Веселый Артем
Первая получка

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Артем Веселый

Первая получка

1

   Бедно жила семья крючника Ивана Рулева.
   Сам по летам работал на пристанях, а зимами, когда жизнь на Волге замирала, сапожничал и клал слобожанам печки. Мать ходила по людям, стирала белье, полы мыла. Рожала каждый год -- ровно блины пекла -- по одному да по два. Не [288/289] приживались ребятишки: месяц, другой, много-много годик помается да и свернет голову под крыло.
   Шутка сказать: родила-родила Феклуша, счет потеряла, а в живых осталось два погодка -- Кирилка да Ольгунька. На чадушек своих дышит мать, не надышится, а они худющие оба, в чем только душа держится, кости на них во какие, хоть хомуты вешай.
   Об сладких ли кусках думать, когда все на тебе рвется и расползается. День ко дню ложился, как кирпич к кирпичу. Так и жили без кокурок, без варакушек, на сухом куске. Об жареве, об вареве ли тут думать? Феклуша опурилась работавши, а прокормить своих галчат не в силах была. А сам-то Иван -- мужик горячий да шалой. И не сказать, чтобы запьянцовский, а так, пришей-пристегай: вступит в зенки, накатит окаянная сила и начнет рвать, метать. Про получку жена лучше и не спрашивай: корову продал и деньги пропил, -- короткий разговор. А как заикнется она о недохватках, сгребет ее Иван за жидкие волосенки и давай куделить, всю в один синяк изобьет. И кричать не моги, характерный был мужик, чуть что -- сейчас схватит топор и давай самовар или сундук рубить.
   Забьется Феклуша с ребятишками куда-нибудь в темный угол на погребицу или сеновал и глотает молча горькие слезы, да гребешком выдранные волосы вычесывает.
   Детки -- родная кровь -- примутся, бывало, улещать ее:
   -- Не плачь, мамка, мы тебе на помойке лимонных корок наберем... Приложишь к синякам-то, они и заживут.
   Сопя и краснея со злости, Кирилка добавлял:
   -- Погоди, мамка, вырасту большой, башку ему откручу, а тебя белыми пирожками и говядиной кормить буду.
   А Рулев сидел в кабаке, в гудящем кругу пропойц, и, сам не радуясь лютости своей, плакал скупыми мужицкими слезами.
   -- Брось, Ванька, -- утешали его, -- баба не горшок, не разобьется.
   Частенько загребистая отцова лапа шерстила и Кирилку с Ольгунькой. На дочь еще меньше шишек валилось: была она девочка забитая, тихонькая, ею, бывало, хоть полы мой да пороги подтирай, -- рук не отведет. А Кирилка не из того материала был скроен -- кремень мальчишка. В отца характером пошел -- жесткий, из волчат волчонок, из зверей зверенок: хоть в ступе его толки, хоть в котле вари, хоть огнем жги -- не сдаст. [289/290]
   Отец видел в нем надежду свою, любил его колючей любовью, а бил походя. Напьется, бывало, в дым, раскуражится:
   -- Корись! -- Кирилка молчит, в глазах злоба сверкает.
   Огребет его отец и ну сплеча охаживать ременными вожжами:
   -- Корись, сукин сын!
   Посинеет от надрыву, как уголь почернеет Кирилка, но никогда отец не дождется крика: "Тятенька, прости Христа ради".
   Мать не подступись, ни-ни, -- разорвет.
   Из сил выбьется мужик, бить бросит и видит: покатился сын по полу, не дышит. На руки схватит, прижмет к своей богатырской груди, крестить начнет, целовать закрытые глаза, разбитые в кровь губы.
   -- Сынок, надежа моя!
   На руках бережно потащит его в трактир водкой отпаивать.
   -- Кирилка, сердечушко мое, али я зашиб тебя, прости меня окаянного...
   После таких побоев мальчишка и глаз не казал. Несколько дней жил в Кобыльем овраге или за слободой в разрушенных кирпичных сараях. Медным пятаком сводил синяки с рожи и, давясь обидой, грозил слободке:
   -- У-уу...
   Соскучившись об матери, он возвращался домой голодный и грязный.
   Не только отца, но и всех обитателей своего дома не любил Кирилка. За свою недолгую жизнь со всех сторон он только и ловил тычки да пинки. Одни щелкали шутя, чтобы подразнить, другие -- из озорства, иные -- от злости. Корзинщик Горбила всякий раз больно стегал прутом, когда кто-нибудь из ребятишек проходил мимо его хибарки. Всякому любо было позабавиться с парнишкой.
   Кирилка растил в груди злобу против всего мира.
    

2

   Подвал, в котором жили Рулевы, был длинен и мрачен. Из угла старые иконы безразлично разглядывали неприглядную обстановку: окованный расписной жестью сундук, шкап с посудой и большую кровать за ситцевым пологом. [290/291]
   Субботний вечер теплым шумом заметал слободку. В подвал едва долетал гул улицы. Мать с Ольгунькой сидели на сундуке и разматывали мотушку пряжи. Сын лежал на печке. Они были голодны и ждали отца с получкой.
   Вот по двору покатилась пьяная отцовская песня. Мать бросила работу и, как глупенькая, заметалась по подвалу, хватаясь то за самовар, то без нужды оправляя головной платок.
   -- Мать пресвятая, господи Исусе, идет.
   В сенях загремело по ступенькам сшибленное отцовским пинком пустое ведро, в дровянике раскудахтались усевшиеся на нашест куры, и, низко наклонившись, чтобы не высадить лбом косяка, через порог шагнул отец.
   Одно ухо ему кто-то раскровянил, рубашка была располаснута до самого пупка.
   -- Мать, ужинать!
   -- Не варила, Ваня, седни, не обессудь... Дай четвертак, Ольга на живую ногу за селедкой-серебрянкой слетает.
   -- Четвертак?.. Четвертаки на дороге не валяются, я за них под мешки мыряю... То-то...
   Он тяжело опустился на табуретку, вынул сшитый из разноцветных лоскутков кисет и вытряхнул медяки, которые со звоном покатились во все стороны.
   Мать с дочерью ползали по полу, собирая деньги, а Кирилка молча лежал на печке и сверлил отца глазами, налитыми ненавистью.
   Отец разул один стоптанный грязный сапог и, увидав сына, обрадовался:
   -- Сынушка, надежда моя... Слазь, целуй мне ногу. Тот лежал и молчал.
   Старик обшарил карманы, нашел оставшийся от трактира огрызок завалянного сахару и крикнул:
   -- Кирюха, держи гостинец... Только сперва ногу поцелуй, сделай родителю уважение.
   Мальчишка не сделал ни одного движения, не ответил ни слова.
   Такое отношение взбесило старика. Он метнул на печь сапог и рявкнул:
   -- Слазь, паскуда...
   Ольгунька с плачем кинулась за дверь, в сени. Мать, борясь между желанием убежать от побоев и защитить сына, стояла у стола и шептала: [291/292]
   -- Господи, господи, царица небесная, заступница матушка...
   За волосы одним рывком Иван стащил сынишку с печи. Мать завыла благим матом и грохнулась на пол, обняв ноги мужа:
   -- Ух... Уух...
   Иван, запнувшись о жену, упал.
   Кирилка метнулся к шестку, схватил утюг, полный горячих углей и бросил отцу в голову. Заревел Иван, вскочил и вслед за сыном в одном сапоге выбежал в сени, на двор, но того уже и след простыл.
   Вернулся Рулев в подвал и принялся неторопливо, без азарта, бить жену. А ночью, при свете измятой жестяной лампы, избитая Феклуша сидела у изголовья мужа и картофельной мукой присыпала ожоги на его багровой шее.
   -- Ах, прохвост, выкормил-выпоил на свою шею... В отца утюгом... А-а? Много ли в нем мозгу, стервеце... Тоже карактер справляет... Все твои, матушкины, повадки.
   -- Глупый он, несмышленыш.
   -- Замолчь, сука!
    

3

   На том же дворе, где проживали и Рулевы, в темной бросовой бане ютилась артель пильщиков. Всю неделю жили они согласно, а по воскресеньям, надев новые рубашки, шли после поздней обедни в трактир "Эльдорадо" и, напившись, затевали драку.
   Глядеть сбегалась вся улица.
   После одной из таких драк разгоряченный пильщик Игнат Чекушкин бежал прочь от места побоища, и, засунув палец в рот, щупал, сколько выбито зубов. Отбежав с полквартала, он пошел тише. Схватился за голову -- картуза нового нет. Пожалел: не велики деньги полтинник, а взять негде, не вошь, в гашнике не уцепишь. Хотел Игнат домой идти, да вспомнил свою неприветливую грязную баню и повернул на гору, где каждый праздник слободские мужики и ребята собирались играть в орлянку.
   Там Игнат встретил и Кирилку, одиноко сидевшего на бугре в стороне от людей.
   -- Кирюха, ты чего на отшибе, ворожишь, што ль?
   Мальчишка устало и безразлично взглянул на него. [292/293]
   -- Думаю.
   Пильщик заржал во всю глотку, подсел и хлопнул его по плечу:
   -- Брось, паря, не забивай голову... Думает богатый над деньгами, а нам думать не о чем.
   Кирилка, как большой, матюкнулся и, сплюнув, отвернулся в сторону. Поглядел на Волгу, на синие дремучие леса и с напускной беззаботностью сказал:
   -- С отцом разодрался... Домой больше жить не пойду.
   -- Та-ак, в какую же путину ударишься?
   -- Воровать пойду.
   Замолчали оба и задумались каждый о своем.
   На горе голосистая гармонь бойко плела звонкий перебор и кучка шатающихся ребят хрипло и озорно орала:
  
   Две сестренки одной крови --
   Это пара голубей,
   Губки алы, черны брови,
   Хоть родная мать убей...
   Девичьи голоса задорно отвечали:
   Ты не стой у ворот,
   Не стучи подборами, --
   Меня не подкуешь
   Холодными подковами...
  
   -- И думать забудь, -- сказал Игнат, -- воровство самое распоследнее дело.
   -- Как-никак, а все лучше, чем христарадничать идти... -- В его памяти всплыли завидные картинки сытой и пьяной жизни слободских воров. -- Вон Афонька Булыга, Мишка Горбач по ширме ударяют, а живут как? Распишутся по разу и неделю гуляют.
   -- Есть чему позавидовать, дурачина ты, простофиля. Летают соколы до время, попадут в сыскную, там требуху-то отобьют... Айда-ка лучше завтра со мной на завод, работать приспособлю.
   -- Чего мне там делать? Чертей ковать?
   -- Дело найдем, подрядчику бутылку в зубы -- и короткий разговор. А подрядчик нашинский.
   -- Молодой я, не возьмут.
   Проговорили они весь вечер. Ночевал Кирилка с пильщиком в бане, куда мать тихонько принесла ему пучок луку зеленого и ломоть круто посоленного черного хлеба. [293/294]
    

4

   Широко распахнутые заводские ворота сотнями заглатывали мастеровых дневной смены и артельных рабочих. Протолкнувшись через табельную, Кирилка, держась за Игната, очутился на заводском дворе. Сперва он обалдел от царящей вокруг суеты, лязга и грохота.
   Несмотря на ранний час, завод дрожал в бешеной, огненной лихорадке. С визгом на поворотах по двору катились вагонетки с углем, открытые площадки обрезков железа, костылей, бракованных поделок и путаной проволоки. В широких окнах мастерских дребезжали прокоптевшие стекла.
   Посредине двора громоздились леса -- строился новый заводской корпус. По зыбкому настилу Игнат провел мальчишку на верхний ярус, где их встретил старик в суконной поддевке и лакировках, подсветленных деревянным маслом. Пильщик сдернул с нечесаной головы обтрепанный картузишко и низко поклонился:
   -- До вашей милости, Карп Митрич...
   Наметанным глазом подрядчик скользнул по чумазой рожице мальчишки, по его проросшим грязью и обметанным цыпками ногам и строго спросил:
   -- На поденку? Скоко годов?
   -- Пятнадцать, -- соврал Кирилка, накинув три.
   -- Как он, Карп Митрич, сирота горькая, и родитель его убимшись на войне, а парнишка шустрый и почитатель, и мы, стало-ть, понятие имеем и в долгу не останемся.
   Карп Митрич взял Кирилку за подбородок и, глядя ему в глаза, наговорил, ровно топором насек:
   -- Двугряш на день. Делов не бояться. Десятника слушаться. Обед час. Работа с шести утра до шести вечера. Будешь лениться -- за хвост и в чан с известкой.
   Игнат, кланяясь, упятился к сходням, а старик повел парнишку в другой конец яруса, где весело, по-утреннему, здоровались звонкие топоры и вперегонышки стучали молотки. Сочная матерщина горластых десятников перешибала все и гремела, как гром небесный в ясный день.
   ...Неделя пролетела незаметно.
   В субботу Кирилка получил первую в своей жизни получку: рубль с двугривенным. Почувствовав себя человеком самостоятельным, он решил пропить двугривенный и пропил [294/295] в компании с товарищами. Домой, в свой подвал ввалился с шумом:
   -- Здорово ли живете?
   Лежавший на кровати отец встал и, почесываясь, с удивлением спросил:
   -- Кирилка, да ты никак пьян, щучий сын?
   Сын ударил об стол оставшимся серебряным рублем и зло засмеялся:
   -- Тятька, рабочий я теперь человек, али с устатку и выпить нельзя?..
    
   (1917-1921)
  

Комментарии
(Заяры Веселой)

   Текст приводится по изданию А.Веселый. Избранное / Сост., вступ. ст. и ком. З.А.Веселой.- - М.: Правда, 1990.
  
            В рассказах "Первая получка" и "На верной тропе" нашла отражение жизнь старой рабочей слободки Самары, в которой Артем Веселый провел детство и юность.
            Рассказ "Первая получка" начат в 1917-1918 гг., окончен в 1920 г. Авторская дата под рассказом - 1921 г. - относится ко времени подготовки рассказа к печати, при которой было изменено название (в рукописи рассказ назывался "Разбег в жизнь") и сделана небольшая стилистическая правка. Даты устанавливаются по правленному и датированному автором машинописному экземпляру.
            Напечатан рассказ впервые в 1922 г. в журнале "Юный коммунист" (NoNo 15-16), затем входил во многие книги рассказов Артема Веселого.
            В настоящем издании печатается по книге: Артем Веселый. Повести и рассказы. - М., 1932 - последней прижизненной публикации.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru