Веселовский Александр Николаевич
Славяно-романские повести

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Славяно-романскія повѣсти.

Изслѣдованіе А. Н. Веселовскаго.

   Подъ названіемъ "славяно-романскихъ" повѣстей я желалъ-бы выдѣлить особую группу южнославянскихъ разсказовъ, объединенную характеромъ ихъ источниковъ и нѣкоторыми особенностями ихъ идеальнаго содержанія. Мѣсто, занимаемое ими въ исторіи развитія славянской повѣсти вообще, со включеніемъ русской, приходится по срединѣ между византійскимъ вліяніемъ, обусловившимъ древній составъ югославянской повѣствовательной литературы, и позднимъ западнымъ, коснувшимся Руси при посредствѣ, главнымъ образомъ, Польши. Этому послѣднему принадлежитъ, напр., сохранившаяся въ познанскомъ сборникѣ XVI вѣка "Исторія объ Аттилѣ, королѣ Угорскомъ", относящаяся къ особому роду историческихъ повѣстей и баснословныхъ хроникъ. Выключая её изъ группы "славяно-романскихъ" сказаній, я отнесъ-бы къ нимъ, наоборотъ, греко-сербскую Александрію: она пришла къ южнымъ славянамъ изъ греческаго источника и, въ этомъ смыслѣ, можетъ быть включена въ отдѣлъ "византійскій", но ея складъ, стиль и характеръ нѣкоторыхъ подробностей обличаютъ въ ея авторѣ знакомство съ западной романтикой, отводя ей мѣсто въ исторіи литературнаго воздѣйствія запада на византійскій востокъ. Это воздѣйствіе сказывалось переводами, подражаніями и передѣлками древнихъ сюжетовъ, въ которыхъ сентиментализмъ и реализмъ поздняго греческаго романа причудливо смѣшивались съ полупонятыми мотивами рыцарства, греческіе витязи являлись паладинами и строгія очертанія древнихъ типовъ смягчались въ полусвѣтѣ романтизма. Къ подобному пониманію стараго эпоса приводило уже спеціально-греческое развитіе: оно переставило центры эпическаго интереса, выдвинуло на первый планъ легенду о Парисѣ, создало образъ влюбленнаго Ахилла, заставивъ его тосковать по Поликсенѣ, увлечься красавицей Еленой, которую онъ видитъ на стѣнахъ Трои и съ которой Ѳетида сводитъ его въ волшебномъ сновидѣніи {Объ Ахиллѣ и Еленѣ сл. Ἰσαακίου καὶ Ἰωάννου τοῦ Τζέτζου Σχόλια εἰς Λυκόφρονα, ed. Christ. Gottfr. Müller, къ стих. 143 и 171--173; Lycophronis Alexandra, recensait, scholia vetera codicis Murciapi addidit God. Kinkel (1880), комментарій къ стих. 143 и 172; Eudociae Augustae Violarium, rec. J. Flach (1880), стр. 265--6 (съ ссылкой на Δοῦρις ό Σάμιος), Сл. Weicker, Der epische Cyclns. II, стр. 105.}. Припомнимъ прелестную фантасмагорію филостратова Героика {Flavii Philostrati Opera, ed. Kayser, v. II, стр. 211 слѣд. Сл. Птоломея Гееестіона у Фотія, Biblioth. с. СХС, βιβ. Λ: ὡς Ἑλένης καὶ Ἀχιλλέως ἐν μακάριον νήσοις παῖς πτερωτός γεγόνοι, ὅν διὰ τὸ τῆς χώρας εὔφορον Εὐφορίωνα ῶνόμασαν (Westermann, Μυϑογράφοι, ρ. 188).}: Ахиллъ и Елена, никогда не видавшіе другъ друга при жизни, влюбляются взаимно въ царствѣ тѣней; и вотъ, по просьбѣ Ѳетиды, Нептунъ создаетъ на Черномъ морѣ, изъ ила Ѳермодонта, Борисовна и Истра, островъ Λευκὴ, гдѣ влюбленныя тѣни живутъ въ идеальной связи, въ лунныя ночи водятъ хороводы по цвѣтущему лугу, а съ береговой стоянки робко прислушивается къ ихъ чудеснымъ пѣснямъ морякъ, не осмѣливающійся проникнуть внутрь острова.
   Къ этому романтическому теченію примкнула, не достигая его поэзіи, струя западно-рыцарскаго романа. Ахиллъ явился любовникомъ, банально вздыхающимъ по Поликсенѣ (Roman de Troie; Διήγησισ Ἀχιλλέως). Образъ Александра въ греко-сербской повѣсти о немъ принадлежитъ тому-же направленію мысли; отличіе этого памятника отъ другихъ "славяно-романскихъ" лишь во внѣшней лингвистической формѣ, въ которой онъ объявился славянамъ, тогда какъ романъ о Тристанѣ и пѣсня о Бовѣ пришли къ намъ изъ Италіи, и латинскій-же или романскій подлинникъ слѣдуетъ предположить для древне-славянской притчи о Троѣ.
   Изъ сказаннаго выяснилось, что мы понимаемъ подъ "славяно-романскими" повѣстями: сербскую Александрію, Троянскія Дѣянія и сербскіе Тристана и Вову, дошедшіе до насъ въ бѣлорусскомъ пересказѣ. Всѣ эти памятники представляются объединенными и мѣстомъ своего происхожденія: Боснія и сѣверная Далмація, куда, вмѣстѣ съ византійскими, легче всего было доходить и западнымъ вліяніямъ, общественнымъ и литературнымъ. Послѣднія тѣмъ интереснѣе, что облеченныя въ форму повѣсти, онѣ распространялись и далѣе по славянскому міру, разнося въ той или другой мѣрѣ слѣды, часто искаженные, обусловившаго ихъ западно-рыцарскаго міросозерцанія. Если Тристанъ извѣстенъ пока лишь въ бѣлорусскомъ пересказѣ сербскаго оригинала, то Александрія и Троянская притча имѣли широкое распространеніе, а Бова перешелъ у насъ и въ народную сказку. Какой отпечатокъ западнаго быта и рыцарскаго уклада сохранили они въ своихъ далеко-разошедшихся отраженіяхъ? Дѣло идетъ не о вліяніи одной культурной среды на другую, а о контрастѣ, въ которомъ должны были очутиться идеалы, воспитанные извѣстными отношеніями общества, въ литературѣ, отвѣчавшей другимъ жизненнымъ опросамъ.
   Въ славянскую среду наши повѣсти {Далѣе онѣ цитуются такимъ образомъ: А (Александрія), ТД (Троянскія Дѣянія), Тр, (Тристанъ), Б (Бово).} вносили свѣдѣнія о чуждомъ ей обиходѣ рыцарства и его особомъ нравственномъ кодексѣ. Первый усваивался внѣшнимъ образомъ, многое показываетъ, что иныя его черты были неясны и понимались вполовину. Подробно описывается вооруженіе рыцарей, ихъ поединки, обычай вызова перчаткой, турниры, въ которыхъ рядомъ съ рыцаремъ является и его конюшій, "оправца" (Тр.). Бой идетъ сначала на коняхъ: противники такъ стремительно наскакиваютъ другъ на друга, что еслибъ не добрая сброя, они пали-бы мертвыми, а ихъ копья разлетаются въ щепы. Упавъ съ конями на землю, они тотчасъ-же вскакиваютъ на ноги и продолжаютъ биться мечами, иногда расходясь, чтобъ отдохнуть, опершись на щитъ (Тр.). Сл. описаніе боя Ильи Муромца съ сыномъ.
   
   Разъѣхались на копья востры:
   У нихъ копья въ рукахъ погибалися,
   На черенья копья разеыпалися;
   Разъѣхались на палицы боевыя:
   У нихъ палицы въ рукахъ погибалися,
   По маковкамъ палицы отломилися;
   Разъѣхались на сабли востры:
   У нихъ сабли въ рукахъ погибалися,
   Повыщербѣли на латы кольчужныя 1).
   1) Сл. мои Южно-русскія былины, вып. II, стр. 323.
   
   Славянскому читателю эти картины были понятны, какъ понятенъ былъ горделивый отказъ воителя сказаться побѣжденнымъ, чтобы спасти свою жизнь, и желаніе узнать имя противника, и радость, когда противникъ оказывался именитымъ рыцаремъ: славно будетъ пасть отъ его руки, еще славнѣе -- сразить его (Тр. ТД). Въ такихъ случаяхъ рыцарскіе обычаи могли идти на встрѣчу народному юначеству, какъ оба сходились въ осужденіи убійства спящаго врага (Тр. А.):
   
   Не честь-то мнѣ хвала да молодецкая,
   А бить-то мнѣ-ка соннаго что мёртваго 1).
   1) Сл. 1. с., стр. 12 и 405--406 и Servil ad Aen. I, 487; II, 541.
   
   Но едва-ли вразумителенъ былъ символизмъ другихъ рыцарскихъ обрядовъ, напр. опоясываніе мечемъ (Тр. Б.), и смутными могли слагаться представленія о "ѣзджалыхъ рыцаряхъ (chevaliers errants), ищущихъ "фортуны", о дѣвушкахъ, бродящихъ по свѣту съ какимъ-нибудь невещественнымъ порученіемъ (Тр.) и т. п.
   Таково усвоеніе внѣшняго обихода рыцарства; посмотримъ, какъ усвоялся его идеалъ. Онъ, по существу, западный; главныя требованія отъ рыцаря -- это добротъ и дворность. Доброть, несомнѣнно, переводъ: proesse, дворность, дословно -- courtoisie, нерѣдко въ соединеніи: рыцарство и дворность, дворность и преспечность (Тр.). Славянская причта о Троѣ выражаетъ понятіе дворности словами: честь, почтеніе въ дворѣ, дворщина: honneur et courtoisie {Сл. Konrad von Würzburg, Der Trojanische Krieg: Парисъ говоритъ Менелаю, чему онъ желаетъ отъ него научиться:
   20494 ob iuwer reiniu 1ère
   mich wîset ûc daz rehte
   daz hilfet mîn gesiebte
   an êren iemer unde ouch mich.
   20517 biz ich von in geierneu müge
   die zuht, die ritters êren tilge.}, тогда какъ дворбой (ТД), службой (ТД, Тр.) обозначались отношенія, въ которыя вступалъ юный витязь, являясь ко двору какого-нибудь именитаго властителя, чтобы обучиться рыцарскому дѣлу и служенію дамамъ, "добрымъ госпождамъ" (ТД) -- belles daines. Въ этихъ отношеніяхъ развивалась и еще одна существенная сторона рыцарскаго идеала: культъ любви, понятіе милости (Тр.), какъ всесильнаго чувства, самоопредѣляющагося, не подлежащаго другимъ нравственнымъ критеріямъ.
   Такое пониманіе любви плохо согласовалось съ отрицательнымъ взглядомъ на женщину, какъ по существу "злую", сосудъ грѣха: взглядомъ, господствовавшимъ въ средне-вѣковомъ и славянскомъ обществѣ подъ вліяніемъ церковно-ригористической морали. На западѣ это противорѣчіе было если не замирено, то устранено торжествомъ рыцарскаго идеала, удалившаго враждебный ему въ кружокъ рьяныхъ блюстителей строгой отеческой старины. Въ нашихъ славяно-романскихъ повѣстяхъ противорѣчіе осталось,-- наивное и простосердечное, потому что не осмысленное соотвѣтствующимъ поворотомъ въ жизни.
   Средневѣковая литература полна нападокъ на женщинъ {Сл. между прочимъ: Hubatsch, Die lateinischen Vagantenlieder, стр. 73 слѣд.; Franke, Zur Geschichte der lateinischen Schnlpoesie, стр. 71 слѣд.; Huemer, Lateinische Rhythmen des Mittelalters (Wiener Studien VI, стр. 292 слѣд.); Tobler, Proverbia que dicuntur super natura lemiuarum (Zeitschrift f. roni Philologie IX, 287--333); Novati въ Giornale storico della letteratura italiana VII, 432--442; его-же: Carmina medii aevi, стр. 15 слѣд.}. Въ старофранцузскомъ Chastoiement, переводѣ Disciplina Chricalis Петра Альфонса (XII в.), отецъ такъ поучаетъ своего сына: "иди за львомъ и дракономъ, за медвѣдемъ, леопардомъ и скорпіономъ, не ходи только за злой женой, какъ-бы тебя ни улещали, и мысленно моли Господа, славнаго и всемогущаго, дабы онъ спасъ тебя отъ женскихъ ковъ, да и самъ отъ нихъ стерегись" {Barbazan et Méon, Fabliaux (I. p. 81, у Пыпина, Очеркъ, 273.}.
   Такъ злословили и другіе ригористы, и Морольфъ могъ самонадѣянно отвѣтить на попытку Соломона защитить женщину -- предсказаніемъ, что и самъ онъ будетъ ею обманутъ {Сл. мои Славянскія сказанія о Соломонѣ и Китоврасѣ, стр. 274--5 и прим. 2. Сл. L'Evangile aux femmes у Jubinal, Jongleurs et trouvères, стр. 26 слѣд.; Paul Meyer, Plaidoyer en faveur des femmes, Romania No 24, стр. 499--500, и изданное имъ стихотвореніе: Du bounté des femmes, Romania N 589.-- стр. 316 слѣд.}. Онъ въ самомъ дѣлѣ попалъ въ число многочисленныхъ жертвъ женской злобы, среди которыхъ авторъ русской "Бесѣды отца съ сыномъ" помѣщаетъ Адама и Ноя, Лота, Давида и Соломона, сильнаго Самсона и храбраго Александра {Пыпинъ, п. с., стр. 274.}. Какъ авторъ Chastoiement, такъ и анонимный списатель Бесѣды, подтверждаютъ свои положенія, уже сведенныя въ общій кодексъ Пчелою {Безсоновъ, Книга Пчела, стр. XXXI и слѣд.}. Поученіемъ Даніила заточника {Памятники росс. словесности XII в., стр. 237 слѣд.}, цѣлымъ рядомъ прикладовъ и разсказовъ, изъ которыхъ вытекаетъ одна и та-же мораль: изъ-за женъ "многія крови проліяшася и царства разоришася и царіе отъ живота гонзнули" (Пчела XXIII: О добротѣ женстей мнози соблазнишася. Отъ жены начало грѣху, и тою вси умираемъ); "горе граду тому, и немже владѣтельствуетъ жена, горе дому тому, имже владѣетъ жена; зло и мужу тому, иже слушаетъ жены"; "украшаютъ бо тѣлеса своя, а не душу, уды своя связали шолкомъ, лбы своя поттягнули жемчюгомъ, ушеса своя завѣсили драгими рясами, да не слышатъ гласа Божія, ни святыхъ книгъ почитанія, ни отцовъ своихъ духовныхъ ученія"; "женскій разумъ яко храмина непокровенна и яко вѣтрило на верху горъ скоднообразно вертящеся...; лутче купити коня или вола или ризу, нежели злу жену поняти" {Пыпинъ; п. с., стр. 272.}. "Лутче есть во утлѣ корабли плавати, нежели злой женѣ правда повѣдати", говоритъ другое русское слово: "корабль утелъ товаръ потопляетъ, а злаа жена домъ мужа своего пустъ сотворяетъ и самого мужа своего погубитъ. Немочно человѣку пѣшу въ полѣ зайца постичи, а со злою женою спасенія не добыти. Злаа жена отгнаніе ангеломъ, угоженіе діаволе". Эти порицанія жены развиваются наконецъ въ такомъ народно-поэтическомъ климаксѣ: "Егда загорится храмина, чѣмъ ее гасити? Водою. Что болѣ воды? Вѣтръ. Что болѣ вѣтра? Гора. Что сильнѣе горы? Человѣкъ. Что болѣ можетъ человѣка? Хмель: отнимаетъ руки и ноги. Что лютѣе хмелю? Сонъ. Что лютѣе сна? Жена зла" {Пыпинъ, п. с., стр. 270.}
   Всѣ эти представленія, выработанныя церковной моралью, утверждались въ сознаніи общества аскетическимъ направленіемъ такихъ повѣстей, какъ Варлаамъ и Іоасафъ, какъ Синагрипъ, гдѣ въ числѣ поученій Акира сестричу Анадану есть и слѣдующее: "Сыну, уне есть огнемъ болѣти, али трясавичею, негли жити съ злою женою, да не будетъ совѣта въ дому твоемъ, а сердечнаго ей не вѣщай". Это -- одинъ изъ совѣтовъ, пристроившихся въ средневѣковой новеллѣ къ имени Соломона: не повѣрять женѣ тайны, ибо она смертельный врагъ мужу {Сл. мои Замѣтки по литературѣ и народной словесности I, стр. 7.}.
   Восточныя повѣсти о женской хитрости и коварствѣ, перешедшія на Западъ, пріютившіяся и въ славянскомъ мірѣ, должны были поддержать сложившуюся уже характеристику "злой жены". Разсказывали о невѣрной супругѣ Соломона, о вѣтренности матроны Эфесской и т. и Читатели славяно-романскихъ повѣстей обрѣтали въ нихъ тѣ-же знакомые типы: плотски-назойливыхъ дѣвушекъ французской chanson de geste, въ родѣ Дружнены и Мальгоріи (Б.) и дочери короля Перемонта (Тр.), податливыхъ, какъ жена Сегурадежа (Тр.), коварныхъ, какъ "паня з Локви" (La Dame du Lac), уморившая Мерлина (Тр.). преступныхъ, какъ мать Боны (Б.) или Мачеха Тристана (Тр.). Все зло пошло отъ женъ, читалось въ сербской Александріи: отъ нея погибъ и Адамъ, и крѣпкій Самсонъ, и мудрый въ человѣцѣхъ Соломонъ, и въ Троѣ многіе витязи и цари погибли изъ-за одной жены Елены, la foie peccheresse Heleine, какъ называетъ ее Gower {Stengel John. Gower's Minnesang u. Ebrzuchtbüchlein (Marburg 1886) p. 21, N X.}. Много крови прольется изъ-за тебя, говоритъ ей Энона (ТД); ея роковая красота представлялась демонической, но не въ нашемъ значеніи слова, а въ томъ, которая побудила нѣмецкую народную книгу о Фаустѣ представить Елену отродьемъ ада, а болгарскаго сказателя одной троянской повѣсти прозвать ее Гилудой: демоническимъ существомъ народнаго повѣрья, похищавшимъ и пожиравшимъ новорожденныхъ. Понятно послѣ этого, почему наша троянская притча заставляетъ ее умереть насильственной смертью: она понесла заслуженную кару, и средневѣковой вагантъ удивляется, почему она именно избѣжала участи, уготованной ею другимъ.
   Внятнѣе всѣхъ этихъ "злыхъ женъ" долженъ былъ представиться ригористически-настроенному читателю типъ Изотты. Съ первой брачной ночи и до конца разсказа она -- вѣроломная жена, всецѣло отданная любовнику, который, вдобавокъ, не всегда ей и довѣряетъ. Такъ, по крайней мѣрѣ, въ бѣлорусскомъ пересказѣ сербскаго текста, въ эпизодахъ, къ которымъ не нашлись западныя параллели. Имѣемъ-ли мы здѣсь дѣло съ глоссой переводчика, вмѣнившаго Тристану въ правило не довѣряться женщинѣ? Тристанъ проѣзжаетъ съ Изоттой мимо шатра, въ которомъ столуетъ Артуръ и его дворъ, и не велитъ ей смотрѣть по сторонамъ: гляди мнѣ, Тристану, между плечъ, а коню своему промежъ ушей, не то я разгнѣваюсь на тебя. О Тристанъ, отвѣчаетъ она, много я ходила по морю и по суху, а не видала ни одного рыцаря выше тебя. Въ другой разъ, когда Жиневра упрекнула ее, почему цѣной невинной лжи она не спасла жизни одному человѣку, она объясняетъ, что несмѣла сказать Тристану неправды -- изъ боязни его гнѣва.-- Когда послѣ цѣлаго ряда любовныхъ приключеній Тристанъ приводитъ наконецъ Изотту къ ея мужу, и тотъ благодаритъ племянника за его "вѣру и правду" -- въ этомъ заключеніи переводчику чуялась не иронія и не торжество роковой любви надъ связанностью обычая: онъ тѣмъ ближе и безучастнѣе отнесся къ своему подлиннику, чѣмъ менѣе выяснилъ себѣ отношенія своего собственнаго женскаго идеала къ широтѣ рыцарскаго.
   Ригористическій взглядъ на женщину обнималъ ее всецѣло, во всѣхъ положеніяхъ, не исключая и освященнаго церковью брака. Показаніе русскихъ "Словъ" въ этомъ отношеніи рѣшительно. Есть, разумѣется, и добродѣтельныя жены, и въ семьѣ можно было спастись, не столько женѣ, сколько матери, вдовѣ, отреченной отъ соблазновъ плоти, приписанной уставомъ Владиміра Мономаха къ церковнымъ людямъ {Макарій, Исторія русской церкви I 282, 285.}, возвеличенной русскимъ былевымъ эпосомъ. Иначе и матерьяльнѣе бракъ допускался какъ нужда, какъ спасительное средство отъ другихъ излишествъ. "Брачное сѣвѣкупленіе прощено бысть нужда убо ради, а не иного чего бракъ бысть", говорилъ у насъ преи. Іосифъ Волопкій: еслибы прародители сохранили заповѣдь Божію, Господь могъ-бы умножать человѣческій родъ инымъ способомъ, какъ и Адамъ и Евва созданы были внѣ "брачнаго сѣвѣкупленія". "Лучше человѣку женитися, нежели разжизатися плотію", значится въ книгѣ Измографъ. гл. 42. Такъ понимаетъ дѣло и авторъ старофранцузскаго Miserere: Праведенъ путь брака; въ томъ цѣломудріе, коли супруги безъ страсти творятъ обоюдный долгъ. Бракъ -- клѣтка для дикой птички, чтобы не упорхнула въ лѣсъ; убѣжище противъ бури, ловушка, для вѣтренниковъ, чтобы не ходили за чужими женами, сѣнь: отъ излишняго жара.
   О любви въ бракѣ нѣтъ и рѣчи, или. лучше, любовь цѣликомъ уходила въ чувство долга; прелестный образъ Ярославны и русскихъ женъ, плачущихъ о своихъ ладяхъ, взятъ въ исключительный моментъ скорбнаго причитанія. Характерно въ этомъ смыслѣ сравненіе древнерусской повѣсти о Девгеніи -- либо ея благочестиво окрашеннаго оригинала -- съ греческой поэмой о Дигенисѣ. Послѣдняя воспѣваетъ не только подвиги своего героя, но и любовь, передъ силой которой склоняются слабые смертные; мѣсяцъ май -- царь надъ мѣсяцами, краса земли, одѣвающейся въ фіалки и розы, которыми она соперничаетъ съ красотою неба; мѣсяцъ любви, когда все влечется къ утѣхамъ Афродиты. Дигенисъ самъ отдается обаянію этого чувства, измѣняя женѣ ради амазонки Максимы. Иначе въ русской повѣсти: побѣжденная Максима молитъ Девгенія -- многихъ царей и королей я побѣдила, теперь Господь покорилъ меня тебѣ; если ты сочетаешься со мной и мы будемъ вмѣстѣ, никто не будетъ въ силахъ противостоять намъ. Мудрый Девгеній отказывается отъ союза: онъ досмотрѣлся въ вѣщей книгѣ "о житіи своемъ и о смерти", что если соединится съ Максимой жить ему шестьнадцать лѣтъ, если овладѣетъ прекрасной дочерью стратига -- то тридцать лѣтъ {Галаховъ. Исторія русской словесности. I, стр. 408--9.}.
   Жизненная практика могла во многомъ смягчать суровость книжныхъ воззрѣній на женщину, хотя иныя изъ нихъ проникли въ народный оборотъ во всей своей черствости. Кто такое: три гнѣвныхъ, три лукавыхъ, три болтливыхъ, трое, назначенныхъ быть битыми? Отвѣчая на эти вопросы англійская пѣсня XV-го в. кончала каждую отповѣдь упоминаніемъ женщины {Herfor and therfor and therfor I came.
   And for to preysse this prat у woman.
   Ther wes III wylly, III wyly ther wer:
   А fox, а fryyr and а woman.
   Далѣе: III angry: А wasp, а wesyll and а woman; III chetering: А peye, а jaye and а woman; III wold be betyn: А wyll, а stokefysche and а woman, Сл. Songs and carols of the fifteenth century, ed. by Th. Wright.}. Напомнимъ относящіяся сюда пословицы: More, oganj i żena tri najveca zla; Ljubav żeńska mreża vrażia; Puśki, Konju i żeni ne treba vjerovati и т. п. {Сл. Южно-славянскія пословицы, указанныя Кгаиве'онъ въ его Sitte und Brauch der Südslaveii, стр. 432 слѣд.}. Я съ умысломъ выбралъ именно южнославянскія поговорки, ибо онѣ служатъ къ характеристикѣ среды, въ которой наши славяно-романскія повѣсти объявились впервые, гдѣ на встрѣчу ригористическимъ взглядамъ книжниковъ шелъ ригоризмъ народно-бытоваго этикета. Онъ господствовалъ даже въ высшихъ классахъ, напр., Дубровника, судя по описанію Филиппа De Diversis {Philippi de Diversis de Quartigianis Lucensis artium doctoris eximii et oratoris Situs œdificiorum, politiaeet laudabllium cosuetudinum inclytaecivitatis Ragnsij. Codice inedito della Biblioteca ginnasiale di Zara pubbl. ed. illustr. da V. Brunelli. Zara 1882. стр. 124 слѣд., pars IV, ce. XVI и XVII.--Часть текста Филиппа De Diversis уже издана была Макушевымъ, Изслѣдованія объ историческихъ памятникахъ и бытописателяхъ Дубровника (Спб. 1867), стр. 358 слѣд.-- De Diversis былъ вызванъ въ Рагузу въ качествѣ учителя (латинской) грамматики и реторики въ 1434 году и оставался въ этой должности до 1441 либо 1444 года (сл. Brunelli, 1. с., стр. 3--5); его сообщенія служатъ, стало быть, къ характеристикѣ быта на переходѣ отъ XIV вѣка къ XV-му.}: бракъ окруженъ былъ торжественнымъ символизмомъ народнаго обряда, заключался отъ рода къ роду, дѣвочекъ сосватывали по одиннадцатому или двѣнадцатому году, молодые люди пребывали въ положеніи jurati нѣсколько лѣтъ до свадьбы, и во все это время женихъ, при посѣщеніи дома невѣсты, рѣдко позволялъ себѣ поднять на нее глаза. Такъ дѣлается у родовитыхъ людей, такъ и въ народѣ, говоритъ de Diversis. Собственно народная жизнь и здѣсь была свободнѣе: она отводила любви поэтическій уголокъ въ преддверіи къ браку, въ любовной пѣснѣ, въ свиданіяхъ на играхъ и посидѣлкахъ, но и здѣсь обрядъ и обычай связывали силу стихійнаго чувства. Его объектъ -- незамужняя дѣвушка, цѣль опредѣлялась церковнымъ союзомъ; любовная пѣснь раздается преимущественно въ извѣстныя времена года, какъ-бы обусловленная извѣстнымъ природнымъ спросомъ.
   Новое откровеніе любви, какъ особой силы въ нравственномъ мірѣ человѣка, явится со стороны. Она отрѣшена отъ всѣхъ бытовыхъ и юридическихъ условностей, одинаково обращается къ дѣвушкѣ или замужней, лишь-бы къ любимой женщинѣ; признается и въ бракѣ, хотя не обусловлена имъ существенно: Поликсена не хочетъ пережить любимаго ею Ахилла (ТД), какъ Роксана своего мужа Александра; вѣдомо да будетъ вамъ, пишетъ Александръ матери по поводу своего брака, что пока любовь къ женщинѣ не обуяла моего сердца, мнѣ никогда не приходила на мысль ни ты, ни домашніе; я сталъ о томъ помышлять лишь съ тѣхъ поръ, какъ любовь къ женщинѣ угодила мнѣ въ сердце, а дотолѣ одинъ лишь былъ у меня помыслъ: либо убить кого-нибудь, либо быть убиту (А). Это ужъ идеалъ, взлелѣянный рыцарствомъ и усерднымъ изученіемъ Овидія. На западѣ, какъ извѣстно {Сл. G. Paris, La poésie du moyeu âge. Leèons et lectures, стр. 189 и слѣд.: Les anciennes versions franèaises de l'Art d'aimer et des Remèdes d'Amour d'Ovide. Сл. изданный Morel-Fatio (Romania No 58--9) Liber Faceti, v. 131-384.}, имъ зачитывались, онъ нашелъ перескащиковъ и подражателей, казуистовъ средневѣковой любви, подробно разработавшихъ и культъ чувства, и ритуалъ новаго служенія, посильно примѣняя къ условіямъ окружающей дѣйствительности шаловливыя заповѣди стараго поэта: гдѣ видѣться съ милой -- на турнирахъ, въ церкви (вмѣсто театра, куда женщины Овидія Spectatum veniunt, verrinnt spectentur ut ipsae); какъ ухаживать за ними, при чемъ овидіевское: "pede tange pedem" сопровождается практическимъ совѣтомъ -- осмотрѣться, чтобы не наступить невзначай на ногу человѣка, который, быть можетъ, выпытываетъ такимъ образомъ тайну чужой страсти. Другое наставленіе поэта видоизмѣнено по такимъ-же соображеніямъ: любовнику полезно бываетъ иногда проливать слезы; какъ быть, если слезы не наготовѣ? Провели по глазамъ влажной рукой, говорилъ Овидій; средневѣковой перескащикъ совѣтовалъ, въ такихъ случаяхъ, запастись луковицей:
   
   Et si tn ne pens avoir termes,
   Tu porras un oignon tenir,
   Qui tantost les fera venir.
   
   Преподается цѣлый рядъ совѣтовъ и готовыхъ возраженій, еслибы замужняя женщина вздумала защититься любовью къ мужу, боязнью за молву, за прочность высказываемаго къ ней чувства. И женщинѣ, и дѣвушкѣ даются указанія, какъ и чѣмъ она можетъ понравиться: пѣніе и умѣніе играть на псалтеріонѣ и другихъ инструментахъ привлекаютъ поклонниковъ, полезны также игры въ шахматы и тавлеи, танецъ мелкими, непринужденными шажками -- и рекомендуется громкое чтеніе французскихъ книгъ (romans). Елена славянской повѣсти о Троѣ не только водитъ Schulz, Das höfische Leben zur Zeit der Minnesinger I, 123., но и грамотна, тогда какъ Менелай въ этомъ неискусенъ, какъ вообще въ средніе вѣка на западѣ преимущество грамотности было на сторонѣ женщинъ {Schulz, Das höfische Leben zur Zeit der Minnesinger I, 123.}; оттого Елена одна понимаетъ слова, начертанныя Парисомъ краснымъ виномъ на бѣломъ убрусѣ:
   
   Orbe quoque in mensae legi sub nomine nostro
   Quod dedncta mem liter" fecit Amo
   (Ov. Her. XVII, 87 и слѣд.).
   
   Она прислушивается къ его рѣчамъ: не изъ-за золота и серебра пришелъ онъ служить къ Менелаю, ибо того и другого въ Троѣ вдоволь: ты моя награда, и я предпочту всѣ другія муки -- мученію по твоей "лѣпотѣ". Позднѣе, когда подъ стѣнами Трои Парисъ сраженъ Менелаемъ и спасенъ лишь предстательствомъ Венеры, Елена говоритъ ему словами той-же Героиды (у. 262 и слѣд.):
   
   Apta magis Veneri quam sunt tua corpora Marti;
   Bella gerant fortes; tu, Pari, semper ama.
   
   Рядомъ съ Парисомъ и Еленой -- другая пара, которую также обуяла роковая любовь: та наслана Венерой, эта -- волшебнымъ зельемъ. Когда Тристанъ и Изотта отвѣдали его, то начали глядѣть другъ на друга и не мыслили ни о комъ, только о себѣ. Оба сидѣли, точно чѣмъ то устрашенные: Тристанъ думалъ о милой, она о немъ, а о королѣ Маркѣ забыли. Дивно мнѣ, что это такое на меня нашло, чего прежде никогда не бывало! У нихъ является сомнѣніе, но зелье ихъ перемогло. Если я люблю Изотту, тому дивиться нечего, разсуждаетъ съ собою Тристанъ: краше ея нѣтъ никого на свѣтѣ, я ее вывезъ, она моя, и наша любовь можетъ быть утаена. А Изотта помышляла про себя: Не диво, что я люблю Тристана, онъ мнѣ ровня и высокаго рода, нѣтъ на свѣтѣ витязя больше его. Они не стерпѣли: Я тебя люблю отъ всего сердца, говоритъ ей Тристанъ. Я на всемъ свѣтѣ никого не люблю какъ тебя, и буду любить, пока жива, признается Изотта. Тутъ они стали "одной мысли", и нѣтъ рыцаря, который столько-бы претерпѣлъ изъ-за любви, какъ Тристанъ (Тр.). Изотта отвѣчаетъ ему тѣмъ-же: когда онъ бьется съ Галіотомъ, она принимаетъ въ сердце всѣ направленные на него удары, блѣднѣетъ, когда ослабѣваетъ Тристанъ, становится веселой и румяной, когда онъ беретъ верхъ надъ противникомъ (Тр.).
   Основой такой любви было возродившееся чувство физической красоты. Древнее христіанство небрегло ею. средніе вѣка считали ее дѣломъ грѣховнымъ. "Аще который мужъ смотритъ на красоту женскую, дай Богъ ему трясавицею болѣти", говоритъ Даніилъ Заточникъ, парафразируя слова Сираха: Отврати око твое отъ жены красивыя (гл. IX, 8--9). Старофранцузскій моралистъ XII--XIII в. вторитъ тому: красота опасна и неразуменъ человѣкъ, который, зная коварство врага, не желаетъ отступиться отъ него (Mut est perilhose chose de beateit, mut est foz li om qui bien seit que li anemis est fel et si ne soi vult de lui partir) {Poème moral. Altfranzösisches Gedicht hrsg. von E. Cloetta (Romanische Forschungen hrsg. von K. Vollmöller, III B., 1 Heft).}. Если старый книжникъ отворачивался отъ красавицы, какъ отъ бѣсовскаго соблазна, то народный поэтъ приглядывается къ ней, но описываетъ архоистически, по одному и тому-же эпическому шаблону, связывающему выраженіе интимнаго впечатлѣнія. У русской красавицы
   
   бѣлое лицо какъ-бы бѣлый снѣгъ,
   И ягодицы какъ-бы маковъ цвѣтъ,
   А и черныя брови, какъ соболи,
   А и ясныя очи, какъ-бы у сокола.
   
   Иначе, но также шаблоннымъ, является идеалъ красоты въ болгарской пѣснѣ у Миладиновыхъ (No 375, стр. 407):
   
   Бѣлиградо, що мы съ бѣлеитъ?
   Иматъ вето за тва съ бѣлеитъ:
   Во него Ге Маро Бѣлогратка,
   Лице иматъ, како ѣсно савце,
   Очи иматъ, како цярно гроз|.?
   Вежи иматъ, како піявици,
   Гйрло иматъ како месечина;
   За то'а съ Бѣлиградъ бѣлеитъ.
   
   Столь-же устойчиво-односторонни описанія красавицъ, которыхъ воспѣваютъ рыцарскіе поэты: онѣ непремѣнно бѣлокурыя, чело у нихъ что лилія, очи смѣющіяся, зубы блестящѣе чистого серебра, грудь бѣлѣе снѣга и цвѣта терновника, руки бѣлыя, съ длинными нѣжными пальчиками. Таковъ общій поэтическій типъ средневѣковой красавицы, какъ-бы ни мѣнялся объектъ поэта; такъ описывается и "бѣлокурая Елена. Въ средніе вѣка ея имя выражаетъ готовое эстетическое представленіе: красива какъ Елена; новой Еленой зовется Ирина въ поэмѣ о Дигенисѣ, въ обработкѣ Петритца; между тѣмъ и это представленіе -- родовое, только усиленное количественно. Развивая краткія указанія Дарета, Benoît de Ste More, называетъ Елену цвѣтомъ красоты. Въ мірѣ не видать было такой бѣлокурой красавицы: какъ червонный цвѣтъ выше другихъ, posa лучше всѣхъ цвѣтовъ, такъ, по словомъ Дарета, превосходила всѣхъ Елена. Посреди тонко выгнутыхъ бровей у нея было родимое пятно, что очень къ ней шло; тѣло бѣлое, красивое, полное; она умѣла одѣваться и была такъ привѣтлива и мила, что и не описать". Когда она показывается среди троянскихъ женъ, смотрящихъ на битву съ городской стѣны, кругомъ нея точно освѣтило, всѣ показываютъ на нее другъ другу.
   Надо было личному чувству красоты воспитаться въ самосознаніи, чтобы прорвать эту толщу эпическихъ формулъ, оживить ихъ реальными штрихами и передъ внѣшними очертаніями образа дать преимущество выраженію произведеннаго имъ впечатлѣнія. Нѣчто подобное чувствуется въ характеристикѣ Елены у одного южно-французскаго ваганта, очевидно, тронутаго чтеніемъ классиковъ. Она предстала передъ сонмомъ боговъ, точно Цинтія, выступившая изъ воинъ Ѳетиды, слегка покраснѣвъ и потупивъ голову. Ея волосы частью распущены, частью заплетены и раздѣлены проборомъ; изъ подъ бровей сладострастно выглядываютъ глазки, лицо цвѣтущее; будто нектаромъ Венеры увлажены губки и рука бога холила подбородокъ. Чтобы густыя кудри ничего не скрывали отъ ея красы, она откидываетъ ихъ по обѣ стороны лица, и оно является тогда, точно ликъ Авроры, когда она близится въ розовомъ блескѣ утра. Развеселились всѣ боги: Фебъ разгорается, Марсъ приходитъ въ страстное движеніе, Венера щебещетъ, будто въ объятіяхъ любви {Wattenbach, Ganymed und Helena, въ Zeitschrift für deutsches Alterthum, XVIII, стр. 129--130,}.
   Это -- первая реалистическая попытка осуществить въ воображеніи впечатлѣнія античной красоты, которая раскроется вполнѣ лишь людямъ Возрожденія, титаническимъ вожделѣніямъ Марловскаго Фауста. "Это-ли взоръ, подвигнувшій тысячи кораблей, зажегшій вершины Иліона? Даруй мнѣ безсмертіе поцѣлуемъ, милая Елена! Ея уста высасываютъ у меня душу -- вотъ она улетѣла! Приди, о, Елена, отдай мнѣ её назадъ! Здѣсь я останусь, ибо въ этихъ устахъ небо, и прагъ всё то, что не -- Елена. Я буду Парисомъ, изъ любви къ тебѣ разрушенъ будетъ, вмѣсто Трои, Виттенбергъ; я вызову на брань хилаго Менелая, твои цвѣта украсятъ мой шишакъ. Самого Ахилла я поражу въ пяту -- и снова къ Еленѣ за поцѣлуемъ! О! ты красивѣе вечерняго неба, одѣтаго прелестью тысячи звѣздъ; блестящѣе Зевса, когда въ огнѣ молній онъ предсталъ несчастной Семелѣ; прекраснѣе, чѣмъ Олимпійскій властитель въ лазуревыхъ объятьяхъ игривой Аретузы. Ты, одна ты будешь моей милой!"
   Елена нашихъ Троянскихъ Дѣяній блѣднѣетъ передъ этой роскошью красокъ; въ сущности мы не знаемъ и ея образа, какъ вообще красавицы славяно-романскихъ повѣстей чаще всего характеризуются однимъ эпитетомъ -- красивыхъ. Но важно сознаніе Елены, что ея красота обязываетъ къ любви внѣ всякаго нравственнаго мѣрила; когда Парисъ объясняется съ нею, она такъ отвѣчаетъ: "о Александръ, я не ставлю тебѣ того въ упрекъ, ибо такъ достоить говорить витезю, узрѣвшему такую красоту,-- и полюбившему. Сл. Ov. Her. XVI, 35:
   
   Nec tarnen irascor, quis enim succenset amanti?
             Si modo, quem praefers, non simulator amor.
   Hoc quoque enim dubito, non quod fiducia desit,
             Aut mea sit facies non Lene nota mihi,
   Sed quia credulitas damno solet esse puellis.
   
   Эта одна черта, обобщившая цѣлое культурное теченіе, искупаетъ неясность цѣлаго образа.
   Изотта нашихъ повѣстей вышла и того блѣднѣе. Она такаяже бѣлокурая, la biole; дважды она предстаетъ на судъ свѣдущихъ людей, которые должны оцѣнить ея красоту сравнительно съ красотою жены Брунора и Женьевры; оба раза побѣда остается на ея сторонѣ, но намъ предоставлено угадать ея мотивы, ибо никакой обстоятельственности нѣтъ. Подлиннику славянскаго перескащика неизвѣстенъ былъ характерный эпизодъ стараго романа о Тристанѣ {Fr. Michel, Tristan, III, 3-й отрывокъ; Eilhard von Oberge (ed. Lichtenstein) v, 6458 и слѣд.; Heinrich von Freiberg Tristan (ed. R. Beckstein) v. 4420 слѣд.}, который могъ-бы дать поводъ къ такому именно развитію: Тристанъ и Каэрдинъ наблюдаютъ, притаившись, за шествіемъ Изотты и ея свиты въ сценѣ, напоминающей шествіе Дюковой матушки и западныя параллели этого мотива {Сл. мои Южнорусскія былины, вып. II, стр. 160 слѣд.; 203 слѣд.}. Тамъ и здѣсь ожиданіе зрителя настроено: тамъ къ зрѣлищу невиданнаго величія и богатства, здѣсь къ откровенію ненаглядной красоты. Въ началѣ идетъ цѣлый рядъ прислужниковъ, съ гончими псами, конями и охотничьими птицами.
   Ни королевы, ни ея приближенной Брангены еще не видно. Далѣе показываются прислужницы, портомойницы, постельницы, швеи.
   Вотъ она, восклицаетъ Kaerdins, думая среди прислужницъ узрѣть королеву. Нѣтъ, отвѣчаетъ Тристанъ. Шествіе дѣйствительно продолжается; за chanberlang тѣснится толпа рыцарей и дамъ, съ пѣснями и въ бесѣдахъ о любви.
   Еще разъ кажется Каэрдину, что онъ видитъ Изотту, и опять это ошибка. Наконецъ она явилась: вотъ она!
   Такихъ драстическихъ сценъ сербскій романъ не знаетъ, какъ не знаетъ и знаменитой сцены, завершающей всю эту трагедію любви, мирящей съ тѣмъ, что въ ней могло казаться безнравственнымъ, искупающей цѣлую жизнь проступковъ страстнымъ движеніемъ послѣдняго акта. Тристанъ опасно раненъ, вызываетъ къ себѣ изъ-за моря Изотту, искусную лекарку. чтобы она полечила его. Онъ же не дождется ея, а ея соперница -- жена -- увѣряетъ его, что корабль присталъ, а Изотты нѣтъ. Повѣривъ тому, онъ умираетъ въ тоскѣ, а Изотта является лишь затѣмъ, чтобы упасть бездыханной на трупъ милаго: "Другъ Тристанъ, ты умеръ, и мнѣ нѣтъ болѣе повода жить; ты умеръ изъ любви ко мнѣ, я умираю отъ тоски по тебѣ".
   Психологическое значеніе этой развязки едва-ли могъ оцѣнить славянскій перескащикъ: не ему-ли принадлежитъ и мысль замѣнить ее новой, необычной? Тристанъ раненъ на турнирѣ, вдали отъ Изотты, отъ которой приходитъ письмо: "какъ рыба безъ воды не можетъ жить, такъ и я безъ тебя", пишетъ она ему. Онъ шлетъ къ дядѣ Марку съ просьбою -- отпустить къ нему Изотту: пусть его полечитъ. Марко охотно отпускаетъ жену, и она, прибывъ къ Тристану, усердно принимается врачевать его. Умеръ-ли онъ съ тѣхъ ранъ, или выздоровѣлъ -- на знаю!
   Поэзія любви и красоты отразилась въ славяно-романской повѣсти блѣдными силуэтами; въ длинной вереницѣ приключеній и турнировъ, храбрыхъ рыцарей и влюбленныхъ царевенъ, напоминающей свиту Изотту, мы, безъ помощи западныхъ оригиналовъ, не нашли-бы, на комъ остановить глаза и не сказали бы: вотъ она! Такова судьба всѣхъ первыхъ откровеній: ихъ заслуга въ починѣ, не въ завершеніи: въ этомъ и заключается интересъ славяно-романскихъ повѣстей.

"Пантеонъ Литературы", No 1888

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru