажет! Она ни за что не позволит сделать себя жертвой деспотичного, жестокосердного брата, ни за что! Если граф еще раз встретится с нею и снова предложит ей руку, она покажет Бернгарду, что имеет собственную волю и вовсе не намерена подчиняться его "демократическим фантазиям".

Приняв это героическое решение, Люси отправилась на покой. Лежа в постели, она продолжала еще некоторое время мечтать, но усталость взяла свое, мечты стали принимать все более и более фантастический характер; точно в тумане, проплыл танцевальный зал с танцующими и Оттфридом; потом блестящий офицер превратился в мрачного монаха и еще долго молодую девушку преследовали темные загадочные глаза; но вот и они потускнели, исчезли куда-то, и молодой, здоровый сон заставил Люси забыть все радости и печали.

Глава 6

Полуденное солнце заливало горячими ослепительно сверкающими лучами долину и горы, томительный зной стоял в воздухе, только в лесу можно было спастись от жары. По одной из тропинок, ведущей из Добры в лесничество, быстро шла Люси Гюнтер. Ей, конечно, было запрещено ходить так далеко одной, но когда в голову девушки приходила какая-нибудь фантазия, она спешила осуществить ее, не заботясь о разрешении старших. Люси не собиралась заходить так далеко, она вышла из дома в поле, намереваясь встретить брата и вернуться вместе с ним, но, узнав, что Бернгард куда-то ушел, предпочла пойти обратно лесной тропинкой, чтобы отдохнуть от зноя и нарвать букет цветов. Люси обожала лес, он манил ее к себе, и, сама того не замечая, она углубилась в чащу.

С полчаса девушка шла по тропинке, но та становилась все уже и уже, и наконец Люси потеряла ее след. Стараясь найти какую-нибудь дорожку, она вдруг увидела небольшой холм, весь заросший травой. Невдалеке от него, разливая прохладу, журчал ручей. Это был прелестный уголок для отдыха, и Люси, решив воспользоваться им, растянулась на траве, положив голову на камень, покрытый мхом. Несколько минут она не двигалась, закрыв глаза и наслаждаясь тишиной и душистой прохладой. Однако долго оставаться в одном положении молодая девушка не могла; не прошло и четверти часа, как она вскочила и с любопытством начала осматриваться кругом. Вскоре ее внимание привлекла толстая, довольно истрепанная книга, валявшаяся на траве. Люси с любопытством открыла ее и прочла заглавие. Об этой именно книге недавно горячо спорили Бернгард и мадемуазель Рейх. Гувернантка называла сочинение возмутительным, а Бернгард советовал ей сначала прочесть книгу и затем уже говорить о ней. Рейх ответила, что ей, христианке и дочери пастора, не подходит читать подобные вещи, и что не все такие вольнодумцы, как Бернгард Гюнтер.

Так вот какова эта "вопиющая книга"! Люси начала быстро перелистывать ее. Душа, природа, происхождение человека...

"Господи, какими ужасными вещами забивают себе голову мужчины! подумала Люси. -- Да, Рейхочка совершенно права, отказываясь от такого чтения".

Какая-то тень легла на открытые страницы. Девушка подняла глаза и вскрикнула от испуга: перед ней опять стоял мрачный монах с большими темными глазами, таинственный отец Бенедикт. Люси отшатнулась и машинально прижала к себе книгу.

-- Извините меня, сударыня, я, кажется, испугал вас? -- холодно проговорил монах. -- Я пришел сюда за позабытой книгой.

В первый раз Люси услышала голос монаха. Он оказался вовсе не таким, какого она ожидала: ее слух приятно поразили мягкие, мелодичные звуки. Ободренная этим голосом, Люси решилась поднять взгляд на монаха и теперь увидела, что и глаза его были другими. Они действительно смотрели серьезно и мрачно, но в них не было и тени враждебности.

Страх девушки начал постепенно проходить, да она и по натуре была не из тех, кто всего боится. Откинув назад локоны, она гордо подняла голову и приблизилась к монаху. Только теперь отец Бенедикт заметил у нее в руках свою книгу.

-- Это у вас Спиноза? -- спросил он снисходительно. -- Мне кажется, такое чтение не для вас.

Последняя капля робости Люси исчезла при этих словах монаха. Когда задевали ее самолюбие, она забывала все на свете, а потому и теперь гневно ответила:

-- Во всяком случае, скорее я могу читать Спинозу, чем вы!

Неожиданный ответ изумил отца Бенедикта. Он долго молча смотрел на молодую девушку, а затем наконец спросил:

-- Почему?

-- Потому, что вы -- монах! -- заявила Люси, стараясь придать своим словам презрительный оттенок.

По лицу отца Бенедикта промелькнула тень, и оно снова приняло холодное, угрюмое выражение, даже голос потерял мягкое звучание.

-- А вы, по-видимому, презираете монахов? -- мрачно спросил он.

Люси почувствовала, что невольно причинила боль молодому человеку. Прежняя тревога охватила девушку, и, чтобы победить ее, она ответила более резко, чем хотела:

-- Да, я их терпеть не могу. Я вообще не понимаю, как может живой человек запереться на всю жизнь в монастырь, вечно молиться и каяться, не принимая участия в жизни, которая так прекрасна.

Отец Бенедикт улыбнулся, и, Боже, сколько горечи было в его улыбке-

-- Да, вы не можете понять этого, -- сказал он, -- потому что росли и воспитывались на свободе. Но если бы вас еще ребенком отдали в руки духовенства, подчинили ему вашу душу и тело, то и вы пошли бы в монастырь. Уверяю вас, что сделали бы это, -- повторил он в ответ на молчаливый протест Люси. -- В железных тисках дробится сила воли, и хотя человек внутренне всеми силами души противится тому, что из него хотят сделать, в силу необходимости все же покоряется.

В словах монаха чувствовались сдержанный гнев и подавленное страдание, но Люси ничего не заметила. Ее возмутила речь отца Бенедикта. Как он смел говорить, что она тоже пошла бы в монастырь? Не слишком ли много воображает о себе этот монах!

-- Позвольте мне получить мою собственность, -- вдруг обратился к ней отец Бенедикт спокойным тоном -- усилием воли ему удалось победить волнение.

Люси молча протянула ему книгу, причем слегка коснулась руки монаха и невольно вздрогнула.

-- Вы боитесь меня? -- тихо спросил отец Бенедикт, заметив это.

Люси ничего не ответила.

Монах отступил на несколько шагов, так что расстояние между ним и девушкой увеличилось. Книга незаметно выскользнула из его руки и упала на траву.

-- Вы не должны бояться меня, -- продолжал он, -- мне не придется часто встречаться с вами. Что общего между вашим легким, веселым существованием бабочки и моим тяжелым жизненным путем? Это -- два полюса, которые никогда не могут сойтись.

Слова монаха были крайне оскорбительны для Люси.

-- Да, я тоже надеюсь, что нам не придется часто встречаться, -- возразила она с гневным видом. -- Я знаю, что вы ненавидите все то, что дает радость и счастье: молодость, красоту, сияние солнца, но больше всего -- меня, вы это достаточно ясно показали.

Густая краска залила лицо отца Бенедикта.

-- Когда и каким образом я показал это? -- робко спросил он.

-- Третьего дня на вечере у барона Бранкова; не я одна заметила это! -- быстро проговорила Люси. -- Граф Ранек тоже видел, каким враждебные взглядом вы смотрели на нас; он даже сказал мне, что у вас такой вид, точно вы хотели бы сжить нас со света.

Лицо монаха покраснело еще сильнее.

-- Ах, и граф Ранек находит это? -- иронически произнес он, не спуская взора с молодой девушки. -- Ну, его наблюдения, конечно, непогрешимы, по крайней мере для вас. Вы совершенно правы. Старайтесь быть подальше от мрачного фанатика, не желающего вам ни радости, ни счастья. Ненавидьте его всеми силами души -- так будет лучше всего! -- и отец Бенедикт резко отвернулся от Люси.

Люси смущенно потупилась, никак не ожидая подобного ответа. В голосе монаха звучала такая глубокая скорбь, что у нее пропало желание ссориться с ним. Она взглянула на него большими, удивленными глазами, и в первый раз в этих веселых детских глазах появилось серьезное, задумчивое выражение. Девушка медленно опустилась на камень и начала молча обрывать цветы, росшие рядом, надеясь, что монах уйдет наконец; но он стоял неподвижно, точно пригвожденный к месту. Вероятно, этот мрачный человек поддался очарованию легкой женской фигурки, сидевшей у ручья и окруженной душистыми цветами. Девушка составляла букет, не поднимая взора от своей работы, но чувствовала, что взгляд отца Бенедикта, не отрываясь, следит за нею, и невольно смущалась под этим взглядом.

Кругом царила глубокая тишина, только ручеек напевал свою однообразную песенку, как бы убаюкивая и навевая сладкие грезы. Луг пестрел цветами и весь сверкал под золотыми солнечными лучами. Прохладный темный лес, все еще недоступный полуденному солнцу, манил в свою таинственную чащу. Постепенно лицо отца Бенедикта утратило выражение злобы и горечи. Нежная мать-природа сгладила черты страдания на лице молодого монаха, навеяла задумчивую мечтательность на юное существо, склонившееся над цветами, протянула тонкую, невидимую нить от одного человеческого сердца к другому. Эта нить крепла и притягивала друг к другу высокого юношу в монашеском одеянии и стройную синеглазую девушку с розовым детским личиком.

Вдруг как будто чья-то чужая грубая рука разорвала прозрачную ткань, сотканную из солнечных лучей и аромата цветов. Отец Бенедикт резко повернулся, задев сухую ветку. Люси взглянула на него и снова увидела прежнего мрачного монаха, враждебно смотревшего на опушку леса. Она тоже обратила свой взор в ту сторону. Там стоял граф Ранек. По-видимому, он был очень разочарован, увидев рядом с Люси отца Бенедикта.

Молодая девушка была и смущена, и довольна приходом графа; во всяком случае, его присутствие избавляло ее от того необъяснимого состояния, в котором она находилась, и она невольно сделала несколько шагов навстречу графу. Отец Бенедикт заметил это, лицо его побледнело, и он отступил на несколько шагов.

Оттфрид быстро подошел к Люси.

-- Какое неожиданное счастье!.. -- воскликнул он. -- Я никак не думал встретить вас. Ах, и вы здесь, ваше преподобие? -- холодно обратился он к отцу Бенедикту, слегка кланяясь. -- Вот уж не предполагал, что мои одинокие скитания дадут мне возможность встретить вас, фрейлейн Гюнтер. Мне еще не удалось видеть вас после бала и поблагодарить за честь, которую вы мне оказали, согласившись танцевать со мной. Я вдвойне благословляю случай, приведший меня сюда.

Граф говорил так непринужденно, точно он действительно совершенно случайно встретился с Люси. Никто не знал, что он накануне и в этот день исходил все окрестности Добры в надежде увидеть молодую девушку. Заметив издали светлое платье Люси, он все время следовал за нею и не показывался до сих пор потому, что хотел придать встрече характер случайности.

Люси искренне поверила словам графа, но зато отец Бенедикт ни минуты не сомневался в лживости Оттфрида. Он едва ответил на его поклон и смотрел на него и на девушку пронизывающим насквозь взглядом.

При других условиях она была бы рада встрече с графом, так как твердо решила не исполнять приказания брата, требовавшего от нее, чтобы она прекратила знакомство с Оттфридом. Здесь, в лесу, Бернгард не мог помешать ей говорить с графом, и она была бы довольна, что может действовать вопреки этому приказанию. Но присутствие монаха испортило ее настроение; сознание, что мрачный наблюдатель не спускает с нее своего враждебного взгляда, стесняло ее до последней степени, так что она не могла беседовать с Оттфридом тем непринужденным, веселым тоном, как на вечере барона Бранкова, и лишь рассеянно и смущенно бормотала что-то в ответ на любезности графа.

Оттфриду тоже было не по себе в обществе молчаливого монаха. Оно вынуждало его оставаться в известных границах и говорить с Люси, как со случайно встреченной малознакомой барышней, не позволяя себе особой любезности.

-- Я вижу, фрейлейн Гюнтер, что вы собираетесь уходить, не позволите ли мне проводить вас через лес? -- обратился он к молодой девушке, желая отделаться от общества монаха. -- Мы мешаем отцу Бенедикту, -- прибавил он, заметив книгу, лежавшую на траве, -- он занят изучением серьезных произведений и, конечно, будет рад, когда мы уйдем отсюда. Позвольте предложить вам руку?

Люси собралась принять предложение графа, как вдруг между ними стала высокая фигура монаха. Его рука тяжело опустилась на руку девушки, так что она вздрогнула от неожиданного прикосновения. При этом он повелительно проговорил:

-- Вы лучше сделаете, сударыня, если пойдете одна, в лесу безопасно; во всяком случае безопаснее идти одной, чем в сопровождении графа.

Оттфрид, смерив отца Бенедикта насмешливым и гневным взглядом, иронически произнес:

-- Я не думал, ваше преподобие, что вас могут интересовать житейские дела. В довершение всего, фрейлейн Гюнтер не принадлежит к числу ваших прихожан и имеет полное право сама решить, могу ли я пойти с нею или нет.

Рука монаха продолжала держать руку Люси.

-- Не думаю, чтобы брат фрейлейн Гюнтер знал об этом свидании и разрешил вам провожать его сестру. Я убежден, что действую в его интересах, мешая вам проводить молодую девушку. Она вернется домой или одна, или со мной, но ни в коем случае не с вами.

-- Вы берете на себя непрошеную опеку, -- с раздражением возразил Оттфрид. -- Кто дал вам право распоряжаться мною и фрейлейн Гюнтер?

-- Ваша репутация, граф! -- холодно ответил монах.

-- Отец Бенедикт! -- грозно вскрикнул Оттфрид.

-- Что прикажите, граф Ранек? -- невозмутимо-спокойно произнес монах.

-- Прошу вас, фрейлейн Гюнтер, высказать этому странному господину свое желание, -- обратился Оттфрид к Люси, весь дрожа от гнева. -- Скажите ему, что вы доверяете мне и не нуждаетесь в его опеке.

Люси ничего не отвечала. Она находила вмешательство отца Бенедикта неслыханной дерзостью. Будь это кто-нибудь другой, она страшно возмутилась бы и сумела бы показать, что это -- не его дело, но мрачный монах сковывал ее волю. В душе она с большой горечью сознавала, что подчиняется этому чужому человеку, что его большие темные глаза имеют над ней какую-то необъяснимую власть; она чувствовала, что не в состоянии сказать ни одного слова против него.

В то же время Люси надеялась, что Оттфрид, несмотря на запрещение монаха, подойдет к ней, и тогда она, опираясь на его руку, почувствует себя сильнее. Но граф, по-видимому, решил пока отступить. Он смерил отца Бенедикта бешеным взглядом и сквозь зубы процедил:

-- Я требую от вас объяснения, ваше преподобие.

-- Вы можете получить его в любой момент, как только мы будем одни -- ответил монах.

Люси почувствовала, что отец Бенедикт крепче сжал ее руку и направился в лес. Девушка быстрыми шагами шла вперед, желая как можно скорее избавиться от непрошеного проводника. Монах выпустил ее руку, как только они углубились в лес, и теперь шел рядом с нею.

Около получаса они шли молча, не проронив ни слова, и это молчание еще больше сердило Люси. Девушка видела в нем безмолвное осуждение, точно она совершила что-то дурное, тогда как в сущности оскорбил ее отец Бенедикт, а не она его. Сердце ее сжималось от негодования, она осуждала также и Оттфрида. Как он мог отпустить ее с этим ужасным монахом? Он должен был понять, что она молчит только потому, что боится мрачных, таинственных глаз, должен был насильно оттолкнуть отца Бенедикта и сам проводить ее. Слезы подступали к глазам Люси, и если бы противный монах сказал ей хоть одно слово, она бы расплакалась.

Наконец лес окончился, за ним начинались владения Гюнтера. Издали уже была видна крыша дома, невдалеке в поле работали крестьяне.

Отец Бенедикт остановился.

-- Я, кажется, поступил против вашего желания, сударыня, лишив вас общества графа, -- проговорил он. -- Вы, конечно, нашли мое вмешательство неслыханной дерзостью, но я не только не прошу извинить меня за него, а позволю себе дать вам совет избегать встреч с Оттфридом Ранеком. Я знаю, что вы отнесетесь к этому совету с полным презрением, так как он исходит из уст "ненавистного монаха", но считаю своим долгом сказать вам, что граф пользуется дурной репутацией, и всякая молодая девушка, если она даже умеет держать его в известных границах, все же рискует своим добрым именем, оставаясь с ним наедине. Вы поступили очень неосторожно, выйдя к нему на свидание.

-- Я вышла к нему на свидание? -- возмущенно воскликнула Люси. -- Вы, может быть, еще скажете, что я сама назначила ему свидание?

-- Не станете же вы меня уверять, что случайно встретились с графом? -- сурово сказал монах, впиваясь в лицо молодой девушки пронизывающим взглядом.

Это незаслуженное обвинение переполнило чашу страданий Люси. Слезы обиды и гнева хлынули из ее глаз.

-- Я не хочу ни в чем уверять вас, -- запальчиво возразила она, -- но не позволю, как граф Ранек, наносить мне оскорбление. Я не хочу слушать несправедливые выговоры, не хочу, не хочу! -- и она, топнув своей маленькой ножкой, громко разрыдалась.

-- Вы не ждали графа? Нет? -- медленно спросил отец Бенедикт.

Люси не отвечала, продолжая горько плакать, как глубоко обиженный ребенок.

Монах подошел к ней и страстным движением схватил обе ее руки. Несмотря на свое волнение, молодая девушка заметила, что он взволнован еще больше, чем она. Его руки дрожали, глаза горели, голос прерывался, словно ему не хватало воздуха.

-- Ответьте мне, Люси! Вы не ожидали графа?

-- Конечно, нет! -- почти крикнула Люси, выведенная из себя допросом монаха.

Глубокий вздох облегчения вырвался из груди отца Бенедикта; лицо его прояснилось, он выпустил руки молодой девушки и, отступив на несколько шагов, тихо проговорил:

-- В таком случае простите меня!

Люси сразу перестала плакать -- так поразило ее извинение монаха, а еще больше его голос: в нем не осталось и следа суровости, он был бесконечно мягок, почти нежен. Смущенно взглянула она на отца Бенедикта своими заплаканными глазами; он не отрывал от нее взгляда, но не только не пытался подойти ближе, а, наоборот, как будто хотел еще больше отстраниться от нее.

-- Я вижу, что причинил вам боль своим подозрением, -- продолжал он все тем же мягким, тихим голосом, -- но у меня было для него основание. Граф Ранек уже однажды объяснялся вам в любви, и вы не оттолкнули его.

Люси невольно сделала испуганный жест. Откуда отец Бенедикт знает это? Неужели он все видит насквозь?

-- Да, я знаю, что граф Ранек объяснился, -- повторил монах, -- но ему недоступно чувство настоящей любви, он никогда не понимал и не испытывал его, он недостоин чистой, истинной привязанности. Поверьте мне, фрейлейн Гюнтер, и держитесь от него подальше. Я не только советую вам, но и очень прошу об этом.

В голосе отца Бенедикта слышалось с трудом сдерживаемое волнение. Подобное предостережение Люси уже слышала третьего дня от своего брата, но повелительный тон Бернгарда вызвал у нее лишь желание поступить ему наперекор. Совсем другое впечатление произвели на Люси кроткие слова -- "очень прошу вас об этом". Они были сказаны так тихо, что едва донеслись до ее слуха, но почему-то проникли в самую глубину сердца и причинили боль.

Девушка наклонила голову и вытерла глаза. Она ничего не ответила, ничего не обещала, но видно было, что просьба монаха не пройдет бесследно. Молча повернула она по направлению к своему дому. Отец Бенедикт сделал было движение, чтобы последовать за ней, но вдруг остановился, охватил рукой ствол дерева, у которого стоял, и прижался к нему. Люси оглянулась; казалось, она ждала от него чего-то, надеялась, что он простится с нею. Но ни один звук не сорвался с крепко сжатых губ молодого монаха, только его взгляд неотступно следил за молодой девушкой, пока ее светлое платье не скрылось совершенно за густыми кустами, росшими у дома Гюнтера.

Вдруг позади отца Бенедикта раздались шаги. Он быстро обернулся и увидел перед собой Оттфрида. Граф или возвращался домой по той же дороге, или специально следил за Люси и монахом и шел следом за ними в некотором отдалении.

Отец Бенедикт видел, что объяснение неизбежно, и, стоя у дерева, спокойно ждал, пока Оттфрид подойдет к нему. На лице графа не осталось и следа недавнего раздражения, оно было невозмутимо ясно, только на губах играла злобная улыбка.

-- Позвольте, ваше преподобие, вернуть вам вашу вещь, -- насмешливо проговорил он. -- В порыве рыцарских чувств и взятых на себя обязанностей вы совершенно забыли об этой книге. Не станете же вы уверять, что фрейлейн Гюнтер читает Спинозу во время прогулок в лесу?

Удар попал в цель. Лицо монаха побледнело, он в замешательстве взгляда на книгу, но быстро овладел собой.

-- Да, это моя книга! -- спокойно ответил он и протянул за ней руку.

-- В высшей степени интересное чтение, -- тем же насмешливым тоном продолжал граф, не выпуская творение Спинозы из своих рук, -- очень интересное, но, насколько мне известно, изучение таких книг запрещается уставом монастыря. Я слышал, что монахов строго наказывают за это... Может быть, я ошибаюсь? Будьте так любезны, ваше преподобие, разрешите мое недоумение.

-- Вы совершенно правы, граф, -- полным презрения тоном сказал отец Бенедикт, -- монахи не имеют права читать и держать Спинозу у себя в монастыре, вот почему я и занимаюсь изучением его только тогда, когда бываю в лесу, вне стен монастыря. А теперь можете пойти и донести господину настоятелю о моем преступлении, если находите, что донос -- подходящее для вас занятие.

-- Я запрещаю вам, господин монах, говорить такие оскорбительные вещи по моему адресу! -- запальчиво заметил Оттфрид.

-- Ведь вы мне грозили доносом, -- холодно произнес отец Бенедикт, -- и я ответил вам на основании ваших же слов.

Оттфрид надеялся, что сразит монаха вещественным доказательством, имевшимся у него в руках, но, убедившись, что его цель не достигнута, сердито отбросил книгу.

-- Суть, конечно, не в Спинозе, -- снова начал он, -- а в том, что вы позволяете себе вмешиваться в мои дела. Я знаю, что мой отец желает назначить вас моим духовником, и считаю нужным предупредить вас, что никоим образом не потерплю, чтобы вы критиковали мои действия и поступки. Может быть, мужикам вы и можете импонировать своим вмешательством в их частную жизнь, но со мной рекомендую вам быть осторожным.

-- Для меня, как духовника, совершенно безразлично, имею ли я дело с графом или простым мужиком, -- гордо возразил отец Бенедикт; -- то, что я вправе предпринять по отношению к мужику, допустимо и для графа. Но не в этом дело. Я "вмешался", как вы выражаетесь, не в качестве вашего духовника, а просто в качестве мужчины, видящего, что желают погубить неопытного, доверчивого ребенка. Если вы чувствовали, что поступаете честно по отношению к молодой наивной девушке, то почему остановились здесь? Путь в Добру открыт каждому. Мы могли пойти втроем, однако вы предпочли остаться. Почему? Вероятно, у вас имелась какая-нибудь задняя мысль, когда вы предложили свои услуги мадемуазель Гюнтер?

-- Во всяком случае вас я не стану посвящать в свои планы! -- высокомерно проговорил Оттфрид. -- Повторяю, что впредь я не потерплю вашего вмешательства. Если я кое-как мирюсь с вами, то только из уважения к своему отцу и дяде, но не к вам.

-- Я это знаю и уверяю вас, граф, что ничуть не нуждаюсь в вашем уважении!

Презрительный тон, которым были сказаны последние слова, взбесил Оттфрида.

-- Не забывайте, пожалуйста, с кем вы говорите, господин Бруно! -- воскликнул он. -- Вы, кажется, совершенно забыли, что монашеское одеяние, придающее вам столько смелости, надето на вас исключительно по милости моего отца -- вашего благодетеля. Если бы не он, вы стояли бы теперь в лакейской ливрее за моим стулом и должны были бы исполнять каждое мое приказание.

Оттфрид не подозревал, какое действие произведет на монаха его оскорбительная фраза. Отец Бенедикт смертельно побледнел, руки его судорожно сжались, и он таким взглядом посмотрел на графа, что тот невольно отступил и крепче прижал к себе ружье.

-- Вы сейчас же возьмете обратно свои слова, -- не помня себя от гнева, вскрикнул монах. -- Сейчас же, не сходя с этого места!

-- Ай-ай, ваше преподобие, -- насмешливо заметил Оттфрид, -- вот истинно смиренное обращение, подобающее духовному лицу! Может быть, вы сейчас же вызовете меня на дуэль? По вашему виду как будто похоже на то.

Насмешка графа еще более возбудила отца Бенедикта. Он бросился к Оттфриду, и выражение его лица было таким страшным, что граф поспешил достать большой охотничий нож, висевший у него сбоку. Он ничего не мог придумать хуже этого. Заметив движение Оттфрида, молодой монах бросился к нему, вырвал у него из рук нож и с такой силой толкнул графа, что тот ударился о дерево.

Оттфрид в свою очередь побледнел. Последнее оскорбление заставило его потерять рассудок. Он вскинул на плечо ружье и прицелился; но в следующий же момент ружье было сброшено чьей-то посторонней рукой, и руки молодого графа очутились как в железных тисках.

-- Бруно, Оттфрид, разойдитесь! -- раздался голос графа Ранека старшего, мужественная фигура которого вдруг оказалась между обоими противниками.

Старый граф тоже был в охотничьем костюме. Он охотился невдалеке, и громкий разговор молодых людей привлек его внимание. Он подоспел как раз вовремя, чтобы не допустить могущего произойти несчастья.

-- Говорю вам, разойдитесь! -- строгим тоном повторил он, еле сдерживая голос, дрожащий не то от гнева, не то от сильнейшей тревоги. -- Что случилось?

Оба противника молчали, но появление старого графа произвело на них совершенно разное впечатление. Оттфрид, который признавал авторитет отца, опустил ружье и отошел на несколько шагов, тогда как разъяренный Бруно продолжал стоять на том же месте, держа в высоко поднятой руке охотничий нож. На его лбу образовалась характерная суровая морщина. В порыве гнева и старший граф Ранек, и прелат имели совершенно такой же вид, какой был в данную минуту у отца Бенедикта. Не к наследнику майората перешла фамильная черта старинного дворянского рода Ранеков, а к скромному монаху.

Старый граф, несмотря на свой гнев и беспокойство, не мог не заметить этой морщины на лбу отца Бенедикта; в его глазах промелькнули гордость и нежность, он узнавал себя в этом благородном лице.

-- Бруно, в твоих руках оружие? -- воскликнул он с ударением на слове "твоих".

Отец Бенедикт вздрогнул; он понял намек и, невольно взглянув на свое монашеское одеяние, выпустил нож из рук.

-- Вы поссорились? -- продолжал свой допрос старый граф. -- Кто первый начал ссору и что послужило причиной?

На этот вопрос не последовало ответа.

-- Бруно, -- с упреком обратился старый граф к отцу Бенедикту, -- ты подумал бы по крайней мере о своем сане. Разве подобает духовному лицу приходить в такую дикую ярость?

-- А разве мой сан обязывает меня выслушивать оскорбления? -- возразил отец Бенедикт, мрачно взглянув на графа. -- Граф Оттфрид заявил мне, что если бы его семья не облагодетельствовала меня, то я стоял бы в качестве лакея за его стулом.

-- Оттфрид, ты осмелился сказать это? -- воскликнул граф, бросая гневный взгляд на сына.

-- Я указал отцу Бенедикту его место, -- высокомерно ответил молодой граф, -- он несколько забылся передо мной.

-- Если ты действительно произнес эти слова, то обязан сейчас же извиниться! -- резко заявил старый граф.

-- Ты требуешь от меня, отец...

-- Оттфрид, сейчас же извинись! -- перебил сына старый граф.

-- Никогда и ни за что! -- решительно воскликнул Оттфрид и с такой ненавистью взглянул на монаха, что старый граф решил не доводить дела до крайности.

-- Оттфрид сейчас еще слишком разгорячен, -- сказал он, подойдя к отцу Бенедикту и положив ему руку на плечо -- Когда он успокоится, то возьмет свои слова обратно. Будь уверен, Бруно, он извинится, я во что бы то ни стало заставлю его сделать это.

-- Мне не нужно, граф, вынужденное извинение, -- холодно ответил отец Бенедикт, стараясь освободить свое плечо от руки графа, -- я хотел сам потребовать удовлетворения от оскорбившего меня человека, мне не нужно постороннее вмешательство.

-- Постороннее!? Бруно!

Упрек прозвучал с грустной нежностью, но это не тронуло монаха. Наоборот, в его глазах как будто промелькнуло отвращение, появлявшееся каждый раз, когда старый граф делал попытку сблизиться с ним.

-- Я очень хотел бы, граф, не пользоваться ни вашими благодеяниями, ни вашим расположением, -- резко проговорил отец Бенедикт, -- я всегда ненавидел благодеяния, которые вы навязывали мне. Еще когда я был ребенком, вы избрали для меня монашеский путь и зорко следили за тем, чтобы в юношестве я не свернул с этого пути на другую дорогу. Я ничем не могу отплатить вам за то, что вы сделали для меня, и должен всю жизнь чувствовать к вам благодарность! Вы дали мне известное общественное положение, хотя при этом убили во мне всякую личность. Скажу вам откровенно, что вы сделали бы гораздо лучше, если бы оставили меня в той среде, к которой я принадлежу по происхождению; я был бы мужиком, поденщиком, в поте лица зарабатывал для себя кусок хлеба, но был бы более счастлив и более благодарен вам, чем за эту жизнь у алтаря!

Оттфрид с негодованием слушал речь отца Бенедикта, находя, что неблагодарность последнего переходит всякие границы. Молодой граф не понимал и своего отца. Как мог тот спокойно смотреть на дерзкого монаха, который попирал ногами все, что было для него сделано? А всеми уважаемый граф Ранек допускал это, на его лице не было и следа гнева, только бесконечная печаль!.. И действительно, при последних словах отца Бенедикта граф отвернулся и закрыл рукой глаза.

Эта молчаливая грусть заставила монаха смягчиться.

-- Вы, вероятно, считаете меня страшно неблагодарным? -- несколько потеплевшим голосом спросил он. -- Конечно, вы правы. Я всегда видел от вас только добро и так плачу вам за него! Я понимаю, что это возмутительно, но не могу чувствовать по-другому.

Монах поклонился графу и ушел.

Оттфрид некоторое время следил за ним взглядом, затем посмотрел на отца, укоризненно покачал головой и с ударением заметил:

-- Неужели, отец, ты можешь позволить, чтобы с тобой говорили таким образом?

-- Ты-то уж молчи, Оттфрид, -- возразил старый граф. -- Это дело касается меня одного. Лучше хорошенько запомни следующее: никогда не смей оскорблять Бруно. Понимаешь? Никогда!.. Я постараюсь, чтобы и он в свою очередь не задевал тебя. Если вы не можете переносить друг друга, тогда держитесь подальше один от другого, только не проявляйте такой ненависти. Помни, я запрещаю тебе оскорблять Бруно! В крайнем случае я сам буду вашим судьей.

Оттфрид промолчал, но в первый раз у него возникло какое-то подозрение. Почему его отец так щадит этого монаха? Нежная забота о других была вовсе не в характере графов Ранек. Несмотря на то, что Оттфрид был единственным сыном, наследником майората, он никогда не видел со стороны отца ни малейшего проявления нежности. Да и теперь тот оказал явное предпочтение отцу Бенедикту! В чем же дело? Что представляет собой ненавистный монах?..

-- Однако пойдем, -- сказал старый граф, по-видимому, желая отвлечь сына от его мыслей. -- Нам давно пора вернуться домой.

Оттфрид повиновался, но предварительно поднял с травы книгу отца Бенедикта и собрался сунуть ее в свой ягдташ.

-- Что это у тебя? -- рассеянно спросил старый граф.

-- Любимая литература отца Бенедикта, -- со злобной иронией ответил Оттфрид, показывая книгу.

Граф Ранек прочел заглавие и ужаснулся.

-- Еще и это! -- воскликнул он. -- Господи, что же будет в конце концов? -- и, сунув книгу в свой мешок, обратился к сыну: -- Ничего не говори дяде, я сам потолкую с Бруно относительно чтения подобных книг. Пойдем скорее!

С подавленным гневом шел Оттфрид рядом с отцом. Ему стало окончательно ясно, что с проклятым монахом ничего не поделаешь! Уж слишком открыто отец стоял на его стороне!

А Люси в это время входила в сад, подступавший к самому дому в Добре. Рейх собиралась прочесть ей суровую нотацию по поводу того, что она убегала одна Бог знает в какую даль, но, увидев заплаканные глаза молодой девушки и подавленное выражение ее лица, остановилась на полуслове и, подбежав к Люси, испуганно спросила:

-- Бога ради, скажите, что случилось с вами, Люси? Кто-нибудь обидел вас?

Молодая девушка отрицательно покачала головой и попыталась заговорить с гувернанткой прежним непринужденным тоном, но ничего не выходило. Она взглянула на чернеющий вдали лес и вдруг, охватив руками шею воспитательницы, спрятала лицо на ее груди и, не говоря ни слова, залилась горючими слезами.

Глава 7

Католический монастырь праздновал один из своих больших праздников. Как всегда в таких случаях, монастырская церковь была местом сбора верующих всей округи, так что, несмотря на обширные размеры, едва могла вместить под своими сводами огромное количество молящихся. Обедню служил сам настоятель, окруженный наиболее уважаемыми духовными лицами. Солнечные лучи, врываясь через сводчатые окна, играли всеми цветами радуги в хрустальных подвесках люстр и бегали зайчиками по мраморному полу. Могучими аккордами неслась с хор музыка; вместе с волнами ладана поднимались вверх звуки человеческих голосов, с горячей молитвой обращенных к Господу. Стоя у алтаря, настоятель совершал службу. Его внушительная фигура казалась еще более величественной в торжественной обстановке богослужения. Он высоко поднял дароносицу, и вся толпа молящихся опустилась на колени; казалось, что люди поклоняются именно ему, этому благословляющему их красивому, властному старику.

За спиной настоятеля находился отец Бенедикт. По заведенному в этом монастыре обычаю, в дни больших праздников все монахи снимали черное одеяние и облачались в богатые шелковые рясы светских священников. Отец Бенедикт был в дорогом, расшитом золотом облачении и казался еще красивее, чем обычно. Его бледное лицо, обрамленное длинными темными вьющимися волосами, привлекало внимание присутствующих, стоявших в первых рядах; не одно женское сердце сильнее билось при виде молодого священника, но он холодно и неподвижно смотрел на алтарь, казалось, полностью поглощенный богослужением. Однако мысли его витали далеко. Он слышал шум стекающего с гор ручья, видел уединенную поляну в темном лесу и сквозь облака ладана -- девичью головку с каштановыми локонами и большие синие глаза, влажные от слез. Губы отца Бенедикта крепко сжимались, он старался оттолкнуть от себя это видение, преследовавшее его день и ночь, не дававшее ему покоя даже во время службы у алтаря. Ведь он монах, и его мечты о молодой девушке -- преступление...

Многие монахи относились к богослужению с привычным равнодушием профессионалов. Внешне они проявляли полное благоговение перед церковным обрядом, но, как только пение хора отвлекало от них внимание молящихся, начинали вполголоса беседовать между собой.

-- Бенедикт сегодня очень красив, -- прошептал один из священников, отец Евсевий, наклоняясь к стоявшему рядом с ним приору. -- Когда он в черном, трудно себе представить, какой у него в сущности внушительный вид.

-- Военный мундир был бы ему гораздо более к лицу, -- с усмешкой так же тихо отвечал приор, бросая многозначительный взгляд на семью графа Ранека.

-- Обрати внимание, как смотрит на Бенедикта граф Ранек, -- пробормотал отец Евсевий, -- можно подумать, что только его одного и видит. Ты не находишь, что граф очень мрачен сегодня?

Усмешка снова пробежала по губам приора, но он низко склонил голову и молитвенно сложив руки, принял смиренный вид, однако при этом насмешливо заметил:

-- Его сиятельство, вероятно, предпочел бы видеть отца Бенедикта в качестве наследника майората, а Оттфрида на его месте, у алтаря!

-- Глупости! -- возразил отец Евсевий, тоже смиренно склоняя голову. -- Неужели ты веришь темным слухам?

-- Я верю лишь собственным глазам, а они у меня очень зорки, как тебе известно. Нужно только стараться, чтобы эти слухи не достигли ушей Бенедикта; он и так слишком высокомерен, а когда...

Громкий голос настоятеля заглушил последние слова приора. Служба подходила к концу. Толпа молящихся двинулась к выходу, почетные посетители тоже поднялись с мест, прелат со своей свитой удалился во внутренние покои.

Отец Бенедикт вышел в ризницу и, не снимая праздничного облачения, о котором, видимо, совершенно забыл, стал смотреть через окно на раскинувшуюся за ним залитую солнцем долину и возвышающиеся вдали горы.

Вдруг одна из боковых дверей ризницы открылась и в нее вошел приор.

-- Вы еще в полном параде, отец Бенедикт, почему же это? -- резко спросил он. -- Обедня давно окончилась, а вы не разоблачаетесь?

-- Я совершенно забыл переодеться! -- ответил отец Бенедикт и сделал движение, чтобы уйти, но приор задержал его:

-- Вы хотели говорить с отцом настоятелем?

-- Да!

-- Отчего непременно сегодня, в такой большой праздник? Разве у вас неотложное дело?

-- А вас это очень интересует, ваше преподобие? -- холодно спросил отец Бенедикт.

Приор взглянул на дерзкого подчиненного с начальственным видом и сухо возразил:

-- Вы, кажется, забываете, что я являюсь посредником между простыми монахами и настоятелем? В высшей степени нетактично обращаться к его высокопреподобию, минуя меня.

-- Я знаю, что существует такое правило; но ведь это правило, а не запрещение, -- спокойно ответил отец Бенедикт. -- Кажется, отец настоятель ничего не имеет против моего поступка, так как охотно согласился принять меня. Впрочем, вам, ваше преподобие, незачем тревожиться. Ведь я буду говорить с его высокопреподобием о своем личном деле и ни о чем другом.

Последние слова были так подчеркнуты, что приор невольно насторожился.

-- Что вы хотите этим сказать? -- спросил он еще строже.

-- Хочу сказать, что ничего не сообщу отцу настоятелю о некоторых монастырских делах, как, например, о том, почему ему до сих пор не подают сведений об оставшейся части монастырских денег.

Приор внезапно побледнел, и его острый взгляд еще более враждебно впился в лицо отца Бенедикта.

-- Может быть, вы можете дать его высокопреподобию эти сведения? -- насмешливо спросил он.

-- Сведений дать не могу, -- спокойно ответил отец Бенедикт, -- но в состоянии указать путь, который многое разъяснит его высокопреподобию. Вероятно, вы помните, ваше преподобие, что бывший казначей незадолго до своего увольнения внезапно заболел? Вы, его постоянный духовник, находились в отсутствии, и мне пришлось исповедовать его.

Приор побледнел еще сильнее.

-- Казначей вам в чем-нибудь сознался? -- дрогнувшим голосом пробормотал он.

-- Почти, хотя не назвал никого! Видно, этот человек прошел хорошую школу. Я, конечно, не надоедал ему расспросами, поскольку его положение и без того было очень тяжелым. Однако исповедь казначея навела меня на мысль, что главный виновник не он, а другое лицо, в руках которого он был лишь простым орудием. Он утаил деньги не для себя. Я убежден, что если отец настоятель окажет на казначея известное давление, ему нетрудно будет узнать всю правду.

-- Вы действительно сделали важное открытие, -- внезапно охрипшим голосом заметил приор и отвел глаза, так как не мог вынести презрительного взгляда своего подчиненного. -- Очень жалею, что вы не сообщили о нем отцу настоятелю тогда же. Ведь это произошло уже несколько недель тому назад.

-- Если бы мне не противно было стать доносчиком, то я, вероятно, так бы и поступил. Увидев, что его высокопреподобие принял все меры для того, чтобы хищения из кассы прекратились, я решил не возбуждать вопроса о признании, сделанном казначеем. Я не коснулся бы этого пункта и теперь, если бы вы не вывели меня из себя своими преследованиями. С тех пор как я здесь, вы не оставляете меня в покое, злоупотребляете своей властью начальника. Все ваши придирки, правда, лишь булавочные уколы, но и они становятся невыносимыми, когда повторяются беспрестанно. Прошу вас пощадить меня! Многие в монастыре заслуживают большей ответственности за сделанное ими, чем я.

Если бы отец Бенедикт был менее горд и бесстрашен, он испугался бы взгляда приора, в котором отразилась готовая на все смертельная ненависть.

Молодой монах даже не подозревал, как неосторожен был его поступок; он с презрением отвернулся от приора и вышел из ризницы.

Приор несколько секунд молча смотрел ему вслед, и в голове его проносились злобные мысли: "Он осмеливается грозить мне! Болван-казначей открыл ему глаза на некоторые вещи. Ну, уж я постараюсь, чтобы он не смог сделать еще большую глупость. Да и вы, отец Бенедикт, берегитесь! До сих пор вы были для меня только неудобны, теперь становитесь опасны. Пора убрать вас с моего пути!"

Прошло еще несколько времени. Богато сервированный, обильный монастырский праздничный обед окончился. Настоятель любил в торжественные дни показать богатство монастыря и умел принять всех -- и высоко стоящих, и простых людей -- с чарующим гостеприимством. Почти все посетители уже разошлись, и прелат прошел к себе.

В назначенный час отец Бенедикт вошел в покои настоятеля. Камердинер провел его прямо в сад, где его высокопреподобие гулял после обеда. Еще издали была видна его высокая фигура в черной рясе с усыпанным бриллиантами большим крестом на груди. Густые серебристые волосы прелата прикрывала круглая бархатная шапочка.

Большой, прекрасно ухоженный монастырский сад мог бы оказать честь и королевскому замку. Бывший граф Ранек ничего не проиграл, избрав себе жизнь монаха. Его брат, владелец майоратного имения, не мог сравниться с ним по богатству и силе влияния; прелат чувствовал себя неограниченным властелином и повелителем в той среде, в которой проводил свою жизнь.

Однако не все благоговели перед настоятелем монастыря, и в частности отец Бенедикт. Его не прельщало великолепие, окружавшее прелата. Может быть, он и мечтал когда-то, что займет со временем такое же почетное место в монастыре, но если у него и были такие честолюбивые мечты, они давно исчезли. Теперь он смотрел на настоятеля и на всю роскошь окружающей обстановки так же холодно-равнодушно, как утром -- на толпу, стоявшую на коленях в ожидании его благословения.

Прелат был в тот день настроен очень милостиво. Он знаком подозвал к себе монаха, почтительно стоявшего в некотором отдалении, и ласково заговорил с ним.

-- Вы хотели видеть меня, отец Бенедикт? В чем дело? Я готов выслушать вас.

-- У меня просьба к вашему высокопреподобию.

Настоятель с некоторым изумлением взглянул на монаха. До сих пор тот ни разу не обращался к нему, а лишь коротко отвечал на предлагаемые вопросы и молчаливо повиновался всем требованиям.

-- Говорите! -- ободряющим тоном сказал он.

-- Несколько недель тому назад сюда приезжал священник из провинции. Он просил вас, ваше высокопреподобие, дать ему помощника для исполнения духовных треб ввиду того, что болезненное состояние и преклонный возраст не позволяют ему удовлетворить всех прихожан. Вы еще не решили, кого послать ему в помощь?

-- Нет, не решил!

-- В таком случае, ваше высокопреподобие, прошу вас назначить меня.

-- Вас? Почему? На каком основании? -- удивленно спросил настоятель.

Отец Бенедикт потупился. Он чувствовал, что краснеет под испытующим взглядом прелата.

-- Мне, мне... хочется деятельности. Жизнь в монастыре обрекает меня на полную праздность. Я -- самый младший из священнослужителей, и потому мне совершенно не приходится исполнять священнические обязанности. У меня остается так много свободного времени...

-- Но ведь вы употребляете его с большой пользой, -- прервал его настоятель, -- вы день и ночь сидите над книгами. Неужели вы потеряли интерес к науке?

Отец Бенедикт ничего не ответил, но краска залила его лицо. Он не мог и не хотел назвать настоящую причину, заставлявшую его бежать из монастыря.

-- Ведь место, на которое вы проситесь, самое худшее из всего, что можно себе представить, -- продолжал настоятель. -- Там, высоко в горах, вы будете отрезаны от всех людей, от всего мира. Вам придется иметь дело с жителями жалкой, бедной деревушки и довольствоваться весьма суровой обстановкой, ни о каких удобствах не будет и речи.

-- Я молод и не изнежен, -- тихо ответил отец Бенедикт; -- кроме того отцу Клеменсу нужна помощь только в течение нескольких месяцев, пока не наступит весна.

-- Странно! Я думал кого-нибудь послать в горы в виде наказания, -- задумчиво произнес настоятель, не спуская своего проницательного взгляда с лица собеседника, -- и уж никак не ожидал, что один из моих приближенных сам пожелает ехать к отцу Клеменсу. Хорошо, я подумаю о вашей просьбе.

Молодой монах молча поклонился, но не уходил, так как настоятель не сделал знака, что он может удалиться. Несколько секунд стояла полная тишина, но по лицу отца Бенедикта видно было, что он хочет и не решается сказать еще что-то.

-- Ваше высокопреподобие... -- наконец произнес монах.

-- Вы желаете еще чего-нибудь? -- спросил прелат.

-- У меня сегодня утром была жена Игнатия Ланка; ее муж при смерти и желает причаститься. Бедная женщина умоляла сделать на сей раз исключение и приобщить больного.

-- Вы, конечно, отказали ей? -- строго проговорил прелат. -- Вы знаете, что ее муж -- богоотступник, что он был участником движения, направленного против нас.

-- Игнатий Ланк -- самый честный крестьянин во всем округе, -- возразил отец Бенедикт прерывающимся от волнения голосом. -- Он всегда относился почтительно к монастырю и еще недавно спас жизнь отцу Евсевию, когда тому грозила опасность утонуть.

-- Он переменил образ мыслей?

-- Нет!

-- В таком случае откажите ему в причастии и, если он умрет, не служите по нем панихиды.

-- Ваше высокопреподобие... -- начал было отец Бенедикт.

-- Молчите и повинуйтесь! -- остановил его прелат.

Монах замолчал, но руки его непроизвольно сжались в кулаки. Настоятель заметил это движение и недовольным тоном проговорил:

-- Как странно, что в таких неприятных случаях обращаются именно к вам! Почему жена Ланка не попросила отца Евсевия или кого-нибудь другого из старших монахов, которые менее дичатся людей и более доступны, чем вы?

-- Вероятно, потому, что, несмотря на мою неприветливость, они чувствуют, что из всех обитателей монастыря у меня одного есть сердце.

Неосторожные слова непроизвольно сорвались с уст монаха, и их нельзя было уже вернуть обратно. Если бы он сказал эту фразу в присутствии приора, то мог бы ожидать самого строгого выговора, но настоятель смотрел на отца Бенедикта так же снисходительно, как и раньше.

-- Владейте лучше своим сердцем и головой, -- спокойно заметил он, и это спокойствие показалось молодому монаху более ужасным, чем самый строгий выговор. -- Вашего сердца здесь совершенно не нужно, а голова должна работать лишь во славу монастыря и католической церкви. Не забывайте, что вы обещали беспрекословно подчиняться требованиям монастырских правил, и научите свое сердце и голову добровольно склоняться пред ними, иначе вас могут насильно заставить сделать это.

Отец Бенедикт ничего не возразил, да ему и нечего было сказать.

-- Что касается вашей просьбы, -- вдруг переменил тему настоятель, -- то я склонен исполнить ее. Можете собираться. Послезавтра поедете в горы.

-- Благодарю вас, ваше высокопреподобие!

Молодой монах хотел удалиться, но прелат остановил его и произнес, положив руку на его плечо и глядя ему прямо в глаза:

-- Когда вы уедете, то, конечно, и я лично, и монастырь в особенности перестанем влиять на вас, вы будете вне всякого контроля. Вы знаете, какие надежды возлагает на вас граф Ранек. Хотя вы -- самый младший член нашего братства, но я считаю вас наибольшей силой нашего монастыря и не хочу, чтобы вы были потеряны для нас. Помните, отец Бенедикт, что клялись перед алтарем принадлежать католической церкви и телом, и душой; эта клятва связывает вас навеки. Если явится искушение, не забывайте о своей клятве. Я отпускаю вас, так как убежден, что вы не способны на клятвопреступление.

Молодой монах побледнел еще сильнее, но спокойно выдержал пытливый взгляд прелата. Очень редко случалось, чтобы настоятель говорил таким тоном с подчиненными; обыкновенно он ограничивался выговором или наказывал провинившихся, но никогда не уговаривал, не предостерегал никого. Отцу Бенедикту в словах и тоне прелата послышалась не снисходительность начальника, а обращение равного с равным.

-- Я знаю, в чем клялся, и сдержу свою клятву! -- коротко ответил он.

-- Вот и прекрасно!.. Я жду отца приора и сообщу ему сейчас же о вашем назначении. Можете идти!

Не успел отец Бенедикт выйти из сада, как туда вошел приор. На его лице кроме почтительности выражалось и беспокойство -- по-видимому, он боялся, что молодой монах все-таки сказал настоятелю о "некоторых вещах". Однако его тревога скоро улеглась. Прелат был очень милостив и снисходительно выслушал доклад приора о событиях дня. Только в конце разговора он сказал вскользь:

-- Ах, вот еще что: отец Бенедикт на этих днях уедет отсюда. Отец Клеменс просил у нас помощника, и вот отец Бенедикт едет к нему, в горы, по собственному желанию.

-- По собственному желанию? -- повторил приор с величайшим удивлением.

-- Вы поражены? Я тоже был удивлен. Это далеко не такое завидное назначение, чтобы кто-нибудь сам попросил его. Не знаете ли вы, что могло вызвать у отца Бенедикта такое желание?

-- Не имею ни малейшего представления! Вероятно, строгий монастырский надзор ему не по душе, и он жаждет большей свободы, -- прибавил приор, не упуская случая сказать что-нибудь неприятное по адресу ненавистного монаха.

-- Нет, это не то, -- возразил настоятель, покачав головой. -- Не заметили вы, не завел ли он знакомства с какими-нибудь соседями? Не встречается ли с женщинами?

-- Нет, нет! Наоборот, он старается уединяться как можно больше, -- ответил приор, -- выбирает для прогулок самые глухие места и не переступает чужого порога, разве только если его посылают с какой-нибудь требой.

-- Может быть, я ошибаюсь, -- задумчиво заметил прелат. -- В таком случае он наложил на себя новую эпитимию [Эпитимия -- духовное наказание, налагаемое на прегрешение, преимущественно в виде поста, молитв с земными поклонами и т.п.].

-- О, с эпитимиями отец Бенедикт давно покончил, -- воскликнул приор, -- несколько недель он не постится и не молится. Раньше он все ночи проводил в покаянии, а затем сразу все оборвал.

-- Видимо, убедился, что это лишнее, -- спокойно проговорил настоятель, -- за что я его меньше всего осуждаю. А больше у вас нет оснований жаловаться на отца Бенедикта?

Приор колебался. Ему очень хотелось сказать что-нибудь дурное про молодого монаха, но он знал, что прелат на слово не поверит, а потребует доказательств.

-- Нет, ваше высокопреподобие, никаких! -- ответил он, скрепя сердце.

-- В таком случае пусть будет так, как он желает. Известите отца Клеменса о приезде Бенедикта.

-- Ваше высокопреподобие, -- снова начал приор умильным тоном, -- конечно, мне не подобает давать вам советы, но я не отпустил бы отца Бенедикта. Я начинаю сомневаться в его надежности.

-- Я в ней сомневаюсь уже давно, -- холодно ответил настоятель, -- и именно поэтому соглашаюсь на его отъезд. Здесь он поневоле держится так, как того требует устав монастыря. Он знает, что за каждым его словом, за каждым движением следят, и не может показать нам свою настоящую физиономию. Там же, на свободе, он сбросит маску, и мы увидим его таким, каков он в действительности. Само собой разумеется, что и на новом месте жительства придется следить за ним. Может быть, у вас есть в приходе отца Клеменса надежные люди?

-- На школьного учителя вполне можно положиться, ваше высокопреподобие! Понятно, что отец Клеменс не сможет следить за отцом Бенедиктом, а он сам тем более не станет извещать нас о своей деятельности в горах.

-- В таком случае попросите школьного учителя сообщать лично мне о жизни отца Бенедикта. Если окажется, что он злоупотребляет своей свободой, я снова возьму его под строжайший надзор.

-- Пожалуй, будет слишком поздно, -- заметил приор. -- В соседнем монастыре был подобный печальный опыт. Там тоже назначили одного из молодых монахов помощником в отдаленный приход, и в результате монах сбросил с себя монашеское одеяние и бесследно скрылся.

-- Это только доказывает, что в соседнем монастыре -- слабохарактерный настоятель и плохой надзор. Мои монахи находятся в более строгих руках.

-- Как раз отец Бенедикт...

-- Позвольте мне, отец приор, самому знать, как я должен действовать, -- резко прервал настоятель речь своего помощника. -- Как раз у отца Бенедикта есть нечто такое, чему вы, по-видимому, придаете мало значения, а именно -- у него есть совесть. Для него обет и клятва не пустые звуки, как для многих других; если он изверится, придет в отчаяние от сомнений, то скорее наложит на себя руки, чем изменит своему слову. Он, наконец, может открыто пойти против нас, но никогда не спрячется за чужую спину, никогда не убежит. За это я ручаюсь, в этом отношении я знаю его хорошо.

Приор подобострастно поклонился. Он молча проглотил пилюлю, так как понял намек прелата на совесть. В сущности, отъезд отца Бенедикта даже радовал приора, и он протестовал против него лишь для формы.

А молодой монах стоял в это время в своей келье и смотрел через окно на видневшуюся вдали крышу дома Гюнтеров. Что заставило его стремиться как можно дальше от Добры? Приор был прав: молодой монах давно перестал мучить себя покаянием и молитвой. Они еще кое-как могли заставить молчать разум, но когда заговорило сердце, оказались бессильными. С тех пор как отец Бенедикт увидел у ручья стройную молоденькую девушку с детским личиком, он совершенно потерял покой. Он не мог изгнать ее образ из своего сердца, как ни боролся с искушением. Он молился день и ночь, но все было тщетно. Тогда он решил уехать далеко в горы, где не рисковал еще раз встретиться с этой девушкой, там надеялся найти покой и забвение!..

Глава 8

-- А я вам говорю, что с девочкой что-то случилось. Можете сколько угодно ухмыляться и пожимать плечами, я остаюсь при своем мнении, -- закончила мадемуазель Рейх свою длинную речь и, бросив на Гюнтера вызывающий взгляд, начала так быстро вязать, точно хотела вознаградить себя за напрасно потерянное время.

-- Не понимаю, почему вы так волнуетесь? -- спокойно возразил Бернгард. -- Люси просто стала благоразумнее... Ну и слава Богу!

-- Благоразумнее? -- презрительно повторила гувернантка. -- Она несчастна, говорят вам. С тех пор как она вернулась из леса с заплаканными глазами, она совершенно изменилась. Что-то произошло, даю голову на отсечение, произошло что-то! Только не знаю, что именно! Раньше девочка без умолку болтала о всяком пустяке, теперь из нее и слова не выжмешь. На все мои вопросы она едва отвечает. Я никак не думала, что она может быть такой замкнутой.

Насмешливое выражение лица Гюнтера сменилось озабоченным.

-- Не играет ли тут роли граф Ранек? -- серьезно спросил он.

-- Ну, вот еще! Люси нисколько не интересуется им! -- ответила Рейх.

-- А я, наоборот, нахожу, что тогда, на вечере, она обращала на него слишком много внимания. Мой строгий приказ забыть о существовании графа Ранека, по-видимому, мало повлиял на нее, по крайней мере весь следующий день у нее был такой вид точно она открыто заявляла, что поступит по-своему.

-- Повторяю вам, Люси никогда даже не спрашивает о графе, никогда не встречается с ним, хотя граф все время околачивается около Добры со своим ружьем и ягдташем. К счастью, мы знаем, какая охота влечет его сюда, и принимаем свои меры Пусть граф молит Бога, чтобы не попасться мне на а, не то я его так отчитаю, что у него навсегда пропадет желание охотиться этих краях.

-- А вы уверены, что после вечера у Бранкова Люси не встречалась с молодым графом?

-- Господин Гюнтер, вы доверили мне свою сестру, и потому, я думаю, ваш вопрос излишен! -- с чувством собственного достоинства ответила гувернантка. -- С того дня как Люси без моего разрешения ушла одна в лес, я не отпускаю ее от себя ни на шаг и стерегу ее, как, как...

-- Как Цербер! -- закончил Бернгард.

-- В высшей степени любезно с вашей стороны! -- обиженно воскликнула мадемуазель, поднимаясь с места. -- Следовательно, я играю роль Цербера при вашей сестре?

-- Что ж тут обидного? Я думал сказать вам комплимент этим сравнением. Куда же вы уходите?

-- Боюсь, что услышу еще подобные комплименты. Кроме того, Люси одна в саду, а я должна исполнять при ней свою обязанность Цербера.

-- Но...

-- До свидания!

-- Франциска!

Гувернантка остановилась, но сердито отвернула лицо. Бернгард встал и подошел к ней.

-- Вы на меня сердитесь?

-- Да! -- резко ответила Рейх, но не ушла, а вернулась к столу и села на свое место.

Как ни в чем не бывало, Гюнтер поместился напротив нее и проговорил после некоторого молчания:

-- Это поразительно!.. Мы не можем пробыть вместе и пяти минут без ссоры.

-- Ничего удивительного, -- раздраженно возразила Франциска, -- с вами нельзя ужиться и пяти минут.

-- Как же я уживаюсь с другими?

-- Да ведь другие-то позволяют вам обращаться с ними свысока, и лишь я одна осмеливаюсь иногда возражать вам.

Тон гувернантки ясно доказывал, что она еще не забыла "Цербера".

-- Вы все так же обидчивы, как были раньше, у нас на родине! -- сухо заметил Бернгард.

-- А вы все так же неосторожны, как и тогда! -- запальчиво ответила гувернантка.

-- Может быть! Мы всегда ссорились и тем не менее не могли жить друг без друга.

-- Мы, кажется, хотели говорить о Люси?

Бернгард слегка нахмурил брови.

-- У вас странная способность прерывать разговор в тот момент, когда он становится наиболее интересным!

-- То, что интересно для вас, неинтересно для меня! -- заявила Франциска.

-- Почему? -- спросил Бернгард, не спуская взора со своей собеседницы.

Та слегка смутилась.

-- Я вполне понимаю, что вам приятно вспомнить свою молодость, -- наконец ответила она. -- Вы заняли в жизни очень высокое место и с удовольствием смотрите вниз, ну а мне не приходится глядеть сверху. И в молодости мне не сладко жилось, и теперь я представляю собой только наемное лицо, служу гувернанткой в вашем доме. Я не забываю своего положения и хочу, чтобы и вы о нем помнили.

-- Вы не должны были говорить мне это, Франциска, -- сказал Гюнтер, вставая с места и подходя к ней. -- И мне в молодости "не сладко жилось". Вы знаете, что, когда мой отец вторично женился, мне пришлось уйти из дома. Новая супруга не принесла ни отцу, ни мне счастья: для него она была плохой женой, а для меня -- злой мачехой; наше небольшое состояние тоже было промотано ею. Когда отец и она умерли, мне пришлось содержать свою осиротевшую маленькую сестру. Свет видит во мне выскочку, забравшегося слишком высоко; меня помнят сыном помощника лесничего и не понимают, каким образом я сделал такой грандиозный скачок. Большинство забывает, что между сыном бедного помощника лесничего и богатым владельцем Добры лежит двадцатилетний упорный труд, сопряженный со многими заботами и огромными усилиями. Шаг за шагом завоевывал я свое положение и богатство, потратив на это лучшую половину человеческой жизни. Однако вы, кажется, не любите, когда я касаюсь прошлого? Куда вы уходите?

-- Вы правы, господин Гюнтер, но...

Франциска смущенно опустила голову, не окончив фразы.

-- "Господин Гюнтер"! -- повторил Бернгард. -- Это означает, что вы не желаете, чтобы я вспомнил старое и называл вас Франциской?

-- Я думаю, что так будет лучше для нас обоих! -- пробормотала Рейх, подходя к окну и смотря в сад.

Бернгард молча вернулся на свое место и взял газету. Легкая тень набежала на его лицо, хотя оно, как всегда, оставалось спокойным.

Приход Люси прервал тягостное молчание. Молодая девушка, еще разгоряченная игрой с детьми, быстро бросила шляпу на стол и уселась в глубокое, удобное кресло.

-- Ну что? Нашалилась вволю? -- спросил Бернгард, пристально вглядываясь из-за газеты в лицо сестры.

-- О, я играла с детьми только для того, чтобы доставить им удовольствие, -- ответила Люси каким-то вялым, усталым голосом. -- Кроме того, я знала, что у тебя какой-то серьезный разговор с моей милой наставницей, и думала, что, может быть, мое присутствие нежелательно.

-- Верно! Ведь предметом нашего разговора была ты.

-- Я?

-- Прошу вас, господин Гюнтер! -- воскликнула Франциска, подходя к столу.

-- Я не понимаю, зачем нам путаться в догадках и предположениях, когда мы можем все узнать от самой Люси? -- сказал Бернгард. -- Моя сестрица непослушна, своенравна, но на ложь она не способна ни в коем случае. Подойди ко мне, Люси!

Девушка удивленно и недоверчиво переводила взор с брата на гувернантку.

-- После вечера у барона Бранкова ты встречалась с молодым графом?

Вопрос Бернгарда смутил девушку своей неожиданностью. Она густо покраснела.

Гюнтер не ошибся: Люси не способна была сказать неправду.

-- Да, один раз, на следующий день! -- пробормотала она.

-- Следовательно, это было тогда, когда ты отправилась одна в лес? -- снова спросил Бернгард, бросая многозначительный взгляд на Франциску.

Гувернантка сердито отвернулась. По поведению Люси трудно было предположить, что она равнодушна к графу.

-- Он опять говорил с тобой о любви? -- продолжал допрашивать Гюнтер.

-- Нет, -- ответила Люси, которой допрос брата явно был неприятен. -- Мы вообще лишь обменялись несколькими словами. Он предложил проводить меня.

-- И ты согласилась?

Люси покраснела еще сильнее и коротко ответила:

-- Я не пошла с ним; граф остался на том месте, где встретился со мной. Больше, Бернгард, не спрашивай меня ни о чем!.. Я все равно не скажу ни слова.

Девушка упрямо сжала губы, и Гюнтеру стало ясно, что она действительно не скажет больше ни слова.

-- Ну хорошо; мне достаточно знать, что граф не провожал тебя и что ты больше с ним не виделась, -- строго проговорил Бернгард. -- Ведь ты больше не встречалась с ним?

-- Нет! -- резко выкрикнула Люси.

-- Послушайте вы этого ребенка! -- удивленно воскликнула Франциска. -- Можно подумать, что говорит не молодая девушка, а ее брат!

Люси отвернулась; она боялась, как бы ее не спросили о другом... Ничего не подозревавшая гувернантка подлила еще масла в огонь.

-- Отчего вы не хотите нам сказать, что произошло между вами и графом? -- спросила она.

-- О, Господи, что вы вечно мучаете меня с этим графом? -- с таким неподдельным отчаянием воскликнула Люси, что Франциска с испугом бросилась к ней.

-- Ну вот, опять слезы! -- вполголоса пробормотала она и хотела обнять девушку, но та быстро вытерла глаза и уклонилась от объятий.

-- Я вовсе не плачу, -- ответила она с натянутой улыбкой. -- Однако мне надо переодеться, ведь Бернгард едет в К. и хочет взять меня с собой. Он всегда так насмешливо пожимает плечами, когда я не готова в назначенное время, что сегодня я хочу поторопиться.

Люси вышла; Франциска озабоченно посмотрела ей вслед.

-- Я уверена, что она уляжется теперь на кушетке и будет плакать, -- проговорила она. -- Ну что же, верите вы, наконец, что дитя несчастно, хотя не хочет сознаться в этом ни нам, ни себе?

Гюнтер задумчиво ходил взад и вперед по комнате.

-- Да, вы правы, -- ответил он, -- я не думал, что дело так серьезно. По-видимому, это не мимолетное увлечение, не неудовлетворенное тщеславие, она на самом деле глубоко заинтересована графом. Странно в таком случае, что она не согласилась, чтобы он проводил ее. Я не ожидал, что Люси так свято выполнит мое приказание.

-- Я тоже не ожидала этого, -- откровенно созналась Франциска. -- Люси обыкновенно поступает именно не так, как ей приказывают.

-- Во всяком случае нужно положить конец этому роману, -- твердо решил Бернгард. -- Мне не хочется лично иметь дело с графом, поэтому я потребую письменно, чтобы он не смел показываться в пределах Добры. Его поведение по отношению к Люси дает мне право предъявить ему известные требования. Он никак не может объяснить простой случайностью свое появление в моих владениях!

-- Да, да, напишите ему, -- живо воскликнула Франциска. -- Я могу продиктовать вам содержание письма. Граф прочтет нечто такое, чего он никогда еще не слышал в своей жизни.

Несмотря на тревожное чувство, охватившее его, Бернгард не мог удержаться от улыбки.

-- Нет, на этот раз я думаю обойтись без диктовки, -- ответил он. -- Не беспокойтесь, письмо будет вполне убедительным, тон его -- очень вежливым, но тем не менее крайне оскорбительным. У меня нет никаких оснований щадить графа. Позаботьтесь, однако, чтобы Люси была готова вовремя. Я надеюсь, что прогулка развлечет ее.

Через полчаса Люси сидела рядом с братом в коляске, направлявшейся в К. по прекрасной горной дороге. Только в одном месте, где начинался крутой подъем, путь был довольно тяжел. На верху горы дорога разделялась -- одна спускалась вниз, к местечку К., а другая тянулась еще выше.

Хотя лошади Гюнтера были молоды и сильны, но и они с трудом взбирались по крутой горе. Бернгард приказал кучеру остановить экипаж и вышел с сестрой, чтобы лошадям было легче. Люси, ходившая по горам без всяких усилий, пошла вперед, а Бернгард следовал за ней на некотором расстоянии. Вдруг молодая девушка остановилась, застыв на месте.

-- Что случилось? -- спросил Гюнтер, поравнявшись с ней.

-- Ничего! Я думаю, мы можем идти медленнее, -- ответила Люси и, взяв брата под руку, прильнула к нему.

Тот только теперь заметил на повороте дороги еще один экипаж. Это была закрытая монастырская карета. Очевидно, ее пассажир, бенедиктинский монах, тоже предпочитал прогулку пешком, так как шел рядом с пустой каретой.

Гюнтер не любил встречаться с соседями монахами, но на сей раз сделал исключение. Едва взглянув на бенедиктинца, он ускорил шаги, чтобы догнать его.

-- Не спеши так, Бернгард, -- сказала Люси, -- подождем, пусть монах проедет вперед.

-- Почему? -- удивленно возразил Гюнтер. -- Это отец Бенедикт, разве ты его не знаешь? Впрочем, ты, вероятно, не видела его на вечере у барона Бранкова?

-- Нет, видела, -- ответила девушка тихим, прерывающимся голосом. -- Я... я боюсь его, боюсь его глаз. Подождем, пока он уйдет.

-- Не будь таким ребенком, Люси! -- нетерпеливо проговорил Бернгард и увлек сестру вперед.

Через несколько минут они догнали молодого монаха, и Гюнтер, поклонившись первым, непринужденно обратился к нему:

-- Вы тоже жалеете своих лошадей, ваше преподобие? Здесь действительно очень тяжелая дорога, бедным животным и так трудно взбираться, приходится для них жертвовать собой.

Молодой монах обернулся и остановился, как вкопанный. Дыхание остановилось у него в груди, густая краска залила лицо. Он молча ответил на поклон и глухим, прерывающимся голосом произнес:

-- Да, я с большим удовольствием хожу пешком!

-- Не могу сказать этого про себя, -- заметил Бернгард, -- но ничего не поделаешь, здесь, в горах, нельзя рассчитывать на такие удобные шоссейные дороги, как на равнине.

Гюнтер медленно продвигался вверх, и отец Бенедикт невольно шел рядом с ним -- было бы неловко отстать, раз его карета уехала далеко вперед. Люси не выпускала руки брата; она не вмешивалась в разговор и ни разу не взглянула на монаха.

Бернгарду не приходило в голову наблюдать за сестрой, он впился глазами в лицо отца Бенедикта и снова обратился к нему:

-- Не знаю, ваше преподобие, помните ли вы меня, но мы виделись с вами у барона Бранкова. Правда, нас не представили друг другу.

-- Я прекрасно знаю владельца Добры! -- тихо ответил отец Бенедикт.

Гюнтер слегка поклонился.

-- Вы тоже едете в К.? -- спросил он.

-- Нет, я еду в горы, в местечко Р.

-- Так высоко? Вам предстоит тяжелая и далекая дорога. Вероятно, хотите навестить священника?

-- Нет, я назначен помощником священника. Я проведу там несколько месяцев, по всей вероятности, всю зиму.

-- Ну, это незавидное назначение, -- с искренним участием заметил Бернгард. -- Р. лежит в самой недоступной части гор. По-моему, настоящее геройство -- решиться провести там всю зиму.

Губы молодой девушки вздрогнули, и невольный вздох облегчения вырвался из ее груди, когда она узнала об отъезде монаха.

Отец Бенедикт хотя и не видел Люси, но услышал вздох и понял его значение.

-- Есть вещи, которые гораздо труднее перенести, чем снежные бури и трескучие морозы! -- с глубокой горечью ответил он.

Гюнтер с удивлением взглянул на монаха.

-- Простите, ваше преподобие, за нескромный вопрос, -- живо спросил он. -- Вы родились в Б.?

-- Нет, я родом из южной Германии, -- ответил отец Бенедикт с недоумением.

-- Вот как? Значит, я ошибся. Меня ввело в заблуждение некоторое сходство. Мне казалось, что я знал вашу мать.

-- Вряд ли! Она умерла давно, когда я был еще ребенком, в одном из имений графа Ранека; там же умер и мой отец.

-- Да, я ошибся. Простите за неуместный вопрос!

-- Пожалуйста!

"Следовательно, он ничего не знает, -- подумал Бернгард, -- его оставили в полном неведении".

Все трое молча продолжали свой путь. Можно было подумать, что отец Бенедикт жалел, что вступил в разговор с Гюнтером. Но вот перед ними показалась вершина горы, где ожидали оба экипажа. Двинувшись вниз, кучер Бернгарда хотел затормозить, но сделал это так неловко, что цепь тормоза попала между колес и разорвалась. Гюнтер заметил это и нахмурил брови.

-- Иосиф сегодня опять -- олицетворенная неловкость, -- проворчал он, -- нужно самому пойти и поправить дело, не то мы полетим с горы сломя голову.

С этими словами Бернгард побежал вперед, оставив вдвоем сестру и монаха.

Люси продолжала стоять на том же месте, где брат выпустил ее руку. Отец Бенедикт сделал движение, чтобы последовать за Гюнтером, но, по-видимому, раздумал и остановился в замешательстве. Несколько секунд длилось тягостное молчание.

-- Вы далеко уезжаете, -- проговорила наконец девушка, для которой молчание становилось невыносимым.

-- Достаточно далеко для вашего спокойствия, -- сказал монах, поднимая голову. -- Вы, конечно, боитесь, что непрошеный советчик снова станет вам поперек дороги? Будьте уверены, что во второй раз этого не случится, довольно было и одного раза.

-- Я ничего подобного не думаю! -- возразила Люси, опуская глаза.

-- Нет? Почему же вы так облегченно вздохнули, когда узнали о моем отъезде?

Молодая девушка покраснела. Она, несомненно, почувствовала облегчение, узнав, что не будет больше встречать мрачного монаха. Он подавлял ее, и она не могла освободиться от его влияния даже тогда, когда его не было рядом. Невольно ее мысли постоянно возвращались к отцу Бенедикту, хотя она всеми силами старалась не думать о нем. Теперь, когда он уедет, она надеялась, что избавится от этого наваждения.

-- Откуда вы знаете, что я вздохнула? -- запальчиво ответила Люси. -- Вы даже ни разу не взглянули на меня.

Отец Бенедикт и теперь не посмотрел на нее, а сдавленным голосом, то краснея, то бледнея, проговорил:

-- Мне незачем видеть вас, я и так знаю, что вы меня боитесь и ненавидите.

Монах сказал то же самое, что недавно слышал в лесу по своему адресу от Люси; тогда он промолчал в ответ на ее слова, теперь девушка поступила так же.

-- Видите, хорошо, что я уезжаю, -- добавил он, тщетно ожидая возражения Люси. -- Прощайте!

Глубокая грусть в голосе отца Бенедикта отозвалась в сердце молодой девушки; она невольно сделала движение, чтобы остановить монаха, ее ясные глаза тревожно взглянули на него, и так велика была сила этих глаз, что он остановился, и постепенно лицо его приняло мягкое, кроткое выражение.

-- Я огорчил вас? -- спросил он. -- Простите!.. Мы не должны расстаться врагами. Я долго-долго не вернусь обратно, а, может быть, и никогда. Будьте счастливы!

Теперь его голос прозвучал иначе, чем несколько минут назад, в нем, кроме грусти, чувствовалась невыразимая нежность, а в темных глазах промелькнуло то загадочное выражение, которое особенно сильно задевало Люси.

Каждая встреча с отцом Бенедиктом заставляла почему-то страдать молодую девушку. Тоска разлуки, разрывавшая грудь монаха, нашла отклик и в сердце Люси; она не знала, отчего ей так больно, но боль была настолько сильна, что она еле сдерживала слезы.

Гюнтер починил тормоз и, подняв голову, удивился, что видит перед собой отца Бенедикта одного, без сестры. Монах молча поклонился ему и поспешно сел в карету. Когда его экипаж отъехал уже довольно далеко, показалась наконец и Люси.

-- Ну, нельзя сказать, чтобы отец Бенедикт был особенно вежлив в отношении женщин! -- сказал Гюнтер, усаживая сестру в коляску. -- Он мог подождать тебя, а не бежать вперед.

-- Мне его вежливость не нужна, -- ответила Люси.

-- Верю тебе, дитя мое. Его внешность малопривлекательна для женщин, да этого для монаха и не требуется.

Люси промолчала; она была довольна, что все внимание брата было поглощено тормозом, который внушал ему опасение. Между тем сама она нисколько не заботилась о том, что произойдет, если тормоз снова порвется: ей все было безразлично, жизнь вдруг потеряла для нее всякую прелесть.

А в это время отец Бенедикт медленно ехал в противоположную сторону, в горы. Он высунул голову в открытое окно кареты и вдыхал холодный горный воздух. В последний раз боролся он с чарами молодой девушки, в последний раз вел жестокую борьбу со своим сердцем.

Все ближе надвигались темные горы с холодными снежными вершинами. Они станут непреодолимой преградой между монахом и соблазном в виде легкой девичьей фигурки и больших синих глаз... Отец Бенедикт считал себя победителем, он думал, что борьба окончена, что там, за снежными вершинами, он навсегда освободится от того, что заставляло его так страдать все последнее время. Увы, он не знал власти истинной любви, не ведал, что перед ней бессильны и люди, и время, и расстояние. Преодолевая все препятствия, она несет горячее человеческое сердце или к огромному счастью, или к полной гибели.

Глава 9

Прошло более трех месяцев; лето уступило место осени, и дикий, холодный ветер свирепствовал в горах. Все, кто проводил зиму в городе, уехали из своих имений. В замке Ранек тоже готовились к переезду в столицу. Старый граф уже давно был в городе по обязанностям службы и теперь приехал только на несколько дней в Ранек за женой и сыном.

На другой день после приезда он с утра отправился к своему брату в монастырь, и сейчас они оба сидели в креслах в кабинете прелата. В комнате ничего не изменилось -- она была так же роскошно обставлена, не хватало лишь солнечного света, льющегося из окон. За ними виднелись горы, покрытые туманом, воздух был холоден и влажен.

-- Однако довольно о столичных новостях и политике, -- сказал граф, -- я хочу узнать, как поживает Бруно. Что, он все еще в Р.? Как его здоровье?

-- Он здоров, -- сухо ответил прелат.

-- Что же, он ревностно относится к своим новым обязанностям?

-- Очень ревностно! -- тем же тоном проговорил настоятель.

Сухой, холодный тон брата поразил графа.

-- Что с тобой? -- воскликнул он. -- С Бруно случилось какое-нибудь несчастье?

-- Ничего хорошего я тебе не могу сообщить!

-- В чем дело? Умоляю тебя, говори скорее! -- попросил граф, вскакивая с кресла.

-- Отец Бенедикт давно превзошел и твои, и мои ожидания, -- насмешливо ответил прелат. -- В три месяца своего пребывания у отца Клеменса он сделался настоящим апостолом среди горного населения. В Р. стекается масса народа, Бог знает откуда, для того только, чтобы видеть и слышать отца Бенедикта. Он действительно проповедует поразительные вещи, и нужен только небольшой толчок, чтобы он открыто перешел на сторону противной нам партии, которая с радостью признает его своим.

-- Господи, Твоя воля!.. -- воскликнул граф. -- Зачем же ты допустил это? Отчего не остановил его вовремя?

-- Потому что не подозревал всей опасности. Я всегда считал Бенедикта ненадежным, но никак не ожидал, чтобы он так быстро прославился, приобрел такое влияние.

-- И ты ничего не предпринял?

-- Все, что можно было сделать, сделано, но слишком поздно. Бенедикт успел бросить искру в сознание народа. Я очень долго щадил его, отчасти ради тебя, отчасти из-за себя, так как мне хотелось сохранить для монастыря талантливого человека. В первый раз в жизни я совершил ошибку и жестоко наказан за нее.

-- Что же собственно сделал Бруно? -- с тревогой спросил граф. -- Когда я уезжал, ты был вполне доволен им.

-- Да, сначала. Его первые проповеди были блестящи, правда, может быть, слишком смелы, но я этого и желал. Наша обычная манера проповедовать очень устарела; теперь больше, чем когда бы то ни было, нам нужны энергичные, пылкие ораторы, умеющие так подействовать на народ, чтобы он продолжал видеть в нас своих могущественных, сильных друзей, на которых он всегда может опереться. Бенедикт обладает именно таким даром действовать на массы. Я с большим интересом следил за его успехами, но он зашел слишком далеко. Несколько раз я предостерегал его, но мои предостережения не действовали. Я решил отозвать его, но в последний праздничный день он сказал такую проповедь... такую... -- прелат остановился, не находя нужных слов. -- Надо быть безумным, чтобы проповедовать такие вещи, ведь он не мог не знать, что губит себя...

-- Что же, он произнес что-нибудь против католицизма? -- встревоженно спросил граф.

-- Хуже! Его проповедь была чисто революционной пропагандой. Местные жители и так представляют собой дикий, необузданный народ, как вообще горцы. Постоянная борьба с тяжелыми условиями жизни в горах вырабатывает в них протест против тех, кто стоит выше их, даже против духовенства. Ограниченный и слабовольный Клеменс дал своей пастве слишком много свободы, а тут еще революционная проповедь Бенедикта. Мы здесь всеми силами стараемся сдерживать непокорных, число которых растет, а там, в горах, проповедуют полное неуважение к духовенству.

Прелат поднялся с места и с необычным волнением стал ходить взад и вперед по комнате.

-- Что же ты решил сделать с Бруно? -- спросил граф, внешне равнодушно, но в то же время с большой тревогой следя за каждым движением брата.

-- Естественно запретил ему читать проповеди и вызвал сюда для объяснений. Я убежден, что он исполнит мое приказание и на днях явится в монастырь. Принять более решительные меры я пока не могу. Горцы в своем фанатическом обожании Бенедикта ни за что не выдали бы его, если бы, конечно, подозревали, что ему предстоит.

Граф вздрогнул при последних словах настоятеля и сдавленным голосом спросил:

-- А что ему предстоит?

-- То, что полагается по монастырскому уставу. Бенедикт подлежит духовному суду и будет принужден испытать всю его строгость.

-- Брат, ты ведь не станешь...

-- Чего я не стану? -- перебил графа настоятель, останавливаясь перед ним. -- Неужели ты думаешь, что я могу и теперь защитить Бруно? Для тебя, конечно, не существует ничего невозможного, раз дело касается твоего любимца, Оттфрида ты никогда не любил.

Граф молча отвернулся.

-- Я понимаю, -- продолжал прелат, -- что ты не чувствуешь никакой привязанности к графине, -- ты женился на ней только для того, чтобы увеличить блеск нашего дома, принес себя в жертву семейным традициям. Понятно, что она осталась чужой для тебя. Но я не могу постичь, как можешь ты так равнодушно относиться к собственному сыну?

-- Оттфрид мне несимпатичен своим эгоистическим характером, -- ответил граф. -- Лицом он похож на меня, но в нем нет ничего общего с моим темпераментом.

-- Я знаю, кто унаследовал твой темперамент, -- заметил прелат. -- Будь осторожен!.. Твой темперамент уже довел тебя однажды до невозможного положения, из которого тебя вывела только моя рука. Если бы твоя любовная связь...

-- Замолчи! -- грозно крикнул граф. -- Ты лучше, чем кто-либо другой, знаешь, что это была не любовная связь, а брак.

Прелат насмешливо пожал плечами.

-- Брак! -- повторил он. -- Хорош брак между людьми разных исповеданий, заключенный где-то за границей, без согласия родителей и многих других необходимых условий!.. Католическая церковь не признает таких протестантских браков, она считает их недействительными.

-- Тем не менее я не потерплю, чтобы бросали тень на репутацию моей покойной Анны. Нас венчал священник в церкви. Откуда могла знать восемнадцатилетняя девушка, что по нашим законам протестантский брак недействителен? Все то, что случилось потом, должно пасть укором только на меня, а уж никак не на нее.

-- Ты поступил так, как тебя обязывала поступить честь нашего рода. То, что было просто глупостью для незначительного офицерика, становилось преступлением, когда офицерик превратился во владетеля майората, единственного представителя рода Ранек. Этой мещаночке не следовало протягивать руку к графской короне, за свою дерзость она и поплатилась. Счастье твое, что она умерла, и так было достаточно возни с ее ребенком.

-- Он никогда не принадлежал мне, -- с глубокой скорбью возразил граф. -- Ты сейчас же предназначил мальчика для монастыря, сам занимался его воспитанием и только изредка позволял мне видеться с ним.

-- Неужели я должен был допустить, чтобы весь свет узнал о твоей тайне? Своей безумной нежностью ты ни в ком не оставил бы сомнения, что Бруно -- твой сын. Какое бы он мог занять в свете положение рядом с графиней и Оттфридом? Монастырь был его единственным прибежищем. Ты знаешь, на что мы оба рассчитывали. Разве наша вина, что он в слепом увлечении отталкивает руки, которые хотели поднять его на высоту, что он сам стремится в бездну?

-- Ну, это минутное увлечение; Бруно одумается и вернется к нам! -- несмело проговорил граф.

-- Нет, он никогда не вернется, -- решительно заявил прелат, отрицательно покачав головой. -- Он потерян для нас навсегда. В нем заговорила его протестантская кровь, которая мстит нам за то, что мы хотели сделать из него католического монаха.

Прелат снова начал быстро ходить взад и вперед по комнате. Граф последовал за ним и, с умоляющим видом положив руку ему на плечо, прошептал:

-- Пощади его, пока ты еще можешь сделать это, пока ты -- его единственный судья. Пощади в лице Бруно мою кровь... ведь она и твоя также.

-- Я не пощадил бы и тебя, Оттфрид, если бы ты пошел против меня, -- с ледяной холодностью возразил прелат. -- Ты не знаешь, что позволил себе Бенедикт. Вот его последняя проповедь, слово в слово, -- прибавил он, доставая из портфеля листки исписанной бумаги, -- а вот перечень книг, которыми он пользовался для своей проповеди.

Граф быстро отстранил от себя бумаги, насмешливо заметив:

-- Я вижу, вы окружили Бруно шпионами.

-- Неужели ты думаешь, что я, зная характер Бенедикта, оставлю его без всякого наблюдения? Это было бы слишком глупо. Бенедикт в рядах наших противников представляет для нас страшную опасность. При его увлекательном красноречии сотни преданных слуг церкви перешли бы на враждебную сторону, последовали бы его примеру. Он ненавидит монашество, а также католическую церковь, и его ни под каким видом нельзя выпустить из наших рук.

-- Что же ты предполагаешь сделать с ним? -- спросил граф с всеувеличивающимся беспокойством.

-- Ты уже дрожишь от страха за своего любимца, -- с неприятной улыбкой сказал прелат. -- Успокойся, теперь не средние века! Прошло то время, когда непокорных монахов замуровывали в стены монастыря или подвергали пыткам. Теперь мы подчинены светскому правосудию и должны давать отчет о каждом члене нашего братства. Нам поставлены очень узкие рамки.

-- Я это знаю, -- мрачно возразил граф, -- но знаю также, что вы находите способы самостоятельно расправляться со своими жертвами. Вы объявляете непокорного монаха безумным и удаляете его от посторонних глаз. Это дает вам право на всевозможные телесные и душевные пытки. Сколько было действительно душевнобольных в числе тех, кого вы назвали безумными? Я думаю -- немного! Большинство лишились рассудка в ваших руках. Не говори мне о монастырском сострадании к людям, я знаком с ним слишком хорошо. Я спрашиваю тебя еще раз: что ты сделаешь с Бруно?

-- Что бы я ни задумал с ним сделать, ты в любом случае не можешь помешать мне, -- ответил прелат, взглянув на брата холодным, безжалостным взглядом. -- Ты не имеешь на Бенедикта никаких прав; раз он поступил в монастырь, он теряет все родственные и всякие другие связи с миром. Он принадлежит мне, настоятелю монастыря, и я поступлю с ним так, как посчитаю нужным.

-- Ни за что и никогда! -- воскликнул граф. -- Я не допущу, чтобы Бруно стал твоей жертвой; достаточно я подчинялся твоей необузданной воле, теперь мы дошли до предела. Повторяю тебе -- не трогай Бруно, я подниму весь свет для его защиты, предъявлю свои права и разоблачу тебя и весь твой монастырь!

Прелат отступил на несколько шагов. На лбу у него появилась грозная морщина, как всегда у Ранеков в порыве гнева.

-- Ты, вероятно, с ума сошел, Оттфрид, что решаешься угрожать мне? -- все с тем же ледяным спокойствием произнес он. -- Да кто поверит твоим разоблачениям? Разве на моем имени и моей чести лежит хоть малейшее пятнышко? Если ты вздумаешь заговорить о том, что произошло двадцать лет тому назад, то где у тебя доказательства? Попробуй, впрочем. Начни с Бруно. Он прежде всего спросит тебя о своей матери.

Граф побледнел и молча опустил руки.

-- Бенедикт никогда не любил тебя, -- безжалостно продолжал прелат, -- твою заботу о нем, твою нежность он всегда отклонял с каким-то страхом, он испытывает какое-то инстинктивное недружелюбие к тебе. Открой ему роковую тайну, и он всеми силами души возненавидит тебя.

Настоятель нашел правильный путь для того, чтобы образумить брата.

-- Я знаю, -- беззвучно проговорил граф, и легкая судорога исказила его лицо, -- и вот именно этого я и не могу перенести. Ты всегда упрекал меня за мою любовь к Бруно, но что бы ты ни говорил, я нахожу, что это чувство -- самое лучшее, что осталось во мне. Во всяком случае, предупреждаю тебя, брат, что наступил конец твоей власти надо мной. Если Бруно провинился, суди его по законам, которые дают тебе духовные и светские права, но не смей делать его жертвой вашей монашеской мстительности. Этого я не потерплю! Ты не скроешь от меня судьбу Бруно, я сумею узнать, что с ним случилось, и тогда покажу вам, что может всесильный граф Ранек! Твоему духовному владычеству тоже можно положить предел, и я ни перед чем не остановлюсь, если ты выведешь меня из себя. Прощай!

Граф ушел. Его последние слова, произнесенные спокойным тоном, подействовали на прелата сильнее, чем можно было ожидать. Настоятель мрачно посмотрел вслед брату, он убедился, что граф ускользнул из-под его влияния и знал, что, если Оттфрид пожелает, то его неограниченной власти на самом деле придет конец.

Прелат был погружен в самые мрачные мысли, когда в кабинет вошел своей скользящей походкой его помощник.

-- Я пришел узнать приказание вашего высокопреподобия относительно отца Бенедикта, -- проговорил он вкрадчивым голосом. -- С завтрашнего дня мы можем ждать его с часа на час. Вам угодно будет лично выслушать его объяснения?

-- Объяснения? -- резко возразил прелат. -- Ни о каких объяснениях не может быть и речи! Если он подтвердит свои слова -- в чем я не сомневаюсь -- мне останется только строго наказать его. Я уже сообщил его святейшеству об этом случае и жду ответа, хотя знаю наперед, что мне будет предоставлено право действовать по своему усмотрению.

-- Я тоже убежден, что вам будут даны самые широкие полномочия, -- подтвердил приор, благоговейно глядя на потолок. -- Нужно строго наказать дерзкого, оскорбившего святую католическую церковь, примирить ее с нами...

-- Бросьте, пожалуйста, этот елейный тон! -- нетерпеливо прервал настоятель своего помощника. -- Вы знаете, я не люблю ханжества, в особенности когда между нами нет посторонних. Нам нужно не церковь примирять с собой, а оградить свой монастырь от опасности. Пример отца Бенедикта может вызвать подражание, а это пошатнет устои монастыря. Вот потому я и решил применить к Бенедикту высшую меру наказания.

Глаза приора вспыхнули торжеством, но он поспешил скромно опустить их. Прелат был в таком раздраженном состоянии, что следовало вести себя крайне осторожно.

Хитрый монах сразу догадался, что привело настоятеля в дурное настроение; он знал о визите графа и был убежден, что между братьями состоялся разговор о Бенедикте.

-- Несомненно, здесь нужна высшая мера наказания, да как бы не помешал граф Ранек! -- осторожно проговорил приор. -- То есть я хочу сказать, что граф, вероятно, употребит все свое влияние, чтобы вымолить у вас прощение для своего воспитанника.

-- В таких обстоятельствах я не поддаюсь влиянию брата! -- сухо возразил прелат.

-- Я знаю это, ваше высокопреподобие, хорошо знаю, -- льстиво произнес монах. -- Однако граф проявляет такой необычайный интерес к отцу Бенедикту, что может помимо вашего желания...

Приор вдруг умолк. Он боялся сказать лишнее, но тот факт, что прелат выслушал его предположение, убедительно свидетельствовал о ссоре, происшедшей между братьями из-за отца Бенедикта.

-- Граф, очевидно, знает или, по крайней мере, догадывается, что ожидает его любимца, -- еще тише и вкрадчивее продолжал монах после некоторого молчания, -- и вряд ли пожелает...

-- Вы, кажется, забываете, что здесь только я один могу чего-нибудь желать или не желать! -- резко оборвал своего помощника прелат, гордо поднимая голову.

-- Никоим образом не забываю этого, ваше высокопреподобие! Вся суть в том, что с отцом Бенедиктом нужна особенная осторожность. Мы могли поступать как угодно строго с другими непокорными монахами, наши братья-бенедиктинцы говорили прихожанам все то, что мы им приказывали, и послушные духовные чада удовлетворялись их показаниями. Теперь будет не то. У отца Бенедикта есть могущественный защитник в лице графа Ранека. Графа очень любят при дворе, а наш государь весьма легко смотрит на религиозные вопросы. Если дело дойдет до него, то малейший произвол с нашей стороны может окончиться гибелью монастыря.

Приор прекрасно знал, какое впечатление производят его слова на настоятеля. Последний, конечно, все это уже обдумал и взвесил, но не хотел показать свое беспокойство подчиненному.

-- Во всех духовных делах решающий голос принадлежит мне, -- высокомерно возразил он, -- и я не подчинюсь ничьему желанию, ни брата, ни кого-либо другого, какое бы высокое положение он ни занимал. Я тридцать лет управляю монастырем, и всегда служил примером для всей страны, на моей репутации нет ни одного пятнышка. В других монастырях бывали беглецы, отщепенцы, о них знали все кругом, но наш монастырь оставался чист, и никакая дурная молва не коснулась его. Что бы у нас ни случилось, мы не выносили сора из избы, и отпавший от нашей церкви не выходил из пределов монастыря. Бенедикт или вернется к нам раскаявшимся, или жестоко поплатится за свое отступничество. Ни граф Ранек, ни даже сам император не изменят моего решения. Надо мной, духовным лицом, существует лишь одна власть -- власть папы в Риме.

Прелат выпрямился во весь рост с чисто королевским величием. Приор снова видел перед собой могущественного настоятеля, который не склонится ни перед кем, и низко опустил голову, как бы пораженный этим величием.

-- Однако было бы очень рискованно ставить на карту честь и даже само существование монастыря из-за одного отщепенца, -- осторожно начал он опять. -- Отец Бенедикт вызовет много неприятностей своим возвращением, лучше, если бы он вовсе не вернулся сюда.

-- Нет, он вернется, -- решительно возразил прелат, -- и ответит мне за каждое свое слово. Я убежден, что он не сделает попытки бежать.

-- Да, если от него будет зависеть возвращение, то он, несомненно, вернется, -- заметил монах. -- Но ведь может возникнуть какой-нибудь несчастный случай... Пути в горах так опасны. Ливни, которые прошли в последнее время, сделали многие дороги совершенно непроходимыми. Отец Бенедикт очень неосторожен, он ходит один по горам с разными требами, и с ним легко может случиться несчастье.

Прелат посмотрел на своего помощника долгим, пристальным взглядом, затем повернулся к нему спиной и отошел к окну. Скрестив руки на груди, он смотрел на расстилавшуюся перед ним картину осенней природы.

Монах последовал за настоятелем.

-- Я говорю, конечно, лишь о несчастном случае, -- вкрадчивым шепотом продолжал он, -- но нельзя не сознаться, что такой случай был бы для нас как нельзя более кстати, он вывел бы нас из крайне тяжелого положения. Отец Бенедикт ни за что не раскается; отнестись к нему снисходительно -- значит открыть двери для кощунства и поощрить его последователей, если же вы решите строго наказать его, то нам предстоит нешуточная борьба с графом Ранеком. Я положительно не вижу никакого выхода.

Прелат упорно молчал.

-- Несчастный случай развязал бы нам руки, -- продолжал приор, еще ближе подходя к настоятелю. -- Он освободил бы наш монастырь от позора и избавил от конфликта со светской властью. Граф Ранек тоже не мог бы ничего иметь против нас, ибо кто же виноват, если случилось несчастье?

Монах говорил очень тихо, но с ударением на каждом слове. Настоятель стоял неподвижно, лицо его оставалось непроницаемо спокойным.

-- Когда должен вернуться отец Бенедикт? -- спросил он наконец.

-- Думаю, что послезавтра.

Наступила длинная тяжелая пауза. Настоятель медленно повернулся, холодным взглядом посмотрел на приора и равнодушно произнес:

-- Да, вы правы: несчастный случай был бы лучшим решением вопроса. Однако не в нашей власти приказать, чтобы он произошел,

-- Ваше высокопреподобие... -- начал приор, но остановился и пристально посмотрел на своего начальника, точно хотел проникнуть в самые сокровенные его мысли.

Прелат невольно взглянул на письменный стол, где лежала революционная проповедь отца Бенедикта, и со значением произнес:

-- Отец приор, я ничего не приказываю и не разрешаю, помните это, но если что-нибудь делается для блага церкви, то я оправдываю и отпускаю всякий грех.

Приор молча поклонился, теперь он знал, что нужно делать. Поговорив еще несколько минут о текущих делах, он простился с настоятелем.

Последний стоял у письменного стола, положив руку на проповедь отца Бенедикта. Когда дверь за приором закрылась, он посмотрел ему вслед с глубоким презрением и прошептал:

-- Ничтожный человек!.. Ты хотел сделать меня орудием твоей ненависти к отцу Бенедикту! Бери же все сам на свою голову! Во всяком случае, я охотнее пожертвовал бы десятью подобными приорами вместо одного Бенедикта. К сожалению, другого выхода нет...

В это же время приор стоял у окна коридора, соединявшего квартиру настоятеля с другими помещениями монастыря, смотрел на закрытые туманом горы и внутренне торжествовал:

"А, ты позволил себе угрожать мне, -- со злорадной улыбкой думал он, -- теперь ты попомнишь это! С моей стороны было бы большой глупостью допустить, чтобы Бенедикт вернулся: он мог бы выдать меня! Теперь же я в полной безопасности. Что бы ни случилось, настоятель всегда будет на моей стороне; при самом худшем исходе он вынужден защищать меня, так как в моем лице защищает доброе имя всего монастыря. Да, отец Бенедикт, вы захотели быть апостолом, а будете мучеником!"

Глава 10

Осень в горах представляет совсем другую картину, чем на равнине, где она не встречает препятствий на своем пути. Усталая земля покорно готовится заснуть под белоснежным саваном. Серое свинцовое небо густым туманом обволакивает все кругом, скрывая очертания отдельных предметов. Монотонно падают холодные капли дождя на обнаженный, печальный лес. Вся природа умирает медленной, тихой смертью.

Не то в горах. Здесь идет упорная, дикая борьба. Сильнейший ветер, не знакомый жителям равнин, с воем налетает на высокие, могучие скалы и со стоном умолкает, сознавая свое бессилие перед ними. Столетние сосны, не теряющие зеленого убора, ни за что не хотят склониться перед осенней непогодой. Быстрые горные реки, даже зимой с презрением сбрасывающие с себя ледяные оковы, с шумом мчатся вниз, такие же светлые и прозрачные, как летом.

Село Р., в котором находился приход пастора Клеменса, располагалось на самой высокой точке горы. В течение шести месяцев в году сообщение между этим селом и местами, лежащими ниже, почти совершенно прекращалось. Осенняя непогода, зимние бури и весенний разлив рек делали приход пастора Клеменса недоступным. Чахлые сосны окружали село (большой лес был значительно ниже), посередине которого стояла старая, убогая церковь. И церковь, и дома местных жителей, совершенно затерянные среди высоких гор со снежными вершинами, казались в сравнении с ними еще более жалкими и ничтожными. Сносной проезжей дороги в Р. тоже не было, и даже в хорошую погоду в село трудно было добраться иначе, чем пешком.

Из дома священника, внешний вид которого убеждал в том, что прихожане отца Клеменса не отличаются богатством и щедростью, вышли два человека в духовном одеянии. Они медленно подвигались вдоль села, по временам останавливаясь, когда встречные подходили под их благословение. Вскоре последние дома селения остались позади, и они вышли на открытое место, где горный ветер свирепствовал с удвоенной силой.

-- Вы бы вернулись, ваше преподобие, -- сказал младший священник, плотнее застегивая свое пальто. -- Воздух слишком сырой и холодный. Вероятно, опять будет буря.

-- Я, во всяком случае, провожу вас до креста, милый Бенедикт, -- ответил старший. -- С тех пор как вы здесь, я и так слишком избаловался. Недалекая прогулка будет мне даже полезна.

Отец Бенедикт не стал возражать, и несколько минут длилось полное молчание.

-- Ах, если бы вам не нужно было ходить ежедневно в часовню! -- снова заговорил пастор Клеменс, -- я никак не могу отделаться от какой-то тревоги, когда вы идете туда.

-- Почему? -- равнодушно спросил отец Бенедикт. -- Это совсем недалеко.

-- Но дорога опасна. Ведь вы постоянно проходите через ущелье, самое скверное место в горах. Летом еще куда ни шло, а теперь, из-за этих постоянных дождей, почва совсем размыта, ноги скользят. Нет даже уверенности, что мостик, перекинутый через ущелье, уцелел после последней бури.

-- Крестьяне всегда проходят по этой тропинке, -- возразил отец Бенедикт, -- так гораздо ближе.

-- Да, но наши крестьяне -- другое дело, они родились и выросли здесь. Они крепко держатся на ногах и привыкли преодолевать всякие препятствия. А за вас я всегда тревожусь и только тогда успокаиваюсь, когда вы благополучно возвращаетесь домой.

-- Напрасно, отец Клеменс, я тоже твердо стою на ногах и не страдаю головокружением. Нельзя не ходить каждый день в часовню, раз у людей есть привычка молиться там. Я должен удовлетворить их потребность в молитве.

-- Но это никоим образом не входит в круг ваших обязанностей, -- живо возразил старик. -- Я сам, даже когда был молод и здоров, служил обедню в часовне лишь в дни больших праздников, когда собирается много богомольцев.

-- Служба в часовне -- большое облегчение для верующих, -- заметил отец Бенедикт, -- особенно для крестьян, разбросанных по отдаленным деревням. Им гораздо удобнее собираться внизу, в часовне, чем подниматься вверх к нам, в нашу церковь. Таким образом они экономят время и силы, необходимые им для работы. У меня же, с тех пор как мне запрещено произносить проповеди, времени более чем достаточно. Впрочем, завтра я в последний раз пойду в часовню.

-- Как в последний? -- испуганно спросил пастор.

-- Вы ведь знаете, что я должен вернуться в монастырь.

-- Надеюсь, только на несколько дней?

-- Ну, вряд ли меня снова отпустят сюда, -- ответил отец Бенедикт, мрачно покачав головой, -- я слишком хорошо знаю настоятеля. Та небольшая свобода, которой я пользовался здесь, показалась в монастыре чересчур широкой; настоятель находит, что я злоупотребил ею.

-- Вы намекаете на свою последнюю проповедь? Ах, брат мой, брат!.. Мне не хотелось тревожить вас, но должен сознаться, что я очень обеспокоен. Оставайтесь здесь, отец Бенедикт! Сошлитесь на болезнь, на непроходимость дорог, придумайте какой-нибудь другой предлог, но не возвращайтесь в монастырь. Там замышляется что-то дурное. Здесь вы в безопасности. Все население обожает вас и в случае нужды будет защищать до последней капли крови. Пока вы среди нас, никто не отважится причинить вам зло.

-- Нет, я должен вернуться! -- решительно заявил отец Бенедикт.

-- На вас давно смотрят с недоверием, -- продолжал убеждать старик, -- наш школьный учитель -- он мне никогда не нравился, хотя я не могу сказать о нем ничего дурного, так как у меня нет доказательств, -- так вот, наш школьный учитель что-то слишком любезно отнесся к вам с первого дня вашего приезда, и это мне кажется чрезвычайно подозрительным. Вы были очень неосторожны: не прятали своих книг и бумаг, и я думаю, что вас не раз обыскивали. Мне тоже было приказано...

Священник остановился и смущенно потупился.

-- Вам тоже предложили унизительную роль шпиона? -- с горечью спросил отец Бенедикт. -- Неприятная обязанность, в особенности если дело касается гостя, живущего в течение нескольких месяцев под вашей кровлей!

-- Мои сообщения не принесут вам вреда, -- ласково произнес старик. -- Пусть меня считают в монастыре слабоумным, ничего не видящим и не слышащим -- мне гораздо приятнее потерять в их мнении, чем подвергнуть вас опасности каким-нибудь неосторожным словом.

Молодой монах молча пожал руку отцу Клеменсу.

-- Итак, вы останетесь здесь, не правда ли? -- умоляющим тоном спросил старик.

-- Я не могу остаться. Не думайте, что я надеюсь на снисходительность настоятеля. Я знаю или по крайней мере предвижу, что меня ожидает, но для того чтобы последовать вашему совету, нужно было бы любить жизнь, а я очень мало привязан к ней. Уверяю вас, мне совершенно безразлично, существовать или нет. Если мне грозит смертельная опасность, я не шевельну пальцем, чтобы спастись.

-- Не говорите так, мой брат, -- с мягким укором возразил отец Клеменс, -- вы еще слишком молоды.

-- А вы уже стары, ваше преподобие, и все же держитесь за жизнь, -- с легкой насмешкой заметил отец Бенедикт. -- И что она вам дала? Чего вы достигли? Почти двадцать лет вы живете в этой жалкой деревушке, отрезанной от мира и людей. Кое-как перебиваетесь, только чтобы не умереть от голода, не видите человеческого лица, на каждом шагу встречаетесь с горем и нищетой. Стоит ли дорожить подобным существованием?

Светлые кроткие глаза священника спокойно встретились со сверкающим взглядом молодого монаха.

-- Я никогда не задавался вопросом, стоит или не стоит жить, -- просто ответил он, -- я смотрю на себя, как на слугу Господа, призванного исполнять свою обязанность, и стараюсь исполнить ее как можно добросовестнее. Да, мне приходилось переживать тяжелые минуты, испытывать сильную нужду, потому что я не мог видеть, как голодали мои прихожане, и делился с ними последними крохами. Мне было очень больно, когда часто я не мог принести нуждающимся существенную пользу и ограничивался лишь духовной помощью, но что поделаешь? Видно, так желал Господь. Теперь мне уже перевалило за семьдесят, и скоро для меня наступит вечный покой. Прощаясь с жизнью, я не стану сетовать на то, что она дала мне мало хорошего. Я убежден, что получил столько, сколько заслуживаю. Бог знает, что кому по силам, вероятно, ни на что другое я и не годился.

Трогательная покорность судьбе звучала в простых словах священника. Отец Бенедикт молча смотрел на старика, который приближался к могиле, не жалуясь на выпавшую ему участь. Однако эта покорность еще более взволновала и задела молодого человека -- он не мог, не хотел примириться с такой скучной, серенькой жизнью. Он собирался возразить старику, но раздавшиеся вблизи шаги помешали ему. Со стороны села показались фигуры двух мужчин, закутанных в дождевые плащи.

Появление посторонних было таким необычным явлением в этой местности, что оба священнослужителя с удивлением уставились на них. Отец Бенедикт, однако, быстро узнал, с кем ему придется иметь дело, и его лицо моментально приняло холодное, сдержанное выражение.

-- Ваше сиятельство, какими судьбами вы здесь? -- сказал он, вежливо кланяясь тому, кто был постарше.

Граф Ранек протянул ему руку и затем обратился к отцу Клеменсу:

-- Простите, пожалуйста, ваше преподобие, что я врываюсь к вам непрошеным гостем. Мне необходимо было видеть вашего помощника. Я заходил к вам в дом, но там мне сказали, что отец Бенедикт только что вышел, и я могу его догнать.

Старик почтительно поклонился важным посетителям.

-- Не пожелаете ли вы, ваше сиятельство, вернуться в мой дом? -- Пригласил он. -- Место и в особенности погода мало подходят для разговора на воздухе.

-- Нет, благодарю, -- быстро возразил граф, -- наша беседа будет очень коротка. Кроме того, я слышал, что отец Бенедикт вышел из дома по делам службы, и не хочу, чтобы из-за меня он опоздал.

По взволнованному виду графа отец Клеменс вывел заключение, что разговор предстоит серьезный и не допускающий промедления; поэтому он поспешил откланяться, выразив надежду, что граф не откажется зайти к нему на обратном пути.

Граф рассеянно согласился, с видимым нетерпением ожидая ухода священника.

-- Мы искали тебя, Бруно, -- обратился он к отцу Бенедикту, как только старик ушел, -- ты видишь, я привел с собой и Оттфрида. Вы расстались в ссоре, а теперь должны непременно помириться. Тогда, в запальчивости, вы оба отказали мне в моей просьбе, надеюсь, что сегодня старая распря будет забыта. Бруно, Оттфрид первый протягивает тебе руку в знак примирения.

Хотя граф говорил мягким тоном, но с непоколебимой уверенностью, что его желание будет исполнено. По лицу Оттфрида было видно, что он действует по принуждению, тем не менее он протянул монаху руку. Однако тот не принял ее.

-- Бруно! -- воскликнул граф более резко.

Монах отступил на несколько шагов и холодно произнес:

-- Прошу вас избавить меня и графа Оттфрида от тягостной для нас обоих формальности, тем более, что она ни к чему не поведет, наши отношения все-таки не изменятся.

Оттфрид с удовольствием опустил протянутую руку, но в его глазах промелькнула откровенная ненависть к отцу Бенедикту. Он не мог понять, как этот "выскочка", сын их служащего, осмеливается не принять его, графа, руки.

Взор старшего Ранека медленно переходил с одного молодого человека на другого. Черты лица Оттфрида, блондина со светлыми глазами, очень напоминали черты старого графа, но в них не было того благородного выражения, которое было присуще всем Ранекам; наоборот, Бенедикт, несмотря на черные волосы и темные глаза, гораздо больше походил на графа именно благодаря тому, что к нему перешло это характерное родовое выражение благородства. Ни по чертам лица, ни по цвету глаз и волос Бруно и Оттфрид не были похожи друг на друга, но в то же время было в них и что-то общее: оба высокие и стройные, с одинаковой гордой посадкой головы и осанкой. Оттфрид в своем черном плаще сейчас и по костюму походил на отца Бенедикта, так что на некотором расстоянии легко можно было принять одного за другого. Старому графу в первый раз бросилось в глаза необыкновенное сходство их фигур.

-- На этот раз, Бруно, ты сам постарался углубить пропасть, образовавшуюся между вами, -- с упреком обратился он к монаху. -- Пусть будет так. Я знаю, что через какой-нибудь час ты иначе посмотришь на все, и сам протянешь руку Оттфриду. Мне нужно поговорить с тобой. Оттфрид, оставь нас вдвоем!

Молодой граф повиновался, затаив в глубине души еще большую злобу против ненавистного монаха. События последних дней не были тайной для Оттфрида, и он прекрасно понимал, что внезапная поездка отца в горы имела целью предупредить Бруно о грозящей ему опасности. Граф, очевидно, хотел сообщить своему воспитаннику, до какой степени настоятель монастыря сердит на него, и дать ему советы, как действовать.

Одного не мог постичь Оттфрид: для чего отцу понадобилось, чтобы он сопровождал его в этй поездке, и почему он так настойчиво требовал, чтобы молодые люди помирились именно теперь, тогда как они были в ссоре уже несколько месяцев. К ненависти, испытываемой Оттфридом к монаху, присоединилась еще и обида на отца. Для того чтобы поговорить с Бруно, он почти прогнал в его присутствии своего родного сына. Само собой разумеется, что после этого отец Бенедикт будет позволять себе еще больше! Не понимал молодой граф и почему отец не может заставить повиноваться себе человека, обязанного ему всем своим благополучием. Он, требовавший от Оттфрида слепого послушания, пасовал перед упрямством какого-то сына служителя! И невольно в голове Оттфрида снова возникла мысль, что между его отцом и Бруно существуют какие-то загадочные отношения, но он не мог представить себе, в чем тут дело.

Отец Бенедикт стоял перед графом с мрачным, спокойным лицом, совершенно равнодушный к участию, которое принимал в нем его покровитель.

-- Бруно, скажи, ради Бога, что ты наделал? -- скорбно воскликнул граф, когда Оттфрид отошел от них на довольно большое расстояние.

-- Я отвечу сам за свои поступки! -- холодно ответил молодой монах. -- Во всяком случае, только настоятель монастыря имеет право требовать у меня отчета. И только с ним я буду вести разговор по этому поводу.

Дерзкий ответ вызвал гнев графа, но он тут же уступил место другому, более глубокому чувству.

-- Так-то ты благодаришь меня за все мои заботы о тебе, -- с горечью проговорил Ранек. -- Я никогда не пользовался твоим расположением, но в последнее время ты прямо-таки враждебно отворачиваешься от меня.

Отец Бенедикт опустил глаза. Этот упрек всегда вызывал в нем чувство стыда за свою неблагодарность, но он никак не мог ощутить симпатию к графу, хотя прекрасно сознавал, как много тот сделал для него.

-- Я сам знаю, что недостаточно ценю вашу доброту ко мне, я на самом деле неблагодарен; простите и перестаньте заботиться обо мне!

Эти слова, сказанные кротким голосом, погасили последнюю искру гнева графа.

-- Перестать заботиться! -- повторил он. -- Да знаешь ли ты, какая опасность теперь тебе угрожает? Как ты отважился произнести такую проповедь? Следовало подумать, сообразить, какие последствия она вызовет, какие проклятия посыплются на твою голову!

-- Если бы я мог заранее обдумать все, то, вероятно, вообще не произнес никакой проповеди, -- мрачно сказал Бруно. -- Хотя я и плохой монах, но отлично знаю, что обязан подчиняться своему духовному начальству и говорить лишь то, что придется ему по вкусу. Когда же я увидел вокруг себя этих, бедных людей, которые со слепой верой склонились передо мной, то невольно подумал, что, может быть, сотни детей, подобно мне, будут обречены на жизнь в монастыре, принесены ему в жертву своими родителями. И я не мог не сказать им, что они заблуждаются, что счастье человека и служение Богу зависит не от монастырей и духовенства... Вот в чем заключалась моя проповедь... Уже произнося эти слова с кафедры, я сообразил, что поступаю наперекор своему духовному начальству...

-- Если бы хоть ты произнес свою речь не при таком стечении богомольцев, -- сказал граф, -- и это произошло бы в сельской церкви, последствия не были бы так тяжелы для тебя. Богомольцы, стекающиеся к часовне целыми селами, разнесут твои слова в самые дальние углы нашей местности; такого подрыва католической церкви мой брат не простит тебе никогда.

-- Я это знаю! -- спокойно заметил Бенедикт.

-- Отчего ты никогда не говорил мне, что ненавидишь профессию, которая была предназначена для тебя? -- спросил граф. -- Если бы ты сказал мне, что не хочешь быть священником, я ни за что не отдал бы тебя в монастырь, несмотря на все уговоры брата. Я был уверен, что ты сам стремишься быть монахом.

-- Если бы я раньше знал то, что знаю теперь, никакая сила не заставила бы меня поступить в монастырь, -- с горькой улыбкой ответил Бруно. -- Вы забываете, что я с детства воспитывался в духовной семинарии, где все было устроено так, чтобы у воспитанников не оставалось ни одной свободной минуты для размышлений. Они, закрыв глаза, идут туда, куда ведет их рука воспитателя, не имея права ни взглянуть вперед, ни оглянуться назад. Только после поступления в монастырь у меня появилось время кое-что сообразить. Мои глаза открылись, но было уже слишком поздно.

-- Не станем говорить о том, что было и остается непоправимым, -- с глубоким вздохом проговорил граф, -- подумаем лучше о настоящем. Оно далеко не радостно. Тебя требуют обратно в монастырь?

-- Да.

-- И ты поедешь?

-- Конечно! Ведь этого требует мой настоятель.

Граф ближе подошел к Бруно и взволнованно прошептал:

-- Ты не должен возвращаться в монастырь ни в коем случае. Ты не знаешь, что там ожидает тебя. Ведь ты недавно в монастыре и не имеешь понятия о том, какая судьба постигла многих монахов, осмелившихся смотреть на служение церкви так же, как смотришь ты, и не представляешь себе, как мстительны твои братья-монахи, как они настроены против тебя, Бруно! Ты бросил в них камень, и они никогда не простят тебе этого!

Молодой священнослужитель отошел к деревянному кресту, стоявшему на краю дороги и, глядя на графа, спросил:

-- Что же я должен делать, по-вашему? Если я не вернусь добровольно, меня потащат туда силой.

Граф быстро осмотрелся. Оттфрид был так далеко, что до его слуха не мог долететь ни один звук, тем не менее граф подошел еще ближе к монаху и шепотом произнес:

-- Остается лишь одно средство спастись -- бежать отсюда далеко, в другую страну, и бежать немедленно, не откладывая своего отъезда ни на минуту.

-- И это говорите мне вы, граф Ранек, -- с удивлением сказал Бруно, -- вы, брат моего настоятеля, глава старинного рода, все предки которого были строгими католиками? Ведь графы Ранеки особенно гордились тем, что всегда оставались решительными приверженцами церкви и служили опорой для католического духовенства. Неужели вы искренне даете мне совет не возвращаться в монастырь?

-- Ты можешь по этому судить, как велика опасность, ожидающая тебя, -- беззвучно ответил Ранек.

Молодой монах с величайшим удивлением взглянул на Ранека.

-- Прежде чем продолжить разговор, ваше сиятельство, я прошу вас объяснить мне, почему вы принимаете такое необыкновенное участие в моей судьбе? Что побуждает вас так сильно переживать за совершенно чужого вам бедного человека? Я и раньше искал ответа на эти вопросы. Теперь, когда вы ради меня жертвуете семейными традициями, я особенно прошу вас разъяснить мое недоумение.

В голосе и словах Бруно выражалось неподдельное недоумение, ясно показывавшее, как он далек от разгадки истинного положения вещей. Граф долгим взглядом посмотрел на монаха и наконец произнес:

-- Хорошо, я исполню твое желание. Я и так решил сказать тебе все, прежде чем мы расстанемся с тобой. Ты ведь уедешь?

-- Нет!

-- Бруно, умоляю тебя!

-- Нет, я вернусь в монастырь!

-- Боже, что за упрямство! -- воскликнул граф, безнадежно махнув рукой. -- Совершенно такой же, каким был я... -- и, не окончив фразы он смущенно остановился. -- Почему ты не хочешь уехать? -- спросил он снова после недолгого молчания. -- Повторяю тебе, что это единственный путь к спасению.

-- Потому что мне запрещает моя совесть! -- ответил отец Бенедикт, гордо поднимая голову. -- Настоятель может быть безжалостен до жестокости, но я должен вынести всякое наказание. У него нет специальной цели причинить мне зло, а если он найдет нужным покарать меня во имя церкви -- я должен покориться этой каре. Я поклялся перед алтарем подчиняться всем правилам монастыря и не имею права нарушать свою клятву, даже если от того зависит моя жизнь. Если бы клятва ни к чему не обязывала человека, то муж мог бы бросить свою жену, которой клялся в любви и верности, на свете не было бы ничего святого... И я должен безропотно принять свою участь.

Каждое слово этой отповеди ранило душу старого графа... Он стоял перед молодым человеком, как осужденный, которому суд только что вынес приговор. Лицо его было страшно бледно, лишь на лбу выделялась красная полоса, служившая признаком глубокого волнения.

Бруно провел рукой по лицу и поправил плащ, спустившийся с одного плеча.

-- Теперь вы знаете мое решение, оно непоколебимо, -- сказал он после минутного молчания. -- Я жду обещанного разъяснения.

Граф медленно поднял глаза и устремил их на молодого монаха. В его чертах выражались одновременно и стыд, и безнадежное отчаяние.

-- Нет, теперь я ничего не скажу тебе! -- глухо и с большим усилием произнес он.

-- Но ведь вы обещали!

-- Нет, -- повторил граф, -- ты никогда ничего не узнаешь, по крайне мере из моих уст; ты сам заставил их сомкнуться навсегда.

Бруно замолчал. Он не пытался больше проникнуть в так тщательно скрываемую тайну, но еще холоднее, еще недоверчивее смотрел на своего покровителя.

Граф старался подавить волнение, вызванное словами монаха, но это ему плохо удавалось. Он решил ничего не говорить Бруно о его происхождении и, чтобы отрезать себе возможность поддаться искушению, позвал Оттфрида. Однако ему так хотелось назвать Бруно сыном, что даже в присутствии Оттфрида признание готово было сорваться с его уст.

-- Значит, ты решил вернуться в монастырь? -- спросил он.

-- Да, завтра вечером я буду там, -- ответил отец Бенедикт. -- Передайте настоятелю, что если бы у него и не было никакой власти надо мной, я все равно вернулся бы в монастырь, так как не могу нарушить данное слово. Прощаясь со мной, настоятель сказал, что считает меня способным на все, но знает, что клятва для меня священна, и я никогда не изменю ей. И он не ошибся!

Граф вздрогнул, и его рука, протянутая к монаху, бессильно опустилась.

Оттфрид и Бруно стояли молча, отвернувшись друг от друга и с трудом сдерживая проявление враждебности. Присутствие старого графа стесняло их, удерживало в известных границах. Если бы его не было, между ними, вероятно, повторилась бы сцена, разыгравшаяся в лесу. Граф не знал настоящей причины, вызвавшей вражду между молодыми людьми; он хотел навсегда примирить их, сказав что они -- братья, но так и не мог сделать свое признание в тот день, важнейшее слово не было произнесено...

О, если бы граф мог предвидеть, какие испытания обрушатся на его голову из-за этого молчания!

Прощание было коротким и очень холодным со стороны отца Бенедикта. Граф в сопровождении своего сына пошел обратно в село, а монах торопливо направился к часовне, где его уже давно ожидали собравшиеся со всех сторон богомольцы.

Отец Клеменс не без основания беспокоился, когда его молодой помощник шел к часовне по узкой тропинке, мимо так называемого Дикого ущелья. Это был очень опасный путь, в особенности в дурную, дождливую погоду. Две большие скалы круто поднимались по обе стороны дорожки, с них неслись бурные потоки воды, с шумом соединявшиеся в глубокой лощине, через которую был перекинут узенький деревянный мостик со старыми, полусгнившими перилами. Свет слабо проникал в ущелье, отчего в нем всегда было сумрачно и еще более страшно. Проходя по мостику, не следовало смотреть ни вверх, ни вниз. От вида высоко вздымающихся грозных скал кружилась голова, а внизу бешено кипела и бурлила вода, разбрасывая во все стороны белые холодные хлопья пены. Один неосторожный шаг -- и одинокий путник легко мог погибнуть в безжалостных струях бурного потока.

Бруно так же бесстрашно пошел по опасному мостику, как делал это ежедневно в течение нескольких месяцев. Он не держался за перила, потому что не испытывал головокружения, а равнодушие к жизни, о котором он говорил отцу Клеменсу, делало его необыкновенно храбрым. Дойдя до середины мостика, молодой монах вдруг остановился и, опершись грудью на перила, стал смотреть в темную бездну. Не раз уже ему приходила в голову мысль броситься с мостика вниз и сразу покончить все счеты с жизнью, но никогда еще искушение не было так велико, как в этот день; ему казалось, что пенистые волны зовут его в свои объятия.

"Зачем отдавать себя на суд людской, когда имеешь возможность сам распорядиться своей жизнью? -- думал Бруно. -- Прыжок, мгновение -- и все будет кончено. Холодные волны успокоят разгоряченную голову, заставят молчать неугомонное сердце, которое не хочет равнодушно биться под монашеской рясой. Зачем лишние мучения, лишняя борьба? Смерть освободит меня от ненавистных оков монашества, от которых невозможно освободиться другим способом! Один решительный шаг -- и цепи будут порваны, непосильное бремя упадет с моих измученных плеч!"

Бруно, не отрываясь, смотрел в темную пучину, тело его отяжелело так, что старые перила уже трещали и гнулись под руками. Голова все ниже склонялась над бездной, еще миг -- и могучие волны поглотили бы его...

Вдруг до него донесся какой-то посторонний звук. Бруно поднял голову и начал прислушиваться. Теперь ветер явственно донес звон колоколов -- это звонили в часовне к обедне, церковь звала своего священника. Там, в часовне, верующие ждали появления любимого пастыря, благословения руки, которая едва не совершила тяжкое преступление -- самоубийство!

Отец Бенедикт медленно снял руки с перил, которые готовы были в следующее мгновение сломаться под их тяжестью, и отвернулся от манившей его глубины. Звон колоколов напомнил молодому монаху о его обязанностях, ненавистная духовная служба явилась для отца Бенедикта спасением. Колокола звонили все громче и громче, все настойчивее звали его. Он выпрямился и решительными, твердыми шагами пошел вперед, туда, куда влекли его торжественные звуки колоколов, -- к алтарю!

Глава 11

-- Не сердитесь на меня, батюшка, но я не могу не сказать, что у вас здесь, в горах, дует возмутительный ветер. Нужно иметь десять рук, чтобы одновременно придерживать и шляпу, и накидку, и зонтик, и разные другие вещи -- иначе этот невозможный ветер сорвет все в одну минуту и разнесет по свету. И самой трудно удержаться на ногах, того и гляди свалишься в яму, куда никогда не проникает солнечный луч. Будешь сидеть там до тех пор, пока какой-нибудь сердобольный крестьянин не извлечет тебя оттуда! А какие дороги! Даже наш экипаж отказал, -- колеса предпочли лучше сломаться, чем катиться по таким ухабам и рытвинам! Мы принуждены были взбираться пешком по этой костоломке, которая у вас называется проезжей дорогой. Вот вам и прославленная красота гор! Я убеждена, что горы созданы для того, чтобы портить людям жизнь, и Господь Бог посылает сюда только тех, кого хочет наказать.

Отец Клеменс только что собирался войти в свой дом, когда услышал за спиной этот раздраженный женский голос. Он быстро оглянулся и с испугом посмотрел на высокую даму с недовольным лицом, которая говорила так гневно, точно он лично был виноват во всех испытанных ею неприятностях.

-- Очень сожалею, -- смущенно пробормотал старый священник, -- но я, право, не виноват, что климат наших гор слишком суров.

Дама громко расхохоталась, выслушав это извинение, и подошла к священнику.

-- Ну, конечно, ваше преподобие, вы нисколько не виноваты, -- добродушно сказала она, -- я ничего и не имею против вас, наоборот, мы, две беспомощные женщины, обращаемся к вам с просьбой приютить нас на несколько часов, если, конечно, это не слишком обеспокоит вас.

Отец Клеменс робко подвинулся к самой двери, внимательно посмотрел на свою гостью и решил, что она мало соответствует его представлению о беспомощности. Дама была высока ростом, и элегантная дорожная накидка не скрывала ее статной фигуры. Левой рукой она придерживала шляпу, съехавшую набок, несмотря на то, что была привязана к голове двумя шелковыми лентами, а правой опиралась на большой дождевой зонтик, который уже успел пострадать от непогоды. Острие его было в грязи -- вероятно, он исполнял роль альпийской палки при восхождении на гору.

За высокой дамой стояла тоненькая, изящная девушка в длинном сером непромокаемом плаще, покрывавшем ее от шеи до кончиков ног. Она предпочла совсем снять шляпу вместо того, чтобы все время придерживать ее рукой, и ее локоны разметались во все стороны. "Возмутительный ветер" не приводил девушку в такое отчаяние, как ее спутницу, напротив, он, видимо, даже доставлял ей некоторое удовольствие, так как разрумяненное свежим воздухом личико было очень оживленно, и девушка с трудом сдерживала веселую улыбку, слушая обращенные к священнику грозные речи дамы.

Последний, несмотря на свою робость перед гостьей, тем не менее вежливо пригласил дам войти в его дом.

-- Прежде чем мы переступим порог вашего жилища, я должна предупредить вас, что мы протестантки, -- заявила дама постарше. -- Следовательно, на ваш взгляд, мы еретички в полном смысле слова и притом не желаем, чтобы нас обращали в католичество. Если вам это неприятно, скажите откровенно, мы тогда поищем какую-нибудь гостиницу или постоялый двор.

Отец Клеменс не мог не улыбнуться, услышав столь решительное заявление.

-- У меня нет обыкновения спрашивать своих гостей, какой религии они придерживаются, -- возразил он. -- Я предлагаю свою квартиру всем желающим воспользоваться ею, без различия вероисповедания.

-- В таком случае вы представляете исключение среди католиков, -- сказала гостья. -- Я вообще не верю католикам, простите меня за откровенность. Не понимаю, Люси, что вы находите смешного в моих словах? Мне кажется, вам даже доставляет удовольствие наше ужасное положение. Только этого недоставало! Вы, точно дикая коза, бегали по горам, оставляя меня одну, и, если бы не мой зонтик, я вообще не смогла бы подняться наверх.

Войдя в дом, воспитательница Люси (как вы уже догадались, это была Франциска Рейх) сняла шляпу и накидку, причем не переставала говорить. Она сообщила отцу Клеменсу, что они предприняли маленькое путешествие в соседний город, что с ними был брат Люси, но так как их экипаж дорогой сломался, то господин Гюнтер решил остановиться в ближайшем селе, где он надеется найти какую-нибудь повозку. Лошади, слава Богу, не пострадали, и если поиски господина Гюнтера увенчаются успехом, то они еще сегодня вернутся в Добру. Люси и она ушли вперед, а господин Гюнтер остался пока на дороге, где случилось несчастье: надо было придумать, как поступить со сломанной коляской.

-- Какой-нибудь экипаж можно найти, -- заметил Клеменс, -- но нужно, чтобы ваш спутник не медлил, иначе вам нельзя будет ехать -- станет темно, а ночью ездить по горам весьма опасно. Если вы запоздаете, то я позволю себе предложить вам переночевать у меня. Хотя комнату, предназначенную для гостей, уже несколько месяцев занимает мой молодой помощник, но он охотно уступит ее дамам, а для вашего спутника тоже найдется место.

Люси все еще не снимала плаща. Она с детским любопытством осматривала незатейливую обстановку комнаты, служившую священнику кабинетом и гостиной. На стенах висели картины, изображающие события священной истории. При последних словах Клеменса о молодом помощнике, живущем у него уже несколько месяцев, молодая девушка внезапно заинтересовалась разговором.

-- Где мы собственно находимся, ваше преподобие? -- быстро спросила она, и старик очень удивился, что при таком простом вопросе Люси покраснела до самых ушей.

-- Да, как называется эта трущоба, то есть, простите, пожалуйста, я хотела сказать -- ваш приход? -- воскликнула Франциска. -- Нам по дороге указали на ближайшее село, но не сообщили, как оно называется.

-- Вы находитесь в Р.

Хорошо, что священник повернулся в этот момент к гувернантке и оба они не увидели, как густой румянец еще сильнее залил лицо Люси. Она перестала интересоваться обстановкой комнаты и, подбежав к окну, не спускала взора с входной двери. Девушка ждала, что вот-вот покажется некто, кого она и хотела видеть, и боялась в то же время его прихода.

Мадемуазель Рейх между тем спокойно уселась в кресло и учинила форменный допрос хозяину дома: давно ли он здесь живет, в каких отношениях находится со своими прихожанами, какой имеет доход и так далее. Отец Клеменс, совершенно смущенный строгим тоном гостьи, стоял перед ней в почтительной позе и старался отвечать на ее вопросы так точно, будто от этого зависела его дальнейшая жизнь. По окончании допроса Франциска сердито и сострадательно покачала головой.

-- Не хотела бы я быть на вашем месте, ваше преподобие, -- решительно заявила она. -- Летом еще сносно; но как вы можете проводить зиму в этой трущобе, в полном одиночестве, без жены и детей -- для меня совершенно непонятно.

Священник улыбнулся; но и улыбка его была печальной, и во взгляде, которым он посмотрел сначала на гувернантку, а затем на ее воспитанницу, стоявшую у окна, виднелась глубокая грусть.

-- Духовный сан не позволяет нам иметь семью, -- кротко проговорил он.

-- Но ведь это -- безобразное постановление вашей церкви, простите меня за откровенность, ведь это бессмыслица! -- воскликнула Рейх. -- У нас, на моей родине, каждый благочестивый священник имеет жену и, по крайней мере, полдюжины ребят. У моего отца, тоже сельского священника, нас было двенадцать человек, это не шутка, особенно если принять во внимание, что жалованье он получал не министерское. Тем не менее, уверяю вас, он служил Богу и проповедовал не хуже католического священника. Рядом с тои комнатой, где шумели и возились дети, он сочинял свои проповеди, и выходили они гораздо лучше, чем те, которые пишутся в могильной тишине скучного, мрачного, пустынного дома. Мой отец не мог посвящать много времени ни одному из нас, а все-таки все дети вышли удачными и еще какими удачными!

При последних словах Франциска поднялась со своего места, выпрямилась во весь немалый свой рост и так вызывающе посмотрела на отца Клеменса, точно приглашала его полюбоваться ею. Пусть бы он посмел сказать, что ее пример недостаточно убедителен! К счастью, добродушный старик и не думал возражать. Он низко поклонился, и этот поклон лучше всяких слов выразил его почтение и к самой мадемуазель, и ко всей ее семье. Удовлетворенная Франциска снова опустилась в кресло.

-- Не понимаю, почему до сих пор нет Бернгарда, -- вмешалась в разговор Люси. -- По-моему, он уже давно должен быть здесь. Я пойду к нему навстречу.

-- Что за выдумки! -- возразила гувернантка. -- Неужели вам еще недостаточно, Люси, нашего хождения по горам! Вам непременно хочется, чтобы ветер сдул вас куда-нибудь?

-- Я недалеко, -- уверяла Люси, -- заблудиться я не могу, так как буду держаться проезжей дороги.

Франциска продолжала отрицательно качать головой.

-- Позвольте барышне пойти, -- обратился к ней добродушный священник. От его внимания не ускользнула затаенная тревога молодой девушки, и он объяснил ее беспокойством об отсутствующем брате. -- Пусть она прогуляется. С ней ничего не может случиться в наших горах, здесь нет никаких обвалов, по крайней мере вблизи села. Нужно только все время идти по проезжей дороге, не сворачивая в сторону.

-- Посмотрите на эту непоседу, ваше преподобие, -- воскликнула Франциска, -- она не может оставаться в покое даже четверть часа. Опять ей понадобилось выйти в ветер и дождь! Ну ладно, я ничего не имею против. Идите, только не слишком далеко. Ваш брат будет смеяться над вами -- он как раз такой беспомощный человек, о котором следует тревожиться!

Последних слов Люси не слышала -- она была уже за дверью. На лестнице Люси остановилась, услышав чьи-то шаги. Решив, что это, по-видимому, прислуга, она облегченно вздохнула, шагнула за порог и быстро пошла по улице. Только когда последние дома оказались далеко позади, Девушка замедлила шаги. Собственно, она не знала, куда и зачем идет, но мысль, что Франциска и отец Клеменс будут смотреть на нее в тот момент, как откроется дверь и в комнате появится высокая, мрачная фигура молодого монаха, заставила ее убежать из дома. Сознание, что этот человек близко, снова пробудило в ней все то, что в последнее время как будто стушевалось, сгладилось. Люси опять почувствовала тяжесть, которую испытывала в присутствии отца Бенедикта, и ушла, желая избавиться от нее. Она думала, что опасность осталась позади, а между тем сама стремилась ей навстречу.

Выйдя на проезжую дорогу, девушка тщетно искала глазами Бернгарда. Нигде не видно было ни его, ни кучера с лошадьми. Она решила идти вперед, пока не встретит брата, ведь самое главное заключалось в том, чтобы как можно дольше не возвращаться в дом...

В течение нескольких минут Люси шла по горной тропинке; дорога, причинившая столько страданий Рейх, не казалась тяжелой для молодой девушки. Она легко и свободно ступала по каменистой почве, углубленная в свои мысли. Вдруг она услышала чьи-то шаги позади себя и, обернувшись, застыла в страхе. Но он длился лишь мгновение. Подходивший сзади человек снял шляпу, она увидела светлые волосы, ниспадавшие на черный воротник дождевого плаща, и облегченно вздохнула. Это был граф Ранек, а она чуть не приняла его за другого. Как странно!.. Она только теперь заметила, что у молодого графа и отца Бенедикта были совершенно одинаковые походка и общие очертания фигуры.

Оттфрид быстро подошел к Люси.

-- На этих дорогах можно голову сломать, -- проговорил он. -- Вы фея, вам легко порхать по горам, а вот нам, обыкновенным смертным, не обладающим вашими волшебными ножками и легкостью сильфиды, туго приходится. Если бы не надежда встретить вас, я ни за что не пустился бы в такое рискованное путешествие.

Граф пошел рядом с Люси, почти касаясь ее плеча; девушка невольно отшатнулась и всю дорогу старалась держаться подальше от своего спутника.

-- Как же вы могли рассчитывать встретить меня, -- спросила она холодно, -- разве вы знали, что я здесь?

-- Я слежу за вами более получаса, -- улыбаясь, ответил граф. -- Вы вошли с вашей спутницей в дом священника как раз в тот момент, когда я со своим отцом вернулся в село после небольшой прогулки. Я уже потерял надежду видеть вас и только благодаря счастливой случайности имею удовольствие беседовать с вами.

Оттфрид мог бы прибавить, что не решался подойти к Люси в присутствии Франциски, которую мог назвать Цербером с большим правом, чем Бернгард. Он не счел нужным сообщить молодой девушке также и о том, что, заметив их, под каким-то благовидным предлогом уговорил отца уехать раньше и оставить его здесь одного.

-- Как я рад, что вижу вас! -- воскликнул он. -- Скажите, кому и чему я обязан этим великим счастьем?

Люси коротко и сдержанно рассказала о том, как сломался их экипаж и они должны были остановиться в ближайшем селе.

-- Я иду теперь навстречу брату, -- прибавила она, -- он еще внизу, но сейчас поднимется сюда.

При напоминании о Гюнтере лицо графа омрачилось, а на губах появилась презрительная улыбка.

-- Вы позволите мне предложить вам один вопрос, имеющий отношение к вашему брату? -- проговорил Оттфрид и, не ожидая согласия Люси, продолжал: -- Несколько времени тому назад я имел честь получить от него письмо. Знаете ли вы что-нибудь об этом письме?

-- Я? Нет! -- с удивлением ответила Люси.

Она искренне недоумевала, почему Бернгарду понадобилось писать графу. После всего того, что брат говорил о нем, она никак не ожидала, что он вступит с графом в какие бы то ни было переговоры.

-- Я так и думал, -- с довольным видом заметил Оттфрид. -- Само собой разумеется, что вы нисколько не виноваты в этой истории, и я не стану сам говорить о ней, хотя она причинила мне много горя. Из-за нее я не мог видеть ваше прекрасное личико в течение нескольких месяцев... О, Люси, если бы вы знали...

Граф почувствовал себя в своей сфере и снова начал осыпать молодую девушку комплиментами. Однако на сей раз его ухаживание не произвело желаемого впечатления. С того момента, как мрачный монах властно взял Люси за руку и увел от графа, чары Оттфрида рассеялись, как дым. Может быть, сравнение с отцом Бенедиктом послужило не в пользу графа. Он говорил теперь со всей страстностью, на какую был способен, но его взгляд оставался пресыщенно-равнодушным, и девушка невольно вспомнила глубокие темные глаза, сладко и мучительно проникавшие в ее душу и имевшие неотразимую власть над ней. Франциска была права: с того памятного дня в лесу ее воспитанница стала другой. Сейчас она равнодушно, скорее даже с неудовольствием, слушала те же самые речи, которые еще так недавно наполняли ее сердце восторгом.

Граф не мог не заметить, что Люси необычайно холодна с ним и едва отвечает на его вопросы. Он объяснял эту холодность тем, что Гюнтер и воспитательница девушки восстановили ее против него. В своем самомнении он не допускал даже мысли, что он, граф Ранек, блестящий офицер, может не нравиться какой-то деревенской девчонке! Желая склонить Люси на свою сторону, граф удвоил любезность. Он клялся в своей страстной любви и уверял, что никакие силы не заставят его покинуть Ранек и уехать в столицу, если у него будет надежда время от времени встречаться с Люси. Одним словом, он повторил все то, что нашептывал своей даме на вечере у барона, не было только коленопреклонения, так как земля была сырой.

-- Замолчите, пожалуйста, граф, -- вдруг остановила его излияния Люси, -- я не желаю слушать о вашей любви.

Оттфрид остолбенел: он не ожидал подобного решительного отпора.

-- Вот как? Вы не хотите слушать о моей любви? -- насмешливо повторил он. -- Я не думал, что вы будете так жестоки!.. Ведь один раз вы уже выслушали мое признание очень благосклонно.

Люси покраснела от стыда и обиды. Она в первый раз заметила, что ухаживание графа оскорбительно.

-- Мне кажется, я имею право располагать собой, -- гордо ответила она, -- и еще раз заявляю, что не желаю слушать вас. Прошу оставить меня.

Люси глубоко заблуждалась, рассчитывая, что Оттфрид уйдет. Наоборот, неожиданное сопротивление молодой девушки только усилило желание графа овладеть ею во что бы то ни стало.

-- Как идет вам гневное выражение! -- с той же насмешливой улыбкой сказал он. -- Вы забываете, что мы здесь совершенно одни, и я не так глуп, чтобы исполнить ваше приказание. Я не оставлю вас, прежде чем не поцелую прелестный ротик, который говорит мне такие злые слова.

Граф наклонился к Люси, но она одним прыжком очутилась на противоположной стороне дороги. Не помня себя от страха и гнева, она не знала, что предпринять дальше. Они находились как раз на том месте, откуда начинался кратчайший и наиболее опасный спуск к часовне. В стороне, среди елей, не более чем в ста шагах от проезжей дороги, уже виднелись ее белые стены. Люси посмотрела вдоль дороги: увы, ее брата еще не было видно. Тогда, недолго думая, она повернулась спиной к графу и помчалась по узкой боковой тропинке прямо к часовне. Все это совершилось с быстротой молнии.

Оттфрид был так поражен, что несколько секунд стоял неподвижно, а затем, вне себя от раздражения, решил последовать за Люси и добиться своего. Но было поздно -- пока он спускался с горы, девушка вошла в часовню. Оттфрид закусил губы от досады. Он был слишком католиком для того, чтобы не отнестись с уважением к Божьему храму. Воспитанный отцом и дядей в известных традициях, он считал неприличным преследовать девушку под кровлей церкви. Нужно же было часовне очутиться именно на этом месте! Оттфрид не знал, как поступить. Оставить Люси в покое -- значило покориться ей, признать себя побежденным, а с этим он никак не мог смириться. После недолгого раздумья граф решил войти в часовню. Он снял шляпу, перекрестился и подошел к Люси, точно между ними ничего не произошло.

-- Не правда ли, в этой местности церкви отличаются особой красотой? -- спросил он самым невинным светским тоном.

Люси, в первую минуту пораженная приходом Оттфрида, вспыхнула от негодования. Хотя она чувствовала, что здесь, в Божьем храме, он не посмеет преследовать ее, но тот факт, что он позволил себе, как ни в чем не бывало, заговорить с ней после своей страшной дерзости, глубоко оскорблял девушку. Не удостаивая графа ответом, она повернулась к нему спиной.

Церковь была пуста. Богомольцы уже успели разойтись, и священник теперь выходил из ризницы, где снял облачение, в котором служил обедню. За ним вышел псаломщик, с удивлением посмотрев на запоздавших посетителей, он прошел мимо них и скрылся в своей квартире, примыкавшей к часовне. Отец Бенедикт постоял несколько секунд у алтаря, затем тоже повернулся к выходу. И тут, внезапно увидев Люси и рядом с ней Оттфрида, он остановился, как оглушенный громом. Всего мог ожидать Бруно, только не этого! Но постепенно он пришел в себя и судорожно сжал складки длинной рясы. Так вот к чему привело его предостережение! Небольшое же значение придала Люси его словам!

Оттфрид был не менее удивлен неожиданной встречей. По-видимому, все было против него в этот злополучный день. Однако он никоим образом не мог допустить, чтобы ненавистный монах видел его поражение у Люси, и решил выйти с честью из неловкого положения.

-- Простите, пожалуйста, ваше преподобие, наш поздний приход, -- самым спокойным тоном обратился он к монаху, -- но фрейлейн Гюнтер пожелала зайти сюда на несколько минут. Вы позволите нам осмотреть вашу церковь?

Люси побледнела: от такого неслыханного нахальства она буквально онемела, точно лишилась языка.

Лицо молодого священника казалось еще бледнее, чем лицо Люси. Он взглянул на смущенную девушку с уничтожающим презрением, затем, переведя взор на ее спутника и обращаясь к нему, произнес:

-- Наш скромный храм не представляет ничего интересного. Мне кажется, граф, что для ваших разговоров церковь является неподходящим местом, и вам было бы лучше избавить ее от своего присутствия.

Сначала презрительный взгляд отца Бенедикта, а затем его резкий тон заставил Люси овладеть собой и вернул ей дар речи. Презрения мрачного монаха она не могла перенести!..

-- Граф Ранек говорит неправду, -- воскликнула она дрожащим от возмущения голосом, -- я прибежала сюда, чтобы спастись от его дерзкой навязчивости. Я надеялась, что Божий храм защитит меня от него, но граф не постыдился прийти и сюда.

Окаменелое лицо отца Бенедикта ярко вспыхнуло, глаза загорелись страстным огнем. Он подошел к молодой девушке к покровительственно положил руку на ее плечо.

-- Вы придаете моей невинной шутке какое-то странное значение, -- сердито, но смущенно проговорил Оттфрид. -- Я никак не думал...

-- Довольно! -- прервал его отец Бенедикт, -- фрейлейн Гюнтер находится под моей защитой. Потрудитесь уйти отсюда, граф Ранек!

Оттфрид страшно побледнел, им овладело бешенство.

-- Вы обладаете редким счастьем, монах Бенедикт, всегда быть неуязвимым. -- внезапно охрипшим голосом проговорил он. -- То вас защищает ряса, то место, в котором вы находитесь, как в данном случае. Однако вы злоупотребляете своим положением. Берегитесь! Мое терпение может лопнуть!

Бруно близко подошел к графу.

-- Да, я заставлю вас уважать храм Божий, если у вас нет уважения к женщине. Я пока еще священник и имею право, как представитель церкви, сказать вам, что здесь не место для ваших развлечений.

-- Да, пока вы -- еще священник, -- насмешливо повторил Оттфрид. -- Постарайтесь же использовать свое право, так как это, вероятно, будет в последний раз. Кажется, больше вам не придется выступать в качестве представителя церкви; вы в достаточной степени осрамили ее, и мой дядя примет строгие меры, чтобы оградить ее от таких проповедников, как вы.

-- А вам доставляет большую радость предстоящий суд? -- презрительно усмехаясь, спросил отец Бенедикт. -- Что будет дальше -- мы посмотрим, а пока я прошу вас, граф Ранек, удержаться от насмешливого тона; не забывайте, что мы находимся в священном месте, иначе...

И монах, не окончив своей фразы, так взглянул на Оттфрида, что Люси вздрогнула. Она помнила этот взгляд! Точно так же смотрел он тогда, на балу у барона, а граф сказал, что монах готов сбросить их в преисподнюю или в глубочайшую пропасть! Теперь пропасть была недалеко.

Оттфрид прекрасно понимал, что в споре с отцом Бенедиктом победа будет не на его стороне, и предпочел стушеваться.

-- Мы еще поговорим с вами, монах Бенедикт! -- высокомерно произнес он и вышел из часовни.

Ветер уже несколько стих, но горы начал обволакивать туман. Все ниже и ниже опускались облака, так что верхушки гор уже скрылись за ними.

Граф взглянул на дорогу. Не хватало только, чтобы еще Гюнтер встретился с ним и вступил в объяснения!.. Оттфрид не боялся встречи с владельцем До6ры -- когда он шел по дороге рядом с Люси, он каждую минуту мог оказаться с ним лицом к лицу, -- но в том настроении, в каком он находился в данный момент, он предпочитал не видеть ее брата. Судя по его письму, он мог наговорить ему достаточно дерзостей, и Бог знает, чем бы окончилось их объяснение. Не мог же Оттфрид вызвать его на дуэль! Разве он, граф Ра Мог драться с сыном какого-то помощника лесничего! Самое лучшее было бы не встречаться с ним, в особенности после того, что сейчас случилось. Граф с неприятным чувством оглянулся на часовню и подошел к псаломщику, который в эту минуту вышел из дома и с озабоченным видом смотрел на опускавшийся все ниже туман.

-- Можно пройти в село какой-нибудь другой дорогой? -- спросил Оттфрид у псаломщика.

Старик, подойдя к нему, ответил:

-- Конечно, ваше сиятельство! По этой тропинке налево вы вдвое скорее попадете в Р.

Псаломщик, родившийся в горах и ступавший по горным дорогам, как по гладкому полу, не подумал о том, что указанная им тропинка почти непроходима для изнеженных ног горожанина. Но Оттфрид был не в таком настроении, чтобы долго расспрашивать об удобствах или неудобствах пути, а потому снисходительно поклонился старику в знак благодарности и вскоре скрылся между скал.

Отец Бенедикт остался в часовне вдвоем с Люси. Священник был прав, назвав убранство церкви скромным, хотя бедные горные жители украсили ее всем, чем только могли. Запах ладана еще носился в храме легким душистым облаком. Дневной свет слабо проникал через узкие маленькие окна, оставляя алтарь в полутьме. По стенам висели выцветшие образа с ликами святых, украшенные венками, перевитыми лентами. Вместо цветов, которых мало растет в горах, перед образом Божьей Матери и вокруг него были развешены гирлянды свежей зелени. Над алтарем висела большая неугасимая лампада, разливая вокруг красноватый свет. Цепи, которыми она прикреплялась к потолку, были скрыты темнотой, и казалось, чей-то огромный блестящий глаз смотрит сверху на молодых людей.

Отец Бенедикт не спрашивал Люси, как она попала сюда вместе с графом; ему достаточно было знать, что это свидание -- вынужденное и что Люси прибегла к его защите, желая избавиться от назойливых ухаживаний Оттфрида. При виде молодой девушки все сомнения Бруно относительно своего чувства к ней окончательно рассеялись. Он каждый день, каждый час ясно сознавал, что напрасно борется со своей страстью; образ Люси так же неотступно преследовал его и здесь, как там, в монастыре. Теперь, видя ее перед собой, он чувствовал, что это юное существо с детски-чистыми синими глазами, видящими в жизни только радость, полностью завладело им и у него больше не было ни сил, ни воли, сопротивляться чарам.

Люси робко стояла рядом с монахом, не подозревая, какую душевную бурю он переживает; она чувствовала себя свободнее даже в присутствии Оттфрида, хотя граф был противен ей до последней степени. Он вызывал негодование своим наглым поведением, но Люси нисколько не боялась его, тогда как бледный, мрачный молодой человек, взявший ее под свое покровительство, внушал ей необъяснимый страх. Она знала только один взгляд, заставлявший ее робеть, и теперь этот взгляд не отрывался от ее лица.

От Бруно не укрылось состояние молодой девушки.

-- Не бойтесь ничего! -- сказал он. -- Я буду с вами до тех пор, пока не передам вас в надежные руки; граф не посмеет больше преследовать вас.

Люси подняла глаза и взглянула на монаха: что-то в его голосе внушалло ей беспокойство, и выражение его лица соответствовало голосу. Брови Бруно были мрачно сдвинуты, и на гладком лбу выделялась суровая, гневная складка, которой она раньше не замечала.

-- Я очень жалею, -- тихо проговорила Люси, -- что из-за меня вы так резко говорили с графом. Он никогда не простит вам этого.

Отец Бенедикт презрительно улыбнулся.

-- Не беспокойтесь, наша вражда с графом Ранеком началась уже очень давно, он меня всегда ненавидел.

-- А что означали его слова о том, что скоро наступит конец вашей духовной власти? -- робко спросила Люси. -- Разве вы не хотите больше быть священником?

На лице Бруно появилось выражение глубокой печали.

-- Здесь не может быть речи о желании или нежелании -- наш обет нерасторжим. Католическая церковь не позволяет духовным лицам отказываться от своего звания. Вопрос только в том, не лишить ли меня даже той небольшой свободы, которой я пользовался до сих пор в качестве священника.

Люси смотрела на молодого монаха испуганно-недоумевающим взглядом.

-- Вы, вероятно, думаете, что я совершил какой-нибудь смертный грех? -- покачав головой, продолжал он. -- Нет, ничего подобного. Я имел неосторожность сказать в проповеди то, что подсказало мне сердце, а это запрещено, католический священник обязан говорить лишь то, что предписано в Риме. По понятиям нашего духовенства, я совершил преступление, и в монастыре уже заседает суд, который наверно очень строго накажет меня.

-- А что он может сделать вам?

-- Все, что только пожелает.

Люси невольно вздрогнула от ужаса.

-- Мой брат говорит, что очень опасно раздражать монахов, -- озабоченно сказала она. -- Если они настроены против вас, то, ради Бога, не возвращайтесь в монастырь. Оставайтесь здесь или скройтесь куда-нибудь. Ведь вас могут погубить!

Молодая девушка не заметила, что голос ее дрожит от волнения, и что она умоляющим движением положила свою руку на руку священника. Она спохватилась только тогда, когда почувствовала горячее пожатие монаха. Люси хотела забрать руку, но Бенедикт не выпускал ее.

-- Мне сегодня уже дважды давали этот совет, -- проговорил он, -- а теперь из ваших уст я слышу его в третий раз. Но я не могу последовать ему, не могу, Люси!.. Тем не менее, я очень благодарен вам.

Молодая девушка затрепетала от звука голоса монаха. В нем была глубокая нежность, ее имя прозвучало в его устах как сладкая музыка, и она не в состоянии была отнять свою руку.

-- Но, отец Бенедикт... -- начала она и остановилась, так как рука, державшая ее руку, внезапно дрогнула.

-- Отец Бенедикт! -- медленно повторил монах. -- Вы правы... Хорошо, что напомнили мне, что я -- отец Бенедикт. Я готов был забыть об этом.

-- Ведь вас же зовут так! -- смущенно пробормотала Люси.

-- Да, в монастыре, с тех пор как я надел монашескую рясу. Нам даже не оставляют настоящего имени, чтобы оно не напоминало о том времени, когда мы были свободны. Я должен был свое светское имя "Бруно" заменить монашеским именем "Бенедикт" И оно вовсе не радует меня.

Монах замолчал.

Сумерки сгущались. Через открытое окно врывался легкий ветер и тихо шевелил увядшие листья венков. Тускло мерцала лампада, бросая красноватый отблеск на ступеньки алтаря, на которых стояли молодые люди.

-- Вы не любите своего монастыря? -- спросила наконец Люси.

-- Я ненавижу его.

-- Почему же вы не уйдете оттуда?

Темные глаза монаха с загадочным выражением остановились на лице молодой девушки, затем он глухо спросил:

-- А вы... разве вы могли бы отказаться от каких-нибудь уз, связывающих вас клятвой? Были бы вы в состоянии уважать человека и доверять ему, если бы знали, что он нарушил данное слово? Согласились бы вы, например, протянуть у алтаря руку на всю жизнь тому, кто изменил своей клятве?

Люси молчала, пораженная не столько этими странными вопросами, сколько тоном, которым они были заданы. В нем слышался страх, точно у обвиняемого, ждущего приговора судей и не знающего, осудят его или помилуют.

-- Не знаю, -- пробормотала молодая девушка, -- я...

-- Вы не согласились бы на это, -- ответил за нее отец Бенедикт сразу упавшим, беззвучным голосом. -- Я так и знал. Не бойтесь меня, -- прибавил он, заметив, что Люси, испуганная его волнением, инстинктивно отшатнулась от него. -- Не бойтесь, я не потребую вашей руки. Католическому духовенству навеки запрещено то, что допускается у лютеран и протестантов. Те свободно выбирают себе жену и у алтаря получают благословение на совместную жизнь, а у католиков алтарь преграждает путь к личному счастью. У нас существует выбор лишь между самоотречением и преступлением. Тому, кто не может отречься от личного счастья и не желает нарушить обет, остается один выход -- смерть.

Люси, стоя неподвижно, слушала слова отца Бенедикта, подавленная смутным предчувствием. Неужели трагедия, о которой говорил монах, имела какое-нибудь отношение к ней?

Ей недолго пришлось сомневаться. Страсть, так давно сдерживаемая, прорвалась наружу, и ее уже нельзя было заключить в прежние тесные рамки. Но в том, как она выливалась, была видна долгая привычка скрывать свои чувства. Бруно стоял, точно пригвожденный к полу, вдали от молодой девушки и не приблизился к ней ни на один шаг.

-- Я полюбил вас, Люси, с первой минуты, как увидел, -- тем же беззвучным голосом проговорил он, -- с той минуты, когда вы, не подозревая о моем присутствии, с детской радостью бросились к кусту малины. Я не знаю, что влекло меня к вам, имеющей так мало общего с моим мрачным существованием, к вам -- олицетворению жизнерадостности и света. Эта любовь властно и всецело захватила меня. Я боролся со своим чувством с нечеловеческими усилиями, пытаясь освободиться от него, я молился, призывал Бога на помощь, уехал в самый отдаленный приход, чтобы, не встречаясь с вами, забыть вас но ничто не помогло. Страсть к вам, точно демон, впилась в мою душу и неотступно терзала днем и ночью, во сне и наяву. Но все имеет границы. Мои силы иссякли, я не могу бороться больше с любовью к вам, я погибаю!

Бруно умолк и тщетно ждал ответа. Люси закрыла лицо руками, она испытывала такое ощущение, какое мог бы испытывать слепорожденный, впервые увидевший свет и вновь ослепленный его яркостью. Ее любил этот человек!

Второй раз в жизни ей признавались в любви. Граф Оттфрид стоял перед ней на коленях, нашептывая льстивые речи, наполнявшие гордостью ее детское сердце, а вокруг них раздавались чарующие звуки музыки и неслись мимо веселые танцующие пары. Теперь все было иначе: вместо музыки шелестели колеблемые ветром сухие листья; слабо мерцал огонек лампады и алтарь, соединяющий сердца любящих, на этот раз навеки разлучал стоявшую перед ним пару. Никто не преклонял коленей, высокий мужчина стоял в стороне, и беззвучно лились страстные слова, столь не похожие на любовные речи графа.

Тем не менее они проникали в самую глубину души Люси. Ей казалось, что все прошлое исчезло безвозвратно, что она больше не ребенок, смотрящий на жизнь, как на залитый солнечным светом сад, в котором можно срывать лишь цветы радости. То, что наступило взамен прошлого, было нечто очень важное, серьезное, захватывающее, хотя и совсем не похожее на ту любовь, о которой мечтала Люси. Темная тень, появившаяся на пути молодой девушки, приняла форму и жизнь, воплотилась в образ высокого, стройного человека с темными, мрачно блестящими глазами. Теперь Люси было ясно, почему эти глаза производили на нее такое сильное впечатление, и она сознавала, что никогда не освободится от их власти.

В маленькой часовне царила мертвая тишина. Отец Бенедикт медленно подошел к Люси и сказал более спокойно, но тем же беззвучным голосом:

-- Вы молчите? Я так и думал, что мое признание вызовет в вас испуг и отвращение. Но больше не мог молчать, я должен был сбросить это бремя со своей души. Быть может, теперь мне будет легче перенести приговор, который ожидает меня. Позвольте обвиняемому сказать последнее слово в свое оправдание. Я нарушил ваш покой, Люси, простите меня, но я так много выстрадал, прежде чем решился открыть вам свои сердечные муки, что если вы прольете две-три слезы, то я, право, заслужил их! Неприятная минута, которую вы теперь переживаете из-за меня, пройдет бесследно, и, может быть, завтра вы уже забудете о том, что я сегодня сказал вам. Прощайте, будьте счастливы! -- и, быстро повернувшись, Бруно вышел из часовни.

С его уходом тяжесть, приковавшая Люси к месту и лишившая ее возможности говорить, исчезла. Она бросилась вслед за монахом.

-- Бруно! -- воскликнула она с мольбой, с невыразимым беспокойством.

Но поздно: отец Бенедикт был уже далеко от нее и не слышал ее возгласа.

Люси осталась одна в часовне. Ветер, дувший в открытое окно, стал сильнее, и вдруг один из венков, как будто тронутый чьей-то невидимой рукой, отделился от стены и тяжело упал на пол. Огонек лампады всколыхнулся. У дверей церкви показалась какая-то фигура, и через несколько секунд к молодой девушке подошел небольшого роста старик.

-- Если угодно, я могу проводить вас! -- проговорил он, вежливо кланяясь.

-- Кто вы? -- с удивлением спросила Люси.

-- Я -- здешний псаломщик. Его преподобие отец Бенедикт поручил Мне проводить вас в...

-- В село Р.! -- закончила Люси тихим, срывающимся голосом.

-- В село Р.? -- вопросительно повторил старик. -- Странно! Отец Бенедикт тоже пошел в Р. и мог бы сам проводить вас, фрейлейн. Впрочем, он, вероятно, думал, что дорога мимо Дикого ущелья будет слишком трудна для ваших ног. Мы, разумеется, пойдем по большой проезжей дороге -- так будет хотя и дальше, но спокойнее.

Люси молча последовала за псаломщиком. Она шла точно во сне, не слыша ни слова из того, что рассказывал ей словоохотливый старик. Он говорил о зиме и осени в горах, но что именно, она не понимала. Ее преследовала одна мысль: "Он вернулся в Р., он вернулся в Р.".

Отец Бенедикт возвращался той же горной тропинкой, по которой перед ним прошел Оттфрид. Конечно, он шел быстрее, чем граф, и через несколько минут часовня осталась далеко позади.

Горы были снова покрыты туманом, иногда он рассеивался, и тогда показывались снежные вершины, но вскоре они опять прятались за облака. Из ущелья тоже выползал густой белый туман; он расстилался вдоль дороги и обволакивал ноги неосторожного путника, как будто стремился стащить его вниз, в бездну. Над Диким ущельем пронеслась буря, собиравшаяся с самого утра. Тучи еще ниже опустились над глубокой пропастью, затемняя свет, а в пропасти шумела и клокотала вода, покрытая белой пеной. Она праздновала победу: в ее бурные волны попала давно желанная жертва. Перила мостика, сломанные чьей-то рукой, беспомощно висели над бездной, а внизу то появлялась, то исчезала окровавленная голова молодого человека, упавшего с мостика и нашедшего смерть в холодных волнах.

Глава 12

Ужасная смерть молодого графа Оттфрида Ранека потрясла жителей всего округа. Погиб наследник майората, последний отпрыск старинного дворянского рода! Все, кто имел какое-нибудь отношение к семье графа Ранека, глубоко сочувствовали горю родителей. Графиня, холодная и сдержанная по натуре, была убита страшной вестью о гибели своего единственного сына. Старый граф, получив известие о смерти Оттфрида, сейчас же поехал обратно в горы и вернулся на следующий день с телом сына. Даже прислуга, не особенно любившая Оттфрида за его оскорбительное высокомерие, теперь искренне оплакивала его. Ужасная смерть заставила забыть обиды, нанесенные графом, и все непритворно жалели его.

-- Я знал, что произойдет несчастье, -- говорил старый кучер Флориан. -- Помните, я рассказывал вам, что произошло, когда весной мы приехали сюда? Молодой граф поехал на Альманзоре в горы -- это было в первый раз по приезде -- и упал с лошади. Альманзор ничего не боится и слушается каждого слова хозяина, а тут вдруг подошел к мостику и ни с места. Сам дрожит, весь в пене, и ни хлыстом, ни шпорами нельзя было заставить его двинуться вперед. Косится одним глазом на пропасть и пятится назад. Как будто он уже тогда видел графа в том виде, в каком его привезли сюда. Что же, все может быть! Иногда животное видит и понимает больше, чем человек.

-- Графиня не переживет смерти сына, -- высказал свое мнение лакей. -- Горничная и доктор говорят, что она не успевает прийти в себя от одного обморока, как сейчас же опять теряет сознание.

-- Я предпочел бы иметь дело с обмороками графини, чем смотреть на лицо моего господина, -- отозвался пожилой камердинер старого графа. -- Если б вы видели его, когда священник из села Р. вошел к нему и сообщил о смерти молодого графа!.. А сегодня, когда он вернулся с телом сына, Господи, что за лицо было у него! Точно он перенес все муки ада! Я не решался приблизиться к нему.

-- Да, эта история глубоко задела и нашего настоятеля, -- вмешался в разговор выездной лакей настоятеля монастыря, ждавший в людской, когда его высокопреподобие поедет обратно. -- Вы знаете, какое лицо у настоятеля: оно точно отлито из стали, можно подумать, что ничего и никогда не заставит его изменить выражение. Действительно, настоятель был спокоен даже в ту минуту, когда к нему вошел отец Клеменс со страшной вестью. Он сидел в то время за столом с другими монахами и сейчас же догадался, что произошло несчастье, но принял вестника печали так же хладнокровно, как и всех других. Только тогда, когда отец Клеменс произнес слова: "Граф Оттфрид..." -- его высокопреподобие вскочил с места с перекошенным лицом и закричал: "Это неправда, этого не может быть!". Клянусь святым Бенедиктом, я никогда в жизни не забуду его крика!

Внизу прислуга обменивалась впечатлениями, а в верхнем этаже замка царила удручающая тишина. Графиня, окруженная врачами и прислугой, лежала в своей комнате; граф сидел в кабинете с братом, который приехал из монастыря, как только узнал о несчастье, постигшем их семью.

Да, страшное событие не прошло бесследно и для прелата, отразившись на нем даже сильнее, чем можно было ожидать. Казалось, он собрал всю силу воли, чтобы сохранить спокойствие, однако это плохо удавалось ему; но он все-таки держался на ногах, тогда как граф был совершенно разбит и беспомощно сидел в глубоком кресле, закрыв лицо руками.

-- Приди в себя, Оттфрид, -- произнес настоятель, положив руку на плечо графа, -- не поддавайся так горю, обрушившемуся на тебя. Необходимо сохранить разум.

Граф опустил руки и простонал:

-- Зачем я оставил его одного, послушался его уговоров? Оттфрид хотел непременно еще остаться в Р., хотя раньше ни за что не соглашался ехать со мной в горы. Я почти насильно заставил его сопровождать меня. Сам погубил его!

-- Ты мучишь себя из-за каких-то фантазий, -- возразил прелат, делая нетерпеливое движение рукой. -- Разве ты мог предвидеть то, что случилось? Мы можем отвечать лишь за то, что совершилось по нашей воле; слепой случай, не входивший ни в наши планы, ни в расчеты, никоим образом не может быть поставлен нам в вину.

Прелат проговорил это так убедительно, точно хотел успокоить не только графа, но и самого себя.

-- Не в этом дело, -- воскликнул граф Ранек, вскакивая с места. -- Смерть сына я бы еще мог перенести, но существует одно обстоятельство, которого ты не знаешь и которое сводит меня с ума.

Прелат не понял слов брата и с удивлением взглянул на него. Желая дать его мыслям другое направление, он заговорил с ним об отце Бенедикте, так как знал, что эта тема представит для графа наибольший интерес.

-- Ты видел Бруно? -- спросил он. -- Я слышал, что он первый заметил погибшего Оттфрида и созвал местных жителей на помощь.

Прошло много времени, прежде чем граф ответил на этот вопрос.

-- Я видел его только в течение нескольких минут, -- проговорил он. -- Бруно был очень смущен и бледен, как смерть. Я с сердечным трепетом ждал от него участливого взгляда, слова сочувствия, но он стоял предо мной молча, потупившись. Почему он избегал моего взгляда? Он держал себя, как преступник.

-- Вздор! -- возразил прелат. -- Бруно не мог ничего иметь против твоего сына, ведь они почти не знали друг друга!

-- Между ними была страшная вражда, -- глухим голосом пробормотал граф. -- Однажды мне пришлось вырвать из рук Оттфрида заряженное ружье, а у Бруно отнять нож. Теперь между ними, очевидно, снова возникла ссора; оружия не было ни у одного, ни у другого, но Бруно был сильнее -- и вот результат. Боже, неужели все произошло так, как я предполагаю?

Граф снова закрыл лицо руками, он весь дрожал, представляя себе страшную картину. Настоятель побледнел, как будто вдруг тоже очутился на краю пропасти.

-- Это невозможно! -- воскликнул он. -- Это было бы еще ужаснее, чем...

-- Чем что? -- спросил граф.

-- Нет, ничего! -- Настоятель никак не мог овладеть своим голосом, и тот выдавал его волнение. -- Я постараюсь осветить эту темную историю, -- продолжал он. -- Сегодня Бенедикт должен вернуться в монастырь, думаю, он даже уже там. Я, как его настоятель, имею право потребовать от него полной исповеди.

Граф взглянул на брата, и, несмотря на всю растерянность, в его взгляде промелькнуло выражение прежней тревоги за Бруно и глубокой нежности к нему.

-- Пощади его, -- прошептал он, -- пощади его, а также и меня!.. Если узнаешь что-нибудь ужасное, не говори мне ничего. Я теряю последний остаток сил.

-- Я пролью свет на все темное в нашем общем несчастье, -- успокаивающим тоном проговорил прелат, положив руку на плечо брата, -- и все, что узнаю, перенесу один, не взваливая ничего на тебя. Теперь постарайся успокоиться и пойди к жене. Ты должен быть возле нее в минуты скорби, как бы вы ни были далеки и чужды друг другу. Нельзя оставлять ее одну в несчастье.

Не давая себе отчета в том, что он делает, граф прошел в апартаменты жены, а через несколько минут уехал и настоятель.

Наступил вечер. В монастыре можно было наблюдать тревожную суету, которая всегда возникает, когда происходят неожиданные события. Прелат был в таком близком родстве с графом Ранеком, что несчастье в семье последнего не могло не вызвать волнения среди монастырской братии. Еще вчера, когда отец Клеменс явился в монастырь с печальной вестью, монахи окружили его тесным кольцом и засыпали вопросами. Он не мог удовлетворить общее любопытство и вскоре после приезда отправился вместе с граф обратно в Р. Монахи с нетерпением ждали возвращения отца Бенедикта, надеясь от него узнать подробности несчастья, но их надежды не оправдались. Едва переступив порог монастыря, отец Бенедикт пожелал видеть настоятеля. Так как прелат еще не возвратился от графа, монахи начали расспрашивать его о происшедших событиях. Стремясь избежать лишних разговоров, монах поспешил пройти в квартиру настоятеля и там ждал его возвращения. Вскоре приехал прелат и прежде всего спросил, здесь ли отец Бенедикт.

-- Его высокопреподобие приказал никого не пускать к нему и собственноручно запер двери обеих комнат, прилегающих к кабинету! -- таинственно сообщил монахам камердинер настоятеля.

-- Куда же девался отец Бенедикт? -- полюбопытствовал один из них.

-- Настоятель позвал его в кабинет, и вот уже больше часа они беседуют там вдвоем.

Большая лампа, спускавшаяся с потолка, ярко освещала прелата и его собеседника. Лицо настоятеля снова обрело свое обычное бесстрастное выражение, только необыкновенная бледность покрывала его щеки. Напротив прелата стоял отец Бенедикт. Он тоже был бледен, но дышал ровно и легко, точно сбросил с плеч тяжесть, угнетавшую его до сих пор. Темные глаза монаха были устремлены на прелата и выражали нетерпеливое ожидание.

-- Ваше показание очень обстоятельно, отец Бенедикт, вы сказали даже больше, чем я мог рассчитывать, -- проговорил прелат. -- Теперь нужно, чтобы ваше сообщение осталось для всех тайной. Вы открыли кому-нибудь, кроме меня, всю правду? Нет? И отцу Клеменсу тоже нет?

-- Никому!

-- Вы поступили правильно. Честь монастыря должна быть спасена во что бы то ни стало. Вы обязаны хранить полное молчание и на будущее время.

-- Обязан хранить молчание? -- повторил Бруно с выражением ужаса на лице. -- Нет, я этого не сделаю. Я не могу взвалить на себя тяжесть тайны и носить ее всю свою жизнь.

-- Вы сделаете то, что необходимо, -- холодно возразил прелат. -- Мой племянник стал жертвой злодея, -- голос настоятеля задрожал при этих словах, и рука судорожно сжала спинку кресла, -- мой племянник погиб, и никакое искупление не воскресит его, не вернет родителям. Мы должны уберечь монастырь от позора. Нельзя допустить, чтобы светские власти проникли в священные стены монастыря и потребовали одного из членов нашего братства суд общества. Теперь, когда вера и так подорвана, такое зрелище совершенно погубило бы престиж католического духовенства. Если я буду уверен в вашем молчании, я сумею уберечь монастырь от позора.

-- Ваше высокопреподобие, ваша совесть позволяет вам поступить так, -- горячо возразил отец Бенедикт, -- но я не могу. Требуйте от меня то, что мне по силам, а вечно страдать я не в состоянии.

-- Я требую от вас только того, чего имеет право требовать настоятель монастыря от своего монаха, а именно -- беспрекословного повиновения. Справляйтесь со своей совестью как знаете, а мы не можем считаться с нею -- у нас есть более серьезные дела. Как ваш настоятель, я требую, вы молчали, и вы обязаны повиноваться мне, Бенедикт.

-- Я не стану скрывать правду, -- воскликнул молодой монах, -- не выводите меня из терпения, моей клятве тоже есть предел!

Прелат взглянул на монаха мрачным, угрожающим взглядом, но тот спокойно выдержал этот взгляд. На его лбу тоже появилась фамильная морщина, отчего он стал вдруг поразительно похож на самого настоятеля.

Гордый прелат ясно почувствовал, что имеет дело с равным себе по твердости характера и что никакие запреты не заставят его поступить не так как он считает нужным.

-- Вы находите, что погубить монастырь не будет нарушением вашей клятвы? -- более спокойным тоном спросил он, подходя ближе к отцу Бенедикту. -- Если вы выдадите кому-нибудь эту тайну, вы, без сомнения, погубите весь орден бенедиктинцев. Я давно знаю, что вы ненавидите наш монастырь, хотя всем обязаны ему. Благодаря монастырю вы, бедный мальчик простого происхождения, сделались равным всем нам; монастырь дал вам свет знаний, почетное место и родной угол. И за все это вы собираетесь погубить его? Вы хотите посрамить свою духовную мать -- католическую церковь -- и отдать ее на посмеяние врагам. Уважайте ее, по крайней мере, если не можете любить; вспомните, что вы обязаны ей своим образованием и всем тем, что представляете собой, всем, что есть в вас хорошего. Вы хотите погубить нас, но это вам не по силам! Говорю вам, сын мой, что более сильные, чем вы, пытались подорвать веру в католичество, пробовали разрушить то, что существует сотни лет; наша церковь переживала многие невзгоды, но возрождалась вновь в еще большем блеске и сиянии. Вы поднимаете руку на свою духовную мать, но этим высказываете лишь черную неблагодарность и ничего более.

Бруно стоял молча, тяжело дыша. Прелат видел, что молодой монах начинает колебаться, и не хотел отступать, пока не доведет дело до конца.

-- Мой брат догадывается о том, что произошло, -- продолжал он, понижая голос. -- От его и своего имени я заявляю, что мы отказываемся мстить за пролитую кровь, а кроме нас двоих никто не имеет права никого призывать к ответу за эту смерть. Если мы -- его отец и я, его дядя, хотим предать факт насильственной смерти полному забвению, то это дело должно быть погребено навеки.

-- Если граф Ранек тоже требует, чтобы я никому не открывал ужасной тайны, то пусть будет по-вашему.

Прелат быстро подошел к столу и положил руку на распятие.

-- Вы сейчас поклянетесь мне...

-- Нет, -- прервал его отец Бенедикт, отступая на несколько шагов, -- больше я не даю никаких клятв. Достаточно с меня и той, которая связала меня по рукам и ногам и отдала в полное ваше распоряжение. Я буду молчать до тех пор, пока хватит сил; позаботьтесь лишь о том, чтобы меня не допрашивали в качестве свидетеля, тогда я не смогу скрыть правды.

-- Да, для этого будут приняты все меры, -- пообещал настоятель. -- Теперь идите к себе, отец Бенедикт, а завтра как можно раньше возвращайтесь обратно в Р. Там вы пробудете до тех пор, пока я не решу, что делать с вами дальше. Да, вот еще что: чтобы успокоить вашу совесть, я даю вам отпущение этого греха.

На лице молодого монаха выразилось глубокое презрение.

-- Если я когда-нибудь придавал значение отпущению грехов, то в последнее время должен был убедиться, что оно ничего не стоит. Я потерял всякое уважение к этому обряду после нашего последнего разговора.

Прелат скрестил на груди руки и внимательно посмотрел на отца Бенедикта.

-- Вы больше не верите догматам нашей церкви, становитесь вероотступником, -- уничтожающим тоном проговорил он. -- Не возражайте!.. Я знаю, куда ведет тот путь, на который вы вступили, хотя вы, может быть, даже сами не знаете этого. Однако отложим разговор до более удобного времени, печальное происшествие с Оттфридом заставляет пока отказаться от каких бы то ни было решительных мер против вас. Неудобно в данный момент привлекать внимание посторонних к нашему монастырю. Суд над одним из членов нашего братства, происходящий в стенах монастыря, всегда может быть понят неправильно и вызвать нарекания, в такое опасное время это крайне нежелательно.

-- У вас всегда и во всем на первом плане честь монастыря, я уже давно убедился в этом! -- с горечью заметил отец Бенедикт.

Настоятель бросил негодующий взгляд на молодого монаха, но он не достиг цели, так как отец Бенедикт уже опустил свои длинные ресницы. Затем, низко поклонившись по монастырскому уставу, он открыл дверь и ушел в свою келью.

Прелат мрачно смотрел ему вслед.

"Я буду молчать до тех пор, пока хватит сил!", -- мысленно повторил он фразу монаха. -- Надежное ручательство, нечего сказать! Однако дольше настаивать было бесполезно. Я видел по его лбу, что он не уступит. На нем лежала печать нашего фамильного упрямства". Настоятель в глубоком раздумье начал ходить взад и вперед по комнате. "Его нужно отправить как можно дальше, пока Оттфрид не пришел в себя от неожиданного удара, пока дело не предано огласке. Когда мой брат опомнится, то будет способен на самые дикие проявления нежности по отношению к своему идолу и не позволит прикоснуться к нему. Теперь же он не посмеет противиться моим намерениям, и я могу сказать ему, что в интересах самого Бруно отправляю его куда-нибудь далеко, где не могут возникнуть никакие подозрения".

Настоятель подошел к письменному столу и быстрым, решительным почерком написал несколько строк своему брату:

"Я говорил с Бенедиктом... Завтра, рано утром, он возвращается в Р. Как только можно будет сделать это, не возбуждая лишних разговоров, я отправлю его в один из отдаленнейших монастырей. Ты должен подчиниться необходимости и не встречаться с ним до тех пор. Его исповедь останется между нами -- им и мной. Я щажу тебя, согласно твоему желанию".

Настоятель вложил письмо в конверт, надписал адрес графа Ранека и запечатал его своей печатью; затем позвонил и приказал вошедшему камердинеру отправить письмо по назначению.

Все это было проделано так быстро, словно прелат не был уверен, что не изменит своего решения в последний момент. Только когда дверь за камердинером закрылась, он облегченно вздохнул и лицо его приняло обычное спокойное выражение, хотя было все так же бледно. Он подошел к окну и посмотрел на замок графа Ранека, освещенный слабым светом луны и полускрытый за высокими, мрачными скалами.

"Я не мог избавить тебя от этого горя, Оттфрид, -- думал прелат, -- я знаю, что нанес тебе глубокую рану. Но есть вещи гораздо более важные, чем страдание одного человека, хотя бы это и было истекающее кровью сердце отца".

Глава 13

Еще фамильный склеп Ранеков не успел принять под свой кров тело младшего отпрыска семьи, как вдруг пошли слухи, что молодой граф погиб от руки убийцы. Сначала они были смутными, неопределенными, слуги шептались между собой, боясь, чтобы не услышали господа, но затем люди заговорили громко и открыто, и наконец судебные власти заинтересовались этим делом.

Существовало лишь одно доказательство, что возле графа Оттфрида находился кто-то в то время, когда он упал в бездну. Доктор, призванный, когда Оттфрида извлекли из воды, мог только констатировать смерть, но заметил в судорожно сжатой руке умершего кусок темного сукна, оторванный от какой-то одежды. Так как плащ графа был совершенно цел, то явилось подозрение, что возле него был кто-то, за кого Оттфрид хотел схватиться во время падения, причем оторвал от его платья кусок материи. Возможность нападения с целью грабежа совершенно исключалась ввиду особенности места, где случилось несчастье: нападающий сам подвергался опасности сорваться с мостика и полететь вниз вместе со своей жертвой. Таким образом, мотивом преступления могла быть лишь месть или смертельная вражда.

Однако, насколько было известно, молодой граф не мог иметь врагов в этой местности, хотя его высокомерное обращение оскорбляло многих. Решили обратиться к отцу с вопросом о том, не подозревает ли он кого-нибудь в убийстве сына.

Граф Ранек отнесся к предположению о насильственной смерти Оттфрида совершенно не так, как можно было ожидать. Все думали, при одной мысли о том, что его единственный сын погиб от руки убийцы, он будет вне себя от гнева и станет упрашивать следственные власти во что бы то ни стало найти виновного. Вышло наоборот -- казалось, граф всеми силами старается замять дело. Он уверял всех, что его сын погиб вследствие собственной неосторожности, не верил, что совершено преступление, и, ссылаясь на физическую и моральную усталость, отказывался принимать следователя и давать какие-либо показания. Вид у графа при этом был такой смущенный и растерянный, что невольно являлась мысль, нет ли у него оснований бояться следствия.

Прелат в свою очередь, более спокойно, но так же решительно, протестовал против дальнейшего расследования. Он доказывал, что о преступление не может быть и речи и что несчастье произошло совершенно случайно.

Такое поведение родственников было крайне загадочно и необъяснимо. Настоятель употребил все свое влияние для того, чтобы не возбуждать дело о смерти племянника, и, вероятно, достиг бы цели, если бы следствие не было передано в руки молодого, энергичного чиновника. Новый следователь был плохим католиком. Вмешательство в дело настоятеля монастыря заставило его предположить, что тут замешана какая-то монастырская тайна, и он решил во что бы то ни стало добиться истины. От успешности следствия зависела его дальнейшая служебная карьера, и он с большим рвением принялся за дело.

Платье умершего графа было тщательно исследовано еще раз, и тут нашлось нечто такое, чего никто не ожидал и что проливало некоторый свет на загадочное происшествие. В одном из боковых карманов мундира лежал скомканный листок почтовой бумаги. Очевидно, письмо засунули в карман и забыли о его существовании, так как оно было помечено давно прошедшим числом. Автором письма был "Бернгард Гюнтер, владелец Добры". В своем послании Гюнтер в резких выражениях просил графа избавить его самого и его сестру от дальнейших встреч с ним. Он заявлял, что примет решительные меры от вторжения графа в его владения, а если не подействует это письменное заявление, то он принужден будет лично говорить с графом, что едва ли доставит тому удовольствие. Тон письма был крайне оскорбителен и, конечно, мог послужить основанием для враждебных отношений.

Дальнейшее расследование подтвердило предположение следователя о том, что в деле замешан Бернгард Гюнтер. В день убийства владелец Добры находился недалеко от места, где произошло несчастье, а незадолго перед тем его сестра имела свидание с молодым графом. Псаломщик сообщил, что видел покойного графа вместе с Люси Гюнтер в часовне, где они разговаривали с отцом Бенедиктом. Псаломщик вернулся в свою квартиру, а затем отец Бенедикт просил его проводить молодую девушку в Р. Там, в доме отца Клеменса, уже ожидал ее Бернгард Гюнтер. Вероятно, несчастье произошло в тот промежуток времени, когда он, псаломщик, провожал барышню. Отец Бенедикт, проходивший мимо Дикого ущелья, первый заметил погибшего и поспешил в ближайшую гостиницу за помощью.

Эта часть показаний внушала следственным властям некоторые сомнения. Было непонятно, каким образом отец Бенедикт увидел в глубине ущелья, в пенящихся волнах труп графа. Всех поразили также необыкновенная бледность и растерянность молодого священника, когда он прибежал в гостиницу за помощью, хотя последнее обстоятельство легко объяснялось его близостью к семье Ранек. Все знали, что отец Бенедикт был многим обязан старому графу, что незадолго до печального события граф с сыном навестил его в Р. Немудрено, что ужасная смерть близкого человека в такой степени взволновала молодого монаха. Помимо всего, сан священника избавлял его от подозрений.

В то время как после долгих трудных поисков тело графа Оттфрида принесли в дом отца Клеменса, Гюнтер уже уехал вместе со своей сестрой и ее воспитательницей. Следственные власти решили, что когда Бернгард шел один в село Р., оставив внизу кучера с лошадьми, он поднялся не по проезжей дороге, а по боковой тропинке, которая вела к Дикому ущелью. Здесь он, очевидно встретился с молодым графом, и между ними произошла ссора, вызванная обстоятельствами, упомянутыми в письме. Возможно, это было и не первое столкновение между ними. Гюнтер оказался сильнее, и граф погиб...

Наличие преступления уже не вызывало сомнений, и следователь препроводил весь следственный материал в местный суд.

Владельцы Добры ничего не подозревали о том, какая гроза собирается над ними, хотя слухи о насильственной смерти молодого графа Ранека долетели и сюда. У Гюнтера не было никаких оснований оплакивать смерть Оттфрида, а между тем его смерть сильнее всего отразилась на нем и его семье.

Однажды вечером Гюнтер вернулся домой и застал в столовой Франциску Рейх, которая поджидала его, сидя за чайным столом.

-- А где Люси? -- спросил он, окидывая взглядом комнату и не видя сестры.

Франциска пожала плечами и указала толовой на соседнюю комнату, дверь которой была закрыта.

-- Оставьте ее одну, так будет лучше, -- тихо сказала она, -- наше присутствие стесняет ее.

Бернгард положил шляпу и перчатки и подошел к столу.

-- Я никак не ожидал, что дитя может так глубоко чувствовать, -- проговорил он, озабоченно хмуря лоб. -- Мне непонятна привязанность Люси к такому человеку, каким был граф. Очевидно, она очень любила его, если его смерть привела ее в такое отчаяние.

Франциска молча покачала головой; она не решалась настаивать на своем прежнем мнении, но в душе была убеждена, что ее воспитанница вовсе не любила Оттфрида.

-- Неизвестно, что собственно приводит ее в отчаяние -- сама ли смерть или те обстоятельства, при которых она произошла! -- с загадочным видом заявила гувернантка.

Бернгард отодвинул стул, чтобы сесть к столу, но эти слова так поразили его, что он остановился, вопросительно глядя на Франциску.

-- Что вы хотите этим сказать?

-- Я думаю, -- Рейх озабоченно взглянула на дверь и еще более понизила голос: -- Я думаю, что Люси заставляет так страдать не смерть любимого человека, а какая-то тайная тревога, которую она старается скрыть и не может. Мне кажется, что для нее эта печальная история более ясна, чем для нac всех, вместе взятых, включая сюда и весь состав суда.

-- Это невозможно, -- решительно возразил Бернгард, -- хотя она действительно была со мной в Р., когда произошел этот несчастный случай. Должен сознаться, что некоторые ее поступки мне тоже непонятны. До сих пор я щадил Люси и ни о чем не расспрашивал -- ее состояние не позволяло еще больше волновать ее, но теперь нужно положить этому конец. Я поговорю с ней серьезно и заставлю рассказать все, что ей известно.

-- Попробуйте, -- с невеселой усмешкой заметила Франциска, -- так она вам и расскажет! Вы не услышите ни звука. Одному Богу известно, что заставило этого жизнерадостного ребенка стать такой серьезной и замкнутой. Думаю, что с Люси ничего страшного не произошло, но она не хочет отвечать на вопросы. Если так будет продолжаться, бедная девочка непременно заболеет.

Бернгард опустил голову на руки и глубоко задумался. В комнате воцарилась тишина, которая, однако, вскоре была нарушена приходом лакея, доложившего о приезде местного следственного судьи.

-- Очень приятно, -- проговорил Гюнтер, быстро поднимаясь со стула. -- Мадемуазель Рейх, скажите, пожалуйста, Люси, чтобы она не выходила в гостиную, пусть лучше раньше ляжет спать. Я уверен, что наш гость будет говорить и о печальном происшествии, заинтересовавшем всех, и для Люси будет лишним мучением присутствовать при разговоре. Завтра я побеседую с ней. А вырнетесь сюда, не правда ли?

Франциска утвердительно кивнула и вышла в соседнюю комнату, оставив дверь полуоткрытой. Бернгард пошел навстречу гостю и после обычных приветствий предложил ему сесть.

-- Благодарю вас, -- сухо ответил судья, -- я пришел к вам в качестве служебного лица.

-- Вот как? В чем же дело? -- непринужденным тоном спросил Гюнтер, подумав, что среди многочисленных рабочих, живущих в его имении, кто-нибудь совершил какой-то проступок.

-- Садитесь, пожалуйста, надеюсь, мы можем разговаривать, сидя за чайным столом? Прошу покорно!

Лицо судьи оставалось непроницаемо-холодным.

-- Господин Гюнтер, я пришел к вам по очень серьезному и неприятному делу, -- сухим тоном заявил он: -- Мне приказано арестовать вас.

Гюнтер отшатнулся и с удивлением взглянул на судью; ему показалось, что он ослышался.

-- Арестовать меня? -- переспросил он. -- Меня? Вы, вероятно, ошиблись, господин судья!

-- К сожалению, об ошибке не может быть и речи, -- сдержанно ответил судья. -- В приказе ясно обозначена ваша личность. Прошу подчиниться необходимости и последовать за мной.

Бернгард отошел к столу. Он настолько умел владеть собой, что даже этот неожиданный арест не вывел его из обычного равновесия, только лицо несколько побледнело.

-- В чем же меня обвиняют? -- медленно спросил он.

-- Об этом вы узнаете в городе!

-- Но, мне кажется, я имею право сейчас же узнать, по какой причине меня вдруг отрывают от семьи и тащат в тюрьму, -- сказал Гюнтер. -- Уверяю вас, я не имею ни малейшего представления, почему это происходит.

Судья заколебался. Возможно, ему стало неловко перед владельцем Добры, с которым он до сих пор был почти в дружеских отношениях; вероятно также, что внезапным обвинением он надеялся вызвать невольное признание Гюнтера. Как бы то ни было, он решился несколько отступить от служебного долга и сказал Бернгарду правду.

-- Ваш арест связан с убийством графа Ранека, -- произнес он, пытливо глядя в глаза Гюнтера.

-- Может быть, меня даже считают убийцей графа? -- насмешливо спросил Бернгард.

-- Дальнейшее следствие разъяснит, кто убийца, -- уклонился судья от прямого ответа. -- Я еще раз убедительно прошу вас последовать за мной. Внизу меня ждет карета, и ваш арест пройдет так незаметно, что никто ничего не узнает.

-- Нет, нет, этого не будет! -- вдруг раздался голос.

Дверь из соседней комнаты распахнулась, и на пороге показалась красная от возбуждения Франциска, за ней стояла Люси. Гувернантка решительными шагами подошла к Бернгарду и стала рядом с ним с таким видом, точно это место принадлежит ей по праву и она ни за что не уступит его никому.

-- Этого не будет! -- повторила Франциска. -- Неужели вы думаете, что мы согласимся, чтобы нас тащили в тюрьму только потому, что вашим судьям приходят в голову нелепые подозрения? Господин Гюнтер, да не стойте вы, ради Бога, так спокойно, точно вас приглашают на прогулку! Покажите этому господину, кто здесь хозяин, и выпроводите его подобру-поздорову.

-- Я понимаю, сударыня, что, находясь в возбужденном состоянии, вы не взвешиваете того, что говорите, -- заметил судья, вежливо кланяясь Франциске, -- однако должен напомнить, что нахожусь здесь по обязанностям службы и принужден в точности выполнить данный мне приказ. Если господину Гюнтеру не угодно добровольно последовать за мной, то в моем распоряжении имеются два жандарма. Надеюсь, их не придется звать.

-- Во всяком случае это будет для них счастьем, -- дрожа от гнева, возразила Франциска. -- Если бы они вздумали явиться сюда, то господин Гюнтер одной рукой выбросил бы их в окно, а что касается вас, господин судья, -- с издевкой прибавила она, -- то с вами я сумею справиться и одна.

Судья попятился, опасливо посмотрев на дверь. Он знал решительный характер Рейх и не сомневался, что она приведет свою угрозу в исполнение. Присутствуя неоднократно при арестах, он видел в своей жизни много сцен, вызванных испугом и негодованием, но такого неуважения к требованиям законной власти ему еще не приходилось встречать.

К счастью, в дело вмешался сам Гюнтер.

-- Успокойтесь, прошу вас, -- повелительным тоном обратился он к своей энергичной защитнице, в то же время ласково беря ее за руку. -- Повторяю, господин судья, что произошла какая-то судебная ошибка, какое-то недоразумение. Я убежден, что преступник рано или поздно найдется -- все зависит от того, насколько умело будут вести следствие, но я в любом случае пострадаю, когда вы вынуждены будете освободить меня. Подобное подозрение оставит пятно на моем добром имени, его не сотрешь, и вы ничем не сможете вознаградить меня за содеянное зло.

Бледность, разлившаяся при этих словах по лицу Бернгарда, ясно показала, насколько он взволнован, несмотря на внешнее спокойствие.

-- С нашей стороны будет сделано все, что только возможно, -- несколько смущенно проговорил судья, -- а теперь...

-- Позвольте мне проститься с сестрой и ее воспитательницей! -- прервал его Бернгард.

Судья поклонился в знак согласия и отошел к двери, не теряя, однако, арестованного из вида.

-- Подойди ко мне, Люси! -- позвал Гюнтер.

Люси все еще стояла на пороге соседней комнаты. Она сильно изменилась в последнее время. Прелестное розовое личико побледнело и осунулось, судорожно сжатые губы, казалось, сдерживали готовый вырваться болезненный стон. Напряженное выражение делало неузнаваемыми ее мягкие черты, а взгляд, всегда полный жизни и веселья, был неподвижно устремлен в одну точку.

Голос брата вывел девушку из забытья. Она подбежала к нему и припала головой к его плечу; глаза ее оставались сухими, несмотря на то, что раньше она легко плакала по каждому пустяку.

-- Не беспокойся обо мне, Люси! -- проговорил Бернгард, наклоняясь к сестре. -- Я надеюсь скоро вернуться. Пока ты останешься на попечении мадемуазель Рейх; я передаю тебя в самые надежные руки... До свидания!

Люси подняла глаза на брата, и в них выразилось такое безнадежное, такое безграничное отчаяние, что лицо Гюнтера омрачилось.

-- Дитя мое, -- с ласковым упреком сказал он, -- неужели ты считаешь своего брата убийцей?

Девушка вздрогнула при этом вопросе. С горячей нежностью обвила она руками шею брата и страдальческим, раздирающим душу голосом ответила:

-- Нет, Бернгард, тебя -- нет!

Гюнтер не понял этого вопля, приписав его беспокойству сестры за него, него, но Франциска инстинктом любящей женщины отметила подчеркнутое "тебя -- нет", и догадалась, что Люси дрожит за участь кого-то другого. Она хотела сейчас же допросить ее, но, взглянув на стоявшего у дверей судью, промолчала.

Гюнтер выпустил сестру из своих объятии и подошел к Рейх.

-- Я должен и с вами проститься, надеюсь, ненадолго, -- сказал он так тихо, что только она одна могла расслышать его слова. -- Хотя с вашей стороны было очень неразумно и бесполезно вступать в спор с судьей, вы это сделали ради меня, и я вам очень благодарен, Франциска!

После памятного разговора Бернгард в первый раз назвал гувернантку Франциской, и она невольно потупилась. Энергичная, храбрая особа, не побоявшаяся бы вступить в бой со всеми судьями округа, затрепетала, как юная пансионерка, когда ее рука очутилась в руке Гюнтера. Они обменялись крепким рукопожатием и разошлись.

-- Ну вот, я к вашим услугам, господин судья, -- проговорил Бернгард, подходя к двери.

Женщины остались одни. Франциска подбежала к окну, чтобы видеть, как Гюнтер сядет в карету, а Люси продолжала стоять на том же месте. Только когда вдали замолк стук колес, Франциска отошла от окна, вытерла катившиеся по ее щекам слезы (теперь не время было плакать), подошла к Люси и, обняв ее, пристально заглянула в глаза.

-- Теперь, моя дорогая, вы должны откровенно поговорить со мной. Мне хотелось задать вам один вопрос раньше, но присутствие судьи удержало меня. Я боялась, что его нелепые подозрения еще усилятся. Теперь мы одни, и я спрашиваю вас, что означали ваши слова: "Тебя -- нет, Бернгард"? Я знаю, конечно, что вы не можете считать своего брата убийцей, но по вашему тону ясно было, что есть кто-то, кого вы подозреваете в этом преступлении. Кто он?

Резким движением Люси освободилась из объятий своей воспитательницы, крепко сжала губы, и не оставалось сомнения, что никакие мольбы и никакие угрозы не заставят ее открыть рот. Франциска тщетно ждала ответа.

-- Я серьезно начинаю бояться вас, дитя мое, -- снова начала Рейх после некоторого молчания. -- Вы ведете себя как-то странно. Вы слышите, что вашего брата обвиняют в преступлении, в котором он совершенно не виновен; вы видите, что его увозят, чтобы посадить в тюрьму; что его честь, даже сама жизнь висят на волоске, -- и молчите, зная, что ваше слово, может быть, прольет свет на истинное положение вещей и даст брату свободу. Люси, скажите, ради Бога, кого вы щадите, из-за кого хотите молчать после всего, что произошло здесь четверть часа назад?

Люси продолжала неподвижно стоять, но слова гувернантки, казалось глубоко тронули ее.

-- Жизнь Бернгарда? -- тихо повторила она, переводя дыхание. -- Вы думаете, что жизнь Бернгарда в опасности?

-- Я думаю, что судьи не посмели бы арестовать такого человека, как ваш брат, если бы у них не было серьезных улик против него, -- ответила Рейх, внезапно сама поняв это. -- А раз они могли арестовать его, то могут и осудить. Часто убийцу приговаривают к смертной казни.

Молодая девушка задрожала с ног до головы.

-- Бернгарда не осудят! -- беззвучно, но решительно прошептала она.

-- Не осудят? Вы в этом так уверены? -- воскликнула Франциска, вскакивая со стула. -- Значит, вы можете спасти его? Люси, ради Бога, скажите лишь одно слово: можете вы спасти Бернгарда?

-- Я... -- девушка хотела сказать "надеюсь", но не решилась. -- Я... я попытаюсь! -- прошептала она.

-- Ну, слава Богу, лед оттаял! -- сказала Франциска, облегченно вздохнув. -- Скажите же мне, дитя мое, что вы собираетесь предпринять?

-- Завтра... сегодня я не могу!

-- Но, милая Люси...

-- Не могу! -- повторила девушка и ушла в свою комнату, чтобы прекратить дальнейшие расспросы.

Хотя Рейх и последовала за ней, но скоро убедилась, что Люси больше ничего не скажет.

Обе женщины и не думали о сне в эту ночь. Хотя Люси и прилегла совсем одетая на постель, но ни на минуту не сомкнула глаз. Франциска задремала лишь к самому утру и очень жалела об этом, так как, проснувшись, не нашла своей воспитанницы. Она прошла по всем комнатам, но девушки нигде не было.

Франциска вышла во двор и застала там домочадцев в большой тревоге. Известие об аресте Гюнтера переполошило всех. Вчера вечером никто не узнал об этом событии, но утром пришедший из города почтальон рассказал прислуге об аресте господина. Рейх с большим трудом удалось водворить некоторый порядок и расспросить слуг, не видел ли кто-нибудь из них Люси.

-- Барышня уехала с час тому назад,, -- сказала горничная, -- она просила передать вам, чтобы вы не беспокоились, и обещала к вечеру вернуться домой.

Франциска стояла, точно громом пораженная.

-- Барышня уехала? Куда? -- наконец растерянно спросила она.

-- Вот уж не знаю, -- ответила девушка, -- это известно, наверное, старому Иосифу, он повез барышню, а нам она не сказала ни слова.

"Хорошая история, нечего сказать! -- подумала вконец расстроенная воспитательница. -- Брат поручил Люси мне, а она тайком скрылась неизвестно куда. Куда же она могла поехать? Вероятно, к брату, чтобы открыть ему тайну, которую не хотела открыть мне. Ее, конечно, не пустят к Бернгарду. Глупое дитя!.. Почему она не попросила меня поехать вместе с ней? Я бы проникла даже в тюрьму, хотя бы ее охранял десяток судей и два десятка жандармов".

Думы Франциски то и дело прерывались целым потоком вопросов, сыпавшихся с разных сторон. Служащие из заводских контор ходили с испуганными лицами и не принимались за работу; прислуга беспомощно топталась на месте, не зная, за что взяться; в доме царил полнейший хаос. Франциске пришлось навести порядок и доказать всем, что и в отсутствие хозяина есть человек, который может руководить делом и требовать добросовестной работы.

-- Эта барышня не уступит и мужчине! -- говорил управляющий, вернувшийся через час домой. -- Она умеет командовать не хуже самого Гюнтера. Слава Богу, что есть хоть один человек, не потерявший рассудка. Если бы мадемуазель Рейх не было, все в Добре пошло бы вверх дном.

Глава 14

В горах снова свирепствовала буря. Горные реки вышли из берегов и залили проезжие дороги; большие деревья, вывороченные с корнями, преграждали путь на каждом шагу. Село Р. оказалось отрезанным от всего мира. Проехать не было никакой возможности, и местные жители почти не покидали села, так как спускаться в долины и подниматься опять в горы пешком тоже было трудно и крайне опасно. Очень немногие решались выйти за пределы поселка, а потому большое удивление вызвала молодая девушка, поднимавшаяся в горы в сопровождении местного крестьянина. Она проехала в экипаже половину пути, дальше нельзя было уже пробраться. Напрасно старый кучер со слезами умолял ее возвратиться обратно, а крестьяне убеждали, что дорога в горы очень опасна, -- девушка отвечала, что ей необходимо быть в Р. у отца Клеменса и она доберется пешком. Нашелся один крестьянин, который согласился за щедрую плату сопровождать ее, и они, не медля, отправились в тяжелый путь.

Дорога была невероятно трудна. На каждом шагу встречались следы пронесшейся ночью бури; к счастью, утром ветер стих. Проводник, шедший впереди, часто оглядывался на свою спутницу, сомневаясь, что она в состоянии будет достичь цели своего путешествия. Девушка легко ступала по камням, но ее ноги были малы и нежны, а обувь слишком тонка, так что острые камни должны были причинять ей боль. Дождевой плащ, наброшенный на легкое платье, слабо защищал юную путешественницу от холодного горного ветра. Однако она, казалось, не замечала ни холода, ни боли. Не жалуясь и не отдыхая, она поднималась все выше и выше, как будто не чувствуя усталости и страха.

Они шли уже около часа и, наконец, добрались до небольшой горной поляны. В нескольких шагах от дороги стоял столб с небольшим навесом, защищавшим от непогоды образ Божьей Матери. Буря сорвала и разрушила навес, разметав щепки во все стороны, образ валялся на земле; один только столб уцелел, хотя и накренился почти до земли. Несколько ниже поляны, приблизительно в ста шагах от нее, находилась убогая гостиница, окруженная высокими соснами.

Добравшись до столба, молодая девушка остановилась и тронула проводника за рукав.

-- Отдохнем, я не могу идти дальше, -- сказала она.

Крестьянин оглянулся и испугался вида своей спутницы. Девушка тяжело дышала. Обрамленное темными локонами измученное, мертвенно-бледное лицо и весь ее облик говорили о том, что она напрягла свои силы до предела и теперь находится в полном изнеможении. Добродушный крестьянин заботливо усадил Люси на накренившийся столб и, стоя возле нее, укоризненно покачал головой:

-- Вы не сможете дойти, барышня, вы не выдержите. Вернемся лучше обратно!

-- Нет, нет, -- живо возразила девушка, -- усталость пройдет, дайте мне только отдохнуть несколько минут. А еще далеко до Р.?

-- Два или три часа ходьбы до часовни, а затем еще порядочный кусок до села. Через Дикое ущелье сегодня нельзя пройти. Нам предстоит преодолеть самую худшую часть дороги.

Молодая девушка вздрогнула, неизвестно, потому ли, что ее пугал дальнейший путь, или потому, что слова "Дикое ущелье" вызвали в ней тяжелые воспоминания. Она молчала, но крестьянин и без слов понял, что о возвращении назад не может быть и речи. Он стоял возле своей спутницы и терпеливо ждал, когда можно будет двинуться дальше.

-- Посмотрите, пожалуйста, -- вдруг воскликнул он, -- я думал, что, кроме нас, никто не отважится выйти из дома, а вон с той стороны поднимается его преподобие, молодой помощник отца Клеменса. Этот ничего не боится, ему не страшны ни дождь, ни ветер. Он, верно, сегодня пришел из Р. в Экенгоф, потому что там лежит тяжелобольной.

Действительно, по дороге поднимался отец Бенедикт. Он бросил мимолетный взгляд на крестьянина, который стоял так, что загораживал Люси своей фигурой.

-- А, Амвросий, ты тоже куда-то идешь? -- проговорил священник, отвечая на почтительный поклон крестьянина.

-- Да, ваше преподобие, только не один. Я состою проводником у приезжей дамы...

При последних словах он посторонился, чтобы показать священнику свою спутницу.

Отец Бенедикт остановился в таком ужасе, точно горный дух, о котором столько говорят в своих легендах жители гор, превратил его в каменного истукана. Лишь большие темные глаза горели на его застывшем лице. Эти глаза говорили и сказали очень многое...

Молодая девушка тоже замерла, увидев отца Бенедикта. Кровь прилила к ее лицу и на мгновение окрасила щеки слабым пурпуром, тут же снова уступившим место мертвенной бледности.

Встреча с отцом Бенедиктом избавляла Люси от опасного и утомительного путешествия в Р., на которое у нее, вероятно, и не хватило бы сил. Незачем было теперь идти к отцу Клеменсу, ведь ей нужен был лишь отеЦ Бенедикт, его она искала, к нему стремилась! Однако от встречи с ним еИ не стало легче...

-- Барышня хочет пойти в Р., к отцу Клеменсу, -- сказал крестьянин так как ни его спутница, ни священник не говорили ни слова.

-- Нет, теперь это не нужно, -- возразила молодая девушка, -- мне трудно идти дальше, и я могу сообщить то, что хотела, отцу Бенедикту. Пойдите в гостиницу и подождите меня там. Через четверть часа мы пойдем обратно.

Крестьянин кивнул в знак согласия, почтительно поклонился священнику и ушел. Он был очень доволен, что не придется идти дальше, что он так легко заработал деньги, и нисколько не удивился, что и его спутница предпочла передать через отца Бенедикта то, что должна была сообщить отцу Клеменсу. Ведь оба священника жили вместе, а уж на отца Бенедикта можно было положиться -- он в точности исполнит то, что ему поручат.

Бруно и Люси остались наедине. Они находились в предгорье, в самой красивой местности этого края. Над ними возвышались снеговые вершины, которые сейчас не были скрыты туманом. Кругом, насколько мог охватить глаз, росли высокие сосны, и их темная зелень составляла резкий контраст с девственно-белым снегом. Все вместе производило чарующее впечатление. Шум горных рек был единственным звуком, нарушавшим тишину прекрасной пустынной местности.

-- Вы хотели видеть отца Клеменса? -- прервал наконец молчание Бруно.

-- Нет, не его, -- тихо ответила Люси, покачав головой, -- я надеялась найти там вас. Я шла к вам... мне нужны были только вы.

-- Вы шли ко мне? -- радостно переспросил монах, но, взглянув на Люси, смущенно замолчал.

Его поразило, до какой степени изменилось это прелестное детское личико в такое непродолжительное время. Всего несколько дней тому назад они виделись в последний раз. Что могло так сильно подействовать на нее?

-- Вы шли ко мне? -- снова повторил он внезапно упавшим голосом. -- Что же привело вас ко мне?

Люси молчала. Теперь, когда нужно было произнести решающее слово, молодая девушка чувствовала, что силы оставляют ее. Она хотела спасти брата, но видела, что взяла на себя слишком много. Она чувствовала, что ей легче было перенести заточение Бернгарда, даже его смерть, чем спасти его такой ценой...

По лицу Люси отец Бенедикт видел, что она переживает какую-то внутреннюю борьбу.

-- Вам трудно говорить со мной? -- с горькой улыбкой спросил он. -- Я понимаю, после того, что произошло, я стал еще более ненавистен вам. Но что делать? Вам все-таки придется сказать, чего вы от меня хотите...

Молодой монах плотнее запахнул свой плащ, так как весь дрожал, словно от холода. Взгляд Люси не отрывался от этого простого темного плаща, она смотрела на него со страхом, как будто боялась увидеть на нем нечто ужасное, но плащ ниспадал вниз глубокими складками, и Люси ничего не могла разглядеть.

-- Я должна задать вам один вопрос и обратиться с просьбой! -- чуть слышно прошептала она, собравшись наконец с духом.

-- Я слушаю вас! -- жестким, холодным тоном проговорил отец Бенедикт, и его взгляд снова стал мрачным, почти враждебным.

Люси знала, что стоит ей поднять взор на молодого монаха, и эта холодность исчезнет, но чувствовала, что не сможет совершить свои подвиг, если услышит его ласковый голос, увидит сияющий любовью взор. Она еще ниже опустила голову.

-- Мой вопрос и просьба имеют отношение к смерти графа Ранека... -- начала она и остановилась, так как ей показалось, что Бруно вздрогнул, услышав это имя.

Монах молчал.

-- Говорят... говорят... -- Люси не решалась произнести страшное слово, -- говорят, что его гибель была не случайной, что он умер насильственной смертью...

Снова наступило тягостное молчание. Отец Бенедикт стоял, точно окаменев, и Люси все еще боялась поднять на него свой взор.

-- Следствие подтвердило этот слух, -- сделав последнее усилие над собой, продолжала она. -- Обвиняют моего брата, и вчера его арестовали.

Теперь отец Бенедикт действительно вздрогнул всем телом, и его рука, державшая складки плаща, судорожно сжалась.

-- Арестовали господина Гюнтера! -- воскликнул он с таким негодованием, что луч надежды закрался в душу Люси.

-- Вы этого не знали? -- спросила она.

-- Мы уже три дня отрезаны от всего мира, даже почта не доходит до нас. Я вообще не знал, что кого-нибудь подозревают, иначе бы я...

-- Вы бы пришли и спасли моего брата, -- прервала его Люси, -- я так и думала.

Отец Бенедикт отступил на несколько шагов и взглядом, полным ужаса, смотрел на молодую девушку.

-- Люси, ради Бога, скажите мне, кто направил вас сюда, -- воскликнул он, -- почему вы решили, что именно я могу спасти господина Гюнтера?

Губы молодой девушки так дрожали, что ей трудно было говорить.

-- Я предчувствовала, я знала, что только у вас смогу найти помощь, -- пробормотала она. -- Мой брат сидит в тюрьме, его честь, его жизнь в опасности. Спасите его!

Люси взглянула на монаха, в ее глазах выражалась смертельная тревога и мольба, но в эту минуту она, думала не о брате. Она ждала и всеми силами души надеялась услышать отказ, а не согласие. Если бы Бруно с удивлением посмотрел на нее и сказал: "Я не в силах исполнить вашу просьбу", -- она была бы счастлива; за такую фразу она готова была пожертвовать собственной жизнью, свободой брата, всем, чем угодно. Но этой фразы монах не сказал. Он несколько секунд молча смотрел на Люси, затем вдруг отвернулся.

Сомнений больше не оставалось... Люси опустилась на деревянный столб и прислонила голову к сырому дереву. Прошло несколько тяжелых минут. Они были так близки друг от друга, но их разделяла пропасть более глубокая чем та, в которой погиб Оттфрид. Над ними низко нависало серое небо, шумели верхушки сосен, внизу глухо бурлила вода.

Голос Бруно вывел Люси из забытья.

-- Я не стану спрашивать вас, кто открыл вам ужасную тайну, -- сказал он, -- но ясно, что вы знаете ее, иначе не обратились бы ко мне. Во всяком случае, вы пришли вовремя. Не бойтесь за участь брата, я не стану больше молчать, и он будет свободен. Если бы я знал раньше, что подозрение падет на невинного, то давно положил бы этому конец. Я теперь никого не хочу щадить!

Люси поднялась с места и выпрямилась.

-- Значит, вы знаете преступника? -- чуть слышно спросила она.

Наступило минутное молчание.

-- Да! -- наконец с трудом произнес отец Бенедикт.

-- И вы назовете его?

-- Да! -- так же лаконично ответил он.

-- Благодарю вас! -- прошептала Люси и повернулась, чтобы уйти, но последние силы оставили ее, она зашаталась и упала бы, если бы Бруно не подбежал к ней и не поддержал.

-- Люси! -- тревожно воскликнул он.

Молодая девушка задрожала от прикосновения его руки; ей показалось, будто острие ножа вонзилось в ее тело, но она все же осталась в объятиях монаха.

-- Люси, ты верно проклинаешь меня за мое молчание? -- тихо проговорил он. -- Это будет последней жертвой, которую я принес им. Монастырь приказал мне молчать, и я повиновался, но теперь конец моей покорности. Я скажу все, и пусть делают со мной, что хотят. У меня хватит мужества для борьбы с настоятелем, для борьбы со всем монастырем, я могу вынести все на свете, не могу только допустить, чтобы ты с презрением отвернулась от меня.

В голосе молодого монаха снова зазвучала нежность, и этот голос, этот взгляд, полный страстной любви, уничтожили пропасть, которая недавно разделяла их. Все еще дрожа, но с чувством безграничной любви, Люси прильнула к Бруно и подняла на него свои прекрасные, полные слез синие глаза.

На лице монаха выразилось неземное счастье, но это длилось лишь мгновение, затем он, еще раз взглянув на прелестное бледное личико, склонившееся на его плечо, медленно выпустил молодую девушку из своих объятий, продолжая держать ее руку в своей руке. Грезы рассеялись, грозная действительность вступала в свои права.

-- Я не могу сейчас идти с вами, -- сказал монах, -- мне необходимо вернуться к отцу Клеменсу, но сегодня вечером я буду в городе, и завтра вашего брата освободят. Не бойтесь, что меня может что-нибудь удержать. Я знаю теперь, в чем моя обязанность.

Люси ничего не ответила. Бывают минуты, когда боль достигает такой степени, что перестаешь ее ощущать, а Люси столько перенесла, что почти потеряла представление о действительности. Она безучастно пошла за Бруно, когда он за руку повел ее к гостинице, где ожидал проводник.

-- Амвросий, я могу положиться на тебя? -- спросил священник. -- Ты будешь осторожен и благополучно доведешь барышню до ее экипажа? Не оставишь ее?

-- Не беспокойтесь, ваше преподобие, я буду смотреть за барышней, как за малым ребенком.

Отец Бенедикт горячо пожал руку девушки и сердечно произнес:

-- Итак, до свиданья!

Присутствие постороннего человека делало невозможным дальнейший разговор. В сопровождении своего проводника Люси отправилась в обратный путь. Через несколько минут крестьянин оглянулся назад и проговорил:

-- Отец Бенедикт, видно, очень беспокоится, как мы сойдем вниз, он все еще стоит наверху и смотрит нам вслед.

Люси остановилась и взглянула по направлению руки крестьянина. Возле разбитого образа стояла высокая фигура. Бруно смотрел вниз, ветер развевал складки темного плаща, спустившегося с плеч. Он обещал, что завтра Бернгард будет свободен. Люси спасла брата, но какой ценой!

Глава 15

На следующее утро к начальнику тюрьмы явился молодой монах с просьбой позволить ему переговорить с заключенным Гюнтером, владельцем Добры. Отец Бенедикт приехал в город еще накануне вечером, но так поздно, что все присутственные места были уже закрыты. Начальник тюрьмы, увидев члена ордена бенедиктинцев, пользовавшегося большим уважением у должностных лиц, беспрекословно открыл перед ним двери тюрьмы. Он выразил лишь сомнение в том, согласится ли заключенный принять католического священника. Сверх ожидания Гюнтер сейчас же попросил гостя к себе, когда узнал, что это отец Бенедикт.

Тюремное начальство было убеждено, что монах явился по поручению настоятеля монастыря и потому не протестовало, когда отец Бенедикт выразил желание поговорить с заключенным наедине. Беседа продолжалась долго и, вероятно, представляла большой интерес, так как всегда спокойный Гюнтер казался очень взволнованным. Он с глубоким чувством протянул монаху руку и горячо благодарил его.

Отец Бенедикт молча, с мрачным видом пожал руку Бернгарда и собирался уйти, но тот задержал его.

-- Вы все-таки хотите пойти в монастырь? -- спросил Гюнтер.

-- Да, к настоятелю. Он надеялся, что я не выдам монастырской тайны, а между тем я считал себя не вправе скрывать истину и скажу ему это. Я не хочу действовать тайно, он должен знать, что не может больше рассчитывать на мое молчание. На всякий случай оставляю вам свои письменные показания, им не могут не поверить, и вы при всех обстоятельствах будете свободны. Я делаю это из предосторожности, так как не исключено, что прелат не выпустит меня больше из стен монастыря.

-- Почему же вы не обратитесь раньше в суд? Он защитил бы вас от монастырского произвола, -- спросил Гюнтер.

-- Потому что я знаю, как далеко распространяется власть нашего настоятеля, -- с насмешливой улыбкой ответил отец Бенедикт. -- Мое сообщение было бы немедленно доложено его высокопреподобию, по его приказу меня объявили бы "душевнобольным" и скрыли подальше от людских глаз. Нет, я предпочитаю добровольно прийти к нему и брошу ему свое обвинение в присутствии сотни свидетелей, тогда уж он не сможет скрыть факт преступления.

Монах снова направился к двери, но Гюнтер вторично задержал его.

-- Ваш настоятель -- бывший граф Ранек? -- спросил он.

-- Да, он родной брат владетеля майората.

-- А когда вы видели графа Ранека в последний раз?

-- Когда он стоял возле тела своего единственного сына, -- ответил отец Бенедикт беззвучно и опустил глаза.

-- Нет, не единственного, -- возразил Гюнтер, -- у него было два сына.

Монах отрицательно покачал головой:

-- Насколько мне известно, у графа Оттфрида не было брата.

-- Вы этого не могли знать, Бруно, -- с каким-то особенным ударением заметил Бернгард, -- именно от вас это обстоятельство скрывалось самым тщательным образом.

-- Откуда вы знаете мое светское имя? -- удивился монах. -- Ведь мы с вами не встречались до моего поступления в монастырь.

Гюнтер уклонился от ответа.

-- Вы очень привязаны к графу Ранеку? -- в свою очередь спросил он.

-- Я обязан ему всем, своим воспитанием и образованием; он взял меня, бедного мальчика...

-- Бедного мальчика? -- прервал его с иронией Бернгард. -- Вы не были бедным мальчиком, Бруно, по крайней мере со стороны отца, вы ничем не обязаны графу за то, что он для вас сделал. Наоборот, вы можете обвинять его в том, что он дал вам слишком мало. Он хотел загладить преступление, которое совершил, украв у вас, своего старшего сына, титул и право на майорат.

-- У меня? -- воскликнул отец Бенедикт с выражением ужаса на лице.

-- Да, у вас, Бруно Ранек! -- подтвердил Гюнтер. -- Вам одному принадлежало то место и то положение в свете, которое занимал граф Оттфрид.

Молодой монах стоял неподвижно, точно громом пораженный, в его лице не было ни кровинки. Вдруг он закрыл лицо обеими руками и в полном изнеможении опустился на стул.

Гюнтер подошел к нему и несколько минут не говорил ни слова. Затем тихо положил руку ча его плечо и с легким укором сказал:

-- Бруно, отчего же вы не спрашиваете меня о своей матери?

Отец Бенедикт опустил руки; его лицо все еще оставалось смертельно бледным.

-- Я знаю, что всегда существовала лишь одна графиня Ранек, -- возразил он, -- и эта графиня -- не моя мать. Не говорите мне ничего больше, не заставляйте меня презирать память той, которую я чтил в душе, как святыню.

-- Презирайте кого-нибудь другого, но не свою мать, она этого ничем не заслужила, -- строго проговорил Бернгард. -- Она была законной женой графа, точно так же, как вы были его законным сыном. Ваш дядя прелат расторгнул брак, совершенный перед алтарем церкви, он нарушил все божеские и человеческие законы. Теперь ему, конечно, не удалось бы сделать то, что возможно было раньше...

Отец Бенедикт вскочил со стула. Прежнее выражение стыда и отчаяния уступило место еле сдерживаемому гневу.

-- Мои родители были повенчаны? -- спросил он.

-- Да. Однако успокойтесь, Бруно, иначе, вы ничего не поймете из того, что я собираюсь рассказать вам.

Совет был хорош, но оказался бесполезным. Несмотря на все старание, Бруно никак не мог побороть свое волнение.

-- Помните, я сказал вам в тот день, когда вы отправлялись в Р., что вы мне кого-то напоминаете? Я прекрасно знал кого -- вашу мать, но меня интересовало, имеете ли вы какое-нибудь представление о своем происхождении. Ваш ответ убедил меня в том, что вам ничего не известно. Я не мог тогда открыть вам эту тайну. Вы с фанатическим рвением исполняли свои обязанности духовного лица, и мое открытие только огорчило бы вас. Теперь у меня нет оснований молчать. Хотите выслушать меня?

Отец Бенедикт прошел раза два по камере, стараясь подавить волнение, и несколько успокоившись, подошел к Гюнтеру.

-- Я слушаю!

-- Года двадцать четыре тому назад я стал случайным свидетелем одной дуэли, -- начал Бернгард. -- Я помог перевезти тело убитого в его квартиру и присутствовал при душераздирающей сцене. Я видел отчаяние молодой женщины, потерявшей в умершем своего единственного защитника и опору. Доктор, приглашенный для медицинской помощи во время дуэли, взял на себя заботу об убитой горем женщине и дал ей приют в своем доме. Я часто бывал у доктора и там узнал все дальнейшие обстоятельства. Впрочем, об этой истории все говорили, она не была ни для кого тайной.

Отец Бенедикт молча слушал, не прерывая рассказа ни одним звуком и не спуская взора с Гюнтера.

-- Граф Раггек не занимал тогда такого высокого положения, как теперь, -- продолжал Бернгард, -- он не был наследником майората. Как самый младший сын в семье, он не обладал большими средствами и даже служил не в столице, а в одной из отдаленных провинций, чтобы скорее составить карьеру. Здесь он познакомился с восемнадцатилетней девушкой, протестанткой, дочерью чиновника, умершего незадолго перед тем. Девушка жила со своим братом-доктором, занимавшимся медицинской практикой. Молодой блестящий офицер скоро покорил сердце юной девушки и сам увлекся ею. Он знал, что может обладать предметом своей страсти лишь в том случае, если она будет его законной женой. Граф был настолько влюблен, что, не колеблясь, решил жениться. Его высокомерная родня, строго придерживающаяся католической веры, ни за что не согласилась бы на этот брак, а потому молодой офицер решил скрыть от родственников свою женитьбу, что было нетрудно сделать, поскольку он жил далеко и от родных, и от общих знакомых.

Католический священник отказался венчать молодую пару без разрешения родителей жениха. Тогда граф Ранек обратился к протестантскому пастору, и тот обвенчал влюбленных в присутствии брата невесты и двух свидетелей. Может быть, при этом и не были соблюдены все формальности, необходимые при браке протестантки с католиком, но тогда на это никто не обратил внимания. Для молодой женщины было вполне достаточно, что брак заключен перед алтарем, по всем правилам ее религии, да и граф, по-видимому, удовлетворился этим церковным обрядом.

Молодые счастливо и спокойно прожили около года. Но внезапно умер старший брат графа, наследник майората. Средний успел уже в то время поступить в монастырь, и все состояние перешло к младшему, который должен был немедленно выехать в Ранек. Три месяца, проведенные им там, определили судьбу трех человек.

Новый наследник майората не решился сказать отцу о своей женитьбе но доверил эту тайну брату. Прелат посмотрел на дело с особой точки зрения. Он признал брак графа Ранека с дочерью мелкого чиновника преступлением, тем более, что жених был католиком, а невеста -- протестанткой. Я видел этого прелата и с первого же взгляда убедился, что он жестокий человек, с железной волей и совершенно лишенный чувства сострадания к людям. С той минуты, как он узнал о существовании молодой графини, ей был вынесен смертный приговор. Какие только меры не были пущены в ход, чтобы расторгнуть этот брак! Прибегали и к угрозам, и к просьбам, и к уговорам. В конце концов молодой женщине объявили, нисколько не стесняясь, что, если она не даст добровольно развода графу Оттфриду, их брак все равно признают недействительным. Все это исходило, конечно, от прелата, граф не решился бы так оскорбить свою жену.

Отец Бенедикт продолжал молчать, но по лицу его было видно, что он переживает, слушая этот рассказ.

-- Я не стану описывать вам все подробности, -- быстро проговорил Гюнтер, заметив страдальческое выражение глаз молодого монаха, -- скажу только, что графиня тщетно хлопотала о том, чтобы сохранить свои права, в особенности права сына, и глубоко раскаивалась, что так безгранично верила своему супругу. В конце концов граф Оттфрид и прелат одержали победу, ведь буква закона была на их стороне. Суд объявил, что брак, совершенный в протестантской церкви, ни к чему не обязывает католика, что он может считать себя свободным.

И вот молодую графиню Ранек и ребенка лишили чести и имени. Брат графини помогал ей добиться справедливости, но убедился, что ничего не может сделать; тогда он поставил на карту свою жизнь и вызвал графа Оттфрида на дуэль. Рука врача не привыкла иметь дело с пистолетом, и он промахнулся.

-- А граф Ранек? -- живо спросил отец Бенедикт.

-- А граф Ранек застрелил брата своей жены.

Наступило долгое молчание.

Бернгард вдруг поднялся с места и, подойдя к молодому монаху и положив руку ему на плечо, строго произнес:

-- Сгладьте эту морщину на своем лбу, Бруно, у всех Ранеков она всегда служит предвестником несчастья или преступления. У вашего отца было именно такое выражение в тот момент, когда он застрелил вашего дядю. Опытному стрелку, каким был граф, ничего не стоило только ранить своего противника; но когда на его лбу появилась эта грозная морщина, всем стало ясно, что он непременно убьет человека, публично назвавшего его мошенником. Берегитесь диких вспышек гнева, не допускайте этой грозной морщины, это единственная черта, унаследованная вами от рода Ранек.

Бенедикт медленно провел рукой по лбу и ответил:

-- Не беспокойтесь! То, что я унаследовал от Ранеков, на них же и отразится. Скажите, а смерть моей матери тоже на совести графа?

-- Она умерла вскоре после кончины своего брата. Ребенка взял к себе отец. Хотя он отнял у мальчика все, что принадлежало ему как старшему и законному сыну, он счел себя вправе лишить его и родины, и веры, так как мальчик, по желанию матери, был протестантом. Граф передал его в руки своего брата прелата, чтобы заключить потом в монастырь. Католическая церковь требовала "искупления греха", монашеский клобук должен был способствовать уничтожению капли "еретической" крови, осмелившейся присоединиться к крови графа Ранека.

-- Ну, они узнают эту еретическую кровь! -- решительно заявил отец Бенедикт. -- Скажите, все, что вы рассказали мне, основано на слухах или это . -- действительные факты?

-- Я готов подтвердить каждое слово клятвой! -- ответил Гюнтер.

-- Благодарю вас. Я и раньше принял твердое решение освободиться от ненавистных уз, но вы сильно облегчили мою задачу. Меня связывало чувство благодарности, и потому я невольно покорялся обоим Ранекам. Теперь я знаю, почему испытывал к ним инстинктивную антипатию. Ну, пора идти к прелату!

Глава 16

В монастыре собирались служить торжественную панихиду по случаю кончины молодого графа Ранека. Высокое положение, занимаемое покойным, и его необычная смерть, о которой так много говорили, привлекли в монастырь огромное количество народа. Вся знать спешила выразить сочувствие графу и графине и потому считала своим долгом присутствовать на панихиде. Крестьяне всех деревень, принадлежавших Ранекам, прислали своих представителей, из города приехали разные должностные лица. Сотни людей собрались на огромном монастырском дворе в ожидании, когда настоятель пойдет в церковь, окруженный всем духовенством и почетными гостями.

Графиня Ранек уже несколько оправилась от постигшего ее удара, но была еще в таком состоянии, что не могла присутствовать на торжественном богослужении. Граф приехал давно и сидел в кабинете настоятеля в ожидании панихиды. На нем был мундир, обшитый траурным крепом. Граф настолько изменился за последние дни, что в нем -- теперь в сгорбившемся старике, беспомощно сидящем в кресле, -- с трудом можно было узнать красивого, бодрого, сильного человека, каким он был еще так недавно. Энергичный, мужественный прелат, стоявший рядом с ним, казался теперь гораздо моложе его.

-- Не расстраивай себя такими пустяками, Оттфрид, -- произнес настоятель успокаивающим тоном. -- Улики против Гюнтера не так велики, чтобы ему угрожало что-нибудь серьезное. Мы можем не бояться следствия, тем более что в случае опасности кто же помешает нам пустить в ход свое влияние?

-- Ты уже прибегал к своему влиянию, но безрезультатно, -- возразил граф. -- Ведь ты хотел не допустить следствия, однако тебе это не удалось.

Прелат нахмурился.

-- Этот новый следователь -- в высшей степени неприятная личность, -- заметил он. -- В первый раз нам приходится иметь дело с таким человеком, и я позабочусь о том, чтобы его поскорее убрали отсюда. Ты напрасно тревожишься. Ряд случайностей мог заставить суд заподозрить Гюнтера, но этого еще мало для того, чтобы он был осужден. Его освободят за недостатком улик.

-- Но подозрение навечно оставит пятно на добром имени Гюнтера! -- возразил граф.

-- Если ты хочешь спасти его честь, то выполни свое желание! -- со злой усмешкой заметил настоятель.

Граф сделал какое-то неопределенное движение рукой и подошел к окну. Его глаза безучастно смотрели на расстилавшийся перед ним ландшафт, мысли его были заняты совсем другим. Прелат чуть заметно улыбался. В душе он был доволен, что следствие приняло такой благоприятный оборот. Арест Гюнтера избавлял его от влиятельного врага, который уже начал пользоваться большим авторитетом среди местного населения. Какое дело было прелату до свободы и чести этого человека? Во всяком случае уважение он потеряет...

-- Что ж, ты уже принял те меры, о которых писал мне? -- вдруг спросил граф, не поворачивая головы от окна, чтобы не встретиться глазами с братом.

-- Да, принял! -- спокойно ответил прелат. -- Три дня село Р. было отрезано от нас, только вчера дороги стали проходимы. Я воспользовался этим и сейчас же послал к Бруно человека с письмом, в котором приказывал ему немедленно оставить Р. и отправиться в один из отдаленных монастырей, я обозначил, в какой именно. Мой посыльный должен был вручить ему этот приказ еще вчера, и я думаю, что отец Бенедикт едет в эту минуту к месту своего нового назначения.

-- В какой же монастырь ты послал его? -- с нескрываемой тревогой спросил граф.

-- Оттфрид, теперь все дело находится в моих руках, дай мне возможность довести его до конца, -- холодно возразил прелат. -- Прежде всего мы должны были позаботиться о том, чтобы отослать Бруно как можно дальше отсюда, чтобы его не могли вызвать в суд в качестве свидетеля. Я сделал это. О том, что будет дальше, не спрашивай меня пока.

С глубоким вздохом граф снова опустился в кресло. Его брат правильно рассчитал -- теперь он ничего не мог просить для своего любимца.

Дверь кабинета тихо открылась, и на пороге показался камердинер настоятеля.

-- Разве уже пора идти в церковь? -- спросил тот.

-- Нет, ваше высокопреподобие. Я пришел доложить, что отец Бенедикт желает...

-- Кто? -- удивленно переспросил настоятель.

Граф вздрогнул, услышав это имя.

-- Отец Бенедикт желает немедленно видеть вас! -- повторил камердинер, но тут же за его спиной внезапно выросла высокая фигура молодого монаха.

-- Вы доложили, и прекрасно, -- обратился он к камердинеру, -- его высокопреподобие, конечно, примет меня.

Камердинер испугался -- он никогда не видел, чтобы монахи так бесцеремонно входили к настоятелю. Отец Бенедикт вел себя так, словно имел право распоряжаться. Он в буквальном смысле слова выпроводил камердинера в соседнюю комнату, запер на ключ дверь кабинета и быстрыми шагами направился к прелату.

При появлении Бруно граф в волнении и тревоге поднялся со стула, но Бруно не обратил на него ни малейшего внимания, хотя прошел так близко, что даже коснулся рукавом его мундира. Подойдя к настоятелю, он отвесил обычный поклон, но последний вышел таким принужденным, точно спина отца Бенедикта потеряла способность гнуться.

-- Каким образом вы здесь, отец Бенедикт? -- строго спросил прелат. -- Разве вы не получили моего письма?

-- Какого письма?

-- Приказа немедленно оставить отца Клеменса и отправиться в тот монастырь, который обозначен в письме. Кроме того, я запретил вам посещать город и прилегающие к нему местности. Мой приказ вы должны были получить еще вчера вечером.

-- Вчера вечером я уже был в городе, -- холодно ответил отец Бенедикт.

-- Что вас заставило отправиться туда без моего разрешения?

-- Арест Бернгарда Гюнтера.

Настоятель невольно сжал кулак от злости.

-- Вы знаете...

-- Знаю, -- прервал его отец Бенедикт, -- что вы непременно хотите спрятать меня куда-нибудь подальше и потому назначили отдаленный монастырь, а я пришел сюда затем, чтобы спросить вас, ваше высокопреподобие, продолжаете ли вы желать, чтобы я скрывал правду?

Прелат не мог ничего ответить, так как в разговор вмешался граф.

-- Мой брат поступает правильно, требуя от тебя молчания, -- сказал он, -- я прошу тебя о том же, Бруно!

При звуке голоса графа отец Бенедикт быстро оглянулся, и в его глазах загорелся недобрый огонек.

-- Вы тоже желаете, чтобы я скрыл истину? -- насмешливо спросил он.

-- Достаточно и одной жертвы, -- продолжал граф глухим голосом, -- ты должен молчать, твое признание погубит тебя!

Несколько секунд отец Бенедикт с удивлением смотрел на графа, не понимая смысла его слов, затем вдруг истина осенила его.

-- Мое признание погубит меня? -- медленно повторил он. -- Вы, может быть, считаете меня убийцей вашего сына?

-- А разве не ты убил его? -- воскликнул граф, как будто сразу освобождаясь от смертельной муки.

-- Нет!

-- Слава Богу! А как же ты говорил мне... -- обратился граф к своему брату...

-- Я ничего не говорил тебе! -- резко прервал его прелат. -- Вспомни хорошенько, ты первый, а вовсе не я, высказал подозрение, что Бруно -- убийца.

-- А ты нарочно разными намеками и недомолвками укреплял во мне это подозрение, -- мрачно возразил граф, -- ты знал, в каком я отчаянии, Довольно было одного твоего слова, чтобы успокоить меня, и ты не произнес его.

Сбросив с души тяжесть подозрения и успокоившись насчет участи Бруно, граф сразу почувствовал себя бодрым и помолодевшим. Лицо его оживилось, голос зазвучал ровно и ясно.

-- Его высокопреподобие не мог назвать вам имя преступника, граф, -- сказал отец Бенедикт, -- потому что тогда ему пришлось бы разъяснить всю эту загадочную историю. Он должен был бы сознаться, на кого готовилось покушение и как погиб ваш сын.

Лицо прелата так же побледнело, как тогда, когда молодой монах сообщил ему то, что знал об убийстве Оттфрида. Но он справился со своим волнением и, гордо выпрямившись, строго сказал:

-- Отец Бенедикт, вы забываете, что стоите перед своим настоятелем!

-- Я помню, что стою перед человеком, который хотел убить меня, -- ответил отец Бенедикт. -- Я знаю, что вами руководила не личная антипатия ко мне, вы просто решили избавиться от непослушного монаха, который, отпав от вашего монастыря, мог принести вред ордену бенедиктинцев. Весьма возможно, что вам было даже тяжело вынести смертный приговор именно мне.

Но Тот, Кто стоит выше всех, доказал вам, что только Он имеет право распоряжаться жизнью людей. Удар, предназначенный для меня, попал в вашего племянника, последнего отпрыска вашей семьи -- по крайней мере в глазах света, -- со смертью которого прекратится славный род графов Ранеков. Вы, конечно, перенесете и это, ибо стоите на такой высоте, что вам недоступны человеческие чувства. Если бы в ваших жилах текла кровь, а не ледяная вода, если бы вы способны были хоть на тень чувства, вы избавили бы графа от неимоверных мучений, которые он испытывал, думая, что его сын погиб от руки своего единокровного брата.

Действие последних слов Бруно произвело сильное, но совершенно разное впечатление на обоих слушателей. С уст настоятеля сорвалось бешеное проклятие, лицо графа засияло счастьем, и он со страстной нежностью протянул руки к сыну.

-- Бруно, так ты знаешь...

Отец Бенедикт отшатнулся от объятий отца и, холодно взглянув на него, прервал его речь:

-- Что вы изменили моей матери, оскорбили и бросили ее, что вы застрелили моего дядю? Да, я знаю это, граф Ранек!

Старый граф мог все перенести, только не презрение единственного любимого существа на свете. Обвинение, услышанное им из уст Бруно, совершенно уничтожило его, и он как подкошенный опустился в кресло.

Один прелат сохранил спокойствие. Он ясно видел, какую опасность представляет для него открытие отца Бенедикта, в особенности в данный момент. Он чувствовал, что власть ускользает из его рук, но не сдавался и, сделав последнее усилие, попытался еще раз натянуть узду.

-- Ты забываешь, Бруно, что таким тоном не говорят ни с отцом, ни с дядей, -- властно заявил он. -- Как сына моего брата и моего племянника, я тебя прощаю, но теперь вспомни, что ты состоишь членом нашего братства и должен исполнять требования, предъявляемые тебе настоятелем монастыря.

Отец Бенедикт скрестил руки на груди, повернулся спиной к отцу и в упор посмотрел на прелата.

-- Вы правы, ваше высокопреподобие, я это помню и потому явился сюда. Я жду вашего приказания, которое, вероятно, теперь изменится ввиду последних событий.

-- Мой приказ, требующий от тебя молчания, сохраняет силу. То, что сейчас произошло, навсегда останется только между нами тремя. Ты никому не скажешь ни слова о печальном событии.

-- А если Гюнтер будет осужден?

-- Ответственность за это я беру на себя. Ты должен только молчать.

Бруно выпрямился. Казалось, он вдруг освободился от цепей, которыми был скован по рукам и ногам. Его глаза горели негодованием и ненавистью.

-- "Подчиняться, беспрекословно подчиняться" -- вот ваш единственный принцип! -- резко воскликнул он. -- Нет, довольно с меня рабства, я больше не могу и не хочу выносить его! С самого раннего детства вы связали меня, непроходимой стеной отделили от людей и от мира, а когда я протестовал, вы всегда вспоминали о клятве, данной мною перед алтарем. И я не нарушал своей клятвы, хотя тысячу раз имел повод сделать это; может быть, я не нарушил бы ее и теперь, если бы она требовала лишь моей гибели. Но когда речь идет о жизни и смерти неповинного человека, я не считаю себя более обязанным повиноваться вам. Вы злоупотребляли этой клятвой, вы заставляете меня совершить преступление! Вы открыли мне глаза, и я вижу теперь, что клялся не Богу, а вам, и что для вас клятва -- лишь пустой звук. Тот самый алтарь, который на всю жизнь отдал меня вам в рабство, не помешал вам расторгнуть брак, совершенный перед ним, не помешал отнять у моей матери мужа, а у меня -- отца... Вы сами блестяще показали мне, как нужно уважать клятву!

Прелат понял, что с отцом Бенедиктом покончены всякие счеты, однако для сохранения своего престижа не мог не прибегнуть к последней угрозе.

-- Что, это -- формальное отречение? -- строго спросил он. -- Мы найдем средство обуздать тебя, мы заставим тебя повиноваться, вероотступник!

Бруно покачал головой и, вздохнув всей грудью с сознанием полной свободы, воскликнул:

-- Меня никто не может заставить делать то, чего я не хочу! Монастырские законы действительны только для монахов, обязанных подчиняться воле своего настоятеля. С того момента, как я перестаю быть монахом, ваша власть надо мной кончается. Я не считаю себя более членом вашего монастыря и нарушаю вынужденную клятву, данную не Богу, а вам -- человеку, не уважающему, не признающему ни божеских, ни человеческих законов.

Он быстро повернулся и вышел, не взглянув на графа.

Прелат несколько минут неподвижно стоял, как будто в раздумье. Затем страшная мысль пронеслась в его голове. "В монастырском дворе сотни посторонних людей, -- с ужасом осознал он. -- Бруно на все способен, и если он заговорит, спасения нет".

Настоятель бросился за ним, но понял, что слишком поздно. Молодой человек поспешно прошел коридор и уже выходил во двор. У самого подъезда он встретил крестный ход, направлявшийся к квартире настоятеля. Шествие возглавлял приор. Масса народа стояла по обе стороны процессии. Бруно знал, что, если он отступит в сторону и пропустит шествие, ему грозит опасность быть отрезанным от всей публики; он должен был сейчас же выступить со своим обвинением. Глаза его горели воодушевлением, голова была высоко поднята, точно он вступал в борьбу с целым светом. Он пошел навстречу духовенству, положил руку на плечо приора и громко, звучным голосом, который услышали даже стоявшие в задних рядах, решительно проговорил:

-- Не оскверняйте памяти графа Ранека, отец приор! Ведь это вы убили его, и я был свидетелем вашего преступления!

Со всех сторон раздались крики, произошло смятение; монахи, словно пораженные ударом молнии, расступились.

Если кто-нибудь сомневался в правдивости слов отца Бенедикта, то при первом взгляде на приора это сомнение рассеивалось. Он совершенно растерялся от страха, лицо его покрылось смертельной бледностью, губы дрожали, ноги отказывались служить. Удар был слишком неожидан, приор был не подготовлен к нему и даже не пробовал защищаться.

В это время показался прелат. Взглянув на дрожащего приора и взволнованную, возмущенную толпу, он понял, что пришел слишком поздно. Обвинение, произнесенное при таком количестве свидетелей, не могло пройти бесследно. Все узнали, что среди представителей ордена находится убийца, опозоривший священное облачение, и прелат с ужасом убедился, что нельзя ни скрыть, ни отвергнуть этого факта.

После минутной могильной тишины, наступившей при появлении прелата, поднялся страшный шум. Монахи устремились к своему настоятелю, ожидая от него помощи и каких-нибудь распоряжений. Друзья убитого окружили Бруно, надеясь узнать от него подробности страшного дела. Судебный следователь, пожелавший почтить память умершего и потому присутствовавший на панихиде, с почтительным видом подошел к настоятелю.

-- Неприятная история, ваше высокопреподобие, -- проговорил он, всем своим видом показывая при этом, что намерен и далее выполнять служебный долг.

Прелат стоял неподвижно, как скала среди бушующих волн. К нему были обращены все взоры, от него ждали решающего слова. И он, не дрогнув, не побледнев, сказал это слово. Он заявил, что ужасное обвинение, которое предъявил отец Бенедикт отцу приору, его самого страшно поразило, что он примет все меры для того, чтобы расследование велось самым тщательным образом, а пока велит арестовать виновного.

До этой минуты приор надеялся, что найдет у настоятеля защиту и оправдание, он не спускал с него полных немой мольбы глаз. Услышав, что настоятель отрекается от него и больше не на что надеяться, он закипел неудержимым гневом отчаяния.

Бруно стоял рядом с приором и по выражению его лица увидел, что тот сейчас обрушится на прелата.

-- Пощадите настоятеля, -- сказал он ему вполголоса, -- поймите, он не мог не выдать преступника. Не накладывайте пятна на его честь, не позорьте монастырь!

Молодой человек глубоко заблуждался, думая, что приор поступит так, как поступил бы он сам на его месте. Приор не мог перенести мысли, что от него отвернулся тот, кто был с ним заодно и поддержал его замысел.

-- Спросите настоятеля, кого я должен был убить! -- закричал он со злобой. -- Может быть, я метил в кого-то другого, а случайно попал в его племянника! Настоятелю это известно, и он заранее отпустил мне мой грех!

Снова наступила мертвая тишина, не слышно было ни звука. Все духовенство отшатнулось от прелата -- он стоял одиноко среди многочисленной толпы.

Лицо его было спокойно, но последний удар попал в цель и потряс его до глубины души. Он знал, что невозможно будет ничем загладить впечатление от последних слов приора; он мог стократно доказать, что это клевета, но кто не поверит ему. Тем не менее он обратился к следователю и заявил, что "безумного" нужно сейчас же поместить в надежное место, ибо он не понимает, что делает, и может наговорить много нелепостей, думая этим спасти себя.

Прелат удалился среди гробового молчания присутствующих и в этом молчании прочел свой приговор. Гордый настоятель, видевший цель жизни в славе и величии монастыря, в одно мгновение потерял все, чему посвятил свою жизнь.

Глава 17

В тот же день вечером Гюнтер возвращался к себе в Добру. После публичного заявления отца Бенедикта его немедленно выпустили из тюрьмы, о чем сейчас же была извещена семья владельца Добры.

Рядом с Гюнтером сидел в экипаже его спаситель. Бернгард настоятельно просил его погостить у них в имении, но Бруно решительно отклонил приглашение.

-- Я обещал освободить вас от тюрьмы и доставить домой, свое обещание я исполню, но большего не требуйте от меня! -- ответил он на просьбу Гюнтера.

-- Обещали доставить меня домой? -- с улыбкой переспросил Бернгард. -- Кому же вы дали это обещание? Впрочем, можно и не отвечать -- я и так знаю. Конечно, моя храбрая домоправительница, Франциска Рейх, сообщила вам о моем аресте и просила спасти меня. Не понимаю только одного: как она могла узнать, что мое спасение зависит именно от вас?

-- Вы ошибаетесь, -- пробормотал Бруно, опустив глаза, -- я ни разу не видел мадемуазель Рейх. За вас просила ваша сестра, от нее же я узнал, что вы в тюрьме.

-- Люси? -- воскликнул Бернгард с бесконечным удивлением. -- Неужели это дитя вмешалось в такое серьезное дело?

Гюнтер вдруг замолчал, заметив, как вспыхнуло лицо молодого священника, и смутное подозрение закралось в его душу. По крепко сжатым губам и нахмуренному лбу отца Бенедикта он понял, что тот ему больше ничего не скажет, и не стал расспрашивать ни о чем, не желая вынужденной откровенности. Явившееся подозрение несколько обеспокоило Гюнтера. Что общего могло быть между веселой, жизнерадостной Люси и этим печальным, глубоко чувствующим человеком? Однако, вероятно, между ними существовали хорошие отношения, раз Люси обратилась к нему за помощью в самую тяжелую минуту своей жизни.

Бруно, чувствуя, что выдал себя, упорно молчал.

Они ехали долго, не обмениваясь ни одним словом, и только когда между деревьями показалась усадьба Добра, Гюнтер снова обратился к своему спутнику:

-- Вы не хотите смотреть на мой дом, как на свой собственный, а между тем у меня есть полное основание просить вас пожить у меня, по крайней мере первое время. Вы не можете вернуться в монастырь, после вашего публичного выступления двери его для вас навсегда закрыты. Можно спросить, куда вы намереваетесь отправиться?

-- Я прежде всего поеду в Р., а потом...

-- В Р.? -- быстро прервал его Гюнтер. -- Ради Бога, не ездите туда! Ведь Р. находится во владениях монастыря, неужели вам мало того, что пришлось пережить? Вы хотите подвергнуть себя новому несчастному случаю?

-- Этого нечего бояться, -- ответил Бруно, покачав головой. -- Теперь в преследовании нет никакого смысла. Раньше нужно было избавиться от меня за мои еретические проповеди, потом я представлял нежелательный элемент, как свидетель преступления, -- в обоих случаях меня необходимо было устранить во что бы то ни стало, даже не останавливаясь перед убийством. Теперь, когда дело предано огласке, я не представляю для них никакого интереса ни в дурном, ни в хорошем смысле.

-- А вы не боитесь мести настоятеля? Ведь вы нанесли ему смертельный удар, а слова приора совершенно уничтожили его.

-- Я был уверен, что негодяй отомстит прелату, -- заметил Бруно. -- Ах, если бы можно было спасти вас, не причинив вреда настоятелю! Я никогда не пошел бы против него. Мне было крайне тяжело нанести ему этот удар!

-- Я вас не понимаю, Бруно, -- сказал Гюнтер, с удивлением глядя на своего собеседника. -- Вы говорите так дружелюбно о человеке, желавшем вас убить?

-- Он приносил меня в жертву своим убеждениям, -- ответил Бруно, -- он поступил бы точно так же и со своим братом, и с родным сыном, если бы они мешали ему. Он признает лишь одно -- могущество и славу католической церкви, и ради нее готов на любое преступление. Люди для него -- только средство достижения известной цели, а их тревоги и страдания ему недоступны. Я хотя и осуждаю прелата, но могу понять его побуждения и потому уверен, что он не станет мне мстить; бесполезное зло не доставляет ему удовольствия.

-- В вашем тоне чувствуется настоящий Ранек, -- заметил Гюнтер с легким упреком. -- Вы тоже ни перед чем не останавливаетесь, если идут против ваших убеждений. В этом отношении вы больше племянник своего дяди, чем сын отца. Неужели вы прощаете прелату даже его жестокость к вашей матери?

-- Ему -- да! -- сурово ответил Бруно. -- Он ее не знал, она была для него чужой женщиной, выскочкой, насильно вошедшей в его графскую семью. Он не клялся ей в любви, не обещал перед алтарем делить с ней горести и радости жизни. Он причинил ей несомненное зло, но поступил согласно своим убеждениям. Я не прощаю мужу моей матери. Он был обязан защищать ее, он не смел нарушать свою клятву, на нем лежит вся вина в ее несчастной судьбе.

-- Вы объяснились со своим отцом? -- спросил Гюнтер.

-- С графом Ранеком, хотите вы сказать? -- сурово возразил Бруно. -- Я думаю, он не прочь был бы передать мне свой титул, но я доказал ему, что ею уважать память своей несчастной матери, а потому мы навеки останемся чужими друг другу.

-- Не заходите ли вы слишком далеко, -- заметил Гюнтер, -- граф Ранек...

-- Пожалуйста, не будем говорить о нем, -- перебил его Бруно. -- Это имя вызывает во мне лишь ненависть.

Бернгард замолчал; он ясно видел, что не должен касаться этого пункта, по крайней мере в данный момент.

-- Вам придется остаться здесь на некоторое время, -- переменил он тему разговора, -- Ведь ваши показания понадобятся суду, когда начнется процесс.

-- Мои показания закончились сегодня, -- с горькой улыбкой ответил Бруно, -- больше они не понадобятся, так как никакого процесса не будет.

-- Почему? -- удивленно спросил Гюнтер. -- Ведь не может же суд не возбудить дела, когда у него в руках такие несомненные доказательства преступления?

-- Конечно, нет, так далеко не распространяется монастырская власть. Я думаю, что даже сам папа не мог бы заставить закрыть дело. Суть не в том. Не забудьте, что приор находится пока в стенах монастыря, где он останется до тех пор, пока не будут соблюдены известные формальности по его отлучению от церкви. В течение этого времени его заставят отказаться от своих слов, сказанных по адресу прелата, а когда это будет сделано, ему дадут возможность бежать. Не было еще случая, чтобы при таких условиях виновный не скрылся. Каждый отдаленный монастырь охотно приютит беглеца, чтобы избавить его от ненавистного светского суда.

-- Вполне возможно. В таком случае нужно предупредить...

-- Не предупреждайте никого, -- прервал его Бруно, -- это все равно ни к чему не поведет. Монастырь ни за что не допустит процесса, который подорвет его престиж, и всегда сумеет скрыть преступника.

-- Я все-таки намекну об этом судье, -- сказал Бернгард. -- Но как бы там ни было, а признание, сделанное приором, навсегда оставит пятно на репутации настоятеля. Само преступление, вероятно, со временем и забудется, но тот факт, что оно было, а, следовательно, может и повториться, потрясет до основания слепую веру в добродетель католического духовенства.

Приезд в Добру прекратил разговор. Гюнтера уже давно ожидали, так как судья поспешил сообщить Рейх о его освобождении. Эта добрая весть совершенно примирила Франциску с судьей, который третьего дня позволил себе такую "неслыханную гадость", как она выразилась об аресте Бернгарда.

Люси с детской радостью бросилась на шею брату и покрыла его лицо нежными поцелуями.

-- Вы, конечно, -- тот самый отец Бенедикт, о котором нам рассказывал судья, -- обратилась Франциска к стоявшему в стороне Бруно. -- Ясно, тот самый -- другого монаха господин Гюнтер не привез бы к нам! Должна сознаться, что чувствую глубокую антипатию ко всем, носящим на голове клобук. Простите меня, ваше преподобие, но среди этих людей трудно найти что-нибудь порядочное. Вы составляете исключение, так как вы, несомненно, превосходнейший человек, чего, однако, нельзя предположить ни по вашему лицу, ни по вашему платью. Я чрезвычайно рада знакомству с вами.

Бруно отнесся к приветствию незнакомой дамы с видимым удивлением. Он молча поклонился ей и подошел к Люси.

-- Я обещал освободить вашего брата и привезти его сюда; как видите Люси, я исполнил свое обещание.

Рейх была поражена, что ее благосклонный прием был так мало оценен мрачным монахом, -- он даже не поблагодарил ее. Но когда она услышала, что он осмелился назвать ее воспитанницу "Люси", причем та зарделась ярким румянцем, ее негодованию не было предела.

Бернгард в свою очередь с удивлением смотрел на сестру.

-- Я не знал, Люси, что обязан тебе своим освобождением. Оказывается, это ты разыскала Бруно и просила его хлопотать за меня, а я даже не подозревал, что вы знакомы.

Люси потупилась и ничего не ответила.

-- Позвольте мне, господин Гюнтер, поговорить наедине с вашей сестрой, -- попросил Бруно. -- Не бойтесь результата этого разговора. Люси всегда так избегала меня, что наверно вздохнет с облегчением, когда узнает, что я уезжаю не только отсюда, но даже в другую страну.

Последние слова были произнесены с прежней горечью.

Люси побледнела, услышав об отъезде Бруно, и устремила на него полные тревоги глаза. Бернгард не сомневался больше, что его подозрения были основательны, и молча кивнул головой в знак согласия.

-- Что это означает? -- спросила Франциска, когда молодые люди вышли в соседнюю комнату.

-- Нечто такое, что вы прозевали, несмотря на весь свой ум и догадливость, -- ответил Гюнтер и закрыл дверь, чтобы не мешать разговору Люси и Бруно. -- Успокойтесь, Франциска, -- прибавил он, видя ее волнение, -- я тоже ничего не подозревал. Люси с самого начала этой истории проявляла такую самостоятельность, что и конец ее будет зависеть только от нее самой. Да, "дитя" приготовило нам большой сюрприз. Мы считали Люси легкомысленной девочкой, способной только шалить и смеяться, а на деле все было иначе. В трудную минуту она показала себя. Она нашла верный путь для моего спасения, и если бы не моя маленькая сестричка, я не сидел бы теперь здесь, рядом с вами. Да, "дитя" умеет действовать, умеет и чувствовать. Она молча переносила то, что и мы с вами, может быть, не в состоянии были бы перенести. Посмотрим, чем окончится их разговор, действительно ли прощанием или чем-нибудь другим. Вероятно, последним!

Когда дверь закрылась, Бруно быстро подошел к молодой девушке.

-- Вы должны мне ответить, Люси, на один вопрос, прежде чем я прощусь с вами, -- сказал он. -- Кто направил вас ко мне третьего дня? Вы уже тогда знали то, о чем еще никто не подозревал. Вы знали, что граф Оттфрид не упал в пропасть, а был убит; вы знали, что только я могу доказать, что ваш брат невиновен, и таким образом только я могу освободить его из тюрьмы. Как вы проникли в эту тайну? Ведь я открыл ее одному прелату, и, кроме приора и нас двоих, никто ни о чем не догадывался.

Люси робко взглянула на Бруно. Ее прелестное личико снова побледнело.

-- Я не знала ничего определенного, а только предполагала, -- тихо ответила она. -- Слава Богу, мое предположение не оправдалось. Я страшно боялась... я думала, что вы принесете себя в жертву, чтобы спасти Бернгарда.

Бруно с удивлением отступил на несколько шагов.

-- Как принесу себя в жертву? -- переспросил он. -- Ах, понимаю! Вы, значит, считали меня виновником смерти графа?

Молодая девушка с виноватым видом опустила голову.

-- Вероятно, я похож на убийцу, -- с горькой улыбкой проговорил Бруно. -- Граф Ранек тоже заподозрил меня. Поэтому вы задрожали от ужаса, когда я осмелился прикоснуться к вам? Вы думали, что мои руки обагрены кровью?

-- У вас был такой страшный вид, когда вы ушли тогда из часовни, -- возразила Люси, и ее голос задрожал при этом воспоминании. -- Я не могла забыть ваш взгляд, ваш голос. Я думала, что по выходе из церкви вы встретились с графом и между вами произошла ссора... А потом ваше загадочное молчание! Не сердитесь на меня!.. Ах, если бы вы знали, сколько я выстрадала, как поплатилась за свое подозрение!

Молодой человек мрачно отвернулся от Люси; на его лбу появилась фамильная грозная складка, он не мог простить девушке ее оскорбительной мысли.

Люси подошла к нему ближе, тихо прошептала: "Бруно!" и с мольбой взглянула на него своими прекрасными синими глазами.

Как по мановению волшебной палочки морщина на лбу Бруно разгладилась, и лицо потеряло горькое выражение. Кажется, только одни эти глаза во всем свете имели власть над ним, но их власть была беспредельна.

-- Жертвой преступления должен был стать я, -- тихо сказал Бруно, -- но преступник ошибся -- в ущелье было темно, и он принял Оттфрида за меня. Его ввели в заблуждение сходство наших фигур и одинаковые темные плащи. Я каждый день в один и тот же час проходил мимо Дикого ущелья, и, очевидно, преступнику это было известно. Если бы я не задержался в часовне, то был бы раньше Оттфрида на месте происшествия, и рука злодея сразила бы меня. Вы знаете, что меня задержало в часовне, что спасло меня?

-- Да, знаю!.. -- еле слышно прошептала Люси.

Она ни на минуту не забывала пламенного признания Бруно. И именно это признание спасло ему жизнь.

-- Я был на мостике как раз в тот момент, когда графа сбросили вниз, -- продолжал Бруно свой рассказ, -- но пришел слишком поздно, чтобы помешать убийству, зато достаточно рано, чтобы узнать в преступнике отца приора. Услышав мои шаги, он обратился в бегство; у меня не было времени догонять его, так как я надеялся, что еще можно будет спасти Оттфрида. Я быстро созвал ближайших жителей, и мы с большим трудом извлекли из пропасти тело графа. Помощь пришла слишком поздно, но все же нужно было попытаться сделать все, что было в наших силах.

На другой день я сообщил прелату о том, что видел. Для него, конечно, это не было тайной; я не сомневаюсь, что он прекрасно знал, кто должен был погибнуть. Он приказал мне молчать на том основании, что "мертвого все Равно не воскресишь"! В последний раз он связал меня обещанием беспрекословно подчиниться ему. Я молчал до тех пор, пока не узнал от вас, кого подозревают в убийстве графа Оттфрида.

Бруно перевел дыхание, лицо его снова омрачилось. Молодая девушка с напряженным вниманием ловила каждое его слово.

-- Можете себе представить, настоятель, уже узнав об аресте вашего брата, продолжал настаивать на том, чтобы я скрыл правду... Вы слышите, Люси? Он не боялся, что невинный пострадает из-за моего молчания. Это так возмутило меня, что я отказался от дальнейшего подчинения монастырю. Теперь я свободен. Конечно, мои бывшие "братья" будут называть меня клятвопреступником, отщепенцем... пусть! Всю жизнь они пугали меня этими словами, теперь я их больше не боюсь!

Люси быстро подняла голову.

-- Вы отказываетесь от монашества? -- живо спросила она. -- А от католической церкви тоже?

-- Мне ничего другого не остается, если я не хочу быть лишенным прав всю последующую жизнь. Католическая церковь не признает отречения от монашества. Я вернусь к религии, в которой был крещен при рождении. Пусть ответственность за мое ренегатство падет на тех, кто насильно, помимо моей воли, заставил меня сделаться католиком! Я знаю теперь, что мне следует предпринять и от чего зависит моя будущность!

Люси молча слушала горячую речь Бруно и не сопротивлялась, когда он, взяв ее за руки, привлек к себе.

-- Люси, твоя вера избавляет меня от всех преград, которые мешали моему счастью. Люси, ты боялась меня с первой нашей встречи, избегала меня, считала способным на преступление, но со вчерашнего дня я убедился, что ты не ненавидишь меня, что моя любовь не вполне безнадежна. Однако доверишься ли ты человеку, который начинает свою новую жизнь с нарушения клятвы? Он был вынужден сделать это, так как вырванная обманом клятва лишала его жизни, счастья и свободы! Согласишься ли ты вверить свою судьбу человеку, который принужден будет бороться за существование, которому на каждом шагу будут делать неприятности и ставить препятствия? Захочешь ли ты променять свою светлую, веселую жизнь на жизнь, полную тревог и забот? Оставишь ли своего брата, свою родину, чтобы последовать за мной? Может быть, тебя пугает такая будущность? Может быть, ты опять станешь бояться даже меня самого?

Последние слова Бруно произнес суровым тоном. Его непреклонный характер проявился даже в ту минуту, когда он предлагал страстно любимой девушке стать его женой. Правда, Люси уже не была тем веселым, резвым ребенком, который в страхе убегал от мрачного монаха. В тот час, когда она стояла рядом с ним в часовне у алтаря, она проникла в самую глубину его души, и ее страх бесследно исчез. А те несколько дней, в течение которых было пережито больше, чем можно пережить за годы спокойной, мирной жизни, превратили молоденькую девушку в глубоко чувствующую и все понимающую женщину. С безграничной любовью взглянула она на стоявшего перед ней Бруно и улыбнулась счастливой улыбкой.

-- Еще вчера я считала тебя убийцей, Бруно, -- ответила она, -- была убеждена, что граф погиб от твоей руки, и все-таки не могла противиться твоим объятиям... Какие же доказательства нужны еще? Я думаю, что в ту минуту моя любовь выдержала самое тяжелое испытание и вышла победительницей.

Страстным движением Бруно крепче прижал к себе свою невесту, и его губы в первый раз коснулись ее губ.

Люси была права -- их любовь выдержала самое суровое испытание. Бесконечное счастье охватило Бруно. Вместо тяжелых цепей, наложенных на него католической церковью, он чувствовал себя теперь связанным совсем другми узами, узами нежности и любви.

Глава 18

Быстро пролетели три года. Драма, происшедшая в самом аристократическом, самом влиятельном монастыре, не прошла бесследно, как ожидали многие. Если бы она разыгралась в более низком слое общества, если бы ее героем был обыкновенный смертный, о ней забыли бы скорее. Но так как действующими лицами были граф Ранек, его брат -- могущественный настоятель монастыря, и отец Бенедикт, стоявший очень близко к семье Ранека, этой драмой настолько заинтересовались, что о ней говорили во всех кругах общества и даже при дворе. Как и предсказывал Бруно, никакого судебного процесса не было, и это обстоятельство вызвало большое неудовольствие и в высших сферах, и в народе. Предположение, что монастырь не допустит светского суда над монахом, вполне оправдалось. После того как приор отказался при свидетелях от своих слов, сказанных по адресу настоятеля, он бесследно исчез, и процесс не мог состояться за отсутствием обвиняемого.

Однако в связи с этим общественное мнение было так враждебно настроено по отношению к католическому духовенству, что самому существованию монастыря грозила опасность, и, чтобы сохранить его, нужно было пойти на уступки. Настоятеля, допустившего побег арестанта, перевели в другой монастырь, якобы в наказание. Он получил назначение в один из вновь открывшихся монастырей, где были необходимы его сильная рука и твердая воля.

Бенедиктинцы выбрали настоятелем отца Евсевия, который скоро доказал, что даже в монастыре, где была заведена строгая дисциплина, руководителем может быть лишь очень одаренный человек. Бывший настоятель сумел за тридцать лет своей жизни в монастыре привлечь к нему внимание и доверие всего католического общества. Он ввел образцовый порядок, держал всех в слепом повиновении и успешно боролся с либеральными течениями последнего времени. Его заместитель не обладал ни его талантами, ни его энергией. Преданный слуга церкви, но не отличающийся силой характера, отец Евсевий не в состоянии был уничтожить те трещины в монастырском здании, которые образовались в нем вследствие разыгравшейся драмы, незаметно, но непрерывно они расширялись. Монастырь стоял еще, но со временем должен был рухнуть. Слабый настоятель не умел властной рукой сдерживать монахов; почувствовав относительную свободу, они позволяли себе личную инициативу, нередко вызывавшую нарекания в обществе, и прежняя слава и могущество ордена бенедиктинцев начали отходить в область преданий.

Замок Ранек стоял пустынный, с заколоченными окнами. Даже в летние месяцы, когда его обыкновенно заполняло избранное, блестящее общество, теперь в нем никто не жил. Подействовала ли на графа ужасная смерть сына или отсутствие прелата, но он с тех пор не приезжал в свое поместье. Единственное звено, соединявшее графа Ранека с нелюбимой женой, распалось со смертью Оттфрида. Графиня проводила большую часть времени в своем личном имении так как здоровье не позволяло ей выезжать оттуда, а граф жил в столице. Супруги не виделись месяцами, а когда встречались, оба чувствовали, что между ними нет ничего общего. Только их единственный сын, наследник майората и представитель рода, несколько связывал их, когда же его не стало, и прежняя связь совершенно распалась.

И вот после трехлетнего отсутствия граф Ранек снова посетил родные края. Он приехал неожиданно в сопровождении одного лишь лакея, которому был отдан приказ никому не рассказывать о его приезде. Граф рассчитывал пробыть в имении очень недолго и не хотел встречаться ни с кем из соседей; никто не должен был знать, что привело его сюда после такого продолжительного отсутствия.

Граф сидел за письменным столом в кабинете и держал в руках письмо, только что полученное из Рима. Он очень постарел, голова его стала совсем седой, на лице появились морщины, глаза потеряли прежний блеск, и их никогда не покидало выражение глубокой печали. Граф открыл письмо и узнал твердый, ясный почерк своего брата. Он быстро пробежал содержание письма и остановился на тех строках, которые показались ему наиболее интересными.

"Я не стану жаловаться на твое долгое молчание, -- писал прелат, -- я понимаю, что между нами произошло отчуждение, которое останется навсегда. Ты все простил бы мне, даже смерть Оттфрида, невольным виновником которой я являюсь, но никогда не забудешь, что я осмелился поднять руку на твоего Бруно! Пусть будет так!

Эта страшная история заставила меня потерять нечто большее, чем дружбу брата. То, что я слышал о монастыре, нисколько не удивляет меня, но страшно огорчает. На моих глазах рушится здание, которое я сооружал в течение тридцати лет, на которое положил все свои силы. Нельзя было ожидать ничего хорошего, зная, что во главе монастыря стоит отец Евсевий; впрочем, и все другие были бы не лучше. Тебе известно, кого я намечал своим заместителем; рано или поздно я получил бы место епископа, и тогда настоятелем монастыря стал бы тот, кто умел бы держать в руках бразды правления так же властно, как я. Заместить меня мог только Бруно, но он предпочел перейти на сторону моих врагов.

Ты напрасно обвинял меня в ненависти к нему. У меня никогда не было злого чувства к Бруно, даже тогда, когда он выдал нашу монастырскую тайну и тем самым погубил меня. Эти три года, с тех пор, как мы расстались, я не переставал следить за ним, и его деятельность заставляет меня восхищаться его умом и энергией. Должен сознаться, что с нашей стороны все было пущено в ход, чтобы затруднить его жизненный путь, но он преодолел все препятствия и занял такое положение, что дальнейшие попытки помешать ему оказались бы совершенно безрассудными. Ты знаешь, что N-ский университет, бывший для нас всегда "бельмом на глазу", пригласил его к себе профессором, что служит лучшим доказательством того, насколько мы бессильны теперь, тогда как раньше все было в наших руках. Это почти открытая война, и во главе врагов стоит твой Бруно. Мне лучше, чем кому бы то ни было, известно, какую силу они приобрели в его лице, и я до сих пор болею душой, что наша церковь не может воспользоваться этой силой. Оттфрид был слабым отпрыском нашего рода, он унаследовал все черты своей матери, а Бруно -- настоящий граф Ранек, отказывайся он хоть тысячу этого имени.

Я слышал, что ты собираешься посетить наши владения, и догадываюсь, что заставляет тебя ехать туда. Бруно собирается подчеркнуть свое отречение католического духовенства и ведет к алтарю сестру Гюнтера. Не пытайся, Оттфрид, проявлять свои отеческие чувства по отношению к Бруно! Он опять оттолкнет тебя, как оттолкнул уже один раз, когда ты радостно простер к нему свои объятия. Мягкосердечие не принадлежит к числу пороков, свойственных нашей семье. Он никогда не простит тебе, что ты обманул и оскорбил его мать.

Ты пишешь в своем последнем письме, что во всем виноват я. Возможно! Но зато я больше всех и наказан за свой поступок. Я лишил мальчика его семьи и веры, в которой он родился, я хотел воспитать его во славу католической церкви и нашего монастыря, а этот мальчик уничтожил меня самого, подорвал престиж монастыря и теперь стоит во главе противников католичества. Я хотел убить в нем вольный еретический дух, для чего и постриг его в монахи, а между тем в его жилах текла еретическая кровь и требовала свободы. Я ошибся, и жестоко наказан за свою ошибку".

Граф быстро дочитал письмо, сложил его и отбросил в сторону. По одному этому движению можно было догадаться, что примирение между братьями было только внешним. Граф Ранек не мог отделаться от неприязненного чувства к прелату с тех пор, как узнал, что тот покушался на одного его сына и убил другого.

Он встал и подошел к окну. В доме было так же пустынно и чувствовалось такое же одиночество, как и в роскошных хоромах столичной квартиры графа, где он жил один. Тоска еще сильнее отразилась на его лице, когда он взглянул в ту сторону, где была усадьба Гюнтера. Там находился сейчас тот, кого граф любил больше всех на свете. Может быть, догадка прелата и была основательна!

Глава 19

В последнее время в Добре произошли большие перемены. Франциска Рейх уже два года была женой Бернгарда Гюнтера. Старая любовь, длившаяся с юношеских лет, закончилась браком. Само собой разумеется, что здесь не было и речи о сердечных волнениях, подобных тем, которые пережили Лоси и ее жених; владелец Добры и его решительная домоправительница не признавали сентиментальных романов. Во время одного из самых горячих споров, возникавших между ними каждый день, Гюнтер сделал Франциске предложение. Он долго слушал град обвинений, сыпавшихся из ее уст по его адресу, затем подошел к ней и, взяв за руку, произнес:

-- Франциска, мы должны наконец раз навсегда покончить свои споры. Я нахожу, что для этого самым разумным было бы нам повенчаться.

-- Думаете, тогда споры прекратились бы? А по-моему, наоборот! -- с вызывающим видом возразила Рейх.

-- Вы предполагаете, что тогда-то и начнутся настоящие споры? -- с улыбкой заметил Гюнтер. -- Перспектива не особенно приятная для меня, но я все-таки хочу попробовать, не окажусь ли прав я. Все дело в том, хотите ли вы быть моей женой, Франциска?

Вначале мадемуазель Рейх была возмущена поведением Бернгарда: кто же делает предложение во время ссоры? Затем, подумав, она решила, что действительно это будет "самое разумное".

Люси была поражена, когда брат представил ей свою невесту. Десять минут тому назад она оставила их обоих спорящими в страшном возбуждении...

Через три месяца они повенчались, и Франциска вступила в "командование Доброй", как выразился ее супруг.

Бернгард сидел в своей комнате, углубленный в газеты, как вдруг к нему вошла жена, разгоряченная и озабоченная тысячей дел, которые необходимо было выполнить к завтрашнему дню, -- предстояла свадьба Люси! И хотя предполагалось, что свадьба будет очень скромной, без хлопот не могло обойтись.

-- Уже четыре часа, Бернгард, -- сказала Франциска, -- тебе пора ехать на вокзал.

-- На вокзал? Зачем? -- удивленно спросил Гюнтер, опуская газету.

-- Ты ведь знаешь, что мы ждем сегодня из столицы пастора. Или ты хочешь, чтобы Люси венчал кто-либо из бенедиктинцев? -- ехидно прибавила она.

-- Милый друг, ехать за пастором -- дело Бруно, а не мое, -- равнодушно заявил Бернгард. -- Он сам пригласил своего приятеля, сам его и встретит.

-- Бруно! Да разве он способен что-нибудь видеть или о чем-нибудь думать, кроме своей Люси? -- возразила Франциска, пожимая плечами. -- Он не может пробыть и четверти часа вдали от своей невесты, сидит с нею с самого утра, с тех пор, как приехал. Нет, тебе придется самому отправиться за пастором и привезти его сюда. На Бруно рассчитывать нельзя, да это и простительно ему, как жениху.

-- Да, Бруно в самом деле стал несколько скучноват для всех, кроме Люси! -- сказал Бернгард, складывая газету.

-- Не знаю, можно ли назвать скучным человека, обожающего свою будущую жену, для многих мужей он должен служить примером! -- многозначительно проговорила Франциска.

-- Ты это говоришь так, вообще, или твое любезное замечание направлено по моему адресу? -- спросил Гюнтер.

-- Понимай, как знаешь! Одно несомненно: когда ты был женихом, тебя никто не мог назвать "скучным" в таком роде.

-- Прости меня, Франциска, но ты сама...

-- Ты хочешь сказать, что я недостойна обожания, -- прервала его жена.

-- Я вовсе не то хотел сказать, я думаю, что ты сама была бы против такого обожания. Представь себе, что я лежал бы у твоих ног и разыгрывал романтическую сцену во вкусе Бруно, -- ведь ты первая фыркнула бы мне в лицо.

Франциска повернулась к мужу спиной, чтобы скрыть предательскую улыбку. Она живо представила себе эту сцену.

-- Ты умеешь только насмехаться, -- притворно сердясь, проговорила она. -- даже судья...

-- Замолчи лучше! Твой судья, пользуясь так часто нашим гостеприимством, распускает про тебя клевету. Он говорит, что ты командуешь всеми в Добре, а мной в особенности.

-- В этом и заключается вся клевета?

-- А тебе этого мало? Я думал, ты будешь страшно возмущена.

-- Я была бы довольна, если бы его слова оказались правдой, -- со вздохом ответила Франциска. -- Бог мой, и про меня говорят, что я командую мужем, человеком, который с каждым днем все больше и больше проявляет свой деспотизм!.. Когда я вижу, как Люси заставляет своего упрямого Бруно повиноваться одному ее взгляду, то...

-- Я нахожу, что пора уже Люси выйти замуж, -- прервал ее Бернгард: -- Бруно своим обожанием нарушает мой семейный покой. Ты постоянно сравниваешь меня с ним, и превосходство всегда оказывается на его стороне. Не могу сказать, чтобы это было особенно приятно.

Франциска не обратила внимания на последние слова мужа и продолжала в прежнем тоне:

-- Я никогда не думала, что Люси так разовьется в эти три года. Трудно представить себе, какое влияние имеет на нее жених и как горячо она любит этого сурового человека! Правда, все считают его необыкновенно умным и талантливым, но...

-- Но он не в твоем вкусе, -- закончил фразу Бернгард. -- Это вполне понятно, потому что ты раньше познакомилась со мной. Пусть Бруно обожает Люси, а ты утешайся тем, что твой муж во всяком случае лучше его.

-- Ты, пожалуй, и в самом деле воображаешь, что ты лучше всех? -- возмущенно воскликнула Франциска. -- Ничуть не бывало. Кстати, кто был прав, когда мы говорили об отношении Люси к графу? Ты настаивал, что она влюблена в него, а я доказывала, что она нисколько не интересуется им... Чья правда?

-- Твоя, милая Франциска, конечно, твоя. Ты всегда бываешь права. Куда же ты уходишь?

-- Подальше от тебя. Когда ты начинаешь говорить комплименты, так и жди какой-нибудь колкости. А затем повторяю еще раз: Бруно сегодня не годен ни на что путное. Одевайся и поезжай на вокзал. Я не могу одна заботиться обо всем. Ты должен помочь мне.

С этими словами, произнесенными повелительным тоном, Франциска Гюнтер скрылась в соседнюю комнату.

Бернгард аккуратно сложил газеты и поспешил исполнить приказание своей строгой супруги.

Через два дня после этого по горной дороге в направлении села Р. поднимался легкий экипаж. Сидевшие в нем вышли и пошли пешком до самого дома отца Клеменса. Хозяин, вероятно, ждал гостей, так как встретил у порога.

Отец Клеменс тоже сильно постарел за прошедшие три года. По его виду нетрудно было понять, что ему недолго осталось жить. Он давно передал все дела своему помощнику, и если за ним еще числился приход, то этим был всецело обязан местным жителям, которые не хотели другого священника, чтобы не лишить старика куска хлеба.

Помощник отца Клеменса отсутствовал, и гости воспользовались этим обстоятельством для того, чтобы навестить священника.

Бруно мало изменился, он стал только более спокойным и уравновешенным. Мрачный отпечаток на его лице исчез вместе с ненавистной монашеской одеждой. Густые темные волосы не были больше спрятаны под клобуком, а светское платье делало его фигуру еще стройнее и выше.

А на девятнадцатилетней жене Бруно прошедшие три года нисколько не отразились. Ее локоны так же свободно падали на шею и плечи, а синие глаза сияли счастьем. Прелестное розовое личико Люси сохранило все очарование юности, хотя в нем появилось что-то неуловимо серьезное, как отражение того, что ей, несмотря на молодость, пришлось передумать и пережить. Можно было не сомневаться, что она станет достойной подругой в жизни, полной "тревог и забот".

Бруно взял Люси за руку и подвел ее к отцу Клеменсу.

-- Моя жена! -- сказал он просто, но сколько нежности прозвучало в этом коротком слове! -- Я не хотел уехать отсюда, ваше преподобие, не представив вам Люси; да и она ни за что не отпускала меня одного в горы. Она все еще не может забыть, какой опасности я здесь подвергался. Впрочем, я и сам не мог бы уйти от нее так надолго.

На лице отца Клеменса выразилось некоторое смущение. Как католик, он не должен был смотреть равнодушно на поступок бывшего отца Бенедикта. Странно было видеть монаха рядом с молоденькой женщиной, которая была его женой. Но когда Люси взглянула на старика своими синими, детски-доверчивыми глазами и дружески протянула ему руку, отец Клеменс крепко пожал эту маленькую ручку.

-- Мы еще вчера приехали в соседний город, чтобы сегодня рано быть у вас, -- сказал Бруно. -- Мне не хотелось, чтобы кто-нибудь видел нас здесь. Я не сомневался в вашем сердечном приеме, но боюсь, что у вас могут быть неприятности, если узнают о нашем посещении.

-- Не бойтесь ничего, -- с добродушной улыбкой возразил старик, -- я слишком незначительное лицо для того, чтобы мною интересовались в монастыре. Мой дом только тогда привлекал внимание властей, когда вы жили в нем. Да теперь и порядки в монастыре не столь строги, как раньше. На многое из того, что при прежнем настоятеле каралось, теперь смотрят снисходительно.

-- Да, я знаю. Вместе с прелатом ушла и душа монастыря, его значение и сила, и я уверен, что скоро ему наступит конец. Я слышал, что бывший настоятель пользуется теперь большим влиянием в Риме, и, судя по собственному опыту, думаю, что это верно. Слишком много препятствий я встречал на своем пути и убежден, что они были делом рук прелата. Тем не менее ему не удалось обезоружить меня.

Бруно подошел к окну и стал смотреть на маленькие домики села, куда так часто входил с церковными требами. Отец Клеменс воспользовался тем, что внимание его бывшего помощника отвлечено, и, подойдя к Люси, прошептал ей несколько слов. Молодая женщина была поражена и с тревогой взглянула на мужа. Старик снова начал тихо просить ее о чем-то; Люси утвердительно кивнула головой и легкой походкой направилась к окну.

-- Бруно, -- сказала она, -- оказывается, о нашем приезде все-таки узнали. Отец Клеменс сейчас сообщил мне, что у него еще со вчерашнего дня находится один господин, который непременно хочет тебя видеть.

-- Видеть меня? -- с удивлением повторил Бруно. -- Почему же ему понадобилось прийти именно сюда? Ведь он мог с большим удобством поговорить со мной в Добре. Пусть лучше придет туда.

Отец Клеменс. смущенно молчал. Он знал, что его бывший помощник отличается непоколебимым упрямством, а сам был слишком слаб и нерешителен, чтобы настаивать на своем желании. Но его выручила Люси. Она взяла мужа за руку и быстро подвела к открытым дверям соседней комнаты -- на пороге стоял граф Ранек.

Увидев новобрачных, старик особенно остро почувствовал свое одиночество в эту минуту, когда перед ним стоял его сын рядом с прелестным молодым существом, доверчиво прильнувшим к нему.

Бруно отшатнулся от неожиданности, по-видимому, ему была тяжела эта встреча. Люси хотела оставить их вдвоем, но муж удержал ее.

-- Останься, Люси, -- сказал он, -- у меня нет от тебя секретов, а тем более с графом Ранеком.

Молодая женщина подняла глаза на мужа и прошептала:

-- Позволь мне уйти, Бруно! На этот раз я должна уступить тебя твоему отцу; ему будет больно, если я стану между вами.

Не ожидая ответа, она вынула свою руку из руки Бруно, и в следующий момент отец и сын остались наедине.

-- Мы давно не виделись, Бруно, -- начал граф, ближе подходя к нему, -- неужели у тебя не найдется ни одного слова для меня?

Бруно промолчал и бросил беспокойно-нетерпеливый взгляд на закрытую дверь, скрывавшую от него Люси и отца Клеменса. Казалось, ему было неприятно, что его жена находится на попечении постороннего человека, хотя бы и на короткое время.

-- Твоя жена почувствовала, что мне было бы тяжело говорить с тобой в ее присутствии, -- строго сказал Ранек, -- ты же, конечно, не избавил бы меня от унижения.

Вид у Бруно был не такой, чтобы граф мог надеяться на дружеский прием. На лице молодого человека появилось неприязненное выражение, а глаза холодно смотрели на отца.

-- Во всяком случае не я был бы виноват в вашем унижении, -- сухо ответил он. -- Ведь я не искал встречи с вами, вы сами этого хотели.

-- Да, я хотел видеть тебя, -- мягко подтвердил граф. -- Мне сказали, что ты женился.

Ласковый тон графа всегда неприятно действовал на Бруно, ему в таких случаях хотелось быть особенно резким.

-- Да, я женился, и нашего протестантского брака никто не расторгнет, -- ответил он. -- Хотя я и нарушил свою монашескую клятву, но жене останусь верен всегда, Бог недаром соединил перед алтарем мою жизнь с ее жизнью.

Губы графа задрожали при этом безжалостном напоминании о прошлом.

-- Ты не можешь простить мне мою вину перед твоей матерью, -- с тихой грустью проговорил он. -- Я потом хотел исправить свою ошибку, но было уже поздно, я связал себя по рукам и ногам вторым браком. Если бы я признал действительным свой первый брак, то графиня и ее сын оказались в ложном, бесправном положении... Пойми это, Бруно!

-- Что я должен понять? Что благородная графиня Ранек и ее сын находились в других условиях, чем моя мать? Ее вы не боялись поставить в "ложное, бесправное" положение, потому что она была дочерью простого чиновника; с нею можно было себе все позволить, а с высокородной графиней нет? Я не понимаю этого, ваше сиятельство, и никогда не пойму.

-- Бруно, -- воскликнул граф, и в этом возгласе вылилась вся его сердечная мука, -- Бруно, ты всегда открещивался от имени Ранек, но если бы я восстановил тебя в законных правах, если бы умолял принять титул графа согласился ли бы ты на это?

-- Никогда! -- решительно заявил Бруно. -- За ваши поступки по отношению ко мне я вас нисколько не обвиняю, мы расквитались с вами с той минуты, когда я сбросил с себя монашеские цепи, предназначенные для меня с детства. В графском титуле я совершенно не нуждаюсь: я занял известное положение в обществе и без вашего титула. Может быть, даже мое счастье в том, что мне не дали такого воспитания, как графу Оттфриду, и я имел возможность развить свои способности и расширить умственный кругозор. Мне от вас не нужно ничего. С тех пор, как я освободился от монастырского ига, я ничего не имею против вас из-за себя лично. Но я не прощу вам того, что вы разбили сердце моей матери, и это всегда будет стоять между нами.

-- Твоя мать жестоко отомстила мне, Бруно, -- с глубокой горечью сказал граф. -- Может быть, ее месть заключается и в том, что она вложила в мое сердце такую безграничную любовь к своему сыну. Я принес тебе в жертву даже то, чем никогда и ни для кого не поступался, -- свою гордость. Я лишил тебя твоего имени и прав, принадлежащих тебе по рождению, это верно, но вместе с тем я никогда никого так не любил, как тебя, свое обездоленное дитя. Как часто мое сердце обливалось кровью, когда ты с инстинктивной ненавистью отворачивался от меня! Твое с трудом сдерживаемое отвращение ко мне служило для меня величайшим наказанием. Оттфрида я воспитывал как наследника моего титула и состояния, но к нему я не чувствовал и десятой доли того, что чувствовал к тебе. Он никогда не был для меня тем, чем был ты. Теперь и его нет на свете!.. С братом я совершенно разошелся, жена всегда была для меня чужой, нелюбимой женщиной, связанной со мной ненавистными узами. И к чему я пришел в конце жизни? Мой единственный горячо любимый сын с ненавистью отворачивается от меня! Да, Бруно, я виноват перед твоей матерью, но я жестоко наказан за это!

Старик говорил спокойно, но больным, измученным голосом. Он медленно повернулся и направился к выходу.

В душе Бруно боролись противоречивые чувства... И вдруг он бросился к графу, невольно вскрикнув:

-- Отец!

Граф остановился как вкопанный. В первый раз услышал он это слово из уст любимого сына.

Молча, но со страстной нежностью протянул он руки к Бруно. Тот колебался несколько секунд, а затем бросился на грудь старика. Примирение состоялось.

Через несколько минут Бруно ласково освободился из объятий графа.

-- Мы должны расстаться, отец, -- сказал он. -- Мы не можем быть вместе на глазах у всех. Ты знаешь, в какой я вражде с католической церковью; я не могу вращаться в том кругу, в котором вращаешься ты, а ты в свою очередь не имеешь возможности приблизиться ко мне, не возбуждая негодования своих единоверцев. Не будем больше вспоминать старое и расстанемся до лучших времен.

-- Ну, до свидания, до лучших времен! -- покорно согласился граф. -- Где же твоя жена?

-- Люси тоже должна обнять своего отца, она все время упрекала меня за мою жестокость к тебе. Я сейчас приведу ее.

Через полчаса новобрачные собрались в обратный путь. Отец Клеменс непременно желал проводить своих гостей до распятия, откуда шла дорога к часовне. Здесь они простились в последний раз.

-- До свидания, ваше преподобие, -- сказал Бруно, пожимая руку старого пастыря. -- Осенью мы с Люси приедем к ее родным, тогда побываем и у вас.

Старик печально улыбнулся.

-- Мы должны проститься надолго. Осенью вы найдете меня там, -- сказал он, указывая рукой на кладбище. -- Мне больше нечего делать на этом свете, я здесь -- лишь обуза, но очень рад, что перед смертью мне удалось видеть полное человеческое счастье. Вы отреклись от монастыря, отреклись даже от нашей церкви, и я, как католик, должен был бы отвернуться от вас. Но не могу сделать это, ибо думаю, что каждый человек сам лучше знает, какому Богу он должен молиться. Видя вас рядом с вашей женой, я нахожу, что вы избрали благой путь, и от всей души благословляю вас обоих.

Отец Клеменс еще раз пожал руку Бруно и нежно поцеловал в лоб молодую женщину. Отойдя несколько шагов, Бруно оглянулся и с грустью посмотрел на сгорбленную фигуру старика, опиравшегося на трость. Он знал, что видит его в последний раз.

Легкий экипаж новобрачных быстро спускался с горы. В голубоватом утреннем тумане блестели покрытые снегом горные вершины, воздух был напоен ароматом сосны, и ясный, солнечный день вставал во всей своей красе. Когда экипаж спустился в долину, прохладное утро начало сменяться жарким днем. Минуя Добру, кучер направил лошадей к городу, к железнодорожной станции.

Экипаж поднялся на холм, поросший густым лесом, с которого Люси в первый раз увидела имение брата. Так же, как и тогда, сверкало полуденное солнце, освещая долину, на которой пестрели пятна сел и деревень. Позади темных елей возвышался замок графов Ранеков, а напротив него раскинулся во всей своей роскоши монастырь бенедиктинцев. Как и тогда, белели башни и блестели на солнце стекла многочисленных окон. Казалось, это здание построено на вечные времена, и кто войдет в него, останется в нем на всю свою жизнь. А между тем как раз мимо монастыря проезжал один из тех, кому удалось сбросить с себя монашеские цепи.

Бруно взглянул на ненавистные высокие стены и поднял взор на жаворонка, летевшего над ними. Он знал теперь так же хорошо, как и эта маленькая голосистая птичка, что значит свобода!

Оставить комментарий Вернер Элизабет (перевод: Без указания переводчика) (yes@lib.ru) Год: 1873 Обновлено: 16/11/2012. 395k. Статистика. Роман: Проза, Переводы Романы и повести	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Am Altar, 1873. Русский перевод 1913 г. (без указания переводчика).

Вернер Элизабет У алтаря

Э. Вернер

У алтаря

Вместо пролога

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Вернер Элизабет
У алтаря