Вернер Элизабет
Отзвуки родины

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Heimatklang, 1887.
    Русский перевод 1913 г. (без указания переводчика).

Э. Вернер

Отзвуки родины

  
   Источник текста: Элеонора Глин. Причуды любви. Любовь слепа: Романы. Пер. с англ. М.А. Маевской. Э. Вернер. Отзвуки родины. Повесть. Пер. с нем. Худож. Джаникьян А. Ростов-на-Дону: ТОО "Профит", 1994. -- 432 с.
   (Печатается по изданию: Э. Вернер. Отзвуки родины. Повесть. Полное собр. соч., т. III. Пер. с нем. Приложение к журналу "Родина". -- С.-Петербург, изд. А.А. Каспари, 1913.)
   OCR: Larisa_F; SpellCheck: Федор
  

ГЛАВА I

   Сверкая под золотистыми лучами солнца, темно-синее море забыло про мечтательную, дремотную тишь -- оно бурлило и пенилось, вздымая белоснежные барашки. Неумолчный шум прибоя сливался с громкой песней ветра, гнувшего верхушки деревьев прибрежного леса. Нелегкий путь предстоял двум яхтам, спешившим на всех парусах к шлезвиг-голштинскому берегу -- сильное волнение кидало их из стороны в сторону, а с севера дул резкий ветер; но на обоих судах рули находились, по-видимому, в надежных руках, потому что яхты твердо держались одного направления и устремились, наконец, к замку, широкая каменная терраса и высокая черепичная кровля которого выглядывали из расцвеченного по-осеннему парка.
   Это старое могучее здание еще сохранило следы бывшего укрепления, но без средневековых великолепия и романтизма. На серых от древности стенах не было никаких украшений, и они с таким упрямством смотрели на бушующее море, словно хотели крикнуть ему и его бурям: "Посмейте-ка только приблизиться к нам".
   У одного из окон первого этажа стоял стройный красивый юноша лет пятнадцати и с напряженным вниманием смотрел на море. Теперь он отвернулся от окна и крикнул:
   -- Наконец-то яхты показались! Сейчас причалят.
   Старый господин, к которому были обращены эти слова и который сидел за столом, заваленным книгами и тетрадями, выслушал это известие без особенного интереса, так как ответил недовольным тоном:
   -- Какой толк, Отто, будет от нашего урока латинского языка, если вы беспрестанно подбегаете к окну? Давайте же, наконец, начнем работать!
   Но Отто не обратил ни малейшего внимания на приглашение.
   -- Они идут на всех парусах, волны перекатываются через палубу. Замечательная прогулка!
   -- Отчаянная прогулка! -- возразил старик, качая головой. -- Что за безумная мысль устраивать в такую погоду состязания на парусах, да еще с дамами! Но это как раз во вкусе господина фон Мансфельда, а капитан Гарет поддерживает его. Каждый день у них новая причуда. Но теперь вы увидели, что яхты прибыли благополучно; возвратимся же к нашим книгам.
   -- Противные книги! Из-за них я опять не смог сегодня ехать с ними, -- ворчал Отто, но тем не менее сел на место.
   Учитель пытался придать своим несколько педантичным, но бесконечно добродушным чертам лица строгость.
   -- Конечно, кататься на лодках, скакать по полям, охотиться -- только этим и занята ваша голова, как будто ничему иному на свете и учиться не надо!
   -- Да, я вовсе не желаю быть ученым! Я стану солдатом, как и мой отец!
   -- А вы думаете, что для этого не надо учиться? Да такой мальчик, как вы, вообще не может еще серьезно определить свое призвание. В вашем возрасте еще десять раз меняют свои наклонности.
   -- В моем возрасте? -- обиделся Отто. -- Мне пятнадцать лет, а вы и все домашние обращаетесь со мной, как с ребенком. Но пусть только начнется война, я сразу же выброшу весь этот книжный хлам и пойду драться!
   -- Браво, юнкер Отто! -- раздался голос за дверью. Она распахнулась, и на пороге показался мужчина лет тридцати, сильный и энергичный, в костюме, который носили богатые крестьяне в окрестности. Однако, несмотря на это, он чувствовал себя в замке, похоже, своим, так как вошел, не ожидая приглашения, и протянул руку мальчику, который вскочил с радостным восклицанием:
   -- Арнульф! Наконец-то ты появился снова!
   -- Ну, да, когда является господин Арнульф Янсен, урок должен кончиться, -- с добродушной насмешкой промолвил учитель. -- Вовсе не надо делать моего воспитанника еще необузданнее, чем он есть. Мне и так стоит немалого труда удерживать его около книг.
   -- Охотно верю, -- последовал сухой ответ. -- Но буквоеда вам все же не удастся из него сделать.
   -- Вы очень учтивы! -- в голосе старика чувствовалась обида.
   -- Я не думал ничего дурного, -- ответил Янсен. -- Я полагаю только, что бывают люди, созданные специально для книг, как например, вы, доктор Лоренц; но бывают и другие, созданные, чтобы бороться с жизнью и светом, а в случае необходимости, нанести им сильный удар. А наш юнкер -- ну за десять шагов видно, для чего создан он.
   -- Чтобы нанести удар! -- с торжеством воскликнул Отто. -- Ах, как я хотел бы, чтобы это случилось уже теперь!
   -- Не начинайте только, пожалуйста, тотчас же! -- Лоренц испуганно закрыл руками любимые книги.
   Что касается Арнульфа Янсена, то он только кивнул неистовому Роланду головой, коротко заметив:
   -- Может быть, это начнется скорее, чем мы думаем. Я хотел поговорить с баронессой, ведь барышня тоже дома?
   -- Нора поехала кататься с Гельмутом и гостями, -- доложил Отто, снова отошедший к окну, -- но они уже, должно быть, высадились. Верно! Вот они идут. Теперь-то я, наконец, узнаю, чья яхта была первой в Штрандгольме.
   С этими словами юноша ураганом вылетел из комнаты навстречу прибывшим. Молча подавив вздох, Лоренц покорно закрыл книгу, которую держал еще в руке, Янсен же сурово повторил:
   -- С Гельмутом! Ну, да, конечно, ведь новый хозяин майората теперь здесь.
   -- Да, уже больше недели, -- подтвердил Лоренц. -- Вы его уже видели?
   -- Нет, да не имею особого желания!
   -- Вы не правы. Барон Гельмут -- весьма симпатичный господин.
   -- И к тому же датчанин! Он не делает из этого тайны, и в мансфельдских поместьях чувствуется уже новый режим!
   Лицо воспитателя внезапно приняло серьезное и озабоченное выражение, и он, пожав плечами, произнес:
   -- Но чего же еще следовало ждать от барона при том воспитании, которое он получил? Он ведь был еще ребенком, когда его мать второй раз вышла замуж и отдала свою руку барону Оденсборгу. Нельзя же было лишить ее единственного сына, а отчим воспитал его по-своему. Его систематически держали вдали от родины и семьи; в этом его несчастье, но не вина.
   -- Но его вина в том, что в продолжение всех долгих лет он ни разу не спросил о своей родине, -- страстно воскликнул Янсен, -- что у него никогда не находилось времени приехать туда, где он родился, где похоронен его отец, где жили его дед и бабка. Его вина в том, что он не приехал сюда закрыть глаза старому владельцу майората. Всю свою жизнь он не думал ни об отечестве, ни о семье -- пусть же и он испытает, каково человеку, когда о нем никто не вспоминает. Надеюсь, он вскоре вернется туда, откуда прибыл.
   -- Не думаю, -- возразил Лоренц. -- Одна уже передача поместий потребует его продолжительного пребывания здесь, а затем ведь всем известна воля завещателя.
   Арнульф мрачно насупил брови, и его голос зазвучал сердито и глухо:
   -- Да, она известна мне! То, что наделал старый барон, ему и в гробу простить нельзя.
   -- Арнульф!
   -- Да, да!.. Я сказал и утверждаю это! Всю жизнь он отличался справедливостью, внучка была его любимицей, и вот с последним дыханием он продал ее человеку, ставшему врагом своей родины.
   -- У вас отчаянная манера выражаться, -- недовольно заметил Лоренц. -- Продать! Как можно говорить так, когда речь идет о союзе двух близких родственников, чтобы исполнить последнюю волю умирающего! Возможно, старый барон лелеял мысль этим браком обеспечить будущность Элеоноры и ее брата, а главное -- он надеялся, что молодой красавице-жене удастся то, что не удалось ему, то есть вернуть Гельмута своим. А вы со своей грубой прямотой сейчас же все перевернете. Сразу видно, что вам недостает женского общества, что вы одиноки в своем большом доме. Вашему дому не хватает хозяйки.
   -- Мой дом в порядке и без хозяйки! -- коротко обрезал Янсен, отворачиваясь к окну.
   -- Но его хозяину нисколько не повредило бы, если бы там воцарился другой порядок. Вам уже тридцать лет, Арнульф, вы один из самых богатых во всем округе и, куда бы ни постучались, отказа вам не будет. Когда же вы наконец...
   -- Не трудитесь, пожалуйста! -- резко перебил его Янсен. -- Не хочу этого! Вот и все!
   Старик при такой невежливой отповеди только сердито покачал головой:
   -- Ну, знаете, немного потеряют наши девушки, если вы не женитесь ни на одной из них.
   -- Я думаю так же, -- подтвердил Янсен, -- значит, и горевать не о чем.
   Он замолчал, потому что в соседней комнате послышались голоса и затем появились молодой человек в сопровождении девушки и Отто, который говорил с явным разочарованием:
   -- Так, значит, вы пришли в одно время? А я думал, Фриц Горст будет первым!
   -- Для тебя было бы приятнее, если бы он опередил меня на несколько сажен? -- со смехом спросил Гельмут. -- Нет, мой маленький братец, на этот раз капитану пришлось-таки немало поработать, борясь за первенство, и все-таки спор окончился вничью, поскольку яхты прибыли в Штрандгольм одновременно.
   Барышня между тем обратилась к обоим мужчинам. С первого взгляда бросалось в глаза, что они с Отто -- родные брат и сестра, сходство было поразительным: те же черты, те же темные выразительные глаза, мягкие каштановые волосы, пышными кудрями вившиеся у мальчика и роскошной косой обвившиеся вокруг головы девушки. Но в то время как Отто сиял юной жизнерадостностью, прекрасное лицо его сестры выражало серьезность и холодность, как-то негармонировавшие с ее девятнадцатилетним возрастом. Может быть, оно было следствием надетого на нее траура?
   Она дружески кивнула Лоренцу и, с ласковой доверчивостью протянув руку Янсену, промолвила с упреком:
   -- Мы уже давно не видели вас, Арнульф! Вы были очень заняты?
   -- Нет, фрейлейн Элеонора, просто я боялся помешать, поскольку здесь находятся господа из Дании, -- возразил он, бросая враждебный взгляд в сторону молодого барона.
   Последний проявил внимание и подошел ближе.
   -- Арнульф Янсен, наш сосед, -- представила его Элеонора. -- Мой двоюродный брат, баром Мансфельд.
   -- Янсен... Янсен! -- медленно повторил Гельмут. -- При этом имени у меня в памяти воскресают картины детства. Не были ли мы в детстве товарищами?
   -- Возможно, господин барон, но мы оба уже давно забыли об этом, -- последовал холодный ответ.
   -- Я -- нет, -- сказал Гельмут, скорее развеселившийся, чем раздосадованный его неподатливостью. -- Моя память не изменяет мне в таких случаях. Она подсказывает мне, например, что уже и тогда Арнульф Янсен был упрям и непреклонен, как сегодня. Таким же вы и остались.
   Трудно было найти людей более различных, чем эти двое, стоявшие рядом, и все же они были сыновьями одной страны, дети той же северной родины, белокурые и голубоглазые, истые северяне.
   Гельмут фон Мансфельд -- изящный и стройный -- внешне выглядел как человек светский. Черты его лица, пожалуй, были слишком мягки, и с трудом верилось, чтобы эти нежные белые руки смогли управлять яхтой при таком ветре. Однако во внешности молодого помещика было что-то необыкновенно привлекательное, а недостаток мужественности компенсировался изысканной любезностью. Правда, на жизнь он смотрел, вероятно, не очень серьезно, все его существо дышало непринужденной веселостью, и потому недружелюбие бывшего сверстника нисколько не испортило ему настроения, а только развеселило его.
   Арнульф Янсен был четырьмя годами старше; глаза и волосы были у него темнее, чем у молодого барона, лицо загорело от воздуха и солнца, а его жесткие, коричневые руки свидетельствовали о том, что он привык всюду работать сам. Он обладал сильной, мускулистой фигурой; и хотя его энергичные, несколько суровые черты лица нельзя было назвать красивыми, они обращали на себя внимание. Манера держать себя, как и его речь, также не соответствовала общепринятым правилам этикета. Светское обращение было ему или совсем чуждо, или неприятно. Казаться только крестьянином и никем иным составляло для него, очевидно, особую гордость, хотя речь выдавала в нем человека образованного.
   -- Я не разъезжал так далеко по свету, как вы, господин барон, -- ответил он на последнее замечание Мансфельда. -- Там -- в Копенгагене, Париже и Италии -- можно поучиться многому, о чем у нас здесь не имеют ни малейшего понятия.
   В его тоне было что-то вызывающее, но Гельмут, похоже, не собирался с ним спорить. Он лишь пожал плечами:
   -- Во всяком случае, таким образом можно научиться больше, чем сидя годами в своей скорлупе.
   Скрытую в словах барона насмешку и полупрезрительное пожимание плечами Арнульф принял как оскорбление и угрожающе встрепенулся.
   -- Скорлупа, в которой мы сидим, -- наша родина! Здесь мы родились, за нее стоим крепко, защищать ее будем своей кровью и всем своим достоянием, и если бы кто захотел отнять ее у нас...
   -- Арнульф! -- вполголоса произнесла подошедшая сзади Элеонора.
   Одно ее тихое слово оказало удивительное действие на строптивого молодого человека. Он сразу оборвал свою речь и, казалось, боролся с собой, потому что продолжал уже значительно мягче:
   -- Но ведь это только такое мнение у нас здесь, господин фон Мансфельд. Так думаю я и так думают все здесь. Но теперь -- простите -- мне надо поговорить с баронессой!
   Кивнув слегка головой, он повернулся и направился к двери. Гельмут полунасмешливо, полусерьезно посмотрел ему вслед:
   -- Типичный медведь этот Янсен. Но он всегда был таким невежливым и грубым, как настоящий мужик! К тому же он силен, как медведь; кто решался на борьбу с ним, тот в следующий же миг лежал на земле.
   -- У Арнульфа Янсена в жилах кровь фризов, -- спокойно разъяснила Элеонора. -- У него и недостатки, и достоинства своего племени. На первый взгляд, такие характеры кажутся иногда суровыми и жестокими, и подчас они действительно такие, но зато выдерживают всякую непогоду, и никакая буря не заставит их отступить с места, которое они захотят удержать за собой.
   -- И этот серый герой неимоверно импонирует моей кузине, -- насмешливо воскликнул Гельмут. -- Вообще он, видимо, занимает особое место в замке и считает себя здесь на равных со всеми.
   -- Он -- друг нашего дома.
   -- Мужик?
   Вопрос звучал так же удивленно, как и презрительно. Глаза Элеоноры внезапно вспыхнули, и она ответила с ударением:
   -- Да, мужик!
   -- Который спас нам отца, когда он, тяжело раненный, упал в бою, решившем судьбу нашей страны [*], -- стремительно вступился Отто. -- Тогда Арнульф, еще шестнадцатилетний мальчик, своим телом прикрыл полковника под жестким огненным дождем, вынес его из сражения, а затем спас от преследования и укрыл в безопасности у своих. Разве ты не знаешь этого, Гельмут?
  
   [*] - Автор упоминает здесь о прусско-датской войне. Шлезвиг-Голштиния -- первоначально самостоятельные германские герцогства -- в XV в. вынуждена была принять личную унию с Данией: датские короли одновременно были и герцогами шлезвиг-голштинскими. Затем Дания мало-помалу отобрала от герцогства все их права и вольности и постепенно обратила в датские провинции. Голштинцы не могли мириться с таким положением вещей, в герцогствах рос антагонизм против поработителей-датчан, в конце 50-х годов XIX столетия вылившийся в открытую революцию. Последняя была подавлена, но недовольство и брожение только усилились. Эта глухая ненависть к датчанам проходит красной нитью через всю повесть автора и многое объясняет в ней. B шестидесятых годах снова поднялась борьба между Шлезвиг-Голштинией и Данией; в дело вмешалась Пруссия, и вспыхнула прусско-датская война, закончившаяся присоединением Шлезвиг-Голштинии к Дании.
  
   -- Ах, так, значит, он -- спаситель дяди Вальдова? -- легкомысленно сказал молодой барон. -- Совершенно верно, теперь я вспоминаю это обстоятельство. Но я уже давно забыл его. Да кто же в состоянии удержать в памяти все эти семейные предания? Так вот откуда преклонение Элеоноры перед этим героем, который, очевидно, совершенно затмил меня в ее глазах. Если бы он не был мужиком, кто знает, дело могло бы быть гораздо опаснее.
   Он громко рассмеялся своей остроте, лукаво взглянув на кузину. Но его взгляд встретился с холодным взором и так же холодно прозвучал ответ Элеоноры:
   -- Мы говорили о нашем покойном отце, Гельмут, и о несчастной судьбе нашей родины!
   -- Ах, Господи, конечно, но нельзя же все время говорить лишь о серьезном! -- нетерпеливо воскликнул Гельмут и повернулся к дверям, куда в это время входили остальные участники состязания.
   -- А вот и опоздавшие! -- закричал Отто, но теперь его голос звучал по-другому, гораздо сердечнее, чем когда он приветствовал своего двоюродного брата.
   Капитан Горст, высокая и плотная фигура которого даже в штатском платье выдавала военного, был уже далеко не юноша -- ему можно было дать лет тридцать пять. Темная борода обрамляла его не столько красивое, сколько выразительное лицо. Его манера и речь дышали спокойствием, которое можно было бы принять за флегматичность, не будь у него темных глаз, обычно смотревших так же спокойно и серьезно, но умевших по временам вспыхивать горячей молнией.
   Его спутница -- нежное небольшое и миловидное существо, на вид приблизительно одних лет с Элеонорой, казалась значительно моложе ее, а две ямочки на ее розовых щечках показывали, что она -- далеко не поклонница серьезности. Сейчас, правда, ее прелестное личико выражало сердитое неудовольствие, а в жесте, которым она сорвала шляпу со своей белокурой головки и бросила на первый попавшийся стул, было что-то по-детски капризное.
   -- Что так поздно, господа? -- встретил их Гельмут. -- Почему вы пристали у деревни вместо того, чтобы высадиться на террасе? Из-за этого вам пришлось сделать огромный крюк по парку.
   Капитан, пожав плечами, ответил:
   -- По величайшему повелению! Так пожелала фрейлейн.
   -- Я ни минуты дольше не хотела оставаться на этой яхте, -- решительно объявила молодая девушка. -- С меня вполне достаточно прогулки при такой ужасной погоде.
   -- Погода превосходная, -- спокойно возразил Горст. -- Небольшое волнение и ветерок, лучше которого нельзя желать для прогулки под парусами.
   -- И брызг, от которых я промокла до костей! При этом наша яхта летела по волнам с такой стремительностью, что я потеряла способность видеть и слышать, а вы, сидя на руле, хохотали над моим страхом. Я не понимаю, как вы могли предложить мне такую прогулку.
   -- Я? Да я же вас, дорогая моя, изо всех сил убеждал не ехать вместе. Вы настояли на своем.
   -- Я не могла знать, что море так бурно, -- последовал нетерпеливый ответ.
   -- Это нетрудно было заметить с берега.
   -- Вы в немилости, капитан, -- смеясь, промолвил Гельмут. -- Здесь вам защиты ждать нечего, просите скорее прощения.
   Но Горст, казалось, не был расположен последовать этому совету, да и едва ли ему легко было получить прощение, потому что девушка со всеми признаками дурного расположения духа бросилась в кресло и сделала такое недовольное лицо, словно поссорилась со всем светом.
   -- Мы хотели попробовать новый рояль, который я выписал, -- сказал Гельмут. -- Он поставлен в зале, и я надеюсь доказать моей сердитой кузине, что в этой области я нисколько не уступаю ей.
   -- Я никогда не сомневалась в твоих светских талантах, -- холодно промолвила Элеонора. -- Ты пойдешь с нами, Ева?
   Фон Бернсгольм откинула назад голову и закрыла глаза.
   -- Нет, от этой ужасной поездки у меня разболелась голова, и мне необходим полный покой.
   -- Вот видите, капитан, мы все должны искупать ваши прегрешения, -- пошутил барон Мансфельд. -- Но Отто пойдет с нами, я попрошу освободить его от латинского урока. Не правда ли, господин Лоренц, ведь вы отпустите его?
   Старик-воспитатель вовсе не слушал разговора. Найдя какую-то интересную книгу, он так углубился в нее, что теперь не знал, о чем идет речь.
   -- Что вам угодно, барон? -- спросил он.
   -- Да я хотел просить вас отпустить с нами моего братца. Предоставьте ему немного свободы: мальчика нельзя переутомлять.
   Лоренц покачал головой, но ничего не ответил. Отто с большим неудовольствием отнесся к просьбе, высказанной таким образом.
   -- Я запрещаю тебе этот тон, Гельмут! Ты все время обращаешься со мной, как с ребенком. Если ты не прекратишь этого...
   -- Так ты вызовешь меня на дуэль? -- насмешливо спросил Гельмут. -- Ну, это мы сделаем потом. В твоем возрасте еще не дерутся на пистолетах, а просто вызывают воспитателя и просят его разложить своего воспитанника на школьном столе и всыпать ему порцию "горячих". О, не делай такого свирепого лица, любезный братец! Пойдем, пойдем!
   С этими словами барон схватил юношу за руку и увлек за собой.
   Несмотря на легкомысленную насмешливость, в его обращении было столько очаровательной обходительности и радушия, что даже Отто перестал сердиться и дал увести себя, а Элеонора и Лоренц последовали за ними.
   Капитан Горст намеревался сначала сделать то же самое, но затем внезапно изменил решение: у самой двери повернул обратно и подошел к креслу, в котором по-прежнему полулежала Ева. В продолжение нескольких секунд он, молча, нагнувшись, смотрел на белокурую головку с закрытыми глазами, покоившуюся на подушке, а затем промолвил вполголоса:
   -- Итак, я в немилости?
   Изумленная Ева сердито подняла голову.
   -- Вы еще здесь? Мне казалось, что вы хотели идти с остальными слушать рояль?
   -- Нет, я предпочитаю ваше общество.
   -- Мое? Разве вы не слыхали, что у меня болит голова и мне необходим покой?
   -- Вы просто не в духе, моя милая барышня, -- уверенно-спокойно ответил Горст.
   -- Ну, хотя бы и так! Однако едва ли ваше присутствие сможет улучшить его!
   -- Я это знаю. Но так как, вероятно, мы видимся последний раз...
   Ева, словно испугавшись, быстро повернулась к нему.
   -- В последний раз?
   -- Ну, да! Ведь вы уже завтра намереваетесь вернуться к вашему опекуну, а я через несколько дней покину Мансфельд. Кроме того, я -- солдат, а мы, несомненно, находимся накануне войны; поэтому на прощанье я хотел обратиться к вам с просьбой.
   Приведенные доводы, очевидно, подействовали смягчающим образом на настроение молодой девушки; недовольное выражение у нее исчезло, и она ответила капитану довольно милостивым тоном:
   -- Ну, говорите!
   -- Я люблю вас, Ева, и прошу вашей руки! -- кратко и решительно промолвил Горст.
   Ева вздрогнула и смотрела на него, словно не все расслышала.
   -- Вы просите?..
   -- Вашей руки! Для вас не должно быть тайной, что я давно...
   -- Господин капитан, вы действительно осмеливаетесь... -- с негодованием перебила его Ева.
   Горст удивленно взглянул на нее...
   -- Почему же я не смею объясниться вам в любви?
   -- Объяснение в любви! Неужели это прозаическое заявление в десять слов вы действительно называете объяснением в любви?
   -- Вы вообще позволяете мне высказаться? Правда, романтика не в моей натуре, я привык выражаться коротко и ясно.
   -- Прекрасно, господин Горст, -- величественно поднимаясь с места, презрительно промолвила Ева, -- я также дам вам ответ в вашем стиле: "Нет"!
   -- Ева!
   -- Как вы привыкли, коротко и ясно -- "нет"!
   Ева снова опустилась в кресло, ожидая ухода отвергнутого жениха. Но она недостаточно оценила его настойчивость. Капитан с полным спокойствием подвинул себе стул и, сев против нее, самым дружеским тоном спросил:
   -- Почему же, собственно, вы не хотите выйти за меня замуж?
   Этот вопрос, видимо, поверг Еву в полнейшее недоумение; вероятно, она и сама не знала почему; по крайней мере, она снова рассердилась и холодно произнесла:
   -- Мне кажется, я имею право отклонить ваше предложение!
   -- А я имею право узнать, почему мне отказано!
   Ева задумалась. Наконец, она нашла подходящий довод и с торжеством преподнесла его упрямому жениху:
   -- Вы -- пруссак, а я ненавижу пруссаков!
   -- Это исчезнет само собой, раз вы сделаетесь женой пруссака, -- возразил Горст.
   -- Но вас я ненавижу в особенности.
   -- О, это совершенно неважно, вы измените мнение, как только мы поженимся, -- с полнейшим душевным спокойствием ответил невозмутимый капитан.
   -- Да я вовсе не собираюсь выходить за вас замуж! -- гневно воскликнула Ева.
   -- Но я собираюсь, -- поправил ее Горст.
   Для девушки это было уже слишком, и она снова вскочила с кресла.
   -- Милостивый государь, кажется, вы серьезно сомневаетесь в моем решении; я же уверяю вас, что оно неизменно. Пожалуйста, не старайтесь переубедить меня, ваши труды напрасны. Я непреклонно остаюсь при своем "нет"!
   -- Это было третий раз! -- сухо промолвил Горст. -- Теперь я понял.
   -- И, надеюсь, вы отказываетесь от своего намерения?
   -- Никоим образом! Совершенно наоборот...
   -- Господин капитан! -- вне себя перебила его Ева, но на этот раз Горст не дал прервать себя, а невозмутимо продолжал:
   -- Да, да, наоборот, так как я знаю, что причина отказа -- не отвращение ко мне, а предрассудки, внешние препятствия, главным же образом влияние вашего опекуна, который ненавидит во мне пруссака и делает все возможное, чтобы оклеветать меня перед вами. Но это ему не поможет; предрассудки я сумею победить, препятствия опрокину, отобью вас у вашего опекуна и до тех пор поведу атаку против вас, пока вы свое троекратное "нет" не превратите в одно "да". Итак, во что бы то ни стало, Ева, но вы будете моей женой.
   Все это было выражено с такой уверенностью, что девушка сначала не могла произнести ни слова от гнева. Наконец, она воскликнула с негодованием:
   -- Слыханное ли это дело! Вы считаете меня совершенно безвольным существом, которое должно подчиниться, если вы вбили себе в голову жениться на мне. Но вы ошибаетесь, у меня есть воля, очень сильная воля, и я это докажу вам. Прощайте, милостивый государь!
   Она повернулась к капитану спиной и стремительно вышла из комнаты. Но Горст, похоже, решил не сердиться на прекрасного избалованного ребенка. Он не казался ни разочарованным, ни огорченным, но, посмотрев вслед убегавшей Еве, промолвил со своим обычным спокойствием:
   -- А все-таки я женюсь на ней!
  

ГЛАВА II

   Богатые и обширные поместья баронов фон Мансфельд на шлезвигском берегу больше двух столетий находились в их владении, но от когда-то огромной семьи остался теперь единственный представитель. У недавно умершего владельца майората был только один сын; однако тот умер очень рано и оставил после себя молодую вдову с малолетним сыном, теперешним наследником всех родовых имений.
   Сначала маленький Гельмут жил с матерью в доме деда, но вскоре молодая и еще красивая женщина вышла вторично замуж, и этот новый брачный союз пришелся не по душе ее свекру. Старый барон Мансфельд всегда принадлежал к немецкой партии, занимал в ней руководящее положение, и вот ему выпало на долю увидеть, что вдова его родного сына отдала свою руку датчанину по происхождению и по убеждениям.
   Барон, конечно, не имел права помешать второму браку молодой женщины, со смерти мужа ставшей совершенно свободной, да он и не пытался сделать это, но тем настойчивее старался сохранить за собой обладание внуком и руководящую роль в его воспитании. Однако эти старания оказались напрасны. Мать ни за что не хотела расстаться со своим единственным ребенком, а будущий супруг энергично поддерживал ее в этом. Законного основания отнять у них ребенка у барона Мансфельда не было, и таким образом он вынужден был допустить, чтобы мальчик отправился с матерью в Копенгаген. Правда, ему обещали, что Гельмут будет ежегодно приезжать к нему на некоторое время, но это обещание никогда не исполнялось. Вначале приводились причины, почему нельзя прислать Гельмута, затем извинения, наконец, решительные уклонения, и, чем больше графиня Оденсборг становилась чужой семье своего первого мужа, тем дальше она держала от нее сына.
   Тем не менее старый владелец майората и его жена не были одиноки на склоне своих дней, потому что два других внука уже несколько лет жили с ними. Дочь стариков по любви и с согласия родителей вышла замуж за полковника Вальдова, честного и славного офицера, правда, не обладавшего ни состоянием, ни громким именем, теперь и он, и его жена покоились в земле, и их осиротевшие дети нашли приют у дедушки. Они оставались здесь и до сих пор, когда все родовые поместья перешли к Гельмуту, единственному наследнику майората. Известие о тяжелой болезни и смерти деда молодой барон получил, находясь в Италии. Но он и не выказывал особенной поспешности вступить во владение новым имуществом. Прошли месяцы, пока он решился лично посетить свои поместья, и даже теперь приехал в сопровождении отчима.
   Было утро после морской прогулки; молодой владелец майората и капитан Горст находились в комнате, выходившей на балкон, где обычно собиралась вся семья, между тем как граф Оденсборг, сидя на окне, читал газету. Высокая, просторная комната со старинной мебелью, с тяжелыми темными занавесами, старыми семейными портретами на стенах и потрескивающим огоньком в камельке представляла собой очень уютное помещение. Из окон открывался превосходный вид на море, сегодня еще более бурное, чем накануне.
   Молодые люди были заняты оживленным разговором. Речь шла о том, продолжить ли сегодня морское состязание, оставшееся накануне безрезультатным. Гельмут был решительным сторонником его, между тем как Горст возражал против этого и, во всяком случае, считал необходимым исключить дам.
   -- Мне сдается, что вы еще не вошли в милость у Евы и не хотите окончательно потерять ее расположение, -- со смехом воскликнул Гельмут. -- Прекрасно, пускай Ева останется, но Элеонора не согласится. Она не боится ни волнения, ни бури, и я убежден, что она сегодня отважится поехать с нами.
   -- Я также не сомневаюсь в этом, -- подтвердил капитан. -- Вопрос в том, имеем ли мы право брать ее?
   -- Неужели вы боитесь моря? -- насмешливо произнес молодой барон.
   -- Несомненно, когда дело идет о безопасности других, -- последовал спокойный ответ.
   -- Ну, по-моему, бояться нечего! Во всяком случае сегодня мы покончим с этим делом. Как и вчера, нашей целью будет Штрандгольм, и в двенадцать часов мы тронемся в путь. Идет?
   -- Конечно, я буду точен. До свидания, господин граф!
   Последние слова, относящиеся к графу Оденсборгу, были произнесены Горстом с некоторой церемонностью, на что последовал вежливый, хотя тоже церемонный ответ. Оденсборг ни единым звуком не принял участия в разговоре и, казалось, полностью погрузился в газету; но, едва за капитаном закрылась дверь, он отложил газету в сторону и поднялся с места.
   Графу было лет под пятьдесят. С его благородной внешностью сочетались изысканные манеры, не лишенные, однако, известной холодности дипломата; его острый, ясный взгляд привык, казалось, к наблюдению, а весь его вид свидетельствовал о высокой интеллигентности. Но при этом на нем лежал отпечаток холодности, лишь изредка, когда он обращался к пасынку, уступавшей место неподдельной ласке.
   -- Послушай, Гельмут, разве необходимо, чтобы ты с такой любезностью обращался к этому прусскому шпиону? -- спросил граф, и в его голосе прозвучала непривычная резкость.
   Гельмут изумленно уставился на отчима.
   -- Шпиону? Да ведь он же -- гость моей бабушки.
   -- Тем хуже, потому что это заставляет нас терпеть его в замке.
   -- Но, папа, ты же знаешь, что Горст -- двоюродный брат моего дяди Вальдова и постоянно бывал здесь в доме. Его теперешнее пребывание здесь совершенно случайно, я готов поручиться за это.
   -- Возможно, хотя я не верю в подобные случайности, -- холодно сказал Оденсборг. -- Я только хотел обратить твое внимание на то, что в наших кругах будут очень удивлены твоими близкими отношениями с прусским офицером; ты должен иметь в виду и свое, и мое положение.
   Лицо молодого барона приняло сердитое выражение -- замечание, очевидно, не пришлось ему по вкусу.
   -- Здесь, в Мансфельде, я шага не могу ступить без того, чтобы не принять чего-либо во внимание, -- с нетерпением воскликнул он. -- Всюду меня удерживают, постоянно я обязан думать о своем положении. Для чего мы вообще приехали сюда и когда уедем отсюда? Я и двух недель не выдержу.
   -- Судя по тому, как обстоят дела, тебе, вероятно, придется пробыть здесь дольше, -- спокойно ответил граф.
   Молодой барон насторожился.
   -- Как? Разве мы не вернемся на следующей неделе в Копенгаген, как было решено раньше?
   -- Нет, мой сын, по-видимому, нам придется пробыть здесь несколько месяцев, может быть, даже целую зиму.
   -- Это невозможно, папа, ты не можешь заставить меня! -- возмутился Гельмут. -- Пробыть всю зиму в этой одинокой пустыне? Я не вынесу этого и умру с тоски!
   -- Ты, кажется, не всегда скучаешь здесь, -- с легкой насмешкой возразил граф. -- Например, вчера, когда я позвал тебя, ты превосходно развлекался у рояля.
   -- Разве я не могу ухаживать за Элеонорой? -- нахмурился Гельмут. -- Ведь для меня это -- единственное удовольствие здесь.
   -- И я, наверное, не пытался бы испортить его тебе, если бы это не давало повода к неправильным выводам. Разве ты забыл последнюю волю твоего деда? Зато о ней вспомнит твоя родственница, тем более, что она открывает ей перспективы стать хозяйкой в Мансфельде.
   Молодой барон только вздохнул в ответ, будто бы желая уклониться от дальнейшего разговора на эту тему.
   Но Оденсборг подошел к нему и положил на его плечо свою руку:
   -- Мы ведь договорились с тобой, Гельмут, о том, чтобы это тяжкое условие ни под каким видом не было выполнено. Такого рода семейные решения вообще не имеют силы и ни к чему тебя не обязывают.
   -- Да ведь это только пожелание, выраженное дедом в его завещании.
   -- Чтобы обеспечить своей внучке блестящую будущность! С его точки зрения, это было бы вполне логично, но для тебя такая партия слишком неподходяща. Бедная родственница, к тому же мещанка и без всякого состояния! Ее мать в браке следовала романтическому влечению, но для дочери барона Мансфельда это очень неудачная партия.
   -- Полковник Вальдов отличился тогда на войне, -- заметил Гельмут. -- Он был одним из самых храбрых офицеров.
   -- Ну, да, да, -- нетерпеливо промолвил граф, -- я не сомневаюсь в его храбрости, однако его дети носят мещанское имя, и он оставил их совершенно без средств. Бедность и зависимость -- состояния довольно неприятные, и в таком случае лучше стать хозяйкой мансфельдских имений, пусть даже и не питая ни малейшей симпатии к их владельцу.
   -- Ни малейшей! -- с неожиданной горечью повторил молодой барон. -- Элеонора достаточно ясно демонстрирует это мне!
   -- И это задевает тебя? -- Оденсборг внимательно посмотрел на сына.
   Однако тот лишь насмешливо пожал плечами:
   -- Меня? Нисколько!
   -- А это, по крайней мере, прозвучало в твоих словах. Ты избалован, Гельмут! Ты прослыл неотразимым и чувствуешь себя оскорбленным, когда твоя прекрасная кузина остается к тебе равнодушной, а что она прекрасна -- этого нельзя не признать! Ты также не безразличен к ней и, может быть, теперь думаешь об этом браке совсем не так, как раньше, когда он представлялся тебе тяжелыми оковами.
   -- Нет, папа, я не люблю таких ледяных характеров, в которые никогда не прорывается теплый луч! -- страстно воскликнул Гельмут. -- Я никогда не свяжу своей судьбы с женой, холодно расчетливой, думающей только о моем богатстве и при этом не дающей себе труда скрыть от меня свое безграничное равнодушие.
   Граф с довольным видом кивнул головой.
   -- Ну, тогда мы вполне солидарны! Но именно поэтому твое поведение не должно возбуждать никаких надежд, которые ты вынужден будешь разбить впоследствии. Вообще необходимо, чтобы ты как можно скорее объяснился со своими родственниками, чтобы всяким желаниям и планам положить конец.
   -- Время терпит, -- уклончиво ответил Гельмут, -- я хотел позже...
   -- Как можно скорее, а еще лучше даже сегодня! -- настойчиво повторил Оденсборг. -- Чем дальше ты будешь тянуть канитель, тем она станет мучительнее.
   -- Мне казалось, она и так довольно мучительна. Как я скажу об этом Элеоноре, не оскорбив ее?
   Граф усмехнулся с опытностью светского человека.
   -- Тебе это кажется так трудно? Придумай какую-нибудь сказку, объясни, что твое сердце несвободно, что ты уже связан, а потому готов отказаться от счастья которое при других обстоятельствах... и так далее в том же роде! В таком объяснении не будет ничего обидного и на него не найдется никаких возражений. Обещай мне еще сегодня покончить с этим делом.
   -- Если ты полагаешь, -- нерешительно сказал Гельмут, очевидно, привыкший подчиняться авторитету отчима. -- Вот мука быть наследником Мансфельда!
   -- Мука, из-за которой тебе, наверное, завидуют тысячи! Решайся, Гельмут, надо, наконец, покончить с этим. Одним ударом освободись раз и навсегда. Я рассчитываю на твое обещание.
   Пожав пасынку руку, граф вышел из комнаты, а молодой человек в самом скверном настроении бросился в кресло. Он видел, что отчим прав. Надо было, наконец, кончить дело. Но Гельмут не привык заниматься мучительными и неприятными вещами -- об этом заботился отчим, и молодого наследника вполне устраивала такая опека, избавлявшая его от труда и неприятностей.
   Теперь ему, как и всегда, был предписан план и ход действий. Он должен объяснить, что влюблен в другую и уже помолвлен с ней. Конечно, это самый лучший и удобный выход, но Гельмут не привык лгать, и мысль, что он с ложью на устах должен смотреть в глаза своей кузины, вызывала в нем в высшей степени неприятное чувство.
   Он питал какой-то страх перед этими холодными и серьезными глазами, в которых постоянно видел безмолвный упрек, между тем как суровая замкнутость Элеоноры в то же время крайне оскорбляла его тщеславие. Нельзя было обращаться так с будущим супругом, из рук которого предстояло получить богатство и блеск. Элеонора, казалось, была уверена в этом и волю завещания считала непреложной.
   Однако здесь едва ли требовались наставления Оденсборга, так как Гельмут уже давно решил порвать ненавистные цепи, и если красота кузины иногда и привлекала его, то тем решительнее отталкивала ее "холодная натура".
   Случай, похоже, благоприятствовал его решению, так как в тот же миг в комнату вошла Элеонора. Гельмут быстро вскочил с места, но при всей своей обычной рыцарской любезности, с которой он приветствовал ее, не смог скрыть некоторого замешательства. Обменявшись приветствиями, они заговорили о посторонних вещах, но разговор вскоре затух, и никто из них не выказывал особенного желания продолжать его.
   Элеонора подошла к окну, и Гельмут встал с ней рядом. Несколько минут они молча смотрели на море, на самом деле, казалось, оправдывавшее сегодня нерешительность капитана Горста. Волнение было значительно сильнее, чем накануне, волны с дикой яростью гнались друг за другом, и деревья парка с жалобным стоном склонялись под стремительными порывами ветра, обрывавшего с них последние увядшие листья.
   -- Вот уже и предвестники наших зимних бурь, -- промолвила, наконец, Элеонора. -- Поздняя очень бывает очень суровой у наших берегов; ты, может быть, еще помнишь это с детства.
   -- Да, тут такой климат, из-за которого нам позавидовал бы только разве какой-нибудь эскимос, -- подтвердил Гельмут. -- Я скорблю душой о прекрасной Италии, но, несмотря на все, эта дикая, бурная жизнь моря таит в себе что-то захватывающее; что-то притягивающее есть в этой грозной игре волн, которая каждую минуту может обернуться суровой реальностью.
   Девушка быстро обернулась и изумленно взглянула на него; в ее удивленном взоре был вопрос: "Неужели ты так чувствуешь?", но он остался невысказанным.
   Этот взгляд задел Гельмута, который прекрасно понял его, и, словно желая сгладить впечатление, он быстро прибавил:
   -- Впрочем, долго этого не выдержишь -- слишком утомительно и однообразно. Вообще, это -- отличительный характер здешнего ландшафта.
   -- Ты находишь? -- холодно спросила Элеонора.
   -- Конечно. Я, например, не мог бы долго прожить здесь. Я только что энергично возражал, когда отец говорил о моем продолжительном пребывании здесь.
   -- Следовательно, ты в будущем не намерен жить в Мансфельде?
   -- Нет, ни за что! Я слишком много видел на свете, чтобы схоронить себя здесь, среди пустынных дюн и сиротливых болот и лесов.
   Тон этих слов был бесконечно презрителен. Элеонора ничего не ответила, а только повернулась к Гельмуту спиной и опустилась на стул. Но в этом движении было что-то такое, что еще больше задело молодого барона, чем ее взгляд.
   -- Тебе не нравится мое замечание? -- спросил он.
   -- Да.
   -- Очень жаль, но, как я уже сказал, ни в коем случае не останусь дольше в Мансфельде.
   Наступила короткая пауза, затем заговорила Элеонора; ее голос звучал спокойно и уверенно, как обычно.
   -- В таком случае нам необходимо в течение твоего пребывания здесь договориться об одном деле, которого никто из нас еще не касался до сих пор.
   Гельмут опешил. Неужели она сама хотела начать разговор на эту щекотливую тему? Невозможно!
   -- Что ты хочешь сказать? -- нерешительно спросил он.
   -- Я хочу сказать о том пункте завещания дедушки, который касается нас обоих.
   -- Нас обоих? Да, действительно! -- медленно повторил барон.
   Все яснее ясного, но, чем больше такая направленность разговора соответствовала намерениям Гельмута, тем мучительнее это становилось для него. Элеонора, очевидно, не чувствована этого, так как продолжала тем же спокойным тоном:
   -- Мне известны побудительные причины дедушки: он хотел видеть меня некогда хозяйкой дома, в котором родилась моя мать, а тебя надеялся этим союзом крепче привязать к родине.
   На губах Гельмута играла полупрезрительная улыбка, но он ответил с предупредительной вежливостью:
   -- И этот союз стал бы величайшим счастьем моей жизни...
   -- Тогда мне очень жаль, что я не могу дать тебе это счастье, -- перебила его девушка тем ледяным тоном, который Мансфельд слишком часто слышал из ее уст.
   Он невольно отступил назад и в безмолвном изумлении уставился на нее.
   -- Как?
   -- Для меня невозможно выполнить волю завещания, -- с прежней уверенностью повторила Элеонора.
   Гельмут кусал губы.
   -- Вот как? К этому я, честно говоря, вовсе не подготовлен.
   Он отвернулся и перешел к окну. В нем боролись различные чувства: он был посрамлен, унижен, пристыжен. Как глубоко он заблуждался! Вместе с графом Оденсборгом он старался разорвать узы, которых в действительности не существовало; с самого начала было решено отвергнуть его!
   Прошло несколько секунд в томительном молчании.
   -- Ты обиделся, Гельмут? -- спросила, наконец, Элеонора вполголоса.
   -- По крайней мере, я не думал о таком неприятном впечатлении от моей особы, -- ответил он, не оборачиваясь.
   -- Или, вернее, ты не предполагал, что можно вообще отвергнуть руку владельца Мансфельда?
   -- Ты ошибаешься, Элеонора, я...
   -- Ах, не трудись, пожалуйста, говорить неправду! -- перебила его девушка. -- Из твоей преувеличенной вежливости и из снисхождения графа Оденсборга я слишком хорошо чувствовала, какое непомерное счастье должен был бы принести этот брак мне, бедной сироте. Вы оба, вероятно, не считали возможным, что она добровольно откажется от этого счастья. Мне больно, что я должна идти против воли дедушки, но принуждать меня он не намеревался: он слишком сильно любил меня.
   При последних словах Гельмут быстро обернулся, и в его глазах сверкнул гнев:
   -- Следовательно, это значит, что у тебя решительное отвращение ко мне?
   -- Это значит только то, что мы слишком различны, чтобы составить друг другу счастье.
   -- Неужели ты открыла это всего за какую-то неделю? Ведь мы так мало времени знаем друг друга.
   -- Этого времени оказалось достаточно, чтобы показать мне, как глубоко расходятся наши мысли и чувства. Ты презираешь наши леса и болота, и тем не менее это -- твоя родина, где ты появился на свет, откуда родом твой отец, где в течение столетий коренится твой род. В наших болотах живет народ, которого вы не покорили своими притеснениями и никогда не покорите, в шелесте наших лесов веет память о минувших величии и могуществе, которые, правда, исчезли, но не забыты. Тебе скучно смотреть на море, потому что ты не понимаешь языка волн, катящихся к нашим берегам. Для нас это -- родные звуки, и они никогда не забудутся нами в жизни, где бы мы ни были; они всегда неудержимо влекут нас к нашим лесам и берегам. Тебя они, конечно, никогда не трогали там, для тебя здесь все мертво и безмолвно -- ведь родину ты давно забыл и потерял!
   Вначале Элеонора говорила спокойно, по крайней мере, старалась говорить, но предмет разговора невольно увлек ее -- все более возбужденной, все более взволнованной становилась ее речь, пока, наконец, в полном самозабвении она не бросила двоюродному брату в лицо страстного упрека.
   Гельмут не делал никакой попытки перебить ее: молча, с нахмуренным лбом и крепко сжатыми губами слушал он горькие истины, которые впервые говорились ему, избалованному наследнику, но при этом взор его не отрывался от девушки, с высоко поднятой головой и горящими глазами, стоявшей пред ним. Неужели это та самая холодная, ледяная натура, в которой никогда не было заметно ни одного теплого луча? Она раскрылась перед ним сегодня в таком виде, какого он никогда не подозревал в ней.
   -- Я не знал, что ты тоже способна мечтать; мне ты никогда не признавалась в этом, -- промолвил он, наконец, таким тоном, в который хотел вложить насмешку, но в котором явственно прозвучало глубокое разочарование.
   Это, казалось, напомнило Элеоноре, как далеко она зашла. Она глубоко вздохнула, стараясь подавить волнение, и с неожиданной горечью промолвила:
   -- Для тебя это послужило бы только поводом к насмешке, как все другое. Мы никогда не поймем друг друга. От своего мужа я требую больше, чем блеск и богатство, а всего остального ты никогда не дал бы мне!
   Молодой барон вздрогнул, сжав кулаки.
   -- Ты очень откровенна!
   -- Только правдива, Гельмут! А там, где дело идет о жизни и будущем, необходимо быть правдивым, даже в ущерб вежливости. Я была правдива по отношению к тебе, я не могла иначе.
   Казалось, она ждала какого-то возражения, но его не последовало. Гельмут не отвечал; он долго оставался в той же позе, когда давно уже был один. В тишине отчетливо слышалось гудение моря, с глухим шумом разбивавшегося о прибрежные скалы. Старые родные голоса моря звучали то грозно, то ласково.
  

ГЛАВА III

   Граф Оденсборг между тем имел продолжительный разговор с управляющим; он выслушивал отчеты, отдавал распоряжения и приказания, словно был хозяином майората. Сам Гельмут нисколько не заботился о таких скучных и неприятных вещах и не проявлял ни малейшего желания познакомиться ближе с положением дел в своих имениях.
   Выйдя из своей комнаты, граф встретился на лестнице с баронессой Мансфельд, бывшей хозяйкой замка, возвращавшейся из парка, где она гуляла, несмотря на бурную погоду. Семидесятилетняя старушка отличалась когда-то замечательной красотой -- это видно было еще и теперь; ее внучка Элеонора поразительно походила на нее. Теперь под черным креповым вдовьим чепчиком сверкавшие серебром волосы и лицо выдавали годы баронессы, но ее стан еще не согнулся, а светлые, ясные глаза выражали несокрушимую свежесть души и тела.
   Молодой владелец майората до сих пор еще смотрел на себя как на гостя бабушки, и делал это тем непринужденнее, чем меньше намеревался пробыть здесь. Казалось, все молча условились не касаться в разговоре щекотливого пункта. Гельмут вообще был очень равнодушен ко всему, с обычным легкомыслием и насмешливостью относясь к различиям в мнениях.
   Зато тем лучше умел заставить считаться со своей точкой зрения граф Оденсборг, хотя он никогда не защищал ее открыто. Холодный знатный дипломат, словно стена, стоял между бабушкой и внуком, искусно препятствуя всякому их сближению. Старой баронессе он не оставлял ни малейших сомнений в том, что считает своего пасынка исключительно своим достоянием и вовсе не склонен терпеть здесь чье бы то ни было постороннее влияние, но все это делалось в самой вежливой форме. И теперь он с исключительным вниманием поздоровался с почтенной старушкой и присоединился к ней.
   Они вошли в комнату с балконом, где еще находился Гельмут. Скрестив на груди руки, он шагал взад и вперед; и на его обычно ясном челе залегла глубокая складка. При появлении бабушки он поднял голову и поспешил к ней навстречу.
   -- А ведь я еще не видел тебя сегодня, бабушка, -- целуя руку и как бы извиняясь, промолвил он.
   -- Нет, Гельмут, обычно ты приходил ко мне здороваться после завтрака на несколько минут, но сегодня я напрасно ждала тебя.
   Этот, хотя и очень мягкий, упрек, по-видимому, поверг молодого барона в немалое смущение. Он взглянул на графа.
   -- Я хотел прийти и сегодня, но папа...
   -- Я посоветовал Гельмуту не беспокоить вас, -- вмешался Оденсборг. -- Случайно я услыхал, что вы ждете Арнульфа Янсена, а так как тогда у вас, вероятно, обсуждались бы такие важные вопросы, что всякая помеха была бы нежелательна...
   -- Исключительно мои частные дела, граф, -- совершенно спокойно произнесла баронесса. -- Кроме того, я жду Янсена не раньше как через час. Он обещал мне помочь советом и содействием в устройстве Викстедта, потому что мне придется самой управлять им, когда я перееду туда.
   -- В Викстедт? -- озадаченно спросил Гельмут. -- Ты хочешь покинуть замок?
   -- Конечно! Ты ведь знаешь, твой дедушка оставил мне в наследство маленькое имение.
   -- Да, но только для проформы, потому что Мансфельд -- майорат. Ведь дедушка никогда не думал, что ты покинешь место, где являешься хозяйкой уже полвека.
   -- Я была ею, -- серьезно сказала баронесса, -- а теперь хозяин -- ты.
   -- Это ничего не меняет. Неужели в доме внука ты будешь считать себя чужой?
   -- Но мой внук стал чужим для меня за долгие годы, которые провел вдали от меня.
   На этот раз в ее словах звучал не упрек, а только боль и тоска, и они не преминули произвести на молодого человека должное впечатление. Но, прежде чем он успел ответить, вмешался граф Оденсборг:
   -- Я чрезвычайно сожалею, баронесса, что нельзя было чаще присылать вам Гельмута, как вы желали. Мы много путешествовали, затем смерть моей жены, затем учение Гельмута, просто не представлялось возможности.
   Старая баронесса взглянула прямо в лицо графу:
   -- Даже и тогда, когда мой муж умирал и хотел еще раз взглянуть на внука?
   -- К сожалению, мы получили письмо слишком поздно, почти одновременно с известием о смерти.
   -- Я знаю, граф, кому обязана тем, что Гельмут не должен был возвращаться на родину, -- с долго скрываемой и наконец прорвавшейся горечью ответила старушка.
   -- Вы несправедливы ко мне, баронесса, -- с холодным раздражением возразил Оденсборг. -- Вы и ваш супруг никогда не могли простить вдове вашего сына, что она отдала свою руку датчанину.
   -- Моя невестка была свободной в своем выборе, -- сказала баронесса. -- Мы стремились только к ребенку нашего сына, которого вы так решительно отдаляли от нас.
   Оденсборг пожал плечами.
   -- Я сохранял сына матери! Она имела на него большие права.
   -- Его родина и его семья также имели на него некоторые права, но я вижу, что мы потеряли их. Следовательно, я должна переселиться в Викстедт.
   Гельмут слушал этот разговор в крайнем смущении.
   В первый раз открыто коснулись их взаимоотношений, и это крайне неприятно подействовало на него; однако, подойдя к бабушке, он просительно произнес:
   -- Бабушка, ты не должна уезжать! Это ведь будет похоже на то, что я выгоняю тебя. Я знаю, ты всей душой привязана к этим местам, где прожила всю жизнь, где у тебя сохранились самые теплые воспоминания.
   -- Пожалуйста, не беспокой баронессу, Гельмут, -- прервал его граф. -- Вероятно, у нее имеются основательные причины для такого решения.
   При теплых, сердечных словах внука лицо баронессы осветилось мимолетной радостью, но эта радость быстро растаяла, когда бабушка увидела, что с вмешательством отчима Гельмут немедленно смолк, и лишь на устах ее скользнула страдальческая улыбка.
   -- Ты видишь, относительно моего отъезда мы вполне согласны с графом Оденсборгом. Я на будущей неделе уезжаю из Мансфельда.
   -- Если уж ты так непременно хочешь, -- неуверенно промолвил Гельмут, -- но мне это очень больно, бабушка!
   -- И мне также, дитя мое, однако я только подчиняюсь необходимости, а тебе, во всяком случае, перенести ее легче, чем мне.
   Кивнув головой ему и графу, она вышла из комнаты.
   Молодой барон не пытался больше удерживать ее, но лицо его выражало неудовольствие, когда он после ухода бабушки обратился к отцу:
   -- Папа, ты не должен был допускать этого.
   -- Да разве я выгоняю баронессу? -- холодно спросил Оденсборг. -- Никто не заставляет ее уезжать, и, мне кажется, ты достаточно настойчиво упрашивал ее остаться.
   -- Да, но...
   -- Но она не может примириться, что с новым хозяином приходят новые порядки, что вместе с ним на немецких традициях, которые так долго поддерживал ее супруг, ставится крест. При таком различии наших взглядов дальнейшее совместное проживание едва ли было бы приятно. Надеюсь, ты сам видишь это, хотя, повинуясь невольному чувству, только что решился на просьбу, исполнение которой могло бы повергнуть нас всех в великое затруднение.
   -- Ведь я знал, что в Мансфельде меня ждет бездна неприятностей, и потому так долго медлил с приездом сюда! -- с невольной страстностью воскликнул Гельмут. -- Если уж так необходимо было для введения во владение явиться мне самому, так ведь это все уже окончено, и нам ничто не мешает уехать. Ради чего, собственно, я должен оставаться здесь?
   -- Потому что мы, несомненно, находимся накануне войны и враждебные действия могут вспыхнуть каждую минуту. В таком случае твои имения не должны оставаться без хозяина. В течение недели я до известной степени ознакомился здесь со всем и нашел, что дела обстоят намного хуже, чем даже можно было предполагать. Здесь у меня открылись глаза на многое такое, о чем я и не подозревал до сих пор; если бы я знал об этом раньше, ни за что не позволил бы тебе после смерти дедушки несколько месяцев оставаться вдали. Как раз здесь, в Мансфельде и его окрестностях, находится очаг оппозиции, принимающей все более и более угрожающие размеры. Во-первых, здесь есть некий Арнульф Янсен.
   -- Местный идеал Элеоноры! -- с горькой насмешкой кивнул Гельмут.
   -- Ты уже знаком с ним?
   -- Я видел его вчера в замке, где этот мужик, похоже, играет значительную роль.
   -- Не говори так презрительно "мужик", -- серьезно заметил Оденсборг. -- Местные крестьяне, больше столетия владеющие своими усадьбами, по богатству не уступают дворянству и пользуются неограниченным влиянием на народ. С тех пор, как Янсен вступил во владение своим наследством, он стал душой и главой бунтовщиков. Все группируются вокруг него, все шлезвигское мужичье признает его вождем и повинуется каждому его знаку. В случае войны это движение может сделаться очень опасным.
   Это разъяснение едва ли заинтересовало молодого владельца майората; он слушал с рассеянным видом, и в его ответе слышалось крайнее нетерпение:
   -- Но что мне за дело до всего этого? Меня это совершенно не касается. Я -- не солдат, не государственный человек и нисколько не интересуюсь партийной борьбой. Если действительно случится война, то я предвижу бесконечный ряд притеснений и насилий, которые будут совершаться над моими родственниками. Присутствовать при этом я не чувствую себя обязанным и уеду.
   -- Ты останешься, Гельмут, -- повелительно и строго заявил Оденсборг. -- Ты не должен ребячиться и бежать из-за каких-то пустяков, когда я объясняю тебе, что твое присутствие здесь необходимо.
   Гельмут скрестил руки на груди и упрямо закинул голову.
   -- С тех пор как я стал владельцем майората, я, кажется, утратил всякую свободу. Ты все время командуешь мной, папа!
   Граф Оденсборг, вероятно, знал, как далеко он может зайти и где кончаются пределы его власти; по крайней мере, он сейчас же поспешил переменить разговор.
   -- Ты знаешь, сын мой, что я никогда не омрачал тебе радости жизни и свободы юности. Или, может быть, я был для тебя строгим отцом?
   -- Нет, нет! -- воскликнул Гельмут, очень быстро обижавшийся и так же быстро успокаивающийся. -- Ты всегда был очень снисходителен ко мне.
   Граф усмехнулся и ласково положил руку на плечо пасынка.
   -- Таким же я должен быть и в будущем; такой ветреник, как ты, требует постоянного надзора. Обещаю тебе, что никаких неприятностей ты испытывать не будешь. Всю тяжесть, как и всю ответственность, я беру на себя; но, когда я буду выступать от твоего имени, ты, как владелец майората, должен стоять за меня и защищать меня всей полнотой своей власти. Обдумай это и оставайся.
   В его голосе действительно звучали теплота и сердечность, но это был тот же тон, каким говорят с избалованными и своенравными детьми, с которыми не помогает строгость и которых уговорами можно привести к послушанию. И действительно, это помогло: Гельмут смягчился и промолвил вполголоса:
   -- Если это необходимо...
   -- Это необходимо! И еще одно! Когда я шел от тебя, я встретил Элеонору. Ты сдержал слово и переговорил с ней?
   -- Да!
   Ответ был короток и резок, что не укрылось от графа. Он удивленно взглянул на пасынка:
   -- Так односложно? Что с тобой? Надеюсь, тебе удалось освободиться?
   -- Этого не требовалось. Меня отвергли.
   -- Тебя? Не может быть!
   -- Ты ошибся, папа, предполагая расчеты и планы с той стороны, -- сказал Гельмут с горечью, свидетельствовавшей о том, насколько сильно его задел состоявшийся разговор. -- Элеонора сама пошла мне навстречу. Она никогда не думала выполнить завещание. Она просто разрывает его и вместе с моим майоратом и моим богатством швыряет к моим ногам.
   Известие было настолько неожиданно, что сам дипломат потерял на миг самообладание.
   -- Она отказывается от тебя и от Мансфельда? Серьезно?
   -- Совершенно серьезно!
   Оденсборг недоверчиво покачал головой.
   -- Странно! Правда, это соответствует нашим желаниям, но все-таки непонятно. Здесь кроется какая-нибудь скрытая причина; иначе я не могу объяснить себе это.
   -- Но я могу! -- с неожиданной горячностью вырвалось у Гельмута. -- Элеонора высказала мне это довольно откровенно, а о чем умолчала, то досказали ее тон и взгляд, а именно: она меня презирает! Но я не хочу и не допущу, чтобы меня презирали, хотя бы мне для этого пришлось все поставить на карту.
   С этими словами Гельмут стремительно бросился к выходу, между тем как граф, пораженный таким внезапным порывом, изумленно смотрел на него.
   -- Гельмут! Гельмут! -- закричал он вдогонку пасынку, но тот, не обращая внимания на его зов, стремительно исчез.
   На лбу графа образовалась мрачная морщина -- такое решение, по-видимому, меньше всего устраивало его.
   В комнате Элеоноры сидели обе девушки; они должны были расстаться сегодня, так как Ева собиралась после обеда вернуться в город. Ева фон Бернсгольм также была сиротой, но, как наследница крупного состояния, представляла собой завидную партию; она жила в доме своего опекуна, датского наместника Хольгера, у которого не было времени особенно заботиться о красивом, избалованном и своенравном ребенке и который предоставлял ей во всем волю. И теперь она горячо говорила Элеоноре:
   -- Думай, что хочешь, но я возмущена! -- заключила она свой рассказ.
   Элеонора слушала ее, очевидно, очень невнимательно и едва ли даже знала, о чем шла речь, потому что посмотрела на нее, словно пробудившись от сна, и ответила почти машинально:
   -- Но, милая Ева, я, право, не вижу никакой причины для гнева.
   -- Никакой причины? Да я же рассказывала тебе, что этот капитан Горст осмелился сделать мне предложение. Мне, мне, когда он все время воюет со мной! Не проходило дня, чтобы мы из-за чего-нибудь не поспорили друг с другом, а теперь он желает жениться на мне!
   -- Разве это тебя так удивило? -- спокойно спросила Элеонора. -- Меня нисколько: я уже давно предвидела нечто подобное. Итак, ты сказала "нет"?
   -- Конечно! Даже три раза!
   -- А как он отнесся к этому?
   -- Он с величайшей уверенностью заявил мне, что, в конце концов я будто бы скажу "да"!
   -- Это очень похоже на Фрица Горста!
   Ева, взволнованно ходившая взад и вперед по комнате, мгновенно остановилась.
   -- Да, эти пруссаки воображают, что надо даже любить по команде. Командование у них в крови; это вообще единственное, что они умеют, но это они умеют основательно. О, я ненавижу их всех!
   -- Ева, ты забываешь, что я -- дочь своего отца, -- серьезным тоном остановила ее Элеонора.
   -- Твой отец? Ведь полковник Вальдов и родился, и вырос в Шлезвиге.
   -- Но он поступил на прусскую службу и был прусским офицером.
   -- Ну, для него комплимент, когда я утверждаю, что он умел командовать, -- ловко вывернулась Ева. -- Не будь так чувствительна, Нора! От моего опекуна я слышу совсем иное, он лишь на днях назвал мансфельдские поместья "резиденцией заговорщиков".
   -- Неужели он действительно так выразился? -- спросила Элеонора, рассеянно глядя в парк.
   -- Слово в слово! Резиденция заговорщиков! Он ни за что не позволил бы мне бывать у вас, если бы не надеялся разузнать через меня, что происходит здесь, в замке. Я прекрасно вижу, как он старается все выспросить у меня, но я молчалива, как могила.
   Ева торжественно приложила руку к сердцу, но ее подруга, казалось, не придавала значения ее молчаливости, наоборот, в ее ответе прозвучала даже насмешка.
   -- Тебе трудно что-либо выболтать; кроме того, теперь твой опекун получает все желательные ему сведения от графа Оденсборга.
   -- Вероятно, потому, что граф был у нас уже два раза в городе, -- с важным видом подтвердила Ева, -- и тогда они все время вели бесконечные политические разговоры. Я не обращала на них внимания, занимаясь с бароном Гельмутом, который приезжал с ним и который точно так же находит политику очень скучной.
   -- Гельмут находит скучным все, что требует серьезной деятельности мужчины, -- холодно возразила Элеонора.
   -- Да, от него так и брызжет веселостью. Вообще твой дедушка не положил на тебя тяжелой жертвы своим завещанием. Твой кузен -- воплощенная любезность, самый галантный кавалер, к тому же владелец крупного майората; в этом все же есть утешение, когда приходится выходить замуж согласно воле завещания.
   Элеонора, похоже, вовсе не намеревалась в ответ на безграничное доверие подруги отвечать такой же откровенностью; по крайней мере, она ни словом не обмолвилась о разговоре, час назад состоявшемся у нее с Гельмутом.
   -- Так ведь сейчас речь идет не о моем выборе, а о твоем, -- уклончиво ответила она. -- Неужели голос твоего сердца не говорит за Фрица Горста?
   -- Что? За человека, объясняющегося мне в любви в таком стиле? -- возмущенно воскликнула Ева. -- Ты себе представить не можешь, как положительно, как прозаически и притом как повелительно все это вышло! "Я вас люблю", "я предлагаю вам мою руку", "выходите за меня замуж" -- точка! И в таком-то человеке я должна видеть свой идеал? Нет, это должно быть что-то величественное, что-то романтическое! Я требую мечтательной преданности, нежности и прежде всего страстной, безмерной любви!
   -- Не требуешь ли ты еще чего-нибудь от своего будущего супруга? Ты разочаруешься, мужчины -- далеко не идеалы.
   Такая мудрость удивительно странно звучала в устах девятнадцатилетней девушки; однако Ева, по-видимому, придерживалась другого мнения; она энергично выпрямилась и торжественно заявила:
   -- Я выйду замуж только за идеал с безмерной любовью или навек останусь незамужней!
   При последних словах дверь внезапно распахнулась, и в комнату стремительно влетел Отто.
   -- Ура! Война! -- торжествующе кричал он, сверкая глазами.
   Обе девушки вздрогнули от неожиданного известия, принесенного мальчиком, и его сестра сказала ему с упреком:
   -- Что тебе пришло в голову, Отто? Как ты можешь так пугать нас?
   -- Война, война! -- радостно повторил он. -- Фриц только что получил приказ и должен мчаться сломя голову. Не правда ли, Фриц?
   Горст следом за ним вырос на пороге.
   -- Я пришел проститься с вами, барышни; Отто уже опередил меня с новостью, как я вижу.
   -- Вы получили известие, что война объявлена? Так внезапно? -- спросила Элеонора, в то время как напряженный взор Евы с тем же вопросом был обращен к капитану.
   -- Четверть часа тому назад, -- подтвердил Горст. -- С приказанием немедленно возвратиться в полк. Я должен торопиться, чтобы попасть на поезд.
   -- Я помогу тебе, Фриц! -- бурно прервал его Отто. -- Я уложу твой чемодан, закажу экипаж, позабочусь обо всем; тебе не о чем беспокоиться. Ах, чего бы я ни дал, если бы мог отправиться с тобой!
   -- Я охотно возьму тебя с собой, мой маленький герой, -- улыбнулся Горст. -- Я хотел пройти к баронессе проститься с нею, да узнал, что у нее Янсен и она приказала не беспокоить ее.
   Элеонора поспешно поднялась с места и направилась к дверям.
   -- Это -- исключительный случай, Фриц. Я сейчас же пойду к бабушке и передам ей, что мы должны уехать.
   -- А я помогу укладываться! -- торжествовал Отто, следуя за сестрой. -- Ура! Теперь придется драться!
   Горст и Ева остались вдвоем. Она стояла у окна, внимательно глядя в парк, между тем как он с другого конца комнаты внимательно смотрел на нее. Так прошло несколько минут; ни он, ни она не начали разговора, но и никто из них не обнаруживал желания уходить.
   -- Итак, начинается война! -- наконец, не оборачиваясь, сказала Ева.
   -- Да, слава Богу, наконец-то! -- прозвучало в ответ.
   -- Вам, кажется, не дождаться того времени, когда можно будет обрушиться на моих земляков? -- спросила она, сверкая глазами.
   -- Ну, я надеюсь, что ваши земляки станут защищаться.
   -- Несомненно, это вам придется испытать, к сожалению, на себе.
   -- Тем лучше! Когда неприятель храбр, радость победы чувствуется вдвойне.
   Ева возмущенно повернулась к капитану.
   -- Вы еще не знаете, победите ли вы.
   -- Несомненно и во всяком случае.
   Эта уверенность окончательно вывела из себя девушку; бросив на Горста уничтожающий взор, она прошла мимо него к выходу, но на пороге вдруг остановилась и воскликнула:
   -- Господин капитан!
   -- Что прикажете?
   -- Когда начнется сражение, вы все-таки поберегите себя.
   -- Беречь себя? В сражении? -- повторил Горст. -- Какой же я должен быть жалкий солдат.
   -- Я только хочу сказать, чтобы вы без нужды не подвергали себя опасности.
   -- Опасности надо идти навстречу, лицом к лицу столкнуться с нею; это -- единственное средство избежать ее.
   -- О, эти бессердечные мужчины! -- невольно вырвалось у Евы. -- Они так легкомысленно, так весело идут на смерть, вовсе не думая о том, что мы, бедные женщины, боимся и волнуемся.
   Она остановилась, словно испугавшись своих слов, но было уже поздно; Горст, все еще находившийся в противоположном конце комнаты, так поспешно бросился к ней, что в одно мгновение очутился рядом:
   -- Кто беспокоится? Кто боится за меня?
   Ева вспыхнула, как зарево, и снова сделала попытку идти, но капитан преградил ей путь, повторив прежним повелительным тоном:
   -- Я хочу знать, за кого вы боитесь? Ева, вы плачете? Тогда я сейчас повторю свое предложение.
   -- Оставьте меня! -- заливаясь слезами, воскликнула девушка. -- Ступайте, я не желаю ничего слушать, ни одного слова!
   Горст и не думал повиноваться; наоборот, он крепко держал маленькую ручку девушки и его голос звучал горячей нежностью:
   -- Ева, не отпускайте меня так! Я ведь вижу, что ваше сердце не совсем равнодушно ко мне. Дайте мне только ваше согласие, я ничего не требую больше, и я унесу его с собой в битву, как надежду, как обещание моего счастья, и, когда вернусь...
   -- Никогда! -- зарыдала Ева. -- Я знаю, что я должна сделать для моей родины, но мой опекун... он никогда не простит мне... Прощайте!
   Она вырвалась и убежала в соседнюю комнату, а когда Горст хотел последовать за ней, то услышал, как в дверях щелкнул замок.
   -- Ева!
   Ответа не последовало; за дверьми только слышалось подавленное рыдание.
   Здесь капитан, по-видимому, потерял терпение: он энергично топнул ногой и столь ненавистным для молодой девушки повелительным тоном воскликнул:
   -- Ева, теперь я ухожу, но вернусь с целым полком и вырву вас из дома вашего опекуна, а если захвачу еще и этого ненавистника пруссаков, то спаси его Бог!
  

ГЛАВА IV

   Вещие птицы, так долго и грозно носившиеся у берегов Шлезвиг-Голштинии, и на сей раз сказали правду: они возвестили бурю и битву; но войну -- ужас каждой страны и народа -- здесь приветствовали и благословляли, как благодетельную освежающую грозу после невыносимого зноя. Когда зима сковала болота и леса застыли от стужи, с шумом морского прибоя смешался звон оружия, горячая алая кровь потекла по снегу, окрашивая его девственную белизну.
   Но среди этих ужасных звуков войны и зимних бурь уже ощущалось дыхание весны: прошли первых три месяца года.
   В Мансфельде граф Оденсборг вступил в управление всеми имениями и, надо отдать ему справедливость, энергично держал в своих руках бразды правления. В последние месяцы все круто изменилось здесь, и "немецкие традиции" были окончательно вытеснены отовсюду. Служащих он большей частью переменил: где можно было быстро провести увольнение, это было сделано без промедления, а от оставшихся старых служащих требовалось безусловное подчинение, и это неукоснительно исполнялось, так как все знали, что в противном случае они безжалостно будут уволены. Военные действия и наступление союзной армии не испугали графа, и он ни на шаг не отступил от намеченного пути, а наоборот, еще энергичнее отстаивал свою позицию, находя здесь, как и всюду, твердую опору в наместнике Хольгере, постоянно поддерживавшем его своим авторитетом.
   В этой части страны еще неограниченно господствовали датские власти; во всех замках, во всех деревнях властвовали датские войска, и тяжелая железная десница подавляла немецкое население.
   О молодом владельце мансфельдского майората почти никогда не упоминалось, да и хозяином он был только по названию. В имениях все уже давно знали, что он предоставил все управление отчиму, никогда не противоречил его распоряжениям и даже не беспокоился об этом. Его поведение, так резко отличающееся от поведения его родных земляков, было, по-видимому, крайне неприятно Гельмуту и мучило его, но он ничего не предпринимал, чтобы как-то изменить положение вещей. В то время как все население, от богатого помещика до самого бедного мужика, с лихорадочным напряжением следило за ходом войны, Гельмут играл вполне пассивную роль; но то обстоятельство, что он предоставил все управление отчиму, слишком ясно показывало, на чьей стороне он стоял.
   Овдовевшая баронесса находилась еще в замке; уже в декабре она хотела переселиться в Викстедт, но возникли непредвиденные препятствия. Старуха тяжко заболела, в течение нескольких недель была прикована к постели, а когда, наконец, опасность миновала, она поправлялась так медленно, что о переезде не могло быть и речи. Смерть мужа, с которым она прожила больше полувека, поведение Гельмута, ставшего игрушкой в руках отчима и находившегося в союзе с врагами своей страны, забота о будущем внуков -- все вместе угнетало баронессу и мешало ее выздоровлению.
   Граф Оденсборг воспользовался болезнью баронессы, чтобы совсем обособиться с пасынком от остальной семьи. В связи с войной и различным отношением к ней это было даже облегчением для обеих сторон, а в обширном замке хватало места для двух больших хозяйств. Граф и Гельмут занимали верхний этаж и выписали себе прислугу из Копенгагена, между тем как баронесса осталась в своем прежнем помещении.
   Гельмут, конечно, ежедневно являлся на несколько минут справиться о здоровье бабушки и перемолвиться с ней несколькими словами, если позволяло ее состояние, но это была единственная связь, которая еще соединяла его с родными, а при этих посещениях больной старались избегать все более серьезных и продолжительных разговоров. Оденсборг же видел своих соседей, только случайно встречаясь с ними на лестнице или в парке, и отделывался в таких случаях несколькими вопросами о положении больной и холодно-вежливыми приветствиями.
   Апрель только что начался; день был пасмурный и довольно прохладный. По небу ползли темные тучи, спокойное море чуть подергивалось легкою рябью, а даль скрывалась в тумане.
   На лесной опушке показалась одинокая фигура. Это был Лоренц. Он вышел на прогалину, откуда просматривались берег и море. Старый ученый, более тридцати лет проживший в семье Мансфельдов и деливший с ними горе и радость, некогда приехал в замок в качестве воспитателя детей покойного барона и, в конце концов, остался там, найдя в нем и семью, и родину. На его глазах вырастало уже второе поколение, и он принял на себя воспитание и учение Отто, с тех пор как тот поселился в доме дедушки.
   Лоренц обычно совершал свою прогулку медленно и задумчиво, сегодня же он почти бежал, пугливо озираясь по сторонам, и вдруг остановился, потому что с лесистого холма, небольшим мысом вдававшегося в море, спускался человек, по виду охотник, так как за плечами у него было закинуто ружье.
   -- Арнульф! -- воскликнул старик, узнав охотника, -- слава Богу, что я нашел вас! Я только что хотел бежать к вам.
   -- Бежать? Для чего? -- спокойно спросил Арнульф, спустившись с холма.
   -- Вы еще спрашиваете? Разве вы не слыхали выстрелов?
   -- Конечно. Там что-то случилось у Штрандгольма, и дело было, кажется, жаркое. Здесь не простая стычка сторожевых постов, тут посерьезнее.
   -- Да, с каждым днем становится все страшнее и страшнее! -- вздохнул доктор. -- Нельзя выходить из дома, если хочешь остаться жив. Я спокойно иду прогуляться, не думаю ни о чем дурном, и вдруг невдалеке от меня происходит сражение.
   -- Да ведь так и надо! -- последовал довольно невежливый ответ. -- Во-первых, вовсе не так близко -- по крайней мере, на час расстояния, а, во-вторых, у Штрандгольма вообще не может произойти сражение, разве какая-нибудь стычка.
   -- Но ведь это может дойти сюда, мы случайно как-нибудь будем втянуты в это, а когда солдаты приходят в ярость, они не щадят ни врагов, ни друзей.
   -- Ну, это вовсе не так страшно, -- с легкой насмешкой промолвил Янсен. -- Вы со своими седыми волосами застрахованы от врагов и друзей.
   -- Вы полагаете? -- успокоился старый учитель. -- По мне видно, что я мирный человек, но именно у меня такой воспитанник, который только и бредит сражениями и битвами. Два часа тому назад он уехал с сестрой в Кинкстедт, и если только услышит выстрелы...
   -- Тогда, наверное, не вернется назад, -- закончил Арнульф. -- Когда Отто чует вблизи нечто вроде сражения, он готов ринуться именно туда. Но схватка, должно быть, окончилась; вот уже полчаса, как все спокойно.
   Лоренц, вероятно, не вполне еще доверял спокойствию; он начал спускаться к берегу, чтобы лучше осмотреться, и вдруг изумленно воскликнул:
   -- Вот идут Отто и Элеонора!
   Янсен обернулся с непривычной для него живостью; в следующее мгновение он уже стоял рядом с Лоренцом, и его взор устремился на береговую дорогу, проходившую у подножия лесистого холма. Там действительно шли брат и сестра; они, в свою очередь, заметили обоих и ускорили шаг.
   -- Вы слыхали выстрелы? Они были со стороны Штрандгольма, -- закричал Отто, перегоняя сестру. -- Наши немцы подвигаются все ближе! Все леса принадлежат к мансфельдским имениям; это -- первое сражение на нашей земле!
   -- Мне, право, кажется, Отто, что вы радуетесь этому, -- с ужасом сказал Лоренц, но его воспитанник надул губы и с сердцем резанул по воздуху бичом.
   -- Нет, меня злит, что я не могу быть при этом.
   -- Да, это похоже на вас! Но вы пешком, где же вы оставили своих лошадей?
   -- У Арнульфа! На обратном пути из Викстедта мы заехали к нему и узнали, что он пошел к морю. Я ведь говорил тебе, Нора, что мы встретим его!
   Он обернулся к сестре, следовавшей за ним и с удивлением смотревшей на воспитателя. Арнульф Янсен не двигался с места, он не сделал ни шага навстречу девушке, но его глаза неотступно следили за стройной фигурой.
   -- Вы видели сражение, Арнульф? -- спросила она.
   -- Очень мало, по-видимому, это была стычка в лесу. Штрандгольм слишком далеко отсюда; кроме того, все окутано туманом, трудно разобрать что-нибудь.
   Элеонора подошла к нему еще ближе и так понизила голос, что только он один мог слышать ее.
   -- А других известий никаких нет?
   -- Никаких, -- последовал такой же тихий ответ. -- Наши молчат.
   -- Тише -- Отто слышит нас, -- перебила Элеонора и, равнодушно отворачиваясь от него, громко прибавила: -- Ты взобрался бы на холм, Отто, вместе с господином Лоренцом. Оттуда, несомненно, видно больше, чем здесь, на берегу.
   -- Да, это был как раз мой наблюдательный пост, -- подтвердил Янсен.
   Но Отто не спешил следовать этому совету. Критическим взором окинув обоих, он ответил с едкой раздражительностью, которую даже не старался скрыть:
   -- Это значит, вы меня прогоняете, потому что у вас снова пойдут важные разговоры, и я здесь, конечно, лишний? О Арнульф, я прекрасно знаю, что ты все доверяешь моей сестре! Она знает все твои тайны, ты говоришь ей все, она во все посвящена, а я ничего не знаю. Меня гонят, как школьника, который выбалтывает все, что услышит.
   -- Но Отто, с чего ты взял? -- попыталась было успокоить его сестра, однако обмануть юношу было не так-то легко.
   -- О, я вовсе не желаю врываться в ваше доверие, -- гордо заявил он. -- Пойдемте, -- обратился он к воспитателю, -- вы видите, от нас хотят отделаться, нас посылают наверх, где нам ничего не будет слышно.
   -- Безопасно ли только там, в лесу? -- заметил Лоренц, бросая озабоченный взгляд наверх.
   -- Я с вами! -- воскликнул Отто, ударяя себя в грудь. -- Я защищу вас! Хотелось бы мне, чтобы на нас напали...
   -- Что вы, Бог с вами! -- с ужасом запротестовал старик, но его воспитанник продолжал с еще большим пылом:
   -- Чтобы я мог показать своей сестре и Арнульфу, что я -- не ребенок, которого удаляют, когда взрослые разговаривают.
   С этими словами он увлек за собой воспитателя. Тот, вольно или невольно, последовал за ним, и они исчезли за деревьями.
   -- Он прав, -- промолвил Арнульф, смотря Отто вслед. -- С ним действительно обращаются, как с мальчиком, хотя у него все данные, чтобы видеть в нем почти взрослого.
   -- Да, но у него вовсе нет рассудительности, -- ответила Элеонора, -- и этим он повергает в опасность и себя, и других. Итак, от наших нет никаких известий?
   -- Нет, посланный, которого я жду, прибудет, вероятно, только ночью; днем ведь здесь нельзя шелохнуться: наместник сторожит, как Аргус. Полицейской и военной властью он думает задавить всех, но долго так продолжаться не может, и спаси его Бог, когда все поднимутся против него!
   Смутная угроза слышалась в этих словах, и взор, сопровождавший их, не сулил ничего хорошего. На лбу молодой девушки образовалась мрачная складка.
   -- Хольгер очень часто бывает в замке, -- сказала она. -- Он и граф Оденсборг -- большие друзья.
   -- Ничего нет удивительного, ведь рыбак рыбака видит издалека! А вы также все еще в Мансфельде?
   -- Что же делать! Вы ведь знаете, что оставаться нас вынудила бабушкина болезнь. Только вчера доктор разрешил переехать в Викстедт. Я как раз возвращаюсь оттуда, где приготовляла все необходимое, а на будущей неделе мы покидаем, наконец, Мансфельд. Слава Богу!
   Элеонора глубоко вздохнула, словно этим с нее сняли невыносимую тяжесть.
   Янсен утвердительно кивнул головой.
   -- Я охотно верю, что вы стремитесь уйти оттуда, -- граф достаточно портит вам жизнь. Он так же сурово хозяйничает в Мансфельде, как наместник -- в округе; а настоящему владельцу и горя мало: он целыми днями охотится, скачет сломя голову по полям, катается и спокойно смотрит, как его отчим разыгрывает хозяина. Удивительно послушный сын! Вообще он с самого начала был полным нулем!
   -- Арнульф, оставим это! -- сдавленным голосом промолвила Элеонора.
   -- Вы не желаете слушать? -- резко спросил он. -- А между тем вас это касается больше всех! Старый барон, конечно, не знал, что налагал на вас своей волей...
   -- Я еще раз прошу вас оставить это!
   В этих словах девушки была тревожная мольба, но Янсен подошел к ней вплотную, мрачно глядя на нее.
   -- Если это обижает вас, я не произнесу больше ни звука, но мне вы должны позволить сказать одно слово. Вы выросли на моих глазах, и я не допущу, чтобы над вами учинили насилие. Когда я увидел вас в первый раз, -- в его голосе слышалось с трудом подавленное волнение, -- тогда я принес вашей матушке полковника Вальдова, вы были еще ребенком, и ваша матушка подняла вас ко мне, чтобы вы могли поблагодарить меня за жизнь отца. Я был необузданным мальчишкой и не думал ни о детях, ни о женщинах, но мне никогда не забыть того, как вы своими маленькими ручонками обняли меня за шею и повторили подсказанные вам слова... никогда не забыть! Мне вы должны позволить сказать вам слово.
   Воспоминание, затронутое им, не могло не оказать своего действия; Элеонора с внезапным порывом протянула ему руку.
   -- Вы -- правы, -- просто сказала она.
   -- Так дайте мне ответ на один вопрос. Только одно слово "да" или "нет"! Будете вы повиноваться завещанию?
   Янсен не отрывал взгляда от лица девушки, будто стараясь прочитать на нем ответ. Элеонора побледнела, но ответила быстро, решительно и твердо:
   -- Нет.
   -- А! -- с таким диким торжеством воскликнул Янсен, что девушка испуганно отступила, вырвав у него руку.
   -- Что с вами? -- изумленно спросила она.
   -- Ничего, ничего! -- Янсен уже снова овладел собой, но его глаза сверкали глубоким удовлетворением. -- Я ведь знал заранее, что вы не могли согласиться. Элеонора Вальдов и этот датский...
   -- Арнульф, вы говорите о моем родственнике, -- прервала его Элеонора, но тот только горько расхохотался.
   -- Ну, да, его зовут Мансфельд так же, как деда и отца, но это -- все, что он унаследовал у них. Мансфельды были древним родом, с прекрасными старинными традициями. В тяжелые времена они твердо стояли за нас, как мы за них. Тогда не считались друг с другом, что дескать мы -- дворяне, а вы -- мужики; нет, мы вместе выступали против общего врага. Но последний, носящий имя Мансфельд, испорчен в Дании; он презирает и предает свою отчизну. Датчане научили его помогать им в притеснениях и, если бы старый хозяин майората знал, чем кончит его род, он повернулся бы в гробу.
   Элеонора не отвечала: то, что она слышала, было правдой, но ее лицо стало еще бледнее и губы задрожали при этих безжалостных словах, полных презрения.
   -- Да вот Нора! -- внезапно раздался звонкий голос, и из леса выбежала Ева Бернсгольм.
   -- Ты в Мансфельде, Ева? Я ничего об этом не знала, -- удивленно обернулась к ней Элеонора.
   -- Я приехала туда с опекуном всего два часа назад, сейчас же после твоего отъезда, -- ответила Ева. -- Мы хотели подняться на холм; твой кузен утверждал, что это -- единственное место, откуда можно увидеть сражение у Штрандгольма. Где же вы пропадали, барон фон Мансфельд?
   Гельмут все еще стоял на опушке, но его взгляд неотступно следовал за Элеонорой и Янсеном, застигнутыми, похоже, за очень оживленной беседой; теперь он медленно подошел ближе и небрежно промолвил:
   -- Мы, должно быть, мешаем вам, Элеонора?
   -- Чему? -- холодно и гордо спросила она.
   -- Твоей беседе с господином Янсеном. Он, несомненно, больше, чем я, знаком с твоими болотами и лесами, которые ты так сильно любишь.
   В насмешливом тоне этих слов было что-то очень презрительное, но Арнульф не остался в долгу.
   -- Совершенно верно, господин барон, так оно и есть! -- произнес он. -- Сегодня недурно было бы и вам бросить туда ваш благородный взор, потому что дерутся в наших лесах и битва идет за наши болота!
   -- Меня удивляет только одно, что вы не участвуете в ней, -- резко ответил Гельмут, -- ружье-то ведь у вас за плечами.
   Янсен крепко схватился за дуло, и его палец словно случайно лег на курок:
   -- Никогда не мешает иметь при себе оружие! Ведь неизвестно, как и против кого придется употребить его.
   -- Арнульф, осторожнее, ради Бога! -- кинулась к нему Элеонора.
   Ева тоже испугалась этого движения. Она нагнулась к молодому барону, стоявшему рядом с ней, и прошептала:
   -- Не связывайтесь вы с этим Янсеном, барон! Он -- опасный человек.
   -- Не пугайтесь, -- с презрительной улыбкой возразил Гельмут. -- Вы видите, стоит вашей подруге взять его за руку -- и свирепый медведь превращается в кроткую овечку. Удивительную власть она имеет над ним!
   Действительно, легкое прикосновение руки Элеоноры отрезвило Арнульфа; он замолчал, но его глаза с прежней враждебностью были прикованы к Гельмуту, который отвечал ему такой же неприязнью. Предвидя опасность нового столкновения, Элеонора воспользовалась первым предлогом, чтобы разъединить их.
   -- Ты хотела подняться на гору, Ева? -- спросила она. -- Отто и доктор Лоренц уже наверху, и я только что сама собиралась к ним. Ты ведь проводишь нас, Гельмут?
   -- Если прикажешь, -- ответил с холодной учтивостью, с которой всегда обращался к ней.
   -- Тогда надо поторопиться. Солнце уже садится.
   -- О, мужчины придут еще позже, чем мы! -- воскликнула Ева, начавшая уже подниматься в гору.
   -- Какие мужчины? -- спросила, присоединяясь к ней, Элеонора.
   -- Граф Оденсборг и мой опекун; они скоро будут здесь, мы только немного опередили их.
   Девушки исчезли за деревьями, Гельмут последовал за ними, но вдруг остановился около Янсена, мимо которого ему пришлось проходить и спросил его:
   -- Что вы хотели сказать давеча? На кого должно быть направлено оружие?
   -- На дичь! -- был холодный ответ. -- Я на охоте.
   -- Сегодня, когда в лесу сражаются? -- резко спросил барон Мансфельд.
   -- Да.
   -- Ну, желаю вам тогда хорошенько охотиться внизу, господин Янсен!
   -- А я желаю вам успеха в ваших наблюдениях наверху, господин барон! -- таким же вызывающим тоном ответил Арнульф.
  

ГЛАВА V

   Через некоторое время действительно появились граф Оденсборг и наместник Хольгер, так же пришедшие через лес. В замке они тоже услышали продолжительную и жестокую перестрелку и захотели посмотреть сражение, происходившее так близко. До сих пор военные действия еще не коснулись окрестностей Мансфельда, и германские передовые посты находились на расстоянии нескольких миль.
   Оба увлеклись оживленной беседой; наместник был также человек уже пожилой, но ему не хватало представительности графа и его изящных манер. Вся его внешность выражала не только сильную энергию, но и суровую беспощадность человека, привыкшего приказывать и безжалостно подавлять всякое сопротивление. Правительству требовались именно такие люди, которые умели поддержать свой авторитет среди немецкого населения, и Хольгеру действительно удавалось это, хотя, правда, он не отличался большой разборчивостью в выборе средств.
   -- Мы пришли, очевидно, слишком поздно, -- сказал он, ступая на прогалину. -- Сражение кончилось, в Штрандгольме все спокойно.
   Оденсборг остановился и устремил взгляд на море.
   -- Это не Янсен спустился сейчас к берегу? -- спросил он.
   -- Вероятно! Ведь его усадьба находится совсем рядом. Видите, граф, этот крепкоголовый мужик играет не последнюю роль в тех сложностях, о которых мы только что говорили с вами. Он -- хуже всех и его неограниченное влияние на земляков крайне опасно. Я убежден, что, несмотря ни на что, он связан с неприятелем, что ему сообщаются всякие сведения, но до сих пор не удавалось это доказать.
   -- Я полагал, что вы учредили строгий надзор за ним и за его домом? -- заметил Оденсборг. -- У него вы, наверное, поселили вдвое больше солдат, чем у других.
   -- Конечно! Да какая же польза от этого? Хоть целый полк поставьте у него в усадьбе, он во главе своих мужиков будет явно оказывать нам противодействие. Как мы ни пытались, ни на чем нельзя поймать этого Янсена, а пока он на свободе, мы постоянно должны быть готовы к возмущению среди населения. Что, он бывает иногда в Мансфельде?
   -- Нет, вот уже несколько месяцев, как не появляется в замке.
   -- Но дети полковника Вальдова очень часто приезжают к нему.
   Граф пожал плечами.
   -- Ведь вам известно, что между ними и этим мужиком сложились особые отношения. Они считают его спасителем своего отца и нелепейшим образом выражают ему благодарность. Я ничего не могу поделать с этими посещениями, но стал бы очень энергично возражать против ответных визитов Янсена.
   -- А как относится к этому барон Мансфельд? -- озабоченным тоном спросил Хольгер.
   Граф удивленно взглянул на него.
   -- Сын действует в этом случае, всецело подчиняясь моим взглядам.
   -- По крайней мере, так кажется. Но разве не могло на нем сказаться влияние родственников? В последнее время поразили некоторые выражения барона; они звучали очень странно. Ему, кажется, доставляет удовольствие выступать против нас. Я твердо рассчитываю на то, что мансфельдские поместья останутся исключительно в вашем управлении. Теперь, когда военные действия все приближаются, это безусловно необходимо.
   Оденсборг самоуверенно улыбнулся.
   -- Не бойтесь, я крепко держу вожжи! Гельмут же хандрит, вот и все. Он скучает здесь без привычных развлечений, чувствует себя одиноким в фантастической Германии, но о влиянии родственников не может быть и речи. С ними у него никаких отношений, исключая кратких посещений больной бабушки, а личное вмешательство в управление или даже в партийные дела вовсе не в его вкусе.
   -- Конечно, вы должны знать его лучше, -- подтвердил Хольгер. -- Кроме того, молодому барону, даже если бы он и захотел, было бы трудно управлять своими имениями при нынешних обстоятельствах, потому что как раз теперь требуется исключительная энергия, чтобы удерживать в рамках повиновения этот мятежный народ, ожидающий только предлога для бунта. Малейшее доказательство слабости -- и здешнее население обратится против нас и перейдет на сторону неприятеля, в котором видит спасителя и освободителя.
   Беседуя, они пересекли прогалину и остановились у подножия холма. Отсюда нечего было и пытаться увидеть что-либо, так как стрельба уже давно затихла, но коль они уже прошли этот путь и Ева ждала их наверху, то решили подняться.
   Арнульф между тем вернулся назад, сделав крюк, чтобы не встречаться с графом и наместником. Он так же хорошо заметил их издали, как и они его, и теперь медленно поднимался с берега к просеке.
   -- Ушли ли, наконец, эти противные господа? -- угрюмо бормотал он. -- Я не могу встречаться с датчанами; когда-нибудь у меня лопнет терпение, и тогда приключится беда. Я ведь знаю, что они только и ждут повода. Осторожность? Сказать-то легко, а каково сделать, когда внутри тебя все кипит и клокочет, и сам задыхаешься от гнева? Когда это только кончится!
   Он направился к оголенному еще лесу, намереваясь пойти тем же путем, каким пришли датчане, как вдруг остановился в изумлении. В лесу что-то двигалось, между деревьями виднелись фигуры семи или восьми человек, быстрыми шагами приближавшихся к нему. Постепенно можно было различить форму; сверкнули ружья. Это был отряд солдат, остановившийся на опушке, недалеко от того места, где стоял Арнульф.
   -- Стой! -- скомандовал предводитель. -- Мне нужно сперва сориентироваться, в проклятом лесу теряешь дорогу и направление. Совершенно верно, мы на прибрежном холме. Вот там Штрандгольм, а в пятнадцати минутах ходьбы отсюда усадьба Янсена. Дорога идет туда! Вперед!
   -- Капитан Горст! -- воскликнул Арнульф.
   -- Господин Янсен! -- последовал радостный ответ. -- Вот это я называю счастьем. Мы только что собирались к вам.
   -- Ко мне?
   -- Да! Я ведь знаю, что вы -- наш, а мы как раз нуждались в помощи друга. Мы -- одни, отрезаны от своих и хотели пробыть у вас до тех пор...
   -- Нет, не туда! -- перебил его Арнульф. -- У меня датский постой, больше двадцати человек...
   Это известие, по-видимому, ошеломило Горста; он раздраженно топнул ногой:
   -- Проклятие! Что же нам делать?
   -- Вы пришли по берегу? -- спросил Янсен.
   -- Нет, через лес, но надо обезопасить себя. Унтер-офицер Мертенс, ступайте на берег и зорко следите за холмами, остальные, расставьте посты слева и справа. Как только покажется кто-нибудь, дайте тревогу!
   Солдаты повиновались. Унтер-офицер направился к берегу, между тем как остальные рассыпались по лесу, по обе стороны между деревьями. Капитан осмотрел все, каждому знаком указал надлежащее место и только после этого снова обратился к Янсену:
   -- Теперь давайте держать военный совет! Итак, ваша усадьба занята?
   -- Конечно, меня в первую очередь взяли под надзор. Но что там было у Штрандгольма? Сражение? Стычка?
   -- Собственно, простая рекогносцировка, но получился настоящий бой. Наши сведения оказались ложны, весь берег свободен.
   -- Штрандгольм занят очень сильным отрядом, -- заметил Арнульф.
   -- Мы убедились в этом! Они приготовили нам горячий прием, но мы не остались в долгу, особенно я и мои люди. Однако при этом мы забрались слишком далеко, в лесу произошла стычка. Нас окружили, отрезали, и мы не могли попасть к своим.
   -- Однако ж вы здесь?
   -- Ну, конечно, мы пробились, -- спокойно объяснил Горст, как будто это подразумевалось само собой. -- При этом нам пришлось углубиться в лес в противоположном направлении. К счастью, я знаю окрестность благодаря моим посещениям Мансфельда. Пока я хотел поместить людей у вас.
   -- И прямо попали бы датчанам в лапы, -- мрачно промолвил Арнульф.
   -- Но они также и за нами!
   -- Конечно, всюду в окрестности!
   -- Завидное положение! -- пробурчал капитан. -- После рекогносцировки наши отступили; нас они, вероятно, считают погибшими. Свободен ли хотя бы холм?
   -- Наверху наместник с графом Оденсборгом. Если они увидят вас, то немедленно сообщат ближайшему посту, и датчане явятся с отрядом в три раза сильнее вашего.
   Несомненно, это были вести весьма плачевные, способные кого угодно вывести из равновесия; капитан же принял их с обычным спокойствием.
   -- С каждой минутой дело становится приятнее и приятнее! -- не без юмора констатировал он. -- В таком случае нам придется как можно дороже продать свою жизнь. Нас все-таки шестеро.
   -- Семеро, господин капитан! Я считаю и себя! -- сказал Арнульф, указывая на свое ружье.
   Горст сердечно протянул ему руку.
   -- Спасибо; нам и это может пригодиться!
   -- Впрочем, дело еще не так плохо, -- начал снова Янсен. -- Есть еще одно средство: если бы мне только удалось достать вам шлюпку. Как только вы очутитесь на море, то, держась вне выстрелов, обогнете Штрандгольм и высадитесь там, где стоят наши.
   Глаза Горста сверкнули при этом предложении, во всяком случае, сулившем спасение.
   -- Да, это -- выход! А можете вы достать шлюпку?
   -- Нет, по крайней мере, сегодня -- берег охраняется очень зорко, но, может быть, удастся ночью. Во всяком случае надо попытаться.
   Горст осмотрелся вокруг, словно подыскивая удобное место для обороны, и кивнул головой.
   -- Прекрасно, тогда нам придется расположиться в лесу и каждую минуту быть готовыми к нападению. Место достаточно удобное.
   -- Господин капитан! -- прозвучало с берега.
   -- Что случилось? -- быстро обернулся Горст.
   -- С горы спускаются молодая дама и мальчик, -- доложил унтер-офицер.
   -- Женщин и детей пропускайте! -- приказал Горст.
   Часовой оказался прав. Ева и Отто беззаботно спускались с холма, где они в конце концов соскучились. Наверху действительно ничего не было видно, кроме некоторого беспокойства и суеты среди солдат в Штрандгольме, что отчетливо наблюдалось в бинокль. Граф и наместник углубились в пространные рассуждения о том, действительно ли на Штрандгольм сделано нападение, кто остался победителем и в каком направлении могло происходить сражение. Всеми этими обстоятельствами Ева нисколько не интересовалась, и ее попытки завязать разговор с другой стороной также потерпели неудачу.
   Гельмут и Элеонора, казалось, совершенно потеряли дар слова и едва-едва говорили "да" или "нет". Девушка, наконец, не выдержала и предложила Отто спуститься к берегу, на что он немедленно согласился.
   -- Там ужасная скука, -- говорила Ева, морща хорошенький носик. -- Нора и барон Гельмут не говорят ни слова, словно в рот воды набрали, а другие... ах, Боже мой!
   Она с ужасом подалась назад, но в тот же миг навстречу ей прозвучал радостный возглас:
   -- Ева!
   Теперь и Отто узнал офицера, стоявшего рядом с Арнульфом, и быстро очутился рядом с ним.
   -- Фриц! Фриц Горст! -- ликовал он, но капитан проворно закрыл ему рукою рот.
   -- Не кричи так, мой мальчик! -- он понизил голос. -- Я здесь инкогнито.
   -- Но как же так? Откуда ты явился?
   -- Не спрашивайте! -- прервал Янсен бурные расспросы юноши. -- Скажите нам только, идут ли за вами граф Оденсборг и наместник?
   Отто отрицательно покачал головой.
   -- Нет, они не могут прервать свои наблюдения и нескоро еще придут сюда. Мы только хотели пройти к лодке.
   -- Лодка? -- воскликнул Горст, и в тот же момент Янсен переспросил:
   -- Вы приехали в лодке?
   -- Я -- нет, но Ева и другие, -- ответил Отто. -- Лодка стоит там, в бухте, потому что здесь им нельзя было пристать из-за прибоя.
   -- Вот это -- помощь, -- сказал Арнульф, обращаясь к капитану.
   Последний невольно облегченно вздохнул при этом известии, но его взор неотступно следовал за Евой.
   -- Я ведь говорил, счастье суждено человеку! -- вырвалось у него. -- Я немедленно же отправлюсь туда.
   -- Останьтесь здесь, капитан! -- удержал его Янсен. -- Не показывайтесь слишком рано на берегу, прусская форма выдаст вас. Сперва надо выяснить, кто в лодке. Пустите меня, я все разузнаю, но, -- он подошел вплотную к капитану и понизил голос, -- барышня, надеюсь, не выдаст нас? Наместник -- ее опекун, не отпускайте ее от себя, пока я не вернусь.
   -- О, об этом уж я позабочусь! -- заверил его Горст.
   -- Что же все это значит? -- недоумевал Отто.
   -- Янсен сейчас вернется, -- ответил Горст. -- Не хочешь ли проводить его? От него ты лучше узнаешь обо всем.
   Мальчик недоверчиво взглянул на капитана.
   -- Неужели меня опять удаляют? У тебя тоже есть от меня тайны?
   -- Ничего подобного, я только думал, если Янсен отправится один, это все-таки опасно...
   -- Опасно? -- воскликнул Отто. -- В таком случае я должен быть с ним! Арнульф, возьми меня с собой!
   С этими словами Отто бросился к Янсену, капитан же промолвил с видимым облегчением:
   -- Помогло! Ну, мы отделались от него!
   Ева все еще стояла на прежнем месте, трепещущая и испуганная, словно опасаясь идти дальше. Ее обычно цветущее личико побледнело, а глаза с выражением радости и ужаса были устремлены на Горста.
   -- Фрейлейн Ева, вы дрожите? -- вполголоса промолвил капитан, подходя к ней. -- Не бойтесь ничего!..
   Молодая девушка тревожно указала на часовых, видневшихся в отдалении за деревьями.
   -- Но там, в лесу, солдаты!
   -- Они не слышат нас, а кроме того, это мои люди. Но теперь позвольте объяснить вам...
   -- Вам нечего говорить мне, я догадываюсь сама, -- перебила его Ева. -- Как могли вы поступить так необдуманно, так безумно смело?
   Вместе с упреком в этих словах звучало глубокое удовлетворение.
   Горст только усмехнулся.
   -- Да, действительно, мы поступили несколько необдуманно, но такова уж солдатская доля.
   -- Но каждую минуту сюда могут явиться мой опекун и граф Оденсборг; тогда вы погибнете!
   -- Ну, с этими господами мы во всяком случае справимся, -- равнодушно ответил капитан. -- В крайнем случае заберем их с собой и они вынуждены будут совершить морскую прогулку.
   -- Вы хотите захватить их? -- ужаснулась Ева.
   -- Если нельзя будет иначе, тогда да. Но -- успокойтесь! Надеюсь, обойдется без кровопролития.
   -- Только надеетесь! А если не обойдется? Проливать кровь из-за меня!
   При последних словах Горст удивленно взглянул на Еву, но страх за него и его безопасность так отчетливо выражался на лице девушки, что он решил обратить их в свою пользу.
   -- Вы правы, фрейлейн Ева, -- подхватил он, -- наше положение очень серьезно, очень опасно.
   -- Я уже вижу это! -- воскликнула Ева, и глаза ее наполнились слезами.
   -- Кто знает, останемся ли мы живы!
   -- Господи, Боже милосердный!
   -- Поэтому у меня к вам последняя просьба!
   -- Все, все, что хотите! -- зарыдала Ева, которая только теперь поняла всю опасность положения.
   -- Я еще раз прошу вашей руки!
   Слезы мгновенно застыли, и девушка в немом изумлении остановила взгляд на неугомонном женихе, который в разгар опасности, перед лицом смерти, с тем же душевным спокойствием делал ей предложение, как некогда в замке Мансфельд. На этот раз она была далека от мысли считать это прозаическим; наоборот, теперь ей казалось это высоко романтическим и чрезвычайно льстило, что при таких обстоятельствах просили ее руки.
   -- И это вы называете последней просьбой? -- спросила она.
   -- Мы не можем знать, что с нами случится через час, -- ответил практичный капитан. -- Поэтому я как можно скорее хочу обеспечить себе ваше "да".
   -- Но теперь вовсе не время для этого.
   -- Конечно, но, коль случай свел нас так неожиданно...
   -- Случай? Неожиданно? -- перебила Ева. -- Значит, вы не знали, что я здесь? Разве вы явились сюда не для того, чтобы видеть меня?
   -- Чтобы видеть вас? Ах, так! -- Горсту стало понятно заблуждение девушки, но, по-видимому, поняла свою ошибку и она, потому что в ее голосе послышалось раздражение.
   -- Говорите, господин капитан: вы пришли сюда не ради меня?
   -- Нет, Ева, -- с достоинством ответил Горст. -- Мы на войне, и солдат перед неприятелем не должен отдаваться своим сердечным делам. И уж, во всяком случае, ему не дадут для этой цели пять человек в охрану.
   От этого признания бедная Ева точно с неба упала. Она всерьез думала, что Горст ради нее предпринял эту безумную экспедицию в область, занятую неприятелем, чтобы увидеть ее, подвергался опасности попасть в плен и даже погибнуть, и вдруг эта встреча оказалась простой случайностью! Это было слишком жестоко, вся романтика внезапно померкла и все раздражение девушки вырвалось наружу.
   -- И тем не менее вы говорили мне о своих сердечных делах? -- с возрастающей досадой спросила она. -- Конечно, так, мимоходом, это, вероятно, допускается и на войне, когда там встречаются случайно и неожиданно. Прощайте, господин капитан!
   Она хотела идти, но Горст решительно преградил ей путь, промолвив прежним повелительным тоном, не допускающим возражений:
   -- Ева, вы останетесь!
   -- Кажется, вы и меня хотите захватить в плен? -- возмутилась она.
   -- О, с величайшим наслаждением!
   -- Господин капитан, это оскорбительно, ужасно! Это...
   Ева не могла продолжать, несмотря на свое негодование, потому что Горст схватил ее за руку и крепко держал, не обращая внимания на сопротивление; но его только что такой повелительный голос внезапно прозвучал проникновенно и нежно:
   -- Ева, не будьте так раздражительны! Мы жестоко дрались у Штрандгольма, пробились сюда, и каждую минуту нам грозит смерть. Вы не знаете, как я обрадовался, когда после битвы, после крови и смерти внезапно увидел ваше милое лицо! В этот миг я узнал, что счастье не покинуло меня, что мы будем спасены. Не браните случая, который свел нас; мне он представляется предопределением, лучом света с небес.
   Маленькая рука уже давно покорно покоилась в руке офицера, а глаза девушки с безграничным и радостным удивлением остановились на лице говорившего.
   -- Фриц, -- тихо промолвила она, и ее голос зазвенел от волнения, -- Фриц, я думаю, вы даже можете быть поэтичным!
   -- Я могу быть всем, чем хотите! -- воскликнул Горст в восторге от того, что первый раз услышал свое имя из ее уст.
   Ева прислушалась с величайшим удовольствием к тому, как он, наконец, решился на романтическое любовное объяснение, которого она так страстно ждала. Но судьба не дала ей возможности испить до дна сладостную чашу, а капитану развить свое внезапно вспыхнувшее поэтическое вдохновение, так как именно в этот миг вернулся Янсен с Отто.
   -- Все прекрасно, -- доложил он. -- Лодка там.
   Горст быстро обернулся к нему.
   -- Где она?
   -- В бухте, четверть часа ходьбы отсюда.
   -- А кто при ней?
   -- Двое датчан, слуги графа. Вы ведь умеете управлять лодкой, а то я возьму это на себя.
   -- Благодарю, я уже привык к морю. Унтер-офицер Мертенс!
   -- Господин капитан! -- прозвучал ответ снизу.
   -- Позовите наших людей!
   -- Слушаю.
   Ева выглядела слегка обиженной: она не могла понять, как с высоты таких идеальнейших чувств капитан сразу мог окунуться в холодную действительность, но Фриц Горст снова сделался солдатом с головы до пят. Собрав вокруг себя людей, вызванных Мертенсом, он так же отчетливо и ясно отдавал приказы, как сватался:
   -- Слушай! Дело серьезное! Неподалеку отсюда находится лодка, завладеть которой мы должны во что бы то ни стало. Людей надо захватить как можно осторожней, по возможности не причиняя им вреда. А когда мы будем в море, они могут кричать сколько угодно. Отто, ты оставайся и попытайся задержать наместника и его свиту только на четверть часа, этого достаточно.
   -- Положись во всем на меня! -- восторженно произнес Отто, радуясь тому, что наконец-то ему поручена важная роль.
   Тем временем Арнульф осмотрелся и взвел курок ружья.
   -- Я буду прикрывать арьергард, -- сказал он. -- Теперь вперед!
   Горст еще раз подошел к девушке, стоявшей в стороне и боязливо наблюдавшей за этими приготовлениями.
   -- Прощайте, Ева! -- тихо, но с прежней сердечностью произнес он.
   Голубые глаза девушки наполнились слезами, и рыдания заглушили ответ.
   -- Фриц, только бы вы скорее оказались в безопасности! -- прошептала она.
   Горст улыбнулся, целуя ее руку.
   -- У меня есть теперь ваше обещание счастья! До более радостного свидания!
   Встав во главе отряда, он повел его в лес, и Арнульф присоединился к ним. Несколько минут отряд, молча двигавшийся по лесу, был виден за деревьями, а затем скрылся из глаз.
  

ГЛАВА VI

   Оставшиеся беспокойно смотрели наверх, где, к счастью, никто еще не показывался.
   -- Фрейлейн Ева! -- прервал, наконец, вполголоса молчание Отто.
   -- Что? -- спросила она, не спуская взора с горы.
   -- Я знаю, почему Фриц отослал меня к лодке, но не сержусь на него за это. На этот раз я был действительно совсем лишний, я вижу это.
   Молодая девушка, густо покраснев, опустила глаза.
   -- Ах, Отто, что вы понимаете в таких вещах!
   -- Неужели и для этого я слишком мал? -- спросил он обиженно. -- Такой взгляд и такой жаркий поцелуй я уж наверное пойму. Но я очень рад, что вы теперь также переходите к нам. От злости у наместника сделается желтуха, когда вы станете женой прусского капитана!
   Ева, казалось, совсем забыла, как энергично протестовала против такого предположения; похоже, она примирилась с этой мыслью, так как, тихонько покачав головой, возразила с подавленным вздохом:
   -- Ах, сейчас об этом нечего и думать. Ведь Фриц может погибнуть в бою.
   -- Фриц не погибнет, он пробьется повсюду, как и сегодня! -- с твердой уверенностью заявил Отто. -- Но теперь мы обязаны спасти его, мы никого не должны пропускать к лодке, чего бы это нам ни стоило. Вон они уже спускаются с горы! Фрейлейн Ева, смелее! Не дрожите так, это выдаст нас!
   Бедная Ева действительно не могла справиться со страхом; увидев опекуна и графа, спускавшихся с горы, она задрожала всем телом. Горст со своим отрядом, правда, уже скрылся, но первый же промах мог открыть их.
   Между тем ни граф, ни Хольгер ничего не подозревали.
   -- Вы были правы, нам стоило отправиться раньше, -- сказал Оденсборг наместнику. -- Впрочем, вероятно, скоро придут известия из Штрандгольма; я думаю, мы сейчас снимемся с якоря и возвратимся домой.
   -- Они хотят идти к лодке, -- прошептала Ева.
   -- Этому необходимо помешать, -- так же тихо заметил Отто.
   Мужчины подошли поближе, за ними медленно следовал Гельмут. Не было видно ни Элеоноры, ни Лоренца, еще остававшихся наверху.
   -- Ну, фрейлейн Ева, лучше ли вы развлекались здесь, на берегу, чем с нами? -- спросил Оденсборг.
   При виде опасности к девушке снова вернулось утраченное мужество. Ее лицо то бледнело, то краснело, а от волнения у нее перехватило дыхание, но она, улыбнувшись, ответила довольно твердо:
   -- О, конечно! Мы открыли здесь нечто особенное.
   Ева указала рукой в направлении, противоположном тому, в котором скрылись Горст и его солдаты.
   -- Вот там, за лесом, не правда ли, Отто?
   -- Да, там! -- ответил Отто, незнавший, что она задумала, и напрасно ломавший голову над тем, как задержать датчан.
   Дело в том, что во всех его планах главную роль играла сила, на хитрость же он был неспособен.
   -- Ну, что же там такое? -- спросил Хольгер, доставая бинокль.
   Граф в сомнении покачал головой.
   -- Я ничего не вижу.
   -- Помогите же мне! -- нетерпеливо прошептала Ева своему сообщнику, когда мужчины отошли в указанном направлении.
   -- Я не умею лгать! -- проворчал Отто.
   -- А я умею! -- с чувством собственного достоинства заявила девушка и громко прибавила: -- Там также происходила битва.
   Хольгер весьма недоверчиво взглянул на нее при этом смелом утверждении.
   -- Воображение! Неприятель не может быть там, -- проговорил он.
   -- А мы слыхали выстрелы и даже видели пороховой дым.
   -- Вы ошибаетесь, -- заметил Оденсборг, -- мы также должны были бы слышать это.
   -- Мы были там, у пруда, откуда видна прогалина, и оттуда видели все совершенно ясно, -- с полным убеждением в своей правоте произнесла Ева.
   Граф и наместник действительно удивились, между тем как Отто поразила энергия, с какой лгала молодая девушка.
   -- Это необходимо расследовать, -- сказал Хольгер. -- Пойдемте, граф, выясним это сами.
   До пруда было верных десять минут ходьбы, и, если бы датчане последовали туда, они задержались бы, потратив еще минут десять на безрезультатные наблюдения; тем временем капитан успел бы овладеть шлюпкой, и цель была бы достигнута. Хольгер действительно присоединился к девушке и Отто, быстро побежавшим вперед; граф Оденсборг тоже намеревался последовать за ними, но внезапно остановился и обернулся к пасынку.
   Гельмут не принимал ни малейшего участия в разговоре; он стоял, прислонившись к дереву, и смотрел на море, не обнаруживая никакого интереса к происходившему.
   -- Разве ты не пойдешь с нами, Гельмут? -- спросил граф.
   -- Нет, я устал! -- ответил молодой человек, не меняя положения.
   -- От такого короткого пути? Обычно ты неутомим.
   -- И все-таки я устал. Я ведь целый день ничего не слышал, кроме твоих обсуждений с Хольгером всяких полицейских и тому подобных мероприятий.
   На лбу Оденсборга появилась недовольная складка, но он, вероятно, не хотел замечать резкий тон пасынка и, медленно подойдя к нему, произнес:
   -- Мне казалось, что я сколько мог отдалял от тебя все эти неприятности.
   -- О, конечно!
   -- По твоему же настойчивому желанию. Ты же сам никогда не хотел ничего слышать о них и принимать участие в наших совещаниях.
   -- Да, потому что у меня не было ни желания, ни способности стать тюремщиком своих земляков.
   -- Гельмут, что за выражение! -- с упреком сказал граф. -- Вообще, что такое произошло с тобой? С некоторого времени я вовсе не узнаю моего жизнерадостного, веселого сына. Ты постоянно раздражителен, мрачен, не оказываешь больше мне прежнего полного доверия. Как я это должен понимать? Я всегда относился к тебе с отеческой любовью и поэтому могу требовать от тебя того же.
   В его словах звучала опять та же доброта и снисходительность, которые он -- холодный и уравновешенный -- умел выражать только своему пасынку. Молодой человек, должно быть, почувствовал это. Он торопливо провел рукой по лбу, словно желая отогнать мучительные мысли, и значительно мягче произнес:
   -- Прости, папа! Все это относилось не к тебе. Я ведь раньше говорил тебе, что отношения здесь, в Мансфельде, будут для меня тягостны. В настоящее время они сделались невыносимыми, а ты все еще настаиваешь на нашем пребывании здесь.
   -- Потому что это неизбежно; теперь наше присутствие здесь необходимее, чем когда-либо.
   -- Твое -- пожалуй, я же совсем лишний в своих поместьях.
   Граф испытующе и удивленно посмотрел на него.
   -- Что ты хочешь этим сказать?
   -- Ничего, положительно ничего! Оставь меня в покое! -- с нетерпением воскликнул молодой барон.
   Оденсборг пожал плечами.
   -- С твоим настроением сегодня ничего не поделать. Я знаю, откуда оно -- всему виной эта встреча с твоими родственниками.
   -- Ну, мне казалось, что я и Элеонора очень далеки друг от друга; мы почти не встречаемся с нею.
   -- Несмотря на это, ты не можешь избавиться от этого влияния. Отрицай сколько угодно, но перемена в тебе началась как раз с того дня, когда Элеонора Вальдов отвергла тебя!
   -- Папа! -- гневно воскликнул Гельмут, но граф повторил с ударением:
   -- Отвергла! Это -- как раз подходящее слово. Если бы у нее еще имелись причины для этого "нет", тогда безразлично, но этот высокомерный, презрительный отказ, который ты все еще не можешь забыть!..
   -- Ну, кажется, ты сам больше заботишься о том, чтобы я не забыл его! -- с раздражением возразил Гельмут. -- Ты постоянно напоминаешь об этом; не проходит дня, чтобы ты не повторил того же самого.
   -- Но, Гельмут, с чего ты так волнуешься? -- стал успокаивать его Оденсборг. -- Если это оскорбляет тебя, не будем никогда больше упоминать об этом. Пойдем, присоединимся к остальным.
   Он ласково положил руку на плечо пасынка, но на этот раз его ласка не достигла цели. Гельмут скрестил руки на груди и упрямо отвернулся.
   -- Нет, мне необходимо хоть на несколько минут остаться одному. Прошу тебя, ступай к ним!
   Эта просьба не была исполнена. Тогда он повторил ее с таким раздражением, что граф не пытался больше возражать; но складка на его лбу углубилась, и он пробормотал:
   -- Хольгер прав: это подозрительные симптомы.
   Граф отправился один к пруду и встретился с Лоренцем. Последний попросил его взять с собой в лодку. В сумерки старик ни за что не согласился бы возвращаться один через лес, и страх перед этим пересилил даже отвращение к графу. Оденсборг вежливо согласился, и Лоренц присоединился к нему, чтобы передать своему воспитаннику, что сестра ждет его, чтобы ехать домой.
   Присутствие посторонних, очевидно, тяготило Гельмута, и, оставшись один, он облегченно вздохнул. С молодым бароном произошла значительная перемена: он побледнел, казался намного серьезнее, чем несколько месяцев тому назад, когда он, радостный и веселый, возвратился к себе на родину; его лоб часто хмурился, он стал почти болезненно раздражителен, горькая усмешка кривила его губы.
   Несмотря на это, граф Оденсборг не подозревал, как тяжело его пасынку; да это и понятно: ведь сам он был чужестранцем. Гельмуту же постоянно приходилось чувствовать, что он также чужой здесь. При любом общении с соседями, при встречах с земляками он невольно испытывал это. Наследник мансфельдских имений, внук человека, долгие годы стоявшего во главе немецкой партии, повсюду возбуждал недоверие и подозрение. Гельмут знал, что в нем боялись и ненавидели датчанина; он слишком хорошо читал взгляды, которыми обменивались при его приближении, понимал, почему все боязливо избегали его и внезапно прекращали всяческие разговоры. Еще немного -- и его окрестили бы шпионом, передающим каждое неосторожное слово наместнику. Все местные жители, от самых богатых до бедняков, крепко держались друг за друга и, как прежде скрывали ненависть к датчанам, так теперь с трудом сдерживали восторг при приближении своих немцев. Гельмут чувствовал себя среди них отверженным, и в его словах крылось подавленное страдание, когда он промолвил вполголоса:
   -- Лучше бы никогда не приезжать в этот Мансфельд!
   Он повернулся, чтобы идти, и внезапно очутился перед Элеонорой, только что спутавшейся с горы.
   -- Ты здесь, Гельмут, -- удивилась ока. -- Где же остальные?
   -- Там, у пруда! -- кратко ответил он.
   Элеонора взглянула в указанном направлении, где никого не было еще видно.
   -- Я вижу Отто, -- заметила она, словно извиняясь за свое присутствие. -- Доктор Лоренц хотел позвать его, нам надо еще пройти к Арнульфу, где мы оставили лошадей, а теперь уже поздно.
   -- Конечно, мы все опоздаем, -- нетерпеливо ответил Гельмут, -- солнце уже заходит!
   Девушка, казалось, не знала, идти ей или остаться, и, наконец, решилась на последнее. Ей очень не хотелось отправляться разыскивать графа и Хольгера, а Отто должен был появиться с секунды на секунду. Она и не подозревала, что он и Ева прикладывали все усилия, чтобы как можно дольше задержать обоих у пруда. Таким образом, словно нечаянно, она отошла немного в сторону, но и в этом движении скрывалось стремление избежать Гельмута, которое он слишком часто испытывал в последнее время. Его губы дрогнули, но он не произнес ни слова, мрачно оставшись на месте.
   В лесу и на прогалине заклубился туман, а на море садилось солнце, обрамленное темными облаками. Мечтательная тишина и спокойствие были разлиты в природе, но это было спокойствие перед бурей, дремавшей в грозных тучах.
   Молчание длилось довольно долго и с каждой минутой становилось мучительнее и невыносимее; наконец, Элеонора решилась прервать его.
   -- Гельмут! -- промолвила она чуть слышно.
   Барон обернулся к ней.
   -- Что тебе угодно?
   -- Я хотела предостеречь тебя, хотела... -- слова, казалось, застряли у нее в горле, несколько секунд она молчала, а затем быстро прошептала: -- Хотела просить тебя избегать в будущем встречи с Арнульфом Янсеном. Он крайне возмущен и огорчен теми крутыми мерами, которые применяет граф Оденсборг от твоего имени; и не только его одного раздражают эти меры. Если ты еще раз разозлишь его, как давеча, то может случиться несчастье.
   -- Неужели мне бояться этого Янсена? -- презрительно сказал Гельмут. -- Ты лучше посоветовала бы ему приличнее вести себя; он совсем забылся по отношению ко мне.
   -- Забылся? Арнульф не принадлежит к числу твоих подчиненных!
   -- Ну, это не имеет значения! Все равно с людьми его класса я не обращаюсь, как с равными. Вы, правда, всегда поступали иначе.
   -- Как и следовало поступать со спасителем нашего отца. Но Арнульф и без того завоевал себе такое положение. К какому бы классу его ни причислять -- к обыкновенным, средним людям он не относится.
   -- Этот фрисландский мужик, по-видимому, представляется тебе настоящим героем, -- саркастически усмехнулся Гельмут.
   -- По крайней мере, настоящим мужчиной, -- холодно возразила Элеонора. -- И этого в нем отрицать нельзя, особенно по сравнению с другими.
   -- Элеонора! -- воскликнул Гельмут.
   Его глаза метали молнии, но они встретились с прямым взглядом. Девушка нисколько не смутилась.
   -- Конечно, все Мансфельды были настоящими мужчинами, -- продолжала она, -- энергичными и храбрыми, и только последний отпрыск древнего благородного рода, которого судьба сделала владельцем поместий его предков, только он один предпочитает быть послушным сыном какого-то Оденсборга. Да, Гельмут, этот чужестранец -- господин и повелитель в твоем родовом имении; он управляет им, как ему нравится, он творит суд и расправу, а ты... ты -- не что иное, как игрушка в его руках.
   Гельмут побледнел, как мертвец; то, в чем он не признавался сам себе, не смел признаться, было открыто и безжалостно брошено ему в лицо.
   -- Элеонора, -- прерывающимся от гнева голосом промолвил он, -- ты пользуешься своим положением женщины, чтобы безнаказанно оскорблять меня! Если бы что-нибудь подобное осмелился сказать мне мужчина...
   -- Ты, наверное, вызвал бы его на дуэль! -- перебила она. -- Но мог бы ты уличить его во лжи?
   Молодой барон замолчал при этом предательском вопросе. Конечно, он вызвал бы оскорбителя на дуэль, но и с пистолетом в руках чувствовал бы, что тот сказал правду. Теперь он должен был воспринимать правду из этих уст; он не слышал, как дрожал голос обычно энергичной, гордой девушки, не видел, как слезы, словно туманом, заволакивали ее глаза; он слышал только горький упрек в ее словах, и его смертельно раненная гордость возмущалась, но он не находил ответа.
   -- Если ты явился к нам как датчанин, -- продолжала Элеонора, -- как враг народа, мы должны были бы снести это, и в этом была бы твоя добрая воля, твое убеждение. Но у тебя нет никаких убеждений, как нет и отечества. Не возмущайся так, Гельмут! Хоть раз ты должен услышать от меня правду, иначе ведь никто не осмелится высказать ее тебе. Как часто мне приходилось слышать, чем бы должен был быть барон Мансфельд для своей страны, для своего народа, на чьей стороне следовало бы ему стоять, и, когда все осуждали тебя, я вынуждена была молчать. Но все же, -- здесь голос Элеоноры прервался и самообладание покинуло ее, -- но все же я отдала бы жизнь, если бы могла назвать их лжецами. Я не могу выносить это!
   Гельмут вздрогнул. Какой это был тон? Он звучал как вопль истерзанного сердца, был полон невыразимого страдания за него. Перед молодым человеком внезапно сверкнул ослепительный свет; словно солнечный луч упал на него из темных туч горечи и гнева. Он понял этот тон и, затаив дыхание, едва слышно промолвил:
   -- Нора!
   Горячая краска залила лицо девушки; она почувствовала, что выдала себя. Но Гельмут уже стоял рядом с ней.
   -- Ты не можешь?.. Что ты не можешь выносить? Она подняла темные глаза, наполненные слезами, и ответила:
   -- Не могу выносить, как все презрительно и вполне заслуженно осуждают тебя!
   -- Вы слишком торопитесь выносить свой приговор и проклятие, -- с горечью произнес Гельмут. -- Вы не знаете, что значит находиться между двух враждующих партий, которые борются на жизнь и смерть.
   -- Мужчина не должен стоять между двух партий! -- твердо заявила Элеонора. -- Он должен знать, где его место: здесь или там. Выбирай свое у наших врагов, если хочешь, но выбирай!
   -- У ваших врагов? Оденсборга ненавидят в Мансфельде, я знаю. Но для меня он стал вторым отцом, может быть, более снисходительным и нежным, чем родной.
   -- Однако твой отец оставил тебе то, что граф, при всей своей доброте и снисходительности, отнял у тебя, а именно твою волю. Допустим, он любит тебя, но проявления твоей воли, твоей самостоятельности он не терпит. Он отнял у тебя все, что определяет ценность жизни мужчины, а ты спокойно допустил это, удовольствовавшись теми пустяками, которые он предоставил тебе за это. Однако мне кажется, что все это только навязано тебе, что в один прекрасный день ты должен будешь сбросить с себя эти путы и подняться в сознании собственных сил.
   Гельмут мрачно слушал Элеонору, потупив взгляд, и лишь при последних словах посмотрел на нее.
   -- Ты веришь в это? -- медленно спросил он. -- Ты? Однако ведь ты первая оттолкнула меня!
   Подойдя к нему, Элеонора тихонько положила свою руку ему на плечо.
   -- Я верю во власть родины, воздух которой ты вдыхаешь вновь, которая тысячью невидимых нитей привязывает тебя к себе. Ведь я видела то, чего никто не замечал, а именно: как вот уже несколько месяцев все кипит в тебе и ты борешься сам с собой. Ты напрасно сопротивляешься; родина могущественнее тебя и вырвет тебя из вражеской среды; она насильно возьмет свои права или отомстит своему сыну, так она не оставит его! Прощай!
   Гельмут обернулся, словно хотел удержать ее.
   -- Нора! -- тихо окликнул он ее молящим голосом, но девушка не обернулась, не взглянула на него, а быстро пошла по дороге вдоль берега, которая вела к усадьбе Арнульфа Янсена, и исчезла за поворотом.
   Солнце давно уже село, медленно гасли на горизонте облака. Громче шумел прибой, сильнее звучала его неумолчная песнь, властно приковывая слух и неясной тоской сжимая сердце молодого человека, сумрачно смотревшего на извечную игру волн: и в этой песне ему слышались те же слова, что говорила ему Элеонора.
   Родина! Была ли у него еще родина? Ее отняли от него, когда он был еще ребенком; тогда его оторвали от родной земли и отвезли в чужую страну, где он должен был пустить корни. Чужие воззрения и привязанности внедрились в младенческую душу, всякое воспоминание о детских годах было старательно вытравлено в нем. Так он вырос, так он после долгих лет вернулся на родину и теперь чувствовал только одно -- что он потерял ее, стал чужим как здесь, так и там! Начинался прилив, выше вздымались волны, и Гельмут, несмотря на все, теперь научился понимать их язык, который больше не был мертв и нем для него. Этот вечный однообразный шум говорил так бесконечно много, грозно и гневно, уговаривая блудного сына и вместе с тем, словно старой колыбельной песней давно забытого детства, тихо и нежно лаская его слух. В этом шуме таилась забытая мелодия, давно утраченная, но все еще жившая где-то в глубине души; это были старые родные отзвуки родины!
   Вдруг с моря послышался другой звук, далекий, но отчетливый. Гельмут вздрогнул и насторожился; несколько мгновений все было тихо, затем со стороны бухты вторично раздался крик, призывавший на помощь. Там что-то случилось. Гельмут поспешно бросился к берегу; с подножия горы, далеко выдававшейся в этом месте в море, была видна вся бухта.
   Около шлюпки, где остались двое слуг, теперь находился целый отряд. В сгущавшихся сумерках невозможно было различить ни солдатских мундиров, ни оружия, но все-таки острые глаза Гельмута уловили, что там происходила схватка. Призыв на помощь прозвучал в третий раз, но значительно слабее: там, несомненно, произошло нападение.
   Барон Мансфельд, по-видимому, не обладал ни осторожностью, ни благоразумием, иначе он должен был бы сказать себе, что один не может дать никакой помощи, и позвал бы, по крайней мере, графа с Хольгером, но он и не подумал об этом, а стремительно бросился к просеке, направляясь к бухте. Однако не успел он сделать и сотни шагов, как навстречу ему повелительно прозвучало:
   -- Стой! Ни шага дальше!
   Гельмут невольно подался назад. Пред ним стоял Арнульф Янсен, преграждая ему путь с ружьем наготове.
   -- Что это значит? -- озадаченно спросил молодой человек. -- Я хочу пройти к бухте, дайте дорогу!
   -- Ни с места! -- повторил Арнульф, не меняя своего положения.
   -- Вы с ума сошли? -- возмутился Гельмут. -- Я хочу пройти к шлюпке. На наших слуг напали, может быть, их убили. Еще раз дайте дорогу.
   Вместо того чтобы исполнить требование, Арнульф поднял ружье еще выше и направил дуло на грудь молодого помещика.
   -- Стойте, барон фон Мансфельд! Не двигайтесь с места, не зовите на помощь, или...
   -- Или что?
   -- Моя пуля заставит вас замолчать.
   Слова звучали с железной решимостью; видно было, что человек этот грозит не в шутку. Гельмут также понял это, но тем увереннее старался поставить на своем.
   -- Не думаете ли вы испугать меня такими угрозами? Что происходит у шлюпки? Вам это известно!
   -- Ну, если бы мне это было известно, я, несомненно, не сказал бы вам. Вы изо дня в день изменяете своей стране, а потому можете предать и других.
   -- Янсен, берегитесь! -- воскликнул барон, окончательно выведенный из себя этим оскорблением.
   -- Не сжимайте так своих кулаков! -- иронически произнес Арнульф, -- это может испортить ваши нежные белые руки. Назад! Я по-доброму советую вам. Здесь на карту поставили нечто лучшее, чем ваша жизнь, и совесть не замучает меня, если я застрелю вас.
   Янсен приготовился стрелять, и, может быть, в следующий миг последовал бы смертельный выстрел, если бы Гельмут не предупредил его.
   -- Ну, до этого еще далеко! -- воскликнул он с пылающим взором, кидаясь на противника, и с быстротою молнии вырвал у него ружье, далеко отбросив в лес с такой силой, которую трудно было предположить в его руках.
   В тот же миг подавленный крик бешенства и изумления сорвался с уст Арнульфа, меньше всего ожидавшего нападения с этой стороны; по его мнению, при виде заряженного ружья этот белоручка должен был пуститься в бегство. Под влиянием этого изумления Янсен молча смотрел на своего противника, а тот хладнокровно обратился к нему:
   -- Так! Теперь мы стоим один на один. Вы видите, мои руки далеко не так слабы; они могут поспорить даже с вашими кулаками.
   -- Да, я вижу это! -- вне себя от бешенства пробормотал Арнульф.
   -- Теперь вы скажете мне, что происходит около шлюпки?
   -- Нет!
   -- Тогда я сам пробью себе дорогу.
   Арнульф ничего не ответил, но не двинулся с места, очевидно, по-видимому, решив грудью защищать проход; его глаза метали молнии, не предвещая ничего хорошего. В это время с моря раздался выстрел.
   -- Сигнал! -- воскликнул Янсен. -- Теперь они уже в море. -- Он отступил назад, но его голос звучал той же едкой иронией, что и раньше. -- Путь свободен -- я больше не мешаю вам.
   -- Что это значит? -- спросил Гельмут, ничего не понимая.
   -- Это значит, что капитан Горст со своими людьми плывет уже в вашей лодке! Теперь поднимайте шум! Прежде чем датчане явятся сюда, лодка будет уже в открытом море.
   -- Капитан Горст был здесь?
   -- Среди врагов! -- торжествующе докончил Арнульф. -- Теперь донесите наместнику, что пруссаки в безопасности и что Арнульф Янсен помог им.
   -- Я -- не предатель! -- с холодным достоинством ответил Гельмут. -- Но мне кажется, вы должны позаботиться о своей безопасности. Если узнают, что вы участвовали в этом деле, вашей свободе конец. Я буду молчать о нашей встрече, но берегитесь, чтобы ваше собственное упрямство не выдало вас. А теперь пропустите меня; мне необходимо посмотреть, что произошло с нашими слугами.
   Янсен не сделал никакой попытки помешать ему. Через несколько шагов Гельмут обернулся еще раз.
   -- Там валяется ваше ружье, оно было лишним между нами. Прощайте!
   Арнульф неподвижно смотрел ему вслед. Его глаза горели мрачным огнем; затем он медленно направился к тому месту, где лежало ружье, и поднял его.
   -- Верно, оно было лишним, -- пробормотал он сквозь зубы. -- Я так долго презирал Мансфельда как белоручку, а теперь... теперь я ненавижу его до глубины души! -- судорожно сжав ружье, докончил он с дикой страстью.
  

ГЛАВА VII

   Два дня неистовствовала буря. Высокие валы ходили по морю, непогода шумела и выла, разбиваясь о стены древнего замка.
   В Мансфельде не было еще никаких известий о капитане Горсте и его людях, но по всем признакам смелое путешествие у сильно укрепленного берега увенчалось успехом, в противном случае Штрандгольм пришел бы в движение, а там все оставалось спокойно.
   Ева пока оставалась в замке; она выпросила себе позволение побыть здесь еще несколько дней, а у наместника были свои причины разрешить своей воспитаннице постоянное общение с семьей Мансфельдов, с которой у него лично сложились неприязненные отношения. Маленькая Ева болтала охотно и много, и наместник побуждал ее выбалтывать все, когда она возвращалась домой. Правда, он сам часто бывал теперь в замке, но заходил только на половину графа Оденсборга и никогда не переступал порога старой баронессы; между тем он очень интересовался тем, что делалось в этой "цитадели мятежников".
   Два дня спустя после стычки у Штрандгольма обе девушки сидели в комнате и слушали чтение доктора Лоренца, между тем как Отто у окна занимался старым оружием. Это была сабля. Юноша вынул ее из ножен и разглядывал клинок, не обращая ни малейшего внимания на чтение; но и девушки, по-видимому, не проявляли к нему особенного интереса, так что доктор вскоре закрыл книгу:
   -- Пожалуй, прекратим чтение на сегодня. Оно, как видно, вовсе не занимает вас.
   -- Да, доктор, -- откровенно ответила Элеонора, -- у вас неблагодарные слушатели. Да и кому придут теперь в голову стихи, как бы хороши они ни были!
   -- Никому! Теперь у нас совсем иное на уме! -- воскликнул Отто.
   Лоренц подошел к нему.
   -- Наверное! Что это за оружие выискали вы здесь?
   Глаза у юноши заблестели, и он гордо выпрямился.
   -- Это сабля моего отца! Мое наследство.
   Лоренц неодобрительно покачал головой.
   -- Не следовало бы доверять вам такое смертоносное оружие; при своей пылкости вы легко можете причинить несчастье. Эта сабля слишком тяжела для вас.
   Это замечание кольнуло юного героя; он с силой взмахнул клинком по воздуху и, сделав несколько легких выпадов, спросил торжествующим тоном:
   -- Ну, как? Достаточно опасно?
   -- Милосердный Боже, вы хотите убить меня? -- воскликнул старик, с ужасом отшатнувшись от него.
   Однако Отто звонко расхохотался.
   -- Не бойтесь, это относится только к датчанам. Ведь надо изредка поупражняться, приготовиться к бою. Немцы подвигаются все ближе, они повели наступление по всей линии; послезавтра они могут уже быть здесь.
   -- Не торжествуйте слишком рано, -- остановил его Лоренц. -- Пока все это -- только слухи. Верно лишь то, что датчане со вчерашнего дня начали выступать из всех наших деревень и собираться близ города. Наверное, там ожидается генеральное сражение.
   Ева, молчавшая до сих пор, глубоко вздохнула при последних словах:
   -- Ах, Боже мой!
   -- К кому это относилось, Ева: к твоим землякам или, может быть, к их врагам? -- полушутя спросила Элеонора.
   -- И к тем, и к другим! Я больше не знаю, на что я должна надеяться и чего желать.
   -- Да здесь не может быть никаких сомнений, фрейлейн Ева, -- вмешался Отто. -- Вы должны желать, чтобы Фриц явился сюда как победитель, все опрокидывая на своем пути, что, впрочем, он и так сделает при всех обстоятельствах. Да, мы с вами оказали великую услугу прусской армии, сохранив ей этого капитана.
   Молодая девушка, сморщив носик, сделала презрительную гримаску.
   -- Ну, если бы я не отослала своего опекуна и графа к пруду, вы, наверное, не сумели бы удержать их. Во лжи помочь мне вы не могли.
   -- Нет, этого я не мог, -- сознался Отто, -- но путь к лодке мог быть совершен только через мой труп! А врали вы, фрейлейн Ева, правда, поразительно! Это была неподражаемая сцена, когда мы, наконец, вернулись, и граф с наместником вынуждены были смотреть, как пруссаки удаляются в их лодке. Они были вне себя от бешенства и хотели вызвать датчан, пока Гельмут не объяснил им, что шлюпка уже давно недосягаема для выстрелов. Тогда-то началась потеха! Они во что бы ни стало хотели найти виновного; нас обоих они, конечно, и не подозревали!
   -- Хорошо, если Фриц благополучно добрался до передовых позиций, -- озабоченно промолвила Элеонора. -- Он, правда, -- превосходный рулевой, но ведь им пришлось обогнуть весь Штрандгольм и все время находиться на виду у крепости.
   Ева как будто не разделяла ее опасений; она усмехнулась, и ее щеки вспыхнули, когда, нагнувшись к подруге, она тихонько прошептала ей:
   -- Не можешь ли ты, Нора, удалить отсюда ненадолго доктора и Отто?
   Многозначительный взгляд дополнил ее слова. Элеонора сейчас же обратилась к Лоренцу:
   -- Вы, кажется, хотели пойти с Отто в парк, взглянуть, что делается на море. Буря усиливается, и я боюсь, что конца этой погоде не будет.
   Лоренц вспомнил о своем намерении и пригласил с собой своего воспитанника, но Отто не обнаруживал никакой охоты уйти.
   -- Теперь что-то удивительно часто меня стали отсылать взглянуть, какая погода, -- недовольно заметил он. -- Вчера я три раза должен был наблюдать какие-то тучи, которых нигде не было. Я не знаю, доктор, но мне сдается, что от нас опять желают отделаться.
   Молодые девушки с хохотом запротестовали против такого обоснованного предположения, и юноша согласился, наконец, сопровождать своего учителя. Едва они вышли, как Ева начала поверять свою тайну, давно уже мучившую ее.
   -- Я получила известия! -- с торжеством заявила она.
   -- От кого? -- удивленно спросила Элеонора.
   -- От него!
   -- От Фрица Горста?
   -- Да, ему удалось переслать мне письмо; час назад я получила его, конечно, под величайшим секретом.
   -- Что же он тебе пишет?
   -- Сейчас услышишь, -- Ева осторожно оглянулась, затем вынула из-за корсажа письмо и начала читать его, прерывая себя всякими замечаниями. -- "Милая, любимая Ева". Собственно говоря, это очень смело со стороны господина капитана. В первый раз я отказала ему наотрез, во второй -- почти наотрез, и все-таки он называет меня: "Милая, любимая Ева". Но звучит это очаровательно.
   -- Да, в самом деле, -- со смехом согласилась Элеонора. -- А дальше?
   Однако Ева сочла нужным повторить обращение еще раз, а затем продолжала читать:
   -- "Милая, любимая Ева! Я благополучно высадился со своим отрядом, и мы в ту же ночь соединились со своими товарищами, уже считавшими нас погибшими. Вскоре мы выступим против неприятеля и победим его". Здесь снова появляется прусское высокомерие! Он находит вполне естественным, что пруссаки победят; ему и в голову не приходит, что дело может окончиться иначе. "Тогда я надеюсь снова увидеться и повторить мое предложение". У него просто какая-то мания; он все время твердит мне о своем предложении. "Передайте привет моему храброму маленькому Отто и Элеоноре. Я знаю, что счастье не изменит мне, потому что я встретил вас на своем пути! Навеки ваш Фриц Горст", -- спрятав письмо, молодая девушка взглянула на подругу. -- Что ты скажешь о таком человеке?
   -- Я? Мне кажется, главное... то, что ты на это скажешь.
   -- Да, но он об этом вовсе не спрашивает! Я все время говорила "нет", а он утверждает, что я скажу "да".
   -- И я боюсь, что он прав.
   -- Я также боюсь этого! -- с христианской покорностью согласилась Ева.
   -- Фриц Горст, конечно, не соответствует твоему идеалу, -- поддразнивала ее Элеонора. -- Это должно быть нечто романтическое, нечто величественное, а кроме того, ты требуешь поэтического поклонения и нежности; увы! Все это -- такие качества, которыми, к сожалению, не обладает Фриц.
   Шутка Элеоноры не достигла цели. Ева старательно сложила письмо и снова спрятала его за корсаж.
   -- Ты ошибаешься, Нора, -- с торжественной серьезностью промолвила она, -- я убедилась, что Фриц в высокой степени обладает этими качествами.
   -- Действительно?
   -- Да, действительно, несмотря на твою насмешливую гримасу. Вспомни, что было третьего дня. Неприятель справа и слева, Фриц, пробившийся с львиной храбростью сквозь вражеские ряды, в величайшей опасности, я -- в смертельном страхе: мой опекун и граф, его злейшие враги, совсем близко! Каждый другой думал бы о своем спасении и бегстве, а он с величайшим спокойствием делает мне предложение. Разве это не романтично? А что он может быть поэтичен, доказывает это письмо: "потому что я встретил вас на своем пути" и "навеки!". Вот только нежность я должна буду внушить ему; ее, к сожалению, я вовсе не заметила в нем.
   -- Сначала тебе придется выдержать тяжелую борьбу со своим опекуном, -- серьезно заметила Элеонора. -- К счастью, по завещанию отца, по достижении двадцати лет ты становишься самостоятельной, а до тех пор осталось только шесть месяцев.
   -- Только пять месяцев, три недели и два дня, -- быстро выпалила девушка.
   -- Ты так точно высчитала? По-видимому, ты всерьез занялась этим.
   Увидев себя пойманной, Ева покраснела и отвернулась, но их прервали -- пришел Гельмут и, к величайшему изумлению подруг, его отчим.
   Гельмут, правда, приходил ежедневно приблизительно в это время, чтобы нанести бабушке свой обычный визит, продолжавшийся всего несколько минут. Но граф Оденсборг никогда не сопровождал его, соблюдая полнейшую отчужденность. Однако, как ни были натянуты его отношения с бывшей владелицей Мансфельда, он, как светский человек, строго соблюдал правила вежливости. День ее отъезда в Викстедт был уже назначен, и граф счел своим долгом нанести старой баронессе, которой не видел уже несколько месяцев, прощальный визит.
   -- Я боюсь, что мы помешали приятной беседе, -- сказал он, входя. -- Можно видеть баронессу? Я слышал, что послезавтра она покидает Мансфельд, и хотел уже сегодня проститься с ней, так как завтра я, вероятно, буду в городе.
   Элеонора встала, холодно ответив на вежливый поклон графа:
   -- Я должна просить вас немного обождать. Сейчас у бабушки доктор, но я немедленно пойду и скажу ей...
   -- Да нет, не спешите, пожалуйста, а то выходит, что мы спугнули вас, -- перебил ее Оденсборг. -- Мы с удовольствием подождем в таком приятном обществе.
   Комплимент не достиг цели; девушка по-прежнему оставалась холодной и серьезной.
   -- Мы только что собирались идти, как он пожаловал сюда. Мне необходимо еще посоветоваться с доктором и попросить его указаний относительно бабушки; поэтому вы извините нас, граф! Ева, пойдем!
   Обе девушки вышли из комнаты. Оденсборг с насмешливой улыбкой проводил их взглядом.
   -- Элеонора весьма наглядно показывает, как мало расположения она питает ко мне, -- заметил он. -- Для всех нас будет большим облегчением, когда, наконец, состоится это переселение в Викстедт. Надеюсь, тогда улучшится и твое настроение, Гельмут. Вчера я почти не видел тебя. Ты заперся у себя на целый день, да и сегодня от тебя не добьешься ни слова.
   Подойдя к столу и перелистывая книгу, оставленную Лоренцом, Гельмут нехотя ответил:
   -- Вчера ты, наверное, и не спохватился обо мне, папа, -- ты ведь целый день был чрезвычайно занят.
   -- Верно! Я занимался расследованием этого загадочного случая. Смелая выходка этих пруссаков просто невероятна: шесть человек пробрались на берег, который кишит датскими войсками, и к довершению всего с торжеством уехали на нашей лодке!
   Гельмут ничего не ответил; казалось, его полностью захватила книга.
   Но Оденсборг не мог успокоиться:
   -- Я боюсь, что здесь не простая смелая вылазка, а кроется вполне определенная цель. Это дело необходимо расследовать во всех подробностях. Оба наших слуги, конечно, не могли ничего объяснить, кроме того, что на них напали и с оружием в руках заставили молчать и не двигаться с места, пока лодка не была уже в открытом море. Ты первый пришел к ним; неужели ты ничего не заметил, ничего не видел?
   -- Нет! -- холодно ответил Гельмут.
   -- Непостижимо! Хольгер утверждает, что здесь замешан Арнульф Янсен, потому что незадолго до этого мы видели его на берегу; но сейчас нет никаких доказательств, которые позволили бы что-то предпринять против него.
   -- О чем будет очень жалеть наместник: ведь он давно только и ищет подходящего предлога.
   -- И с полным основанием, -- подтвердил Оденсборг. -- Этот Янсен очень опасен; было бы величайшим счастьем, если бы удалось обезвредить его.
   Гельмут продолжал читать; очевидно, он во что бы то ни стало хотел прекратить этот разговор. Вдруг с шумом распахнулись двери, и сам наместник появился на пороге. На лицах Гельмута и графа отразилось непритворное изумление: надо было произойти чему-нибудь необычайному, что заставило бы Хольгера зайти в комнаты баронессы! И действительно, весь его вид говорил о крайнем волнении и возбуждении.
   -- Простите, граф, что потревожил вас, -- торопливо начал он. -- Я узнал, что вы здесь, между тем дело величайшей важности, не терпящее отлагательств.
   Гельмут уронил книгу; он нахмурился и устремил грозный взгляд на наместника, который не обращал на него ни малейшего внимания и даже не поздоровался с ним. Такая невежливость глубоко оскорбила молодого человека.
   -- Здравствуйте, господин Хольгер! -- с ударением промолвил Гельмут.
   -- Здравствуйте, барон, -- небрежно ответил Хольгер. Он скорее всего вовсе не сознавал своей бестактности, потому что тут же опять обратился к графу: -- Я должен просить вас на несколько часов предоставить мне ваш замок в мое распоряжение. Экипаж с арестантом следует за мной, я приказал доставить его пока сюда.
   -- Кого? -- вздрогнув, воскликнул Гельмут.
   -- Арестанта? -- с живым интересом спросил Оденсборг. -- Значит, вы...
   -- Я приказал арестовать Арнульфа Янсена! -- докончил Хольгер. -- Вернее, по поручению коменданта я сопровождал солдат, которых он прислал, потому что это дело подлежит военному суду.
   На лице графа отразилось величайшее удовлетворение.
   -- Но почему вы привезли его сюда? -- удивился он. -- Почему не отправили его прямо в город?
   -- Потому что мы опасаемся, что дорогой отряд подвергнется нападению и арестованный будет освобожден. Никак не удалось сохранить арест в тайне, весть о нем распространилась с быстротой молнии, и все население грозит открытым бунтом. У нас же всего двенадцать человек.
   -- Двенадцать на одного! -- с горькой насмешкой вставил Гельмут.
   Этот тон, вероятно, задел наместника, так как он серьезно ответил:
   -- За этим одним стоят сотни! Несмотря на все, мы недостаточно оценили опасность этого господина. С того часа, как он у нас в руках, мужики совсем обезумели; когда мы проезжали деревней, они собирались толпами, и я боялся, что они, того и гляди, нападут на нас. Поэтому я предложил офицеру, командующему отрядом, доставить арестованного пока сюда.
   -- Но в нашей деревне нет больше солдат, -- задумчиво промолвил Оденсборг. -- Нет их и поблизости; со вчерашнего дня изо всех окрестностей выведены войска.
   -- К сожалению! Мы вынуждены были послать в город, гонец уже отправился за ними, но все-таки отряд не сможет прибыть сюда раньше вечера, а до тех пор арестанта необходимо поместить в Мансфельде. Я ведь могу рассчитывать на ваше содействие?
   -- Безусловно! Распоряжайтесь замком и всем, чем угодно. Итак, вы имеете, наконец, доказательства?
   Граф был так поглощен известием, что не заметил мрачного выражения пасынка, вынужденного слушать, как распоряжались его замком, даже не спросив его позволения. Оба господина, казалось, совсем забыли о его присутствии.
   -- Да, наконец, -- сказал Хольгер, отвечая на последний вопрос. -- Ваши люди, правда, не видели Янсена, но пастух заметил, как он провожал пруссаков через лес и затем охранял их отступление.
   -- Какая неосторожность! -- пробормотал Гельмут.
   -- У меня его соучастие с самого начала не вызывало сомнений, -- продолжал Хольгер. -- Выходка этих пруссаков была чересчур смела, чтобы совершить ее на свой страх и риск.
   -- Это, вероятно, были просто отставшие! -- заметил Гельмут. -- В битве при Штрандгольме их легко могли отрезать.
   -- Нет, -- убежденно стоял на своем Хольгер. -- Это было шпионство, несомненно, придуманное и осуществленное Янсеном. Теперь нам известно, почему неприятель был так точно осведомлен обо всем. Следовало раньше захватить шпиона и изменника, жившего среди нас.
   Гельмут с силой отбросил от себя книгу, которую еще держал в руках, и энергично обратился к наместнику.
   -- Мне кажется, господин Хольгер, что вы делаете слишком много чести Янсену, приписывая все ему одному. Здесь каждый станет шпионом и изменником, как вы изволите выразиться, когда имеются сведения, благоприятные для немцев и неприятные ненавистным датчанам.
   Хольгер удивленно, с возмущением взглянул на него. Он вовсе не привык, чтобы молодой помещик вмешивался во что-то такое, что он и граф считали необходимым сделать в его имении.
   -- Я знаю это, барон, -- резко ответил он. -- Но так как мы не можем схватить каждого, то необходимо показать пример строгости на главаре. Благодаря одному в руках у нас окажется вся партия, -- он отвел графа в сторону и продолжал вполголоса: -- Барон Мансфельд все время противоречит сегодня! Вы обратили внимание на его тон? Он звучал еще удивительнее, чем самые слова.
   -- Он возмущен и не без основания, -- тихо ответил ему Оденсборг. -- Вам следовало быть внимательнее к нему: ведь все-таки он -- хозяин здесь, а вы совершенно игнорировали его присутствие!
   Наместник сделал нетерпеливое движение.
   -- Я не могу сейчас придавать значение таким тонкостям! Хозяин, собственно, здесь -- вы, поэтому я обращаюсь только к вам и ни к кому другому!
   Граф хотел ответить, но в это время в комнату ворвался бледный от волнения Отто и бросился прямо к двоюродному брату:
   -- Гельмут, ты слышал? Только что привезли Арнульфа, связанного, окруженного солдатами!
   -- Связанного? -- вздрогнул Гельмут. -- Вы приказали связать его? -- спросил он наместника.
   -- Конечно! -- холодно промолвил Хольгер. -- Шпион не может претендовать на уважение к себе.
   -- Да какое же преступление совершил Арнульф? -- воскликнула Элеонора, вместе с Евой следовавшая за братом. -- Вы приказали арестовать его, господин Хольгер?
   -- К сожалению, я не могу ответить вам на это, -- холодно заявил Хольгер. -- Это дела служебные.
   -- Мы все-таки разузнаем, почему связали Арнульфа! -- упрямо воскликнул Отто, а Элеонора, видя, что здесь ей ничего не добиться, обратилась к молодому владельцу майората:
   -- Тогда я спрошу тебя, Гельмут, что же происходит в твоем замке? Или и тебе не дают отчета?
   -- Янсен арестован, -- мрачно ответил Гельмут. -- Его обвиняют в измене, в связях с неприятелем.
   Ева между тем проскользнула к опекуну и испуганно шепнула ему на ухо:
   -- А вы знаете, что творится на улице? Кажется, вся деревня собралась пред замком; крестьяне грозят выломать решетчатые ворота, мы сами видели это из окна.
   -- Не бойся, дитя! -- успокоил ее Хольгер. -- Здесь нет ни малейшей опасности. Конечно, нам придется выдержать здесь шум взбунтовавшихся мужиков, но напасть на замок они не посмеют. Само собой, придется принять кое-какие меры. Не будете ли вы любезны, граф, отправиться со мной?
   Оденсборг с готовностью присоединился к нему, и оба скрылись в соседней комнате, выходившей на главную лестницу.
  

ГЛАВА VIII

   Арест Арнульфа Янсена, действительно, вызвал грозное возмущение среди населения, и было похоже, что такое насилие наместника не останется без последствий. Все было подготовлено тщательно, держалось в строжайшем секрете и только тогда должно было стать общим достоянием, когда арестант оказался бы уже в городе. Сам Арнульф не подозревал того удара, который угрожал ему, пока двенадцать вооруженных солдат с заряженными ружьями не окружили его дома, а наместник с офицером не вошли к нему, чтобы арестовать. Однако, и безоружный, он не сдался без сопротивления, как ожидали датчане, да к тому же и его люди вели себя более чем вызывающе. Первое время отряд хоть и сохранял перевес, однако не мог помешать людям Арнульфа поднять шум и звать на помощь.
   Когда поезд прибыл в деревню, весть об аресте уже опередила его. Все население столпилось на улице, преграждая датчанам путь, и раздражение толпы, усиливаясь каждую минуту, приняло столь значительные размеры, что стоило опасаться открытого бунта и нападения на конвой. Тогда наместник, посоветовавшись с офицером, повернул весь отряд к замку, где считал своего пленника в безопасности, а одновременно отправил гонца в город за помощью.
   Как ни действенна была эта мера, она грозила стать гибельной, потому что раздражение людей достигло пределов. Замок Мансфельд чуть не целое столетие считался во всей деревне оплотом германизма, и вот он превращался в тюрьму для предводителя немецких крестьян, которого доставили туда со связанными руками, как обыкновенного преступника. Датчане едва успели запереть решетчатые ворота, обычно открытые настежь, как толпы народа бросились на них и с угрозами пытались открыть.
   В комнате с балконом до сих пор все еще не знали, что происходит за стенами замка. Элеонора была бледна, как смерть, а у Отто на глазах стояли слезы бешенства и гнева.
   -- Я пойду вниз! Я должен, по крайней мере, увидеть Арнульфа и поговорить с ним! -- воскликнул он, но сестра, положив ему руку на плечо, мягко возразила:
   -- Останься здесь, нас не пустят к нему! Наместник безгранично царит в Мансфельде, и никто не смеет противоречить ему.
   Ее глаза искали Гельмута, и в них читалась немая просьба, но молодой барон не понимал или не хотел понять ее; замкнувшись в мрачном молчании, он отошел к окну.
   Наместник и граф Оденсборг намеревались спуститься во двор, но, едва вошли в переднюю, как распахнулись двери с противоположной стороны, и на пороге показался Арнульф Янсен в сопровождении двух солдат. При виде его граф онемел от изумления.
   -- Вы приказали привести его сюда? -- спросил он. -- Здесь могут быть большие неприятности.
   -- Это недоразумение, -- с неудовольствием сказал Хольгер. -- Что это значит? -- обратился он к солдатам. -- Ведь арестант должен был оставаться внизу.
   -- Крестьяне, очевидно, хотят штурмовать ворота, -- доложил один из конвойных. -- Господин поручик решил, что придется уступить двор; он приказал укрепить все ходы, а пленника доставить к господину наместнику.
   Как бы в подтверждение этих слов снизу донесся грозный рев, в котором различались слова команды офицера, распределявшего людей на посты. Хольгер, должно быть, убедился в неизбежности этой меры, так как, кивнув головой, коротко промолвил:
   -- Хорошо, пусть он останется пока здесь. Ступайте сюда, Янсен!
   Вместе с графом он вернулся в комнату с балконом, куда последовал со своим конвоем Арнульф. Очевидно, убедившись, что любое сопротивление бесполезно, он молча покорился силе; лишь его глаза, метавшие молнии, и крепко сжатые зубы выдавали скрытое бешенство. Его руки были связаны на спине веревками, а солдаты с ружьями наготове шли с обеих сторон.
   -- Арнульф! -- с отчаянием воскликнул Отто.
   Элеонора при виде пленника также бросилась было к нему.
   -- Арнульф, что случилось?
   -- Назад! -- крикнули солдаты, направляя на них ружья.
   -- Элеонора, будь благоразумна! -- громко и резко сказал со своего места Гельмут.
   Услышав отчаянные обращения своих родственников, он сделал невольное движение, словно хотел увлечь Элеонору от этой близости, но вдруг внезапно опомнился и снова занял прежнее место. На его лице можно было прочитать любые ощущения, кроме сострадания к пленнику, вызвавшему такое бурное участие его родственников.
   Хольгер между тем обратился к солдатам:
   -- Ступайте обратно к поручику, теперь у него каждый на счету. Я позабочусь о том, чтобы арестант не скрылся, и отведу его в безопасное место.
   Солдатам было, вероятно, приказано неукоснительно исполнять приказы наместника, так как они молча повиновались и вышли из комнаты.
   -- Вы удаляете конвой? -- тихо и задумчиво спросил Оденсборг.
   -- Мне кажется, что там он теперь нужнее, -- последовал такой же тихий ответ. -- Ведь на всякий случай можно воспользоваться вашей прислугой?
   -- Конечно! Наверху в моем помещении двое слуг; я каждую минуту могу вызвать их.
   -- Этого совершенно достаточно; кроме того, ведь Янсен связан!
   -- Да, господин наместник, -- с горькой насмешкой сказал Арнульф, поймав последнее слово, -- и хорошо, что вы не пожалели веревок. Будь у меня свободны руки, вам бы не удержать меня.
   Хольгер равнодушно пожал плечами.
   -- В вашей злой воле я не сомневаюсь. К счастью, я не один здесь.
   -- Нет, здесь граф Оденсборг и... -- здесь презрительный взгляд Арнульфа упал на оконную нишу, где стоял молодой помещик, -- и еще некто, кто при необходимости готов оказать услуги сыщика.
   -- Янсен! -- воскликнул возмущенный Гельмут.
   -- Ну, господин барон, ведь я знаю, кому обязан своим арестом, -- с глубоким презрением промолвил Арнульф. -- Я еще третьего дня знал, что вы выдадите меня, несмотря на все ваши высокопарные слова.
   -- Это неправда, Гельмут, ты не сделал этого! -- вспыхнула Элеонора, но, несмотря на это, в ее голосе слышался страх.
   -- Оставьте свои оскорбления при себе! -- гордо ответил Гельмут. -- Спросите наместника, кто и что выдало вас; я не отвечу на такие упреки.
   Элеонора облегченно вздохнула и прошептала с чувством глубокого удовлетворения:
   -- Я ведь знала это.
   Хольгер и Оденсборг насторожились при этих словах, будто бы указывавших на какое-то соучастие.
   -- Что это значит, господин барон? -- резко спросил наместник. -- Я не хочу верить, но мне кажется, что вы знали об этом деле?
   -- Да! -- холодно ответил Гельмут.
   -- Ты встретился в тот вечер с Янсеном? -- вмешался Оденсборг.
   -- Да!
   -- И ты ничего не сообщил нам об этом?
   Молодой человек гордо закинул назад голову.
   -- Нет, я не чувствовал себя обязанным доносить на кого бы то ни было.
   -- Действительно, граф, поведение вашего сына поразительно! -- обратился Хольгер к Оденсборгу, очень удивленному и огорченному таким открытием.
   Между тем Отто пробрался к Янсену и вполголоса, но торжествующе прошептал ему:
   -- Видишь, Арнульф, вовсе не Гельмут выдал тебя!
   -- Я предпочитал бы, чтобы это был он! -- пробормотал Янсен, не спуская горячих взоров с Элеоноры, осторожно подошедшей к кузену. -- В таком случае он стоял бы теперь один!
   Наместник принял официальный вид; он чувствовал себя здесь неограниченным повелителем; это ощущалось во всем. Было что-то бесконечно высокомерное и оскорбительное в манере и тоне, с которыми он обращался теперь к хозяину замка.
   -- Господин фон Мансфельд, только моему уважению к вашему батюшке вы обязаны тем, что я скрою ваше странное признание. Мы и без вашей помощи захватили арестанта, но я никак не предполагал вашей связи со шпионом.
   -- Шпион? Я? -- вмешался Арнульф. -- Это позорная ложь!
   -- Да? Так кто же были эти пруссаки, так загадочно попавшие в область, занятую неприятелем, и так бесследно снова исчезнувшие?
   -- Солдаты, отрезанные во время боя! Капитан Горст с несколькими людьми, отбившиеся от своего полка в сражении при Штрандгольме.
   -- Капитан Горст? -- изумленно повторил Оденсборг. -- Ах, вот кто это был! Мы до сих пор не знали этого; шлюпка была слишком далеко, чтобы можно было увидеть, кто сидит в ней.
   -- Вы очень неудачно ведете свою защиту, Янсен, -- насмешливо заметил Хольгер. -- Кто поверит вашей сказке об отбившихся от своей части солдатах, когда их предводителем был капитан Горст, который задолго до открытия военных действий целыми неделями шпионил здесь.
   -- Это ложь, Фриц никогда не занимался шпионством! -- раздраженно воскликнул Отто. -- Он сражается с оружием в руках, до шпионства он никогда не унизится!
   -- Оставьте при себе свой пыл, мой юный герой, мы знаем все лучше вас, -- остановил его наместник. -- Впрочем, не мое дело проверять показания арестанта; это обязанность военного суда, который соберется в самом непродолжительном времени.
   -- Военный суд! -- бледнея, воскликнула Элеонора.
   -- Несомненно, милая барышня! Неужели вы думаете, что в настоящее время судебный процесс может происходить по всем правилам? У нас война, и каждый проступок влечет за собой наказание. Приговор будет вынесен и приведен в исполнение в течение суток.
   Мгновенное, страшное молчание последовало за этими словами, показывавшими весь ужас положения. Только Гельмут неподвижно и, казалось, безучастно стоял, прислонившись к окну. Он словно не понял угрозы наместника и лишь прислушивался к шуму прибоя.
   Древний, родной голос моря сегодня не пел ему старой колыбельной песни, как третьего дня; теперь он гудел громкими раскатами, и Гельмут знал, чего этот голос хотел от него!
   О, если бы это был только Арнульф Янсен и не было этой смертельной бледности на лице Элеоноры! Неужели она действительно трепетала за этого мужика? Конечно, он спаситель ее отца, предводитель ее народа, человек, полный мужества и настоящей силы; может быть, ради него она отвергла наследника мансфельдских поместий? Тот луч, который так ярко, так ослепительно сверкнул третьего дня, когда она выдала себя кузену, снова угас в ревнивом страхе.
   -- Арнульф, тебя хотят лишить жизни! -- с отчаянием воскликнул Отто.
   Янсен мрачно и коротко кивнул ему головой.
   -- Да, юнкер Отто, не только хотят, но и выполнят это. Финалом будет пуля.
   -- Я тоже боюсь этого, -- подтвердил Хольгер. -- Вам будет трудно доказать, что ваш поступок не был шпионством; простое отрицание нисколько не поможет вам.
   -- Отрицание? -- с дикой страстью воскликнул Арнульф. -- Я не отрицаю того, что присутствовал при этом и помогал скрыться капитану с его отрядом. Если бы я мог сделать больше, я сделал бы больше! Я никогда не отрицал, что ненавижу вас, датчан, всей силой своей души, что душой и телом я принадлежу немцам. Если вы за это называете меня шпионом и изменником, пусть будет по-вашему! В моей стране, в моем народе это назовут иначе. Сзывайте свой военный суд, применяйте ко мне ваши права, но мое право -- где и как я только могу помогать тем, кто хочет освободить нас от вашего ига. Я сделал это, и если бы был свободен, сделал бы еще раз! Вот вам мое признание, а теперь расстреляйте меня!
   В этом взрыве страсти было столько ярости и силы, что наместник и граф невольно отшатнулись. Они испугались человека, стоявшего пред ними со связанными руками, но с неукротимой страстностью бросившего им в лицо свою ненависть. Обернулся и Гельмут и со смешанным чувством изумления и неудовольствия смотрел на арестанта, осмелившегося говорить таким тоном перед лицом смерти.
   В этот миг раскрылись двери, ведущие в покои старой баронессы, и вдова барона Мансфельда появилась сама, страшно взволнованная.
   -- Я не могу поверить страшной вести! Неужели это действительно правда, Арнульф?
   И она сразу замолчала: картина, представившаяся ее взору, говорила достаточно ясно, а тут еще Отто устремился к бабушке.
   -- Да, бабушка, его связали как преступника, за то, что он спас Фрица!
   -- И это в замке моего внука? -- с горьким упреком сказала баронесса, обращаясь к наместнику.
   -- Я должен просить вас, сударыня, предоставить мне распоряжаться по своему усмотрению, -- с холодной невозмутимостью продолжал Хольгер. -- За все я беру ответственность на себя.
   -- Да разве вы не слышите, что творится на дворе? Возмущение растет с каждой минутой! Сюда вернутся и силой освободят Арнульфа Янсена.
   -- Я уже позаботился о том, чтобы этого не случилось, -- объяснил Хольгер, но факты, по-видимому, опровергали его самоуверенность, так как в комнате отчетливо слышались шум и дикие, грозные крики; толпа добралась до самых дверей замка.
   Все невольно замолчали, прислушиваясь. Рев бушующего моря смешивался с ревом угрожающей толпы, требовавшей своего предводителя, а теперь сюда примешался еще третий голос, но такой тихий, что его услыхал только один хозяин замка, умоляющий и нежный, и маленькая ручка легла на его плечо.
   -- Гельмут!.. Гельмут!
   -- Что ты хочешь, Элеонора? -- спросил барон, обернувшись к ней вполоборота.
   -- Ничего, если ты спрашиваешь у меня!
   -- Зови меня на помощь любому, но не этому Янсену!
   -- Почему же?
   -- Потому что я ненавижу его и потому что он платит мне ненавистью в десять раз большей!
   Элеонора с изумлением молча смотрела на него, ничего не понимая. В это время из соседней комнаты, окна которой выходили во двор замка, пришел Лоренц; старик дрожал всем телом.
   -- Крестьяне ворвались в ворота, -- сообщил он. -- Весь двор кишит людьми, они пытаются взломать двери. Офицер грозит открыть по ним огонь! Господин наместник, вы и себя, и нас подвергаете неизмеримой опасности, доводя до крайности.
   -- Ну, господин доктор, как вы, так и господа Мансфельд можете быть спокойны, -- иронически ответил Хольгер. -- Мятежники отлично знают, какими симпатиями они пользуются в замке.
   -- Но это действительно, кажется, становится серьезным, -- тихо заметил Оденсборг наместнику.
   Спокойствие того, очевидно, было напускным, так как он ответил таким же тоном:
   -- Действительно, похоже, что это серьезно. Во всяком случае нам необходимо убрать Янсена. На одно слово, граф! -- и, отведя Оденсборга в сторону, он стал что-то тихо и оживленно говорить ему.
   Элеонора между тем приблизилась к пленнику; вести со двора придали ей новое мужество.
   -- Арнульф, они придут! -- с блестящими глазами вполголоса промолвила она. -- Они выломают двери и освободят вас!
   Янсен мрачно, но решительно покачал головой.
   -- Нет! Если бы я был во главе их, они, может быть, и совершили бы этот подвиг, но толпа без предводителя не выдержит огня, а что солдаты будут стрелять, я знаю: им дан такой приказ.
   -- Тогда я освобожу тебя! -- воскликнул Отто, хватаясь за саблю, которую оставил у стены, отправляясь с воспитателем в парк.
   Баронесса в ужасе всплеснула руками.
   -- Отто, ради Бога, не делай сейчас глупостей!
   -- Но, бабушка, Арнульф не должен погибнуть, и к тому же так постыдно погибнуть! -- с жаром воскликнула Элеонора.
   На мрачном лице пленника мелькнуло нечто вроде улыбки при звуках милого голоса, дрожавшего от страха. Но это продолжалось лишь один миг.
   -- Вы думаете так потому, что ваши избавители уже настолько близко, что завтра утром могут быть здесь? Да, вот это-то больше всего и огорчает меня. Всю свою жизнь я мечтал и надеялся, что настанет, наконец, день избавления, всю свою жизнь я положил на это. Смерть после него мне безразлична, но умереть теперь, может быть, за несколько часов до того, как займется заря свободы!.. О, это крайне тяжело!
   Наместник, между тем, окончил свой короткий разговор с графом, в то же время ни на минуту не теряя из вида Янсена, как будто особенно боясь его попытки к бегству.
   Правда, все выходы замка были заняты солдатами, а в комнате, кроме трех женщин, находились только старый испуганный доктор Лоренц да юноша Отто, попытка которого схватить саблю вызвала лишь презрительную улыбку на устах обоих датчан. На самого хозяина замка они не обращали внимания; в таких обстоятельствах с ним не считались, да и он все еще стоял у окна, глядя на бушующее море.
   -- Значит, в верхнюю башню, -- сказал Хольгер графу, -- в ней надежнее всего. Ваши два лакея отведут туда арестанта, а я буду сопровождать его. Янсен, приготовьтесь следовать за мною!
   -- Куда? -- спросил Янсен.
   -- Туда, куда я вас поведу.
   Словно защищая его, Отто положил руку на плечо пленника.
   -- Арнульф, не ходи! Мы больше не увидим тебя!
   -- К чему бороться? Ведь я связан! -- сурово ответил Янсен.
   Элеонора все еще стояла рядом с ним и вдруг тоже сделала движение, словно желая удержать его.
   -- Арнульф!
   Янсен медленно повернул голову, и его долгий и печальный взор упал на ее прекрасное лицо, которое, как он считал, видел сегодня в последний раз.
   -- Прощайте, фрейлейн Нора! Я не могу дать вам на прощанье руку, но знаю, что вы не назовете меня шпионом. Вспомните завтра рано утром обо мне. Я также буду думать о вас, когда... -- его обычно суровый голос звучал необыкновенно мягко, но, словно сердясь на себя за эту слабость, он внезапно умолк, закусив до крови губы. -- Прощайте!
   -- Довольно болтать, -- перебил его Хольгер. -- Можно попросить вас, граф, позвать слуг?
   -- Сейчас, -- ответил Оденсборг, направляясь к двери, но в тот же миг его пасынок покинул свое место у окна к с мрачной решимостью устремился к нему.
   -- Остановись, папа! Ты никого не будешь звать! Для таких дел нельзя использовать наших людей!
   -- Гельмут, что с тобой? -- поразился граф, в то время как другие удивленно смотрели на молодого владельца замка, бледного от волнения, но решительного и твердого.
   -- Что это значит, господин барон? -- возмущенно спросил Хольгер.
   -- Это значит, что хозяин в Мансфельде -- я, а не мой отец, и что я напоминаю вам об этом, господин наместник! -- резко произнес Гельмут.
   Хольгер смерил его изумленным и одновременно надменным взором.
   -- Вы, кажется, забываете, во имя кого я нахожусь здесь, -- дерзко сказал он.
   -- А вы забываете, где вы находитесь. Это -- мой замок; здесь приказываю я, один я, и более не буду терпеть чужое насилие, чужие приказы!
   Его слова звучали необыкновенной энергией, это был настоящий тон господина и повелителя, который впервые услышали из этих уст, и в нем было столько силы и величия, что наместник стушевался, а остальные словно онемели от изумления. Лишь глаза Элеоноры засверкали, и она прошептала с глубоким вздохом:
   -- Ах, наконец-то, наконец!
   -- Но, Гельмут, подумай только, против кого ты идешь, -- предупреждающе произнес граф Оденсборг. -- Наместник действует по поручению главнокомандующего.
   -- Главнокомандующий может приказывать стеречь своих арестантов в другом месте, -- перебил его Гельмут. -- Мой замок -- не тюрьма, а эта комната -- не следственная камера. Здесь, в Мансфельде, преступников нет, и я не предоставлю своего дома к услугам полиции и палачей.
   На последних словах он сделал особое ударение.
   Но едва ли кто расслышал их. Арнульф Янсен, из-за которого загорелся весь сыр-бор, стоял так, словно его это совершенно не касалось. Его лицо покрылось бледностью, но он смотрел не на датчан, не на барона, внезапно превратившегося в защитника; его взгляд замер на сияющем лице Элеоноры. Все остальное, казалось, не существовало для него.
   -- Арнульф, ты слышишь? -- торжествующе спросил Отто.
   -- Да, слышу и вижу по ее глазам! -- не отрывая взгляда от Элеоноры, глухо ответил Янсен.
   -- Вы как будто желаете присоединиться к тем мятежникам внизу? -- сказал Хольгер, бросая на молодого барона грозный взгляд.
   -- Это крестьяне из моих поместий, -- последовал холодный и твердый ответ, -- и они хотят освободить одного из моих земляков. Если они проникнут сюда, я не закрою перед ними дверей.
   -- Это заходит, наконец, слишком далеко! Неужели, граф, вы можете терпеть это от сына? -- окончательно не владея собою, воскликнул Хольгер.
   Тогда Оденсборг сделал последнюю попытку вступиться.
   -- Гельмут, я заклинаю тебя, я требую от тебя...
   -- Оставь меня! -- даже не дал закончить ему Гельмут. -- Мы поговорим с тобой об этом после. Не пытайся направить меня на прежний путь безволия, это уже прошло. Теперь я знаю, где мое место; ты сам указал мне его, заставив присутствовать при такой сцене. Ты принудил меня выбрать, где мне быть -- с вами или против вас. Так вот, -- я, -- перейдя на сторону пленника, он высоко закинул голову, -- я избрал: я за свой народ и за свою родину!
   -- Гельмут! О, ведь я знала это! -- страстно вырвалось у Элеоноры. -- Я знала его лучше, чем все вы!
   -- Да, чем все мы! -- беззвучно повторил Арнульф.
   Наместник, кажется, понял, что авторитету графа Оденсборга пришел конец и потерял к нему всяческое уважение. Он снова принял позу всемогущего чиновника, умеющего придать соответствующий тон своим угрозам, и холодно заявил:
   -- Барон фон Мансфельд, вы сами ответите за последствия столь неслыханного поведения! Ваших мятежных крестьян попарно перестреляют внизу, а я, разумеется, не буду молчать об этой сцене, когда сюда на помощь прибудут войска. Я потребую у главнокомандующего, чтобы он занял замок, владелец которого так открыто вступается за мятежников!
   -- Сначала, я думаю, надо взять замок! -- негодующе бросил Гельмут. -- Если я буду защищать его...
   -- Конечно, мы будем защищать его! -- воскликнул Отто, размахивая саблей.
   Доктор Лоренц с ужасом остановил его:
   -- Отто, ради Бога!
   -- Оставьте мальчику его игрушку! -- презрительно заметил Хольгер. -- Значит, вы мне не дадите своих слуг, господин барон? В таком случае я должен позвать к себе другую помощь.
   Он хотел идти, но Гельмут преградил ему путь.
   -- Вы останетесь, господин наместник!
   -- Не думаете ли вы насильно задержать меня?
   Приказание и ответ звучали одинаково грозно, но они внезапно смолкли, так как со двора донеслись новые звуки ужаснее и резче, чем дикий рев толпы, -- гулкие ружейные выстрелы.
   -- Милосердный Боже! -- воскликнула баронесса, а Ева в ужасе закрыла руками лицо. -- Это выстрелы! Они открыли огонь!
   Трепет охватил присутствующих; лишь один наместник остался спокоен; он снова чувствовал себя хозяином положения.
   -- Вы видите, к чему приводит бессмысленное сопротивление; не вынуждайте меня на крайности, -- обратился он к владельцу замка, но тот не дал ему говорить.
   -- Теперь нечего думать о крайностях! -- горячо воскликнул он, сверкнув глазами. -- Если уже пролилась кровь, так пусть льется не только наша.
   -- Гельмут, ты с ума сошел? -- воскликнул Оденсборг.
   Однако барон не слушал его. Вырвав у Отто саблю, он с поднятым оружием встал пред Янсеном и приказал юноше:
   -- Отто, развяжи веревки!
   -- Да, да! -- Отто, бросившись к Арнульфу, дрожащими от волнения руками принялся развязывать узлы.
   К Янсену вернулась вся энергия, когда он почувствовал возможность освобождения.
   -- Сначала только освободите руки! -- потребовал он. -- Оружие найдется.
   В несколько секунд Отто покончил с веревками. Узы пали. Освобожденный глубоко вздохнул, расправляя могучие руки. Видно было, что и безоружные они могли представлять опасность для неприятеля.
   Тем временем выстрелы окончательно пробудили бешенство толпы, ее рев принял еще более грозные, ужасающие размеры. Теперь, когда узник был освобожден, Гельмут не медлил ни минуты больше.
   -- Пойдемте, Янсен! Наше место внизу! -- воскликнул он, стремительно бросаясь из комнаты.
   -- Там, где расстреливают наших! -- докончил Арнульф, так же быстро следуя за ним.
   Не успели оставшиеся опомниться, как Гельмут с Янсеном уже исчезли.
   Силы престарелой баронессы не выдержали этой сцены; она бессильно упала в кресло.
   -- Гельмут!.. Ах, Боже, он идет на смерть!
   Элеонора бросилась перед бабушкой на колени и, горячо обнимая ее обеими руками, воскликнула:
   -- Не мешай! Живой или мертвый, но он снова наш.
  

ГЛАВА IX

   Во дворе, перед замком, дело действительно приняло серьезный оборот. Ворота, закрытые наспех, уже давно не выдержали нападения, и грозная, бушующая толпа наполнила двор, пытаясь силой ворваться внутрь. Она уже совершила одно нападение, и хоть оно не принесло результата, зато показало датчанам всю серьезность их положения. Думая запугать крестьян, они дали залп, но это лишь окончательно вывело тех из себя. После недолгого замешательства мужики сгрудились еще теснее, намереваясь повторить нападение на главный вход, как вдруг обе двери его широко распахнулись, и на каменных ступеньках появился тот, ради спасения которого происходила битва, -- Арнульф Янсен, а рядом с ним -- Гельмут фон Мансфельд.
   Толпа застыла в немом изумлении, затем бурный, восторженный крик сотряс воздух. Никто не знал, что произошло; никто не понимал связи событий, но перед ними находился их предводитель, которого они хотели вызволить, свободный от своих оков, а молодой хозяин замка, которого привыкли видеть во вражеских рядах, с саблей в руке стоял рядом с освобожденным! Инстинкт подсказал толпе, что он был спасителем.
   Отчаянная выходка против ожидания удалась на славу, так как датчане меньше всего ожидали нападения с этой стороны, считая свой тыл в безопасности. Офицеру пришлось разделить своих людей для защиты обоих входов, у главного же подъезда он оставил только одного человека; сам он распоряжался из комнаты нижнего этажа, из окон которой дал приказ открыть огонь. Нападавшие в один миг освоились с положением; Гельмут с удивительным присутствием духа запер дверь комнаты на замок, заложив ее снаружи тяжелым засовом. Обернувшись, он увидел часового уже на земле, пораженного тяжелым кулаком Арнульфа, а его ружье -- у Янсена в руках. В несколько минут им удалось окончательно открыть двери, и они тотчас же были окружены ликующей толпой; последняя, словно освобожденный поток, устремилась в замок.
   Прежде чем запертым датчанам удалось взломать дверь, им стало ясно, что замок в руках крестьян, и они вынуждены были уступить силе и сдались после небольшого сопротивления...
   Все это случилось утром, а теперь день уже приближался к вечеру. Буря не утихала. С лихорадочной поспешностью все старались привести замок в оборонительное положение. После того, что произошло, ничего не оставалось, как защищаться против военного отряда, вызванного наместником на помощь, прибытия которого ожидали с часа на час. Раньше Мансфельд был укреплен и, благодаря своим стенам и рвам, несомненно, мог бы держаться некоторое время, если бы его стали мужественно защищать. Часть крестьянской молодежи добровольно предложила остаться в замке, чтобы усилить ряды защитников.
   Господский дом, обычно такой мирный, внезапно принял воинственный вид. Охотничья комната покойного барона лишилась всех своих ружей; все оружие, которое нашлось, было распределено между защитниками, входы закрыты и забаррикадированы, повсюду расставлены часовые. Замок теперь производил впечатление осажденной крепости, да в сущности по всем признакам ему и предстояло выдержать осаду, если бы подошли датчане.
   В большом зале первого этажа, выходившем на террасу, барон Мансфельд отдавал приказания оставшимся крестьянам, посылая их в разные места. В этот момент вышел Арнульф Янсен. Остановившись у дверей, он молча смотрел, как его земляки, единственным предводителем которых был до сих пор он, толпились вокруг молодого владельца замка, слушая его приказания. Увидев его, Гельмут быстро обернулся к нему и воскликнул:
   -- А вот и вы, Арнульф! Вы со двора? Все ли входы под охраной?
   Янсен подошел ближе; теперь он был совершенно свободен и видел, что все до последнего дыхания готовы защищать его и его свободу; тем не менее он был мрачен, как ночь, и всем своим видом выражал холодную, почти враждебную отчужденность.
   -- Все! -- ответил он. -- Каждый на своем посту.
   -- Прекрасно! Значит, все необходимое сделано, и нам остается только ждать неприятеля. Отряд из города может прибыть сюда через час; боюсь, что он причинит нам больше хлопот, чем ваши конвойные утром.
   Янсен ничего не ответил на это замечание. Привыкнув всегда находиться во главе, он все еще никак не мог понять, что другой, кого он презирал до сих пор как бессильного труса, взялся предводительствовать и при этом оказался на высоте.
   -- Граф Оденсборг хотел уехать, -- кратко промолвил он. -- Вы приказали пропустить его?
   На лице Гельмута промелькнула тень, но он утвердительно кивнул головой.
   -- Я не могу и не хочу удерживать его, раз он желает покинуть замок; Хольгер тоже хочет сопровождать его. Конечно, наместник не преминет поднять на нас весь город, но все равно того, что произошло, не скроешь, тем более когда сюда прибудет отправленный против нас отряд. Как вы думаете, когда могут быть здесь немецкие войска?
   -- Это трудно сказать! Мы знаем только, что они в пути и направляются, должно быть, к городу.
   -- Все равно, у нас есть надежда на избавление, а до тех пор Мансфельд во что бы то ни стало должен держаться. Не правда ли, Арнульф?
   Ни решительность этих слов, ни доверчивое обращение не произвели на Янсена никакого впечатления; его лицо оставалось по-прежнему мрачным.
   -- Командуйте в замке вы, господин барон, -- холодно ответил он. -- Мое дело только повиноваться.
   Гельмут отвернулся, словно не замечая его тона, и обратился снова к окружавшим его крестьянам:
   -- Значит, оба господина должны быть пропущены через маленькую калитку, экипаж я им выслал уже к деревне. Пленные датчане останутся здесь, мы не должны увеличивать ряды наших противников. Чтобы они не напали на нас и не сыграли с нами злой шутки, приняты все меры, а мы объединенными силами дружно выдержим вражеский натиск. Ступайте теперь во двор, мы тут же последуем за вами.
   Радостный, воодушевленный крик был ему ответом. Крестьяне безусловно повиновались приказаниям того, кто еще сегодня утром представлялся им чужеземцем и врагом; теперь же, энергично встав на их сторону, Гельмут был для них только наследником Мансфельда, внуком их старого любимого помещика... Вполне естественно, что он стал во главе их и они повиновались ему. Они только не могли понять, почему их прежний предводитель полностью отказался от командования, что вовсе не соответствовало характеру Янсена.
   Тяжелая поступь крестьян еще не замолкла на каменных ступенях, когда внизу послышались легкие шаги, и обе девушки вошли в зал. Несмотря на опасность и заботы, лицо Элеоноры сияло счастьем, между тем как Ева, державшая ее под руку, с боязливым любопытством оглядывала военные приготовления.
   -- Гельмут, где ты оставил моего брата? -- спросила Элеонора, осматриваясь вокруг.
   -- Отто? -- удивленно спросил барон. -- Я не видел его. Он не был с вами, Арнульф?
   -- Нет, -- ответил Янсен.
   -- Ну, тогда он где-нибудь здесь, мастерит какие-нибудь укрепления. Он был вместе с нами, когда мы разрабатывали план защиты.
   -- Но с тех пор он словно в воду канул.
   -- Уже несколько часов мы беспокоимся о нем, и доктор Лоренц повсюду ищет его.
   -- Да ведь, кроме замка, ему негде быть; я прикажу осмотреть все посты, -- сказал Гельмут, но, остановившись, внезапно расхохотался, причем обе девушки стали дружно вторить ему.
   Причиной бурной веселости послужил Лоренц, явившийся в полном вооружении. Старый ученый, вероятно, вообразил, что ему также придется сражаться, и по мере сил приготовился к защите и нападению. Он одел большую меховую шубу и меховую шапку, а за плечами у него торчал в высшей степени странный огнестрельный аппарат, найденный им, вероятно, где-то в подвале.
   -- Доктор, как вы воинственны! Вот редкое зрелище! -- расхохотались девушки, а барон иронически отсалютовал старику:
   -- Честь и слава великому воину!
   -- Только для собственной защиты, господа, не для нападения! -- уверял их доктор.
   -- Да, но ваш вид достаточно грозен, -- сказал Гельмут. -- С чего это вам пришло в голову так вырядиться?
   -- Ведь вы же вооружили весь замок, господин барон, даже старому ключнику дали ружье в руки и поставили его часовым на башне. Тогда мне стало стыдно, что я один остался невооруженным, и... -- старик тяжело вздохнул, -- я тоже отправился в охотничью комнату.
   Гельмут с трудом подавил хохот, взглянув на древний мушкетон, который с гордостью и страхом Лоренц держал в руках.
   -- Но что это за странное оружие выискали вы там? Ведь оно совсем заржавело!
   -- Я полагал, что наиболее безопасным оружием является самое старое, -- пояснил Лоренц. -- Вы, значит, и вправду готовитесь к бою?
   -- Вероятно, нам не избежать его, -- серьезно ответил барон. -- У нас потребуют выдачи пленных и Арнульфа Янсена, и силе придется противопоставить силу, как сегодня утром.
   -- Да, это было ужасно! -- Лоренц вздрогнул при одном воспоминании. -- Я даже не предполагал, что все случится так быстро! Из окна мы видели только дикую свалку, затем двери сразу раскрылись, крестьяне очутились в замке, прогремело восторженное "ура"; все это произошло сразу, одним духом. Мы не успели даже опомниться.
   -- Ну, я надеюсь, мы справимся и с остальными, -- промолвил Гельмут. -- Не бойтесь так, фрейлейн Ева! Вы, кажется, совсем пали духом. А ты, Нора?
   Он подошел к Элеоноре, и их взгляды встретились; она больше не избегала его.
   Они не промолвили ни звука, но слова и не требовались.
   -- Я, Гельмут? -- тихо повторила Элеонора. -- Я не испытываю ни неуверенности, ни страха, а раз ты взялся командовать, я знаю, ты защитишь нас.
   Барон засмеялся и прижал ее руку к своим устам.
   -- Конечно, потому что я должен защитить тебя!
   -- Господин барон, вас ждут во дворе! -- так громко и резко крикнул Янсен, что Лоренц вздрогнул.
   Гельмут быстро выпрямился, прошептал Элеоноре на прощанье еще несколько слов и вместе с Янсеном вышел из зала.
   -- Что с Арнульфом? -- удивленно спросил Лоренц. -- Каким тоном он позвал Гельмута?
   -- Не правда ли, он звучал ужасно? -- вмешалась Ева. -- Мне этот Янсен был всегда неприятен, а теперь я нахожу его прямо ужасным. Ради него вооружился весь замок, из-за него мы все подвергаемся опасности, а у него лицо мрачнее ночи, и он не говорит ни слова. Барон Гельмут спас ему жизнь, а, мне кажется, он не поблагодарил его, и сейчас, когда ты разговаривала, Нора, с твоим двоюродным братом, он бросил на вас такой взгляд, от которого у меня мороз пошел по коже.
   Элеонора ничего не ответила, а молча смотрела вслед обоим мужчинам; поведение Арнульфа Янсена казалось и ей очень странным. Что произошло между ним и Гельмутом такого, что даже события сегодняшнего дня не могли изгладить из памяти?
   -- А сегодняшним днем мы всецело обязаны молодому барону, -- с искренней теплотой промолвил Лоренц. -- Кто бы мог предположить, что он покажет себя таким молодцом? Он так хозяйничает в замке, что любо-дорого смотреть. Барон раздает оружие, отдает приказания, разрабатывает планы защиты, словно всю свою жизнь командовал крепостью.
   Элеонора слушала его с сияющей улыбкой.
   -- Да, он скоро научился хозяйничать! Наши крестьяне, словно по команде, сплотились вокруг него, когда он встал во главе их. В нем они сразу чувствуют Мансфельда, предводительствовавшего ими!
   Ева между тем подошла к стеклянной двери, открывавшейся на террасу, но там ничего не было видно; туман сгущался все больше и больше, и бурные волны с шумом разбивались о камни.
   -- Послушайте, как бушует море! Кто знает, что нам готовит вечер!
   Слова Евы звучали зловеще. Подойдя к ней, Элеонора положила ей руку на плечо.
   -- Ты добровольно осталась с нами, Ева! Есть еще время изменить свое решение, если ты хочешь отправиться с наместником.
   -- Ни за что на свете! -- испуганно воскликнула девушка. -- Неужели я обязана выслушивать бешеные излияния моего мстительного опекуна? Он уничтожил бы меня, если бы предполагал...
   -- Что его воспитанница предпочитает делить с нами труды и опасности, чтобы быть освобожденной немецкими войсками. Быть может, мимо Мансфельда пройдет какой-нибудь полк, командир которого...
   -- Ах, перестань дразнить меня! -- надулась Ева. -- Для тебя, понятно, не существует ни страха, ни опасности. С тех пор как твой Гельмут неожиданно превратился в героя, ты точно преобразилась, да и он также. Недавно он, по крайней мере, минут пять держал тебя за руку и смотрел тебе в глаза; собственно говоря, это было довольно скучно.
   -- Вот как! -- поддразнила Элеонора, увлекая подругу. -- Боюсь, что третьего дня на берегу происходило то же самое, ты также находила это тогда скучным?
   -- О, тогда совсем другое дело! -- ответила Ева. -- Ведь смотрели-то на меня.
   Лоренц укоризненно покачал головой, глядя вслед удалившимся девушкам.
   -- О, беспечная молодежь! Она шутит и смеется на виду у опасности, перед которой следовало бы трепетать. Но странно, здесь, в Мансфельде, никто не трепещет; из приличия постараюсь и я не дрожать, -- он снял с себя мушкетон и осторожно прислонил его к стене. -- С таким опасным оружием надо быть осторожным, -- продолжал он рассуждать сам с собой. -- Оно, правда, не заряжено, но, кто знает, оно все-таки может выстрелить. Бывали примеры, что в таких древних самострелах находили пули; значит, надо быть осторожным! Если бы я только знал, куда пропал мой сумасшедший храбрец...
   Слова застряли у него в горле, так как тот, к кому относились эти слова, а именно его бесследно пропавший воспитанник, внезапно появился пред ним. Смелым прыжком он перепрыгнул через комнатную балюстраду на террасу, рванул стеклянную дверь и вошел в зал, но в каком ужасном виде! Он дрожал всем телом, вода струилась у него с волос и с платья, но из-под мокрых кудрей победоносно сверкали его блестящие глаза и так же победоносно звучал голос:
   -- Вот и я!
   При виде его Лоренц схватился за голову.
   -- Отто, на кого вы похожи? Где вы пропадали все время? Ведь вы промокли насквозь!
   Юноша небрежно окинул свой совершенно мокрый костюм.
   -- Это от волн! Шлюпка до половины была наполнена водой.
   -- Шлюпка? Да неужели вы были...
   -- На море! Я прямо из шлюпки.
   Лоренц невольно отшатнулся и побледнел, как мел.
   -- В такую-то бурю?
   -- В такую бурю!
   -- Господи помилуй! Да чего же ради?
   Отто упрямо тряхнул головой.
   -- Этого вы не узнаете, доктор, да и вообще не узнает никто. Это моя тайна; я вовсе не хочу, чтобы меня только удаляли, когда другие поверяют друг другу свои тайны.
   -- Но ведь должны же быть у вас какие-нибудь причины, чтобы подвергать свою жизнь такой опасности, -- жалобно произнес старый доктор. -- Я вообще не понимаю, как вам удалось благополучно выбраться. Сегодня ведь никто не решался выйти в море.
   -- А я решился! -- торжествующе воскликнул Отто. -- Я научился у Арнульфа управлять шлюпкой в бурю и сегодня плыл, как настоящий моряк.
   -- Так скажите мне по крайней мере...
   -- Ни звука! С вами, доктор, у меня вообще свои счеты; если бы вы давеча не удержали меня, я утром также принял бы участие в схватке; но вы не пустили меня, пока не пришла бабушка и со слезами не обняла меня. Ее я, конечно, не могу оттолкнуть, да я еще наверстаю свое. В замке, надеюсь, ничего больше не было?
   -- Нет, но, к сожалению, наверняка что-нибудь будет, когда явятся солдаты из города.
   -- Надеюсь -- они нападут на нас, мы будем защищаться, прогоним их! Ах, доктор, вот я никогда не предполагал, что в Мансфельде мы доживем до такого счастья!
   Отто стремительно бросился на шею доктору, покорно отдающемуся его объятиям.
   -- Отто, безбожный мальчик! -- простонал старик. -- И это он называет счастьем!
   -- Конечно! Но первым долгом я должен найти себе оружие. А вот стоит какое-то ружье!
   Юноша хотел схватить мушкетон, но воспитатель остановил его, с достоинством заявив:
   -- Оставьте, это -- мое оружие!
   -- Ваше оружие? -- и Отто с изумлением взглянул на обычно миролюбивого старика, воинственный вид которого только теперь обратил на себя его внимание.
   -- Да, но я вовсе не намерен проливать им кровь, -- поспешил прибавить Лоренц.
   -- Ну, этим ружьем вы кровь не прольете, -- расхохотался Отто, завладев мушкетоном. -- Я думаю, курок нельзя даже поднять.
   Он попробовал поднять его, но заржавленный курок не двигался с места; тем не менее Лоренц боязливо отскочил назад.
   -- Берегитесь! Оно может выстрелить!
   -- Ружья для того и существуют, чтобы стрелять, -- глубокомысленно заметил Отто, снова безуспешно повторяя свою попытку.
   -- Только, пожалуйста, не в моем присутствии. Отдайте мое ружье!
   -- С удовольствием! Все равно стрелять из него нельзя. А теперь мне необходимо идти к брату, сегодня я первый раз гордился им; я пойду к Гельмуту, нашему коменданту!
   -- Так переоденьтесь, по крайней мере, ведь с вас вода льет! -- попросил Лоренц, но ответом ему был веселый хохот.
   -- Нет, доктор, это пустяки, а сегодня мы все -- герои, даже вы в своей шубе и с ружьем, которое, к сожалению, не стреляет!
   И он убежал, продолжая хохотать, между тем как оскорбленный Лоренц взял почтенный мушкетон, вызвавший так много насмешек, и отправился вслед за Отто пополнять ряды защитников.
  

ГЛАВА X

   Тяжелее всего катастрофа отразилась на графе Оденсборге и на наместнике. С того момента, как его пасынок с поднятой саблей встал перед Арнульфом Янсеном, граф отказался от всякого вмешательства: он чувствовал, что его власть кончилась; Хольгер же, которого и теперь не покинули ни его энергия, ни решительность, сделал попытку броситься за нападавшими и предупредить находившихся внизу датчан. Но, как можно было предвидеть, дверь внизу он нашел запертой, а пока старался открыть ее, ликующие крики со двора возвестили, что было уже слишком поздно, что смелая попытка Гельмута удалась на славу.
   Оденсборг удалился к себе и заперся в своей комнате, где, по приказанию Гельмута, его никто не тревожил. Когда он после полудня прислал вниз сказать, чтобы ему приготовили экипаж, так как он хочет уехать, вернувшийся лакей принес ему ответ, что экипаж будет готов через полчаса. Наместника же, от которого ввиду его нескрываемой враждебности можно было ждать самого худшего, заперли в одной из комнат как пленника, и только теперь заявили ему, что он может покинуть замок вместе с графом. Он тут же воспользовался этим разрешением.
   В одной из комнат верхнего этажа, где до сих пор жил Оденсборг с пасынком, стоял Гельмут. Он ожидал находившегося у себя в комнате отчима, которого не видал с утра. Дверь открылась, из комнаты вышел слуга с чемоданом в руках, а изнутри послышался голос графа:
   -- Значит, экипаж подан?
   -- Так точно, ваше сиятельство, он ожидал нас при выезде в деревню, так как ворота замка уже забаррикадированы.
   -- В таком случае снеси багаж вниз. Ты и Франц проводите меня, мы поедем прямо в город.
   Слуга повиновался и, испуганно взглянув на молодого хозяина замка, вышел из комнаты. Следом за ним показался граф Оденсборг в дорожном костюме и хотел точно так же спуститься вниз, однако пасынок пошел ему навстречу и спросил:
   -- Ты хочешь уехать, папа?
   Оденсборг остановился и смерил сына взглядом, полным немого упрека.
   -- Да! Надеюсь, со мной не будут обращаться здесь, как с пленным, и не задержат насильно.
   -- Нет, ты пройдешь совершенно свободно, я уже отдал приказ.
   Последовала недолгая, но томительная пауза; оба, бледные и взволнованные, молча стояли друг перед другом. Только теперь они по-настоящему поняли, что значила для них утренняя сцена.
   Наконец, первым заговорил граф Оденсборг:
   -- Не мог же ты, надеюсь, ждать, что я останусь после того, что произошло?
   -- Нет, -- ответил Гельмут, -- но я также не верил, что ты уйдешь, не захотев увидеть меня. Перед этим ты не принял меня.
   -- Я приводил в порядок бумаги, -- холодно ответил граф, -- а ты приводил в боевую готовность свой замок. Между прочим, долго будет тянуться эта комедия?
   -- Какая комедия?
   -- Которую ты разыгрываешь со своими мужиками. Если бы я подозревал, что мой сын пойдет против меня, как защитник шпиона, встанет во главе шайки дерзких бунтовщиков...
   -- Папа, оставь! -- серьезно перебил его молодой человек. -- Это делает нашу разлуку еще более горькой.
   -- Да, горькой! -- вырвалось со стоном у графа. -- Никогда я не считал бы возможным, что ты... ты с такой непримиримостью восстанешь против отца, что ты в один миг сбросишь с себя и растопчешь ногами то, что я долгими годами насаждал и лелеял в тебе.
   -- Что ты навязал мне! Правда, я сам виноват, что допустил командовать собой, но будь справедлив: ведь это ты отнял у меня и волю, и способность рассуждать. Ты предоставил мне наслаждаться радостями жизни, но от сути ее, от ее обязанностей удалил. Я никогда не смел возвращаться на родину, не должен был видеть своих родных; каждая нить, связывавшая меня с родиной, нарочно рвалась. Ты хотел, чтобы я оставался только послушным сыном, не знающим ничьей иной воли, кроме твоей, и я был таким до сегодняшнего дня.
   -- И был бы еще дольше, если бы не безумная страсть, которая, несомненно, овладела тобой. Ты думаешь, я не знаю, чьему голосу ты следуешь, чья рука вырывает тебя у меня? В тот миг, когда ты отказался от меня, ты полюбил Элеонору Вальдов, а меня приносишь в жертву этой любви.
   Гельмут отрицательно покачал головой.
   -- Ты ошибаешься, здесь есть еще нечто другое. Я был чужим для своей родины, и она враждебно, как чужого, приняла меня, когда моя нога ступила на родную землю. И все же я знал с первого дня, что это -- моя родина, это ощущается каждым нервом, чувствуется в каждом биении сердца! -- он остановился, словно ожидая ответа, и, не получив его, продолжал с еще большим воодушевлением: -- Ты не знал, как часто стыд заливал краской мое лицо, когда я слышал, как поносили имя Мансфельд за то, что творилось тобой в моих поместьях; ты не знал, сколько раз я намеревался порвать эти цепи. Но сегодня, когда вы хотели вести на смерть человека, вся вина которого состояла только в том, что он любил свою родину, мою родину, где ваши пули из дома моих предков были направлены в моих земляков, -- борьба окончилась; я сделал то, что должен был сделать!
   Молча и мрачно, не перебивая, слушал Оденсборг, но его лицо выражало скорее страдание, чем гнев. Затем он быстро приблизился к Гельмуту и, положив ему руку на плечо, произнес:
   -- Гельмут, подумай: ведь этот час разлучает нас навсегда! Ты был моим сыном, хотя нас и не соединяли кровные узы; неужели я действительно должен навсегда потерять тебя?
   -- Тебе не следовало привозить меня сюда, -- тихо сказал Гельмут. -- Во всяком случае, не теперь, когда моя родина хочет освободиться от вас, когда идет кровавая борьба за ее освобождение. Твое воспитание не выдержало испытания; немецкая кровь забушевала во мне и потребовала отмщения за долгий плен. Я больше не могу и не хочу забывать, что я -- сын Мансфельда и что я должен вступить в управление наследством своего отца.
   Граф опустил руку и отступил; его лицо приняло холодное выражение, и он сурово произнес:
   -- Тогда между нами все кончено!
   -- Ты идешь? -- воскликнул молодой человек. -- Ни слова на прощанье? Ни малейшего знака примирения?
   -- К чему? Ведь у тебя свое отечество, ради которого ты жертвуешь мной, а я возвращаюсь в свое.
   В его словах звучала неизъяснимая горечь, и все-таки Гельмут чувствовал, как дорог был он этому человеку, который любил только его одного, хотя и на свой лад.
   -- Отец! Отец мой! -- простонал он.
   Оденсборг взглянул на него, увидел две горькие слезы, катившиеся из его голубых глаз, с мольбой устремленных на него, и почувствовал, что самообладание вот-вот покинет его.
   -- Прощай! -- промолвил он с невыразимым страданием, направляясь к выходу.
   Гельмут хотел было броситься за ним, но внезапно остановился. Выбор он сделал, теперь предстояло довести дело до конца, хотя бы такой ценой!
   Приказ барона был выполнен в точности. Граф Оденсборг с наместником и двумя слугами беспрепятственно покинул замок. Для них открыли маленькую боковую калитку, которая, однако, сейчас же закрылась за ними, так как необходимо было соблюдать все предосторожности.
   Через некоторое время в замок явился Арнульф Янсен, стал искать барона и, наконец, встретился с ним на лестнице.
   -- Граф и наместник уехали, -- отрывисто доложил он.
   Гельмут был еще бледен, но серьезен и спокоен. О том, как трудно давалось ему это спокойствие, свидетельствовал его дрожащий голос, когда он произнес:
   -- Я знаю!
   -- Калитку я приказал завалить, -- продолжал Арнульф, -- потому, что они приближаются!
   -- Датчане? Уже?
   -- Да, они идут по большой дороге и через четверть часа могут быть здесь.
   -- Много их? -- спросил Гельмут, входя с ним в зал, где в это время никого не было.
   -- Их больше, чем мы предполагали. За туманом нельзя хорошенько различить, но, пожалуй, более двухсот человек.
   Гельмута, похоже, поразило это известие, которого он не ожидал.
   -- Так много? -- пробормотал он. -- На столько я не рассчитывал.
   -- Я также; они, вероятно, смотрят на это очень серьезно и сразу высылают против нас половину полка.
   -- Бой будет жарче, чем мы полагали.
   -- Все равно будем драться, чего бы нам это ни стоило!
   -- Из-за меня опять прольется кровь! -- мрачно сказал Арнульф.
   -- Оставьте теперь это, -- попытался, было, Гельмут перевести разговор, но Янсен упрямо покачал головой.
   -- Вы это можете оставить, но не я. Вы не представляете себе, как это гнетет и мучает меня. Если мы погибнем под их численностью...
   -- Мы не погибнем. Немецкие войска уже в пути, а до тех пор мы удержим замок.
   Арнульф Янсен ответил не сразу; он, очевидно, боролся с собой.
   -- Господин барон, -- начал он наконец, не поднимая на Мансфельда глаз, -- вы спасли мне сегодня жизнь и свободу.
   -- А вы согласились бы лучше поплатиться и жизнью, и свободой, чем быть обязанным ими мне?
   -- Может быть, но это нисколько не облегчает моего долга вам.
   -- Арнульф, вы ненавидите меня!
   Янсен молчал, но мрачное выражение его лица говорило за него.
   -- И теперь также? -- с упреком в голосе спросил молодой барон.
   Арнульф медленно поднял на Мансфельда свой взор, пылавший прежней яростью.
   -- Я не могу отрицать это, барон фон Мансфельд. Да, я горячо ненавидел вас как изменника, предавшего свою родину, как человека безвольного, делающего все по указке другого. С сегодняшнего дня я знаю, что вы -- мужчина; но другие глаза видели глубже, чем я, и они были правы. Теперь у вас есть родина и... невеста, так перенести мою ненависть для вас не составит труда!
   Глубокое страдание, скрывавшееся в этих словах, лишало их враждебного тона, и Гельмут знал, что далеко не мелочные и не низменные побуждения владели Янсеном.
   -- Арнульф, -- серьезно ответил он, -- впереди бой, в котором один из нас может погибнуть. Поэтому нам следовало бы раньше заключить мир.
   Арнульф провел рукою по лбу, словно отгоняя от себя тяжелые думы; видно было, каких непомерных усилий стоило ему протянуть противнику руку, но в конце концов он пересилил себя.
   -- Без вас я стоял бы теперь пред военным судом и ждал бы расстрела. Теперь будь что будет, но я свободен! Благодарю вас!
   Гельмут крепко пожал протянутую ему руку.
   -- Старую ненависть мы похороним, а остальное предоставим будущему.
   Они оба не заметили стоявшей в дверях Элеоноры; при последних словах она вошла в комнату и воскликнула:
   -- Наконец-то, Арнульф, вы вымолвили слово благодарности.
   Янсен обернулся, загадочно и мрачно взглянув на нее. Тяжелый вздох вырвался из его груди.
   -- Да, -- ответил он. -- Не смотрите на меня с таким упреком, фрейлейн Нора! Вы не знаете, чего стоила мне эта благодарность! Вы найдете меня на дворе, барон.
   -- Я пойду сейчас же за вами, -- крикнул вслед ему Гельмут и подошел к Элеоноре. -- Датчане приближаются, Нора, -- многозначительно промолвил он, -- их силы во много раз превосходят наши.
   -- Я знаю это, -- ответила Элеонора. -- И все-таки вы будете защищать замок?
   -- До последней капли крови!
   -- А граф Оденсборг покинул тебя?
   -- Да, навсегда!
   В ответе было столько приглушенной боли, что Элеонора не могла не почувствовать этого. Словно утешая его, она положила ему руку на плечо:
   -- Не навсегда. Позже он поймет, что ты был прав. Он...
   -- Останется у своих, как это делаю я! -- докончил Гельмут. -- К чему обманывать себя! Он жертвует мной, как я вынужден был пожертвовать им. С сегодняшнего утра мы уже знали, что нам надо расстаться, но оба не предполагали, что разлука будет так близка и так тяжела для нас.
   -- Ты раскаиваешься в своем решении? -- тихо спросила Элеонора.
   -- Это было вовсе не решение, а пробуждение! Ты мне уже раньше говорила, что родина предъявит свои права блудному сыну. Так и случилось. И если я теперь потерял отца, зато нашел тебя. Или ты теперь тоже отвергнешь меня, Элеонора?
   Яркая краска, залившая все лицо девушки, говорила красноречивее всяких слов.
   -- Гельмут, не сейчас, ведь впереди страшная опасность...
   -- В тот час ты дала мне право защищать тебя! -- страстно перебил он. -- Опасность пройдет, но я не откажусь от своего права. Можешь ли ты теперь с полным доверием дать мне свою руку?
   Мансфельд обнял Элеонору, заглянув глубоко в ее глаза. Они с чистой нежностью встретили его взор, и такая же нежность прозвучала в ее ответе:
   -- Да, Гельмут, теперь могу, потому что знаю, что ты всю жизнь будешь решителен и тверд и на тебя можно положиться!
   В конце концов старый барон Мансфельд оказался прав со своим духовным завещанием: те, чьих судьбу он хотел соединить, действительно нашли свое счастье. Но у них не было времени насладиться им: Гельмут, едва успев запечатлеть горячий поцелуй на устах своей невесты, с сожалением выпустил ее из объятий. Его место было там, где каждую минуту могли появиться приближавшиеся датчане.
   Он вышел с Элеонорой из зала, но их снова задержали: по лестнице, в сопровождении Евы и Лоренца, спускалась баронесса.
   -- Бабушка, что тебе надо здесь? Отчего ты не осталась у себя в комнате? -- поспешив ей навстречу, воскликнул Гельмут.
   Баронесса Мансфельд со слезами на глазах простерла к нему руки.
   -- Я хотела еще раз увидеть тебя. Второй раз я отправляю тебя туда, где подстерегает опасность. Гельмут, прошу тебя...
   -- Успокойся, успокойся, бабушка! -- стал он уговаривать ее. -- Сейчас еще ничего не предвидится; сначала датчане, во всяком случае, предложат сдать им замок добровольно. А теперь пусти меня; меня ждут на моем посту.
   Он мягко, но решительно высвободился из объятий старушки и хотел идти.
   В этот миг Отто протолкался вперед и, едва переведя дух, воскликнул ликующим тоном:
   -- Ура! Вот они и здесь!
   Баронесса, с упреком взглянув на мальчика, страдальчески поникла головой.
   -- Отто, как тебе не стыдно с такой радостью встречать неприятеля!
   -- Кто говорит о неприятеле, бабушка? Да вы послушайте: разве когда-нибудь датчане так возвещают о своем приходе?
   Совсем близко слышались сигнальные рожки приближавшихся солдат; однако это были совершенно иные звуки, чем те, к которым привыкли за долгое пребывание датчан. Все прислушивались, затаив дыхание.
   -- Господи, да ведь это... -- изумленно воскликнул Гельмут.
   -- Прусские сигналы! -- радостно докончила Элеонора.
   -- Ну, конечно! -- ликовал Отто. -- Это Фриц со своим полком!
   -- Фриц? -- повторила Ева, и в ее возгласе послышалась скрытая радость.
   Но старая баронесса недоверчиво покачала головой.
   -- Не может быть! Отто, ты ошибаешься и вводишь нас в заблуждение.
   -- Ну, бабушка, мне-то ты можешь поверить, я знаю наверное! -- воскликнул юноша, бросаясь к ней на грудь. -- Сейчас они открывают ворота, мне необходимо присутствовать при этом! Я должен первым встретить Фрица!
   Он бросился вниз по лестнице, Гельмут -- за ним, а старая баронесса словно онемела от радости и страха; Ева поспешила к своей подруге.
   -- Нора, возможно ли это? Фриц со своим полком?
   Элеонора хотела ответить, как вдруг Лоренц изо всей силы бросил свой почтенный, до сих пор с таким страхом и опаской оберегаемый мушкетон и, подняв руки, воскликнул:
   -- Слава Богу! Теперь нам больше не нужно это смертоносное оружие!
   Во дворе замка между тем раздавались радостные возгласы. В тот миг, как в приближавшихся солдатах узнали спешивших на помощь друзей, опасность и заботы были забыты. Все бросились к заграждениям, спеша разрушить с таким трудом возведенные баррикады. Открылись широкие решетчатые ворота, и Отто действительно выбежал первым приветствовать капитана Горста, шедшего во главе своего полка.
   -- Вот и мы! -- обратился Горст к Арнульфу Янсену, протягивая ему руку. -- Мы пришли как раз вовремя!
   Янсен с чувством ответил на его рукопожатие.
   -- Да, капитан. А мы приняли вас за наступающих датчан.
   -- Ну, едва лишь они увидят нас, как повернут назад! -- заметил Горст и обратился к подходившему Гельмуту: -- Я уже слышал, барон, что вы -- комендант вашего замка; поэтому я прошу вас как товарища и друга разместить меня и моих людей.
   -- Добро пожаловать! Добро пожаловать! -- пригласил Гельмут.
   Действительно, редко какая просьба исполнялась с большей готовностью, чем эта, редко предлагалось помещение с большим удовольствием, чем в данном случае.
   Обширный, обычно тихий двор замка едва мог вместить прибывшее подкрепление. Радостный гул носился в воздухе -- гул, вовсе не похожий на тот, который раздавался здесь утром.
   Горст с Гельмутом, Арнульфом и Отто, ни на шаг не отступавшим от капитана, вошел в замок, где его ожидало множество сюрпризов. Он надеялся, конечно, найти здесь еще и Элеонору с баронессой, но рядом с двумя дамами, ожидавшими его на площадке лестницы, показалась белокурая головка, и два голубых глаза радостно приветствовали его.
   -- Ева! -- воскликнул капитан, и в его тоне было столько восторженной страсти, что это превзошло все ожидания маленькой, романтичной Евы, и, забыв об опекуне, своей ненависти к пруссакам, даже о присутствии посторонних, она бросилась к капитану с возгласом:
   -- Фриц!
   -- Вот это я называю счастьем! -- промолвил Горст, бурно обнимая ее. -- Из-за этого стоило идти в дождь и непогоду!
   -- Но, Фриц, откуда вы явились так неожиданно? -- спросила его баронесса Мансфельд.
   Горст изумленно взглянул на нее и повторил, не выпуская Евы:
   -- Неожиданно?
   -- Конечно, -- вмешался Гельмут. -- Какой счастливой случайности мы обязаны вашим внезапным и очень своевременным появлением?
   -- Это вовсе не случайность, барон. Мы прибыли сюда, чтобы оказать вам помощь.
   -- Вам стало известно, что мы нуждаемся в вашей помощи? Но это известие никак не могло достичь вас!
   -- И все-таки достигло. Я внезапно получил приказ немедленно направиться к замку, чтобы освободить от военного суда предводителя шлезвигского крестьянства Арнульфа Янсена; еще до вечера нам следовало быть на месте. У Янсена я и без того в долгу; таким образом мы спешили изо всех сил и весь путь прошли за три часа.
   -- Это совершенно непонятно, -- недоумевал Арнульф. -- Кто это мог оказать нам столь необходимую услугу?
   -- Я! -- раздался за ним торжествующий голос, и Отто, до сих пор державшийся в стороне и с затаенным восторгом слушавший Горста, с гордым достоинством вышел вперед.
   -- Отто... ты? -- послышались изумленные восклицания.
   -- Да, милый Гельмут, я, твой маленький брат, которого ты хотел разложить на школьном столе для порки. Пока вы спорили о том, как вам удержать замок до прихода наших войск, я прямо привел наших друзей сюда. Ну, что, вы теперь будете отсылать меня наблюдать погоду?
   Он с высоко поднятой головой встал пред сестрой, которая теперь разгадала, наконец, причину его таинственного исчезновения.
   -- Но ведь не мог же ты за такое короткое время сходить туда и обратно? -- недоумевала Элеонора.
   -- По суше, конечно, нет, но в шлюпке, прямо через бухту, до передовых постов я добрался меньше чем в час.
   -- В такую бурю ты был на море? -- ужаснулась баронесса Мансфельд.
   -- Да, бабушка! Я, правда, поспорил с бурей, но зато вовремя попал к коменданту. Он -- старый полковой товарищ моего отца, и я знал, что он выслушает меня. Я изложил ему все наши обстоятельства, и он уверил меня, что сейчас же пришлет помощь. Что ты скажешь на это, Фриц?
   -- Что ты -- превосходный мальчик! -- воскликнул капитан. -- Не будь приказа, мы пришли бы сюда только завтра к вечеру; я и не подозревал, что этого приказа добился ты. Но почему ты не присоединился к нам? Зачем ты вторично рискнул плыть по бурному морю?
   -- Потому что морем я через час мог уже быть дома, -- ответил Отто, почти обиженный таким вопросом. -- Тем временем сюда могли бы явиться датчане, здесь завязался бы бой, а меня-то и не было бы. Как видишь, Фриц, не мог же я рисковать?
   -- Я вижу одно, что ты родился быть солдатом, -- расхохотался Горст.
   -- Конечно! В будущей войне я буду драться, во второй буду офицером, в третьей...
   -- Отто, довольно, ради Бога! -- прервал его Лоренц. -- Неужели на свете нет ничего другого, кроме войны?
   Юный герой, не обратив внимания на увещевания воспитателя, бросился к своему другу Янсену, ничем не выразившему ему своей благодарности.
   -- Арнульф, что с тобой? Ты стоишь один, такой мрачный. Что случилось?
   Арнульф, действительно, стоял в стороне, молчаливый и хмурый, не принимая участия во всеобщей радости. Он обернулся к юноше, пытаясь рассмеяться, но в его голосе чувствовалось скрытое страдание.
   -- Ничего, ничего со мной, мой милый Отто!
   -- Ты сердишься, что нам не удалось подраться с датчанами? -- решил Отто, которому такое объяснение казалось очень близким к истине. -- Да, я тоже недоволен! Кто мог предполагать, что Фриц так поспешит? Собственно говоря, он пришел слишком рано, мог бы и доставить нам удовольствие отразить небольшое нападение датчан.
   -- Прибереги свои сожаления на будущее, мой мальчик, -- серьезно сказал Горст. -- На этот раз наша задача -- справиться с неприятелем. Завтра прибудут наши войска, и тогда произойдет решительное сражение.
   Разговаривая, все перешли в главный зал; баронесса захотела узнать подробности беседы с начальником прусских войск, и в то время как она осыпала внука то ласками, то упреками за его отчаянную смелость, капитан Горст воспользовался случаем, чтобы отвести в сторону Еву, при последних его словах снова потерявшую свое мужество.
   -- Фриц, вдруг ты теперь погибнешь в бою? -- со страхом пролепетала она.
   -- Наоборот! Я одержу победу и женюсь! -- с непоколебимой уверенностью возразил он. -- Но на этот раз нам во что бы то ни стало необходимо объясниться, Ева, иначе нам опять помешают, как тогда.
   -- Да, во время твоей последней просьбы...
   -- Совершенно верно. Итак, я торжественно повторяю свое предложение.
   Девушка уже привыкла, что эти предложения делались ей при самых невероятных обстоятельствах; она перестала удивляться им и позволила себе только застенчивое замечание:
   -- Это уже в третий раз!
   -- Да ведь ты же три раза сказала мне "нет", а я объявил тебе, что в конце концов ты скажешь "да". Прав ли я был?
   Горст нежно склонился к Еве, и так же нежно приникла к его груди маленькая белокурая головка, в то время как лукавая улыбка осветила ее лицо.
   -- Да, Фриц, к сожалению, ты оказался прав! -- произнесла она. -- Но нам предстоят еще тяжелые испытания: мой опекун все перевернет вверх дном, чтобы разлучить нас.
   Горст засмеялся -- перспектива такой борьбы, по-видимому, нисколько не беспокоила его.
   -- Успокойся, моя маленькая, милая Ева! -- принялся он утешать ее. -- Это уж мое дело. Я постараюсь справиться с наместником. В крайнем случае, чтобы овладеть тобой, я готов бороться хоть с двумя дюжинами опекунов.
   Большие глаза Евы несколько округлились: две дюжины опекунов! Несколько многовато, но это невероятно льстило ее самолюбию, и она не сомневалась, что ее избранник может всех их обратить в бегство. Теперь она убедилась в его безмерной любви: Фриц был ее настоящим идеалом, и она повернулась к подруге, чтобы поскорее поделиться с ней своей радостью.
   Элеонора и Гельмут были на террасе одни. Они не обращали внимания на бурю, шумевшую вокруг, а молча слушали дикую могучую песню, доносившуюся к ним с моря.
   Шум волн, испытанный голос моря, старые отзвуки родины, они приветствовали потерянного и вновь обретенного сына!
   Молодой помещик обнял свою невесту и прошептал ей всего несколько слов, но она отрицательно покачала головой.
   -- Нет, Гельмут! Всюду еще свирепствуют война и зло, пусть снова над нашей головой засияет солнце, тогда и я буду твоей!
   -- Но ведь это может продлиться несколько месяцев, -- воскликнул Гельмут. -- Победа еще не одержана, и кто знает, когда это случится? До тех пор я должен терпеть?
   Элеонора подняла на него прекрасные темные глаза, светившиеся уверенностью в победе и счастье, и, положив ему на грудь свою головку, ответила с искренним чувством:
   -- Да! Терпеть и надеяться.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru