Веттерберг Карл Антон
Месть и примирение

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

МЕСТЬ И ПРИМИРЕНІЕ.

ОЧЕРКЪ ДЯДИ АДАМА (ВЕТТЕРБЕРГА).

ПЕРЕВОДЪ СЪ ШВЕДСКАГО.

НѢСКОЛЬКО СЛОВЪ О ВЕТТЕРБЕРГѢ И ШВЕДСКОЙ ЛИТЕРАТУРѢ.

   Шведская литература у насъ вообще такъ мало извѣстна, что я, намѣреваясь теперь познакомить публику съ сочиненіемъ Карла Антона Веттерберга (Wetterbergh), занимающаго одно изъ первыхъ мѣстъ нетолько между современными писателями своего отечества, но и вообще, считаю нелишнимъ сказать нѣсколько словъ и о литературѣ этой націи, богатой и разнообразной, и начало которой относится еще ко временамъ язычества, ко временамъ бардовъ и викинговъ, когда написаны скандинавскія саги и столь извѣстныя сѣверныя поэмы: обѣ Эдды.-- Съ введеніемъ христіанства, саги измѣнили свой дикій характеръ, явились легенды; шведскій языкъ началъ все болѣе и болѣе развиваться; сохраняя свое скандинавское начало, онъ уже сталъ языкомъ отдѣльнымъ, самостоятельнымъ. Правда, что вмѣстѣ съ католицизмомъ латинскій языкъ сталъ языкомъ ученыхъ и имѣлъ пагубное вліяніе на развитіе шведскаго; долгое время ученые, литераторы и даже поэты почти исключительно писали на этомъ языкѣ. Въ этотъ періодъ творенія національныя были или забыты, или искажаемы противными народности передѣлками. Наконецъ, шведскій языкъ сталъ вытѣснять латинскій; но разъ поддавшись иностранному вліянію, Швеція не могла вдругъ отъ него освободиться, и Франція, въ свою очередь, имѣла сильное вліяніе на ея вкусъ и литературу. Потомки викинговъ принялись разыгрывать роль маркизовъ, всячески стараясь подражать героямъ Версаля и Тріанона. Муза саги уступила свою лиру музѣ береговъ Сены. Закрывали глаза и затыкали уши, чтобъ не видѣть величественныхъ скалъ отечества, не слышать бурнаго голоса его лѣсовъ и озеръ. Всѣ великія и славныя воспоминанія искажались и уничтожались подъ вліяніемъ неудачнаго подражанія. Въ это время Швеція не хотѣла и не умѣла понять, что первое достоинство всякой націи есть національность.
   Чрезъ нѣсколько лѣтъ послѣ смерти Густава III, то есть въ началѣ нынѣшняго столѣтія, и для Швеціи, наконецъ, пробилъ часъ возрожденія отечественной литературы. Образовались два литературныя общества; одно называлось "Аврора" (Aurora Förbundet), другое "Готическое общество" (Götiska Förbundet). Оба стремились къ одной общей цѣли -- національности, но старались достичь ея разными путями. Въ главѣ перваго изъ нихъ, основанаго въ Упсалѣ 10 октября 1807 года, находился Аттербомъ (Atterbom). Членами этого общества, издававшаго періодическій сборникъ "Фосфоросъ" (Phosplioros), были: Пальмбладъ (Palmblad), Стенгаммаръ (Stenhammar), Ингельгренъ (Ingelgren), Эльгстремъ (Elgström), Хедеборнъ (Hedeborn), Сондёнъ (Sonden) и м. д., Романтизмъ и германская туманность были преобладающими чертами фосфористовъ; они, такъ сказать, все парили въ облакахъ: ничего яснаго, опредѣленнаго, положительнаго. Труды ихъ, въ сущности, не принесли большой пользы. "Готическое общество", основанное въ Стокгольмѣ 16 февраля 1811 года и издававшее сборникъ подъ заглавіемъ "Идуна" (Iduna), ознаменовалось, напротивъ, замѣчательными твореніями, и сборникъ его пріобрѣлъ почетное мѣсто въ исторіи шведской литературы. Членами "Готическаго общества" были: Гейэръ (Geijer), Тегнеръ (Tegnér), баронъ Адлербетъ (Àdierbeth), Афцеліусъ (Afzelius), Гумеліусъ (Gumaelius), Никандеръ (Nicander), Лидманъ (Lidman), Бруцеліусъ (Bruzelius), Бесковъ (Beskow) и м. д. "Готическое общество" возставало противъ подражанія иностранному, но преимущественно въ самой сущности, а не въ формѣ, и занималось предметами отечественной исторіи.
   Сколько-нибудь знакомые съ современными шведскимъ романомъ и повѣстью знаютъ имена Альмквиста (Almqvist), Веттерберга (Wetterbergh), Риддерстада (Ridderstad), Пальмблада (Palmblad), Топеліуса (Z. Topelius). Фредерика Бремеръ (Frederika Bremer) извѣстна своими романами вседневной семейной жизни, переведенными на англійскій, нѣмецкій и французскій языки. Жаль только, что романы ея слишкомъ однообразны и односторонни, и по этому только очень-немногіе изъ нихъ будутъ нравиться нашей публикѣ; сочиненія ея никогда не пріобрѣтутъ популярности. Эмилія Карленъ (Emilie Carlen) гораздо-болѣе понравится намъ; въ ея романахъ болѣе жизни, дѣйствія, энергіи, разнообразія.
   Карлъ Антонъ Веттербергъ (Wetterbergh), занимающій столь почетное мѣсто въ шведской литературѣ и издавшій большую часть своихъ истинно-замѣчательныхъ произведеній подъ заглавіемъ: "Очерки дяди Адама" (Genremålniugar of Onkel Adam), родился въ Генкенингѣ (Jönköping) 6 іюня 1804 года. Первоначальное его воспитаніе было во многихъ отношеніяхъ оригинально, что, быть-можетъ, и было причиною тому направленію ума, которое такъ ясно отразилось въ его твореніяхъ. Отецъ его, совѣтникъ гофгерихта, Іоганъ Веттербергъ, бывшій первымъ его учителемъ, былъ убѣжденъ, что умъ человѣческій нельзя развивать по напередъ-установленнымъ формамъ, и считалъ всѣ раздѣленія между науками на высшія и низшія излишними и безполезными. Потому-то преподаваніе почти исключительно ограничивалось изустными объясненіями и чтеніемъ. Надобно замѣтить, что и относительно чтенія, отецъ Карла Веттерберга имѣлъ свой особый взглядъ: сыну предоставлена была полная свобода читать все заключающееся въ огромной библіотекѣ отца, такъ-что мальчику часто попадались книги, которыя были не по его лѣтамъ.-- Въ 1822 году Веттербергъ поступилъ въ лундскій университетъ. Желая какъ-можно-скорѣе имѣть возможность не обременять собою своихъ очень небогатыхъ родителей, Веттербергъ рѣшился избрать карьеру юриста; но съ годъ послѣ поступленія его въ университетъ, отецъ его, совершенно непредвидѣнно, лишился послѣднихъ средствъ и всякой возможности по желанію поддерживать сына. Извѣстіе объ этомъ сильно потрясло юношу, но онъ не упалъ духомъ и отвѣчалъ отцу, чтобъ тотъ не заботился о немъ, что онъ, съ помощію Божіею, и самъ какъ-нибудь да пробьется.
   И дѣйствительно, съ-этихъ-поръ Веттербергъ получалъ изъ дому только на одежду, обо всемъ остальномъ онъ долженъ былъ самъ заботиться; правда, что, несмотря на всѣ лишенія, многое все же приходилось брать въ долгъ, въ ожиданіи болѣе-благопріятнаго времени. Не имѣя уже теперь прежней причины спѣшить скорѣе окончить свое образованіе и создать себѣ независимое положеніе, Веттербергъ рѣшился послѣдовать своему призванію и быть врачомъ. Скоро онъ пріобрѣлъ хорошія познанія въ химіи и заслужилъ общее вниманіе профессоровъ и товарищей, такъ-что многіе студенты стали брать у него уроки. Это нѣсколько поправило его обстоятельства, но ему все же врядъ ли бы удалось пробиться, еслибы не принялъ въ немъ участія профессоръ Прамбергъ (Job. Bernh. Pramberg), который нетолько всячески поддерживалъ и поощрялъ его, давалъ ему полезные совѣты, но даже, несмотря на то, что былъ человѣкъ недостаточный, нерѣдко давалъ ему въ займы денегъ, безъ всякихъ иныхъ ручательствъ, кромѣ -- отмѣтки въ календарѣ.
   Литературное поприще Веттерберга началось съ 1832 года, рецензіей о книгѣ "Harolden II", написанной шутя и помѣщенной въ газетѣ "Stockholms Posten". Познакомившись чрезъ это съ редакторомъ этой газеты, Веттербергъ сталъ помѣщать въ ней небольшія статьи "Норброскаго философа" (Filosofen pâ Norrbro) и тому подобныя.
   Эти литературныя занятія продолжались недолго и съ отъѣздомъ Веттерберга изъ Стокгольма прекратились до 1840 года, когда случай снова заставилъ его взяться за перо. Въ Эстерсундѣ (Oestersund), гдѣ онъ въ то время былъ докторомъ, Веттербергу часто нечего было читать.
   Годъ этотъ былъ тяжелымъ годомъ для Веттерберга: въ-теченіи трехъ мѣсяцевъ онъ потерялъ малютку дочь, отца и тестя. Это нетолько его жестоко огорчило, но совершенно убило нѣжно-любимую имъ жену -- а чѣмъ развлечь ее, чѣмъ сократить безконечно-длинные зимніе вечера? И вотъ Веттербергъ снова принялся писать, написалъ очеркъ, прочиталъ его женѣ и знакомымъ; статья понравилась всѣмъ, и онъ продолжалъ. Такимъ-образомъ у него постепенно накопилось довольно-много рукописей, часть которыхъ потомъ была затеряна или уничтожена; нѣкоторыя же изъ нихъ Веттербергъ отослалъ къ другу своему въ Стокгольмъ, тотъ передалъ ихъ редактору "Aftonblaclct" и онѣ были напечатаны въ этой газетѣ.
   По просьбѣ г. Герта (L. J. Hjerta), Веттербергъ сталъ послѣ этого отсылать свои статьи къ нему, для помѣщенія въ "Aftonbladet". Большая часть ихъ напечатана подъ псевдонимомъ "дяди Адама"; въ числѣ ихъ были и очерки, перепечатанные потомъ подъ заглавіемъ: "Очерки дяди Адама" (Genremålningar of Onkel Adam), "Гувернантка" (Guvernanten), "Четыре подписи" (De fyra sugnaturerna); послѣднее есть собраніе небольшихъ повѣстей и очерковъ, изъ которыхъ особенно-хороши "Месть и примиреніе" (Hämd ach Fürsoning), "Инвалидъ" (Invaliden) и "Четыре студента" (De fyru studenter).
   Сочиненія Веттерберга скоро пріобрѣли извѣстность; они принадлежатъ къ числу повѣстей и романовъ, въ которыхъ особенно развита какая-нибудь мысль (tendenz-romaner); но это болѣе происходитъ отъ взгляда Веттерберга на вещи, чѣмъ отъ желанія высказывать свои взгляды, свое направленіе. Вотъ что самъ онъ говоритъ относительно этого: "Когда ставятъ скирдъ, то втыкаютъ сперва шестъ и потомъ кладутъ вокругъ снопы; случается иногда, что шестъ торчитъ изъ скирда, когда онъ готовъ, и кто же можетъ запретить людямъ думать, что скирдъ поставленъ для шеста, хотя это сдѣлано совершенно наоборотъ. Такъ тоже нерѣдко случается, когда, избравъ какую-нибудь мысль, разовьешь вокругъ ней повѣсть".
   Изъ прочихъ сочиненій Веттерберга заслуживаютъ особеннаго вниманія его очеркъ Får gå! (Куда ни шло), Ett Namn (Громкое имя), Träskeden (Деревянная ложка), Hat ach kärlek (Любовь и ненависть). Впрочемъ, его сочиненія такъ хороши, что пришлось бы всѣ ихъ назвать, и поэтому мы ограничиваемся приведенными. Большая часть ихъ переведена на нѣмецкій и датскій языкъ, и нѣкоторыя на англійскій и французскій. Желая познакомить русскую публику съ этимъ замѣчательнымъ писателемъ, мы предлагаемъ ей переводъ повѣсти: "Месть и примиреніе".

Переводч.

I.
Семейная сцена.

   Не знаете вы, баловни судьбы, какъ часто въ большихъ городахъ счастье и безъисходное горе, роскошь и нищета живутъ другъ подлѣ друга. Да и какъ вамъ знать это? Вы вокругъ себя видите только дворцы и прекрасные дома; вы смотрите на все сквозь ясныя зеркальныя стекла вашихъ оконъ; мимо васъ безпрестанно мелькаютъ богатые экипажи, а суетящійся и вѣчно-хлопочушій народъ придаетъ въ глазахъ вашихъ только болѣе жизни и разнообразія прекрасной картинѣ. Вы не стараетесь проникнуть, понять причины этого безпрестаннаго столкновенія роскоши и нищеты, шумнаго веселья и нѣмаго безотраднаго горя, которое для васъ не что-иное, какъ неизбѣжное смѣшеніе тѣней и свѣта, необходимыхъ для цѣлости и красоты картины. Но чѣмъ больше станешь удаляться отъ центра города, тѣмъ шумъ, говоръ и жизнь все болѣе-и-болѣе уменьшаются; становится тише, глуше; дворцы и богатыя палаты смѣняются скромными домами, домиками и, наконецъ, лачужками, которыя все рѣже и дальше стоятъ другъ отъ друга. Богатство какъ бы ищетъ богатство, роскошь и величіе стараются какъ-можно-тѣснѣе сблизиться; бѣдность же и несчастіе почти всегда удаляются людей и даже другъ друга, они какъ бы обречены одиночеству; оттого лачуги и стоятъ такъ далеко другъ отъ друга; нѣтъ никакихъ интересовъ, никакихъ узъ, которыя связывали бы ихъ обитателей; они все равно бѣдны, равно безпомощны, и поэтому равно склонны къ самому жестокому эгоизму.
   Вообще принимаютъ, что богатство развиваетъ эгоизмъ, но это потому, что на бѣдность обыкновенно смотрятъ только издали; она-то и есть самый родникъ эгоизма. Нравственная и матеріальная бѣдность и порождаютъ своекорыстіе и вмѣстѣ съ тѣмъ нужду и нищету. Проклятіе бѣдности и заключается именно въ томъ, что она ожесточаетъ сердце человѣка, что нужда и лишенія до-того съуживаетъ кругъ нашихъ чувствъ, что, наконецъ, вытѣсняютъ всякую болѣе-возвышенную мысль, всякое высокое чувство, и дѣлаютъ, что эгоизмъ, въ самомъ черномъ своемъ видѣ, лучше всего уживается въ лачугахъ. Эгоизмъ-то и есть высшее несчастіе бѣдняка, потому-что отстраняетъ отъ него всякую помощь, дѣлая человѣка ужь не жалости, а презрѣнія достойнымъ. Это, между-тѣмъ, чаще всего встрѣчается въ большихъ городахъ, гдѣ между образомъ жизни богатыхъ и бѣдныхъ контрастъ гораздо рѣзче. Въ деревняхъ, напротивъ, бѣдный относительно нетакъ бѣденъ, потому-что онъ не можетъ дѣлать такихъ горькихъ сравненій; онъ видитъ многихъ, которые такъ же бѣдны, какъ и онъ, и очень немногихъ богаче себя. Притомъ же въ деревняхъ богатство не выказывается съ такимъ оскорбительнымъ тщеславіемъ, съ тою ослѣпительною роскошью, которыя такъ глубоко уязвляютъ душу бѣдняка. Вотъ почему бѣднякъ въ деревнѣ и не бываетъ такимъ бездушнымъ эгоистомъ, какъ бѣдняки большихъ городовъ. Онъ нетакъ одинокъ, нетакъ покинутъ всѣми. Подъ соломенною кровлею деревенской лачужки нерѣдко встрѣчаешь добродѣтель, безропотную покорность судьбѣ и спокойствіе; въ большомъ городѣ этого почти не бываетъ, и если вамъ тамъ, какимъ-нибудь чудомъ, удастся встрѣтить подобный необыкновенный феноменъ, человѣка, котораго ни примѣръ, ни зависть, ни несчастія или притѣсненія не могли испортить, то вѣрьте, что это одна изъ тѣхъ чистыхъ, высокихъ душъ, которыя могутъ перенести всѣ страданія и горести, и все же останутся чистыми и свѣтлыми.
   Еслибъ кому-нибудь, лѣтъ пятнадцать назадъ, вздумалось заглянуть въ приходъ церкви Адольфа-Фридриха въ Стокгольмѣ, то онъ увидѣлъ бы множество подобныхъ приземистыхъ лачужекъ, съ соломенными кровлями и крошечными окнами, сквозь тусклыя стекла которыхъ кое-гдѣ выглядывали блѣдныя, исхудалыя личики бѣдныхъ малютокъ, которыхъ угасшій взоръ съ какимъ-то тоскливымъ ожиданіемъ устремлялся на пустую, немощеную и узкую улицу.-- Моя маленькая повѣсть начинается въ холодный зимній вечеръ. Темно. Узкая, немощеная улица, гдѣ живетъ плотникъ Левъ, почти совсѣмъ пуста. Только изрѣдка, вдоль длиннаго забора, тянущагося съ одной стороны этого переулка, слышится шорохъ: это какой-нибудь жалкій бѣднякъ, какой-нибудь парія, живущій нищенствомъ, возвращается домой, ощупью пробираясь въ потьмахъ; ни одинъ фонарь не освѣщаетъ его шаговъ, ставни всѣхъ лачугъ закрыты -- бѣдность не любитъ выставляться напоказъ -- и путь его такъ же мраченъ, какъ и самая его жизнь. Между-тѣмъ въ концѣ улицы по-временамъ раздаются голоса и шумъ -- тамъ кабакъ, единственное увеселительное мѣсто околотка. Чрезъ разщелившіеся ставни оконъ увеселительнаго этого дома мерцаетъ свѣтъ, и окрестность его всякій разъ освѣщается, когда дверь отворяется, чтобъ впустить новаго посѣтителя, или выпроводить кого-нибудь, кого собравшаяся тамъ компанія не считаетъ достойнымъ находиться въ ея прекрасномъ обществѣ.
   Въ домѣ плотника Лева почти темно; полусгнившій пень и нѣсколько дощечекъ, украденныхъ, или кое-гдѣ подобранныхъ ребятишками, не могутъ дать большаго пламени. Слабый красноватый свѣтъ едва освѣщаетъ низкую, сырую комнату, и взоръ можетъ только различать предметы, находящіеся вблизи очага; во тамъ, въ темномъ углу, слышно чьето тяжелое дыханіе. Не обращайте на это вниманія -- тамъ лежитъ больной ребёнокъ и изнемогаетъ отъ страданій -- маленькое, блѣдное, увядшее существо, съ голубыми, какъ лазурь, глазками, и мягкими, какъ шелкъ, рѣсницами, которое мечется на жосткой кровати, борясь со смертью.
   Передъ очагомъ сидитъ женщина, такая же блѣдная, какъ и малютка, но съ мрачнымъ, нахальнымъ выраженіемъ въ потухшемъ взорѣ. Если, однакожъ, внимательно въ нее вглядѣться, если не обращать вниманія на тѣ уклоненія отъ красоты, которыя происходятъ отъ растрепанныхъ волосъ, морщинъ, покрывающихъ лобъ, и вообще всѣхъ слѣдовъ, которые время и сильныя, ничѣмъ необуздываемыя страсти начертали на ея лицѣ, если постараться представить себѣ, какою эта увядшая наружность должна была быть лѣтъ десять или двѣнадцать назадъ, то найдешь, что эта женщина въ свое время должна была быть хорошенькая и даже очень-хорошенькая дѣвушка, съ улыбкою амура и взоромъ, выражавшимъ доброту и любовь. Бѣдность и лишенія, между-тѣмъ, теперь почти уже совершенно изгладили всю красоту; они дали лицу суровое выраженіе, которое было несвойственно ему; но душа ея, отъ постоянной борьбы съ жестокою, неумолимою судьбою, зачерствѣла, утратила чувствительность и была теперь холодна и тверда, какъ гранитъ. Блѣдная женщина кормитъ грудью ребенка, и взоръ ея по-временамъ съ нѣжностью останавливается на этомъ маленькомъ существѣ; въ ней еще несовсѣмъ умерли чувства, она еще кого-нибудь любитъ; правда любитъ неочень-сильно, потомучто часто желаетъ, чтобъ Богъ прибралъ малютку, но причиною этого желанія не одинъ только недостатокъ родительской нѣжности; оно скорѣе происходитъ отъ смутной, ей самой непонятной материнской любви, которая лучше желаетъ видѣть ребенка своего въ могилѣ, чѣмъ обреченнаго на жизнь, исполненную нужды и угрызеній совѣсти, такую горькую жизнь, какъ была ея собственная.
   Мальчикъ лѣтъ десяти сидитъ на очагѣ и грѣетъ передъ огнемъ посинѣвшія отъ холода руки; и онъ тоже блѣденъ и имѣетъ больной видъ, но большіе, темносиніе его глаза выражаютъ доброту и нѣжность, рѣзко противорѣчащія со всѣмъ окружающимъ его, его одеждой и образомъ жизни.
   -- Ну что, сказала наконецъ мать, взглянувъ на него: -- ну что Лудвигъ, сколько собралъ ты сегодня? Ты, быть-можетъ, даже и хлѣба не принесъ, нетолько денегъ?
   -- Нѣтъ, маменька, отвѣчалъ мальчикъ, соскочивъ съ очага:-- я получилъ сегодня четыре большихъ ломтя хлѣба и шестнадцать съ половиною шиллинговъ; посмотрите сами, прибавилъ онъ, подавая ей мѣшокъ.
   -- Это хорошо, сказала мать, и взявъ одинъ изъ ломтей, принялась съ жадностью ѣсть, тщательно пересчитывая въ то же время принесенныя сыномъ деньги.-- Такъ, Лудвигъ, сказала она чрезъ насколько времени:-- тутъ дѣйствительно шестнадцать съ половиною шиллинговъ; сбѣгай же теперь скорѣе къ Стинѣ-Кайсѣ и купи мѣрку водки -- стклянка стоитъ тамъ въ углу на полкѣ; да смотри, не разбей въ потьмахъ чашки или молочника.
   Мальчикъ повиновался и побѣжалъ съ стклянкой къ жившей недалеко отъ нихъ Стинѣ-Кайсѣ, толстой старушкѣ, которая тайкомъ торговала водкой.
   "Ужь что ни говори, подумала мать, когда мальчикъ ушелъ, а сынъ мой, право, предобрый ребенокъ. Не будь его, Богъ одинъ знаетъ, какъ бы мы еще существовали".
   Лудвигъ возвратился, и мать съ разстановкою начала опорожнивать сткланку; она пила съ наслажденіемъ, это была счастливая для нея минута. Лудвигъ между-тѣмъ тихонько подошелъ къ больной сестрѣ.
   -- Каково тебѣ, милая Сусанна? спросилъ онъ съ участіемъ:-- очень ты больна?
   -- Да, Лудвигъ, отвѣчала малютка, и начала маленькими, исхудалыми рученками искать брата.
   -- Знаешь ли, торопливо продолжалъ мальчикъ шопотомъ:-- знаешь ли, у меня есть гостинецъ для тебя; на, Сусанна, бери скорѣе -- это яблоко.
   -- Ахъ, ахъ! яблоко, прошептала дѣвочка, съ наслажденіемъ хватая яблоко:-- да какъ ты это досталъ его?
   -- А вотъ, видишь ли какъ, началъ разсказывать братъ.-- Я былъ сегодня у Рагвальдскаго моста; ледъ теперь очень-слабъ, и маленькій мальчикъ, небольше меня, провалился; кромѣ меня никого не случилось вблизи, вотъ я и легъ на брюхо на ледъ и поползъ къ нему, подалъ ему палку и такъ помогъ ему выбраться изъ воды. Надо же было, чтобъ мать его, которая недалеко оттуда торгуетъ яблоками, подошла въ это время; она принялась благодарить меня, сказала, что я добрый мальчикъ, и дала мнѣ тѣ деньги, которыя я принесъ матери, да еще большое яблоко. Ты можешь себѣ представить, какъ я обрадовался: я тотчасъ же закусилъ яблоко, да вспомнилъ тебя и подумалъ: "нѣтъ, лучше сберегу его Сусаннѣ, оно ей, бѣдняжкѣ, нужнѣе, чѣмъ мнѣ".
   -- Спасибо, милый Лудвигъ, сказала малютка.-- Ахъ, Господи, какъ оно вкусно! Только бы, продолжала она: отецъ не вернулся теперь домой; прошлую ночь, когда его не было дома, мнѣ такъ было хорошо: мнѣ можно было лежать въ кровати, а то опять придется валяться на полу, да дрогнуть.
   -- Не бойся, Сусанна, отецъ былъ въ кабакѣ, когда я проходилъ мимо; тамъ была страшная драка, и я слышалъ, какъ отецъ кричалъ и ругался; онъ, вѣрно, сегодня не придетъ домой.
   Между-тѣмъ, какъ дѣти такъ шептались, мать дѣлалась все веселѣе и веселѣе; наконецъ, она запѣла:

Я помню счастливое время!

   ту пѣсню, которую всегда пѣла, когда была весела и довольна; она выучила ее, когда жила въ нянькахъ у барона Риддаркорсъ, въ прекрасномъ его имѣніи Меллинге, и всегда съ особеннымъ удовольствіемъ вспоминала о счастливыхъ годахъ, проведенныхъ тамъ въ довольствѣ и спокойствіи: о нуждѣ, несчастіи и горѣ она тогда не имѣла и понятія. Когда она теперь пѣвала эту пѣсню, то ей казалось, что она снова находится въ большихъ, прекрасныхъ комнатахъ, гдѣ зеркала отражаютъ ея веселое, беззаботное лицо, что снова слышитъ звуки фортепіано и лестные о ней отзывы; она на-время позабывала настоящее, забывала, что сидитъ въ бѣдной, холодной и темной комнаткѣ, передъ очагомъ, на которомъ тлѣютъ нѣсколько полусгнившихъ дощечекъ, что поетъ окруженная голодной семьей; она была счастлива; лицо ея въ подобныя минуты снова прояснялось, и глаза, какъ въ былое время, снова искрились, снова выражали умъ и беззаботное веселье.
   Но мечты о ея молодости были, на этотъ разъ, внезапно прерваны самымъ непріятнымъ образомъ: дверь съ шумомъ отворилась настежь и холодной потокъ воздуха хлынулъ въ комнату. Пьяный мужчина, одѣтый въ старый, изорванный тулупъ, вошелъ, раскачиваясь во всѣ стороны.
   -- Ого, сказалъ онъ:-- жена моя поетъ, видишь каково, поетъ проклятая, а мужа тамъ канальи, разбойники, чуть до смерти не убили. Ты помнишь счастливое время -- поздравляю тебя!
   Говоря это, онъ опустился на край очага.-- То былъ плотникъ Левъ.
   -- Подложи скорѣе дровъ, слышишь ли, здѣсь темно, хоть глазъ выколи.
   Мечты бѣдной женщины разлетѣлись; исчезли высокія комнаты, большія зеркала, пріятные звуки фортепіано, все, все исчезло, замолкло, и дѣйствительность, страшная дѣйствительность снова явилась передъ нею.
   -- Подложить дровъ, отвѣчала она сердито: -- а откуда прикажешь ихъ взять? Когда ты плотничалъ и не пилъ, какъ теперь, съ утра до ночи, у насъ всегда было вдоволь щепы; теперь можешь быть радъ, если несовсѣмъ безъ огня сидишь; дровъ нѣтъ, будь радъ, если и гнилой пень горитъ.
   -- Что! ты браниться, что ли, со мною хочешь? закричалъ мужъ:-- смотри не забывай, что если я примусь тузить, такъ тебѣ ужь не придется больше спорить. Ну, что Сусанна, еще не умерла?
   -- Нѣтъ, отвѣчала мать:-- она, къ несчастію, все еще жива.
   -- Странно, право. Когда я вчера утромъ уходилъ, мнѣ казалось, что она ужь борется со смертью. Экая живучая, подумаешь.-- А Лудвигъ дома?
   -- Да, батюшка, я ужь съ полчаса какъ вернулся.
   -- А, это хорошо. Знаешь ли, сказалъ онъ, снова обратившись къ женѣ:-- вѣдь, я заключилъ сегодня выгодную сдѣлку: я отдаю Лудвига изъ дома, онъ здѣсь ничего не дѣлаетъ, и...
   -- Этого никогда не будетъ, крикнула жена, вскочивъ со скамьи:-- никогда, слышишь ли, никогда, пока я жива!
   -- Ха, ха, ха! это мы увидимъ, спокойно отвѣчалъ мужъ:-- сама завтра же увидишь, какъ его у тебя изъ-подъ носу возьмутъ.
   -- Тогда и я и Сусанна съ голоду умремъ, снова начала жена: -- Лудвигъ всегда приноситъ что-нибудь домой, когда ходитъ просить милостыню.
   -- Ну, ужь это какъ знаете. Ѣсть захотите, такъ и хлѣба добудете. А Лудвига я все же отдамъ въ люди и получу тридцать рейхсталеровъ; онъ будетъ канатнымъ плясуномъ, непремѣнно будетъ.
   -- Канатнымъ плясуномъ! Мой сынъ будетъ служить посмѣшищемъ для народа?
   -- Да, именно, именно твой сынъ, сказалъ плотникъ, хохоча во все горло:-- сдѣлка уже покончена. Лудвигъ завтра же поступитъ къ комедіантамъ и мы получимъ за него тридцать рейхсталеровъ, да кромѣ-того, комедіанты будутъ угощать меня водкой все время, пока будутъ здѣсь.
   -- Такъ нѣтъ же вотъ, нѣтъ, Лудвигъ не поступитъ къ нимъ, воскликнула мать: -- я этого не хочу, и только развѣ тогда соглашусь, если ты мнѣ предоставишь получить деньги.
   -- Вотъ что, сказалъ плотникъ:-- ну, это придется тебѣ отдумать. Сынъ мой -- и деньги я возьму самъ.
   Говоря это, плотникъ всталъ и, пошатываясь, пошелъ къ кровати.
   -- Это что еще, закричалъ онъ: -- да вы никакъ дѣвчонку сюда уложили. Долой ее сейчасъ!
   Лудвигъ быстро подбѣжалъ къ кровати, взялъ сестру свою на руки и осторожно отнесъ ее въ другой уголъ, гдѣ обыкновенно спалъ съ нею на ветхомъ соломенномъ тюфякѣ. Отецъ бросился, не раздѣваясь, на кровать и скоро захрапѣлъ, послѣ трудовъ проведеннаго въ пьянствѣ дня. Лудвигъ, какъ могъ, уложилъ бѣдную малютку, укрылъ ее обрывкомъ стараго половика, служившаго дѣтямъ одѣяломъ, и потомъ, улегшись возлѣ нея, обнялъ, стараясь согрѣть и утѣшить ее.
   -- Ложись какъ можешь ближе ко мнѣ, милая Сусанна, шепталъ онъ горько-плачущему ребенку:-- и перестань печалиться, Господь помогалъ столькимъ бѣднымъ дѣтямъ. Вотъ такъ, хорошо. Теперь я тебѣ еще одѣяло поправлю, а тамъ спи себѣ спокойно; завтра я тебѣ опять достану яблоко, непремѣнно достану, еслибъ мнѣ даже и самому пришлось идти подъ ледъ.
   -- А что со мною будетъ, что со мною будетъ, рыдая повторяла малютка:-- когда тебя съ нами не будетъ? Кто меня тогда приласкаетъ, кто пригрѣетъ? Я буду тогда одна, совсѣмъ одна; отецъ и мать будутъ только клясть меня, зачѣмъ я не умираю. Ахъ, Лудвигъ, ахъ, еслибъ Господь сжалился надо мною и прибралъ меня! продолжала она, заливаясь слезами и дрожа всѣмъ тѣломъ.-- Ахъ! еслибъ мнѣ умереть скорѣе!
   -- Такъ ненадо говорить, Сусанна, училъ ее братъ:-- это грѣшно. Маменька всегда это намъ говоритъ, когда бываетъ добра.
   -- Батюшка и матушка спятъ, сказала Сусанна:-- ахъ, еслибъ и мнѣ заснуть. Лудвигъ, милый Лудвигъ, любишь ли ты маленькую свою Сусанну? Будешь ты вспоминать обо мнѣ, когда разстанешься съ нами, жалѣть о бѣдной сестрѣ, которую, кромѣ тебя, никто не любитъ.
   -- Да, Сусанна, будь въ этомъ увѣрена; я буду присылать тебѣ яблоки и груши, и даже деньги иногда; вѣдь Господь не оставитъ меня, въ этомъ я увѣренъ.
   Скоро лепетъ дѣтей сталъ дѣлаться менѣе ясенъ, отрывистъ, и вскорѣ сонъ сомкнулъ ихъ глаза; бѣдные малютки перестали чувствовать свое горе, свое одиночество.
   -- Не протягивайся такъ, Сусанна, другъ мой, шепталъ Лудвигъ, пробужденный на разсвѣтѣ внезапнымъ движеніемъ сестры: -- половикъ коротокъ и ножки твои озябнутъ.
   Но Сусанна не отвѣчала и продолжала все болѣе-и-болѣе вытягиваться, руки ея, обвивавшія шею брата, холодѣли. Вдругъ онѣ опустились.
   -- Что съ тобою, милая Сусанна, что съ тобою?
   Но Сусанна не отвѣчала, и Лудвигъ, при блѣдномъ свѣтѣ утренняго сумрака, увидѣлъ, что длинныя, шелковистыя рѣсницы малютки оттѣняютъ неподвижный, потухшій взоръ, горестная улыбка выражалась на блѣдныхъ устахъ, нѣжные члены ребёнка были холодны и тверды.
   -- Маменька! маменька! воскликнулъ Лудвигъ, внѣ себя отъ горя -- Сусанна умерла! Сусанна умерла!
   Но мать храпѣла на полу, возлѣ очага, и не слышала ег.о.
   -- Ахъ, милая моя Сусанна, продолжалъ мальчикъ, тряся сестру:-- проснись, проснись на минуту, я тебѣ дамъ сколько хочешь яблоковъ, и сахару, и изюму, только проснись, не умирай. Но Сусанна не двигалась, и мольбы брата не могли тронуть, разбудить ее; для нея все было кончено.-- Такъ Господь таки услышалъ твои молитвы, бѣдная моя Сусанна, сказалъ наконецъ мальчикъ, набожно сложа руки:-- избавилъ тебя отъ страданій.-- Покойся же съ миромъ, прибавилъ онъ, цалуя блѣдный лобъ сестры.
   Дѣти имѣютъ собственную свою философію; они чувствуютъ такъ же глубоко и часто даже глубже взрослыхъ, но они не умѣютъ выразить того, что чувствуютъ; мысли ихъ іероглифы, которые никто не можетъ истолковать, но которые, тѣмъ неменѣе, все же имѣютъ глубокое значеніе. Но такъ чувствовать могутъ только дѣти бѣдныхъ, которые съ самой колыбели принуждены бороться съ нуждою, оспаривая у ней жизнь свою; вотъ почему они и знаютъ, что такое жизнь и смерть. Лудвигъ тоже хорошо понималъ это, а ему, между-тѣмъ, было всего десять лѣтъ.
   Наконецъ родители проснулись; они очень-хладнокровно выслушали разсказъ о кончинѣ Сусанны. Только мать выказала нѣсколько чувства, когда, поднимая маленькую покойницу, чтобъ одѣть ее, сказала:
   -- Она счастлива, что убралась отсюда.
   Отецъ, напротивъ, ничего не сказалъ и, по обыкновенію, отправился со двора, чтобъ снова провести весь день шатаясь по пріятелямъ и питейнымъ домамъ.
   Лудвигъ остался дома: онъ не хотѣлъ, не могъ разстаться съ Сусанною; смерть ея глубоко потрясла его. Напрасно мать гнала его изъ дому, напрасно разорвала нѣсколько новыхъ дыръ на бѣдномъ платьѣ, которое казалось ей недовольно-изорваннымъ, чтобъ возбуждать жалость, напрасно стращала его и требовала, чтобъ онъ непремѣнно шелъ собирать милостыню, мальчикъ оставался ко всему холоденъ и безчувственъ; сложивъ на груди руки, онъ неподвижно стоялъ у тѣла сестры и думалъ глубокую думу. О чемъ онъ думалъ? Этого мы не знаемъ; быть-можетъ, онъ даже и самъ того не зналъ.
   Часовъ въ одиннадцать плотникъ вернулся домой; онъ былъ уже порядочно-навеселѣ и очень-словоохотенъ и веселъ.
   -- Ну вотъ, сказалъ онъ, входя:-- теперь пора Лудвигу отправляться къ комедіантамъ; я сейчасъ заходилъ къ нимъ, и мнѣ сказали, чтобъ я привелъ его въ двѣнадцать часовъ. Ну, Лудвигъ, прощайся же съ матерью и маленькою сестрою Дорою, которая кричитъ сегодня такъ, что бѣжать надо.
   Молча подошелъ мальчикъ къ матери; она обняла его и онъ почувствовалъ, что нѣсколько горячихъ слезъ скатились на его шею.
   -- Прощай, мой милый Лудвигъ, сказала она, наконецъ, цалуя его: -- прощай. Пусть примѣръ твоихъ родителей послужитъ тебѣ предостереженіемъ: сдѣлайся ты, по-крайней-мѣрѣ, добрымъ и честнымъ человѣкомъ, а не... она не могла продолжать и приподняла маленькую Дору, которая поцаловала брата и выдрала его, какъ обыкновенно, за волосы. Дорѣ было всего полтора года.
   -- Ну, сказалъ отецъ, теперь довольно. Я дамъ тебѣ денегъ на похороны, сказалъ онъ, обращаясь къ женѣ. Да, чортъ меня побери, сама увидишь, какія знатныя будутъ похороны: будетъ и кофе и пуншу вдоволь. Пойдемъ же теперь, Лудвигъ, сказалъ онъ и, взявъ за руку сына, потащилъ его изъ комнаты. Но когда они вышли на улицу, мальчикъ вырвался отъ него и снова вбѣжалъ въ комнату:
   -- Прощай, моя милая Сусанна, сказалъ онъ, бросившись на колѣна возлѣ скамьи, на которой лежала покойница:-- прощай, другъ мой, повторилъ онъ и, поцаловавъ блѣдныя уста сестры, выбѣжалъ изъ комнаты къ изумленному отцу.
   Нѣсколько дней послѣ этого, въ бѣдной лачугѣ плотника было много гостей. Кофейникъ цѣлый день стоялъ на очагѣ и водка и пуншъ лились рѣкою. Хоронили маленькую Сусанну. Когда малютка была жива, то родители не могли дать ей куска чернаго хлѣба, а когда она захворала, то не хотѣли даже взять на себя столько труда, чтобъ подать ей стаканъ воды, для утоленія палящей жажды; теперь, когда ее хоронили, имъ ничего не было жаль, и они въ одинъ день бросили гораздо-болѣе денегъ, чѣмъ нужно было, чтобъ спасти ее отъ страданій и смерти. Такъ, однакожь, почти всегда бываетъ; люди всегда болѣе хлопочутъ о внѣшнемъ блескѣ, чѣмъ о настоящемъ счастіи. Они хотятъ слыть счастливыми, а между-тѣмъ дѣлаютъ все, чтобъ разрушить свое счастіе.
   Мать бѣдной Сусанны просто гордилась, что могла устроить такія богатыя похороны, и сердце ея билось отъ радости при каждой новой похвалѣ ея кофе и четыремъ сортамъ хлѣба. Плотникъ былъ, по обыкновенію, пьянъ, и радовался, что хотя одинъ разъ опять можетъ пить сколько хочетъ. Никто не думалъ о маленькой Сусаннѣ, которая въ послѣднюю ночь такъ усердно молила Бога, чтобъ скорѣе умереть и не остаться одной. Ее похоронили на кладбищѣ церкви Адольфа-Фридриха; тамъ она лежитъ не одна, бѣдная малютка!
  

II.
Поѣздка на воды.

   Когда цѣлую зиму просидишь, не выходя изъ комнаты, и свѣдѣнія о внѣшнемъ мірѣ получаешь только чрезъ окно и наблюденіе надъ термометромъ и барометромъ, когда ежедневно раза по два и по три топишь огромныя изразцовыя печи всѣхъ цвѣтовъ, временъ... ну, да все-равно какихъ временъ, когда долгое время уже часа въ три принужденъ зажигать свѣчи, когда сидишь, какъ сурокъ въ своей норкѣ, раскладывая, отъ нечего дѣлать, пассьянсъ и читая газеты, для препровожденія времени, когда, при такомъ образѣ жизни, вмѣсто діеты, питаешься крѣпкимъ бульономъ, ростбифомъ и тому подобнымъ -- то очень-неудивительно, что кровь сдѣлается гуще, и какъ-то медленнѣе станетъ переливаться по жиламъ, и мы, при первыхъ лучахъ весенняго солнца, при первомъ появленіи травки, почувствуемъ какое-то неодолимое желаніе поправить здоровье, подышать свѣжимъ воздухомъ, поѣхать куда-нибудь къ водамъ, или морскимъ купаньямъ. Все это именно такъ и было съ майоромъ Пистоленсвердомъ, владѣтелемъ деревни Лильхамра, который въ молодости велъ очень-дѣятельную жизнь и только подъ старость, какъ говорится, "успокоился отъ трудовъ". Вотъ почему онъ въ одинъ прекрасный день и написалъ къ другу своему, городскому врачу ближайшаго городка, чтобъ испросить его совѣта, какъ ему поступить при подобныхъ обстоятельствахъ, и получилъ съ слѣдующею почтою отвѣтъ, что, обсудивъ хорошенько состояніе здоровья майора, докторъ предписываетъ ему, чтобъ онъ, если хотя сколько-нибудь дорожитъ жизнью, непремѣнно какъ-можно-скорѣе ѣхалъ къ знаменитымъ Болототундрскимъ водамъ.
   Да что это за такія воды? спросите вы мой читатель: -- я никогда не слышалъ и нигдѣ не читалъ о нихъ. И не удивительно. Болототундрскій источникъ недавно только открытъ. Но чтобъ вы не сомнѣвались въ существованіи этого удивительно-цѣлебнаго источника, то я скажу вамъ, что онъ находится въ Швеціи, миляхъ въ шести отъ Лильхамра, имѣнія майора Пистолексверда, о которомъ сейчасъ была рѣчь. Какъ всѣмъ хорошо извѣстно, большая часть цѣлительныхъ источниковъ была открыта животными: свинья (съ вашего позволенія) открыла источникъ близь Теплица, а другой субъектъ этого же семейства -- источникъ, находящійся близь Люнебурга, почему городъ до-сихъ-поръ хранитъ въ своемъ архивѣ одинъ окорокъ помянутаго животнаго; олень открылъ аахенскіе и вильбадскіе источники; нѣсколько зайцевъ грѣлись вблизи Вармбрунненъ, а источникъ въ Медеви быль, если не ошибаюсь, открытъ какимъ-то нищимъ. Что жь касается, знаменитаго и чудеснаго белототундрскаго источника, то онъ былъ открытъ чрезъ посредничество стада утятъ, которое, охотясь, преслѣдовалъ старый деревенскій пасторъ, преслѣдовалъ до-тѣхъ-поръ, пока самъ не завязъ въ болотѣ, изъ клейкой тины котораго ему только съ величайшимъ трудомъ удалось спасти, правда не свою личность, а длинные охотничьи сапоги, которые потомъ, не знаю ужь только какимъ образомъ, подверглись тщательнымъ изслѣдованіямъ какого-то геніальнаго ученаго, который и нашелъ, что они покрыты самою цѣлебною грязью. Деревенскому пастору и стаду утятъ приходится, по этому, подѣлиться честью этого истинно-полезнаго открытія.
   Городской врачъ, между-тѣмъ, какъ-то провѣдалъ объ этихъ цѣлебныхъ грязяхъ, и тотчасъ же, уговорившись съ аптекаремъ, рѣшился предпринять ученое путешествіе къ этому интересному болоту; мало того, предпринялъ это путешествіе, въ цѣлыхъ десять верстъ, на собственный счетъ (безъ всякой даже надежды получить какое-либо вспомоществованіе со стороны правительства). Вы удивляетесь, не правдали? но на такія ли еще пожертвованія способна любовь къ наукѣ. Результатами изслѣдованій врача и аптекаря было то, что тамошняя вода содержитъ въ себѣ нетолько желѣзо, но и множество кислороду, и что, кромѣ-того, еще отвратительно воняетъ, и поэтому непремѣнно содержитъ въ себѣ и сѣру. При дальнѣйшихъ изслѣдованіяхъ обнаружилось также, что вода содержитъ мѣдь и цинкъ; а такъ-какъ всякому хорошо извѣстно, что мѣдныя опилки употребляются при леченіи переломовъ и, такъ-сказать, какъ-бы спаиваютъ раздробленныя кисти, то врачъ нашъ и рѣшилъ, что болототундрская вода неголько полезна отъ геммороя, ревматизмовъ и другихъ непостижимыхъ болѣзней, но даже можетъ съ пользою быть употреблена и при леченіи всякаго рода переломовъ и тому подобнаго. Однимъ словомъ, открытіе болотундрскихъ водъ было истиннымъ благодѣяніемъ, ниспосланнымъ самимъ небомъ, для облегченія страждущаго человѣчества, и воды эти, при которыхъ городской врачъ объявилъ себя первымъ директоромъ, содержали, по мнѣнію его, столько полезныхъ частей, что должны были непремѣнно помогать всякому. И вотъ, по распоряженію его, на мягкомъ грунтѣ болота построенъ былъ длинный навѣсъ, нѣчто довольно похожее на канатный заводъ, и небольшая сосновая роща расчищена и прорѣзана аллеями; дрожки тоже гдѣ-то добыли, и аптекарь открылъ въ сосѣднемъ крестьянскомъ дворѣ небольшую аптеку. Однимъ словомъ, цѣлебное болото превратилось теперь въ настоящее мѣсто леченья, куда каждое лѣто собирались всѣ, кому наскучилъ душный городской воздухъ.
   Майоръ францъ Пистоленсвердъ былъ родомъ финляндецъ и, въ добавокъ, старый холостякъ; онъ во всемъ околоткѣ слылъ оригиналомъ; надъ нимъ смѣялись, подъ-часъ сердились на него, но всѣ отъ мала до велика любили и уважали его. Съ нимъ можно было десять разъ на день побраниться, а между-тѣмъ никакъ нельзя было ненавидѣть его. Въ немъ была бездна странностей, но въ самыхъ этихъ странностяхъ всегда проглядывали истинная доброта и благородство; онѣ, подобно свѣтлому, блестящему предмету на днѣ бурнаго источника, съ шумомъ катящагося между каменьями, безпрестанно проглядывали сквозь неровную поверхность его вспыльчиваго и раздражительнаго нрава. Люди часто смѣются надъ подобными стариками, которые не умѣютъ и не хотятъ примѣняться къ обществу, въ которомъ живутъ; они судятъ только по наружности и обыкновенно называютъ подобнаго человѣка чудакомъ; но они не знаютъ, сколько струнъ души должны сперва порваться, сколько быть натянуты слишкомъ-сильно, чтобъ образовать то, что они называютъ чудакомъ, забавнымъ человѣкомъ. Смѣшное и забавное всегда происходитъ отъ недостатка гармоніи; гармонія и красота всегда нераздѣльны.
   Что меня касается, то я никогда не могу смѣяться надъ странностями подобныхъ людей, не могу находить ихъ забавными; я стараюсь отъискать ихъ источникъ, и всегда находилъ, что глубокое горе, тяжкія душевныя страданія были причиною этихъ странностей, которыя толпа находитъ столь забавными.
   Всякій возрастъ имѣетъ свои игрушки, что-нибудь, къ чему особенно привязанъ, у всякаго народа есть свои пенаты, которымъ онъ покланяется и которыхъ чтитъ, и у всякаго человѣка какая-нибудь особенная страсть.
   Нашъ старикъ майоръ былъ финъ, финъ до самой глубины души, и любилъ свое отечество со всею преданностью и пылкостью юноши. Финляндія, съ ея славными воспоминаніями, съ ея вѣчно-зелеными лѣсами, скалами и свѣтлыми водами, съ ея бѣднымъ, но храбрымъ, трудолюбивымъ и честнымъ народомъ, была любимою, самою драгоцѣнною игрушкою старика майора, единственною его отрадою. Обстоятельства заставили его оставить свое отечество, и душа его изнывала отъ этой разлуки. Долго боролся онъ съ обстоятельствами, долго старался пересилить ихъ, но все осталось тщетнымъ, и характеръ его мало-помалу сталъ раздражителенъ.
   Кромѣ-того, старикъ былъ еще въ высшей степени упрямъ. Это качество, столь обыкновенное у его соотечественниковъ и которое сдѣлало ихъ тѣмъ, чѣмъ они показали себя въ послѣднюю войну -- націею героевъ, которыхъ не могутъ остановить никакія трудности и препятствія, было у него, такъ-сказать, національное. Но то, что бываетъ добродѣтелью націи, нерѣдко въ частности бываетъ порокомъ, или, по-крайней-мѣрѣ, странностью; и упрямство и раздражительность майора были поэтому сказкою всего околотка. Женись онъ, имѣй семейство, характеръ его, вѣроятно, во многихъ отношеніяхъ былъ бы совсѣмъ иной; у него было бы тогда свое собственное маленькое отечество, разсадникъ, который отъ него бы научился бояться Бога, уважать короля и любить Финляндію. Для него было бы наслажденіемъ разсказывать своимъ дѣтямъ приключенія своей дѣятельной и тревожной боевой жизни, поселять въ юныхъ душахъ ихъ любовь къ отечеству, твердость въ превратностяхъ судьбы и презрѣніе опасности; онъ привилъ бы имъ свои убѣжденія и среди Швеціи сдѣлалъ бы изъ семейства своего финскую колонію. Но у него не было никого, кронѣ старой сестры, Fröken Эмерентіи {Въ Швеціи дѣвицъ дворянскаго происхожденія называютъ "Fröken" (тоже, что нѣмецкое "Fräulein"), не дворянокъ же "Mamsell". Чины тамъ не даютъ дворянства, и шведы по этому очень-взыскательны насчетъ соблюденія этого различія.}, почтенной, достойной и доброй старой дѣвушки, но которая, между-тѣмъ, немало была причиною раздражительности и строптивости характера брата. Нравы ихъ были совершенно-одинакіе, съ тою, конечно, разницею, что нравъ сестры былъ значительно смягченъ женственностью и что она обращала болѣе вниманія на мнѣніе свѣта, и даже старалась останавливать брата, что ей, впрочемъ, довольно плохо и даже почти совсѣмъ не удавалось. Поэтому-то она, вмѣсто-того, чтобъ сдѣлаться руководительницею брата, какъ это было ея намѣреніе, сдѣлалась чѣмъ-то въ родѣ гимнастики для упрямства и раздражительности старика: споры съ сестрою сдѣлались для него необходимымъ и пріятнымъ развлеченіемъ, и чѣмъ больше она унимала его, тѣмъ упрямѣе и своенравнѣе становился онъ; какъ же не поспорить хотя съ сестрою, когда нельзя побраниться съ тѣми, съ которыми бы желалъ.
   Однако, фрекенъ Эмерентія такимъ-образомъ постепенно приняла съ братомъ тонъ настоящей гувернантки, и рѣдко была одного съ нимъ мнѣнія. Если онъ, напримѣръ, взглянувъ на небо, скажетъ, что оно сѣро, то она ужь непремѣнно станетъ увѣрять, что оно сине; начнетъ онъ, бывало, разсказывать о сраженіи при Свенекзундѣ, что таки случалось довольно часто, и скажетъ, для того, чтобъ выразиться сильнѣе -- сильныя выраженія были его слабостью -- что русскіе корабли въ этомъ дѣлѣ были разстрѣляны въ такія мелкія щепки, какъ сѣрныя спички, сейчасъ же фрекенъ Эмерентія остановитъ его и замѣтитъ, что разстрѣлять такъ корабль рѣшительно невозможно; старика это взбѣситъ, и онъ начнетъ созывать всѣхъ чертей и утверждать, что это рѣшительно было такъ. Испытавъ всѣ средства переспорить брата и доказать ему. что онъ заврался, фрекенъ Эмерентія, въ свою очередь, теряла терпѣніе и уходила. Старикъ успокоивалея, понималъ, что погорячился, былъ неправъ, наговоривъ разныхъ непріятностей бѣдной Эмерентіи, которая ничѣмъ не была виновата, если не могла вѣрить, будто русскіе, которыхъ старикъ не жаловалъ, потерпѣли такое пораженіе. Ему дѣлалось немного совѣстно, и когда сестра снова приходила, то онъ сознавался, что погорячился и увлекся. Еслибъ Эмерентія теперь могла удержаться отъ морали, все бы тѣмъ и кончилось; но это было не въ ея привычкахъ, и она обыкновенно отвѣчала брату чѣмъ-нибудь въ родѣ этого: "Милый Францъ, ты всегда горячишься и попусту споришь". Майоръ снова терялъ терпѣніе, и съ сверкающими глазами и запальчивостью начиналъ утверждать, что онъ добрѣе ягненка, просто олицетворенное терпѣніе, что сестра только хочетъ сердить его. И споръ и крикъ снова начинались.
   Можно бы послѣ этого подумать, что братъ и сестра вели самую непріятную и несчастную жизнь. Напротивъ, они была какъ-нельзя счастливѣе; они искренно и горячо любили другъ друга, и Богу одному извѣстно, что будетъ, когда смерть разлучитъ ихъ; они совершенно-необходимы другъ другу. Если майоръ, бывало, одинъ куда-нибудь выѣдетъ, то сестра ходитъ, какъ потерянная, изъ комнаты въ комнату и не знаетъ, что начать. Когда же она, въ свою очередь, пойдетъ къ кому-нибудь въ гости одна, напримѣръ, на кофе {Въ Швеціи есть особаго рода собранія, извѣстныя подъ названіемъ "кофеевъ" (kaffe, kaffekalas), на которыя собираются однѣ дамы и дѣвицы.} къ пасторшѣ, или какой-нибудь другой сосѣдкѣ, то майоръ всегда предприметъ нѣчто въ родѣ домашней ревизіи и начнетъ рыться по всѣмъ угламъ, чтобъ имѣть поводъ побраниться, и только при подобныхъ случаяхъ прислуга страдала отъ его характера. Но когда сестра была дома, все это было совершенно-лишнее, и прислуга оставалась въ покоѣ. Фрекенъ Эмерентія была гласисомъ, о который разбивался гнѣвъ майора.
   За нѣсколько дней до отъѣзда на воды, майоръ, въ одинъ прекрасный весенній вечеръ, прохаживался взадъ и впередъ по двору, посылая, время отъ времени, къ чорту неисправнаго мальчишку, уже съ утра посланнаго въ городъ за письмами и до-сихъ-поръ еще невозвращавшагося. Фрекенъ Энерентія сидѣла у открытаго окна залы нижняго этажа и разговаривала съ братомъ, который расхаживалъ точно часовой. "Я, право, скоро подумаю, что черти унесли проклятаго мальчишку; ну виданное ли дѣло такъ долго пропадать! Нѣтъ, погоди, я его когда-нибудь отваляю за его медленность". Эмерентія, хорошо знавшая, что наказанія майора были только на словахъ и ограничивались нѣсколькими энергическими словами да дюжиною-другою угрозъ переломать руки и ноги, и тому подобное, не могла поэтому удержаться, чтобъ не сказать брату: "Ахъ какъ кстати было бы съ твоей стороны бить бѣднаго мальчика, когда онъ ничѣмъ невиноватъ! "
   -- Ты находишь, что онъ правъ? Прекрасно, прекрасно! запальчиво воскликнулъ майоръ:-- такъ вотъ посмотри же, что я непремѣнно приколочу его, да еще и при тебѣ.
   -- Полно, милый Францъ, не говори вздору; ты для этого слишкомъ добръ, у тебя духу не хватитъ.
   -- Духу не хватитъ! воскликнулъ майоръ, совершенно-взбѣшенный послѣднимъ замѣчаніемъ сестры:-- что я баба, что ли, по твоему? мямля какая-нибудь? Такъ увидишь же, что будетъ, и если я теперь изобью мальчишку, сдѣлаю его калекой, то виною этому будешь ты и твои проклятые, вѣчные споры. Майоръ замолчалъ и снова заходилъ по двору.
   Эмерентія тотчасъ же раскаялась, что снова вызвала бурю; ей непріятнѣе всего было то, что честь брата была какъ-бы порукою тому, чтобъ мальчикъ былъ наказанъ, а она хорошо знала, что майоръ ради чести готовъ на все. Она рѣшилась поэтому маленькою военною хитростью уничтожить намѣренія брата.
   Наконецъ мальчикъ явился и остановился возлѣ крыльца, чтобъ привязать лошадь. Майоръ вошелъ въ домъ и принесъ палку, но, странно, самую тонкую, какую только имѣлъ, потому-что мальчикъ въ сущности долженъ быть наказанъ только для вида, чтобъ доказать Эмерентіи, что братъ ея не баба. Гнѣвъ майора давно уже прошелъ; ему даже очень-жаль было мальчика да что же бы сказала сестра? Нѣтъ, обѣщаніе должно быть исполнено. Эмерентія очень-хорошо все это поняла, но ей не хотѣлось, чтобъ мальчикъ хотя сколько-нибудь изъ-за нея пострадалъ, и потому она, высунувшись въ окно, закричала мальчику:
   -- Ты безсовѣстно долго сегодня мѣшкалъ, не стыдно ли тебѣ, негодный; я, право, была бы очень-довольна, еслибъ братъ хорошенько тебя побилъ.
   Майоръ остановился какъ вкопанный, палка невольно опустилась. Онъ разсчитывалъ услышать упреки, просьбы, нравственныя разсужденія, и уже заранѣе вооружился противъ всего этого. Но чтобъ сестра стала поддерживать его, чтобъ это могло доставить Эмерентіи удовольствіе -- это было ужь слишкомъ. Онъ поэтому, не говоря дурнаго слова, взялъ отъ мальчика сумку и ушелъ, не спросивъ даже о причинѣ долгаго отсутствія. Къ счастію Эмерентіи, газеты содержали въ себѣ пріятныя для майора извѣстія; старикъ занялся газетами, прочиталъ кое-что изъ нихъ сестрѣ, вдался въ безконечныя коментаріи и споръ съ Эмерентіею, и обѣщаніе доказать свою строгость было совершенно забыто. Наконецъ, когда всѣ газеты были перечитаны, очередь дошла до писемъ. Надо замѣтить, что майоръ рѣдко получалъ какія-нибудь письма, которыхъ содержаніе онъ не могъ бы угадать напередъ. Къ нему изрѣдка писали старые товарищи, да нѣсколько дальнихъ родственниковъ, которыхъ майоръ почти не зналъ и къ которымъ вообще не чувствовалъ особаго расположенія. Онъ поэтому не мало изумился, увидя письмо съ совершенно-незнакомою ему гербовою печатью. Поспѣшно распечаталъ онъ его; оно было отъ барона Норденгельма, стараго товарища по службѣ, и заключало въ себѣ приглашеніе. Баронъ очень-усердно просилъ майора и фрекенъ Эмерентію пріѣхать къ нему погостить, когда они поѣдутъ на воды, такъ-какъ имъ придется ѣхать почти мимо его имѣнія. Майоръ улыбнулся, сообщилъ сестрѣ содержаніе письма и, по этому случаю, разсказалъ ей чуть не всю военную исторію Финляндіи, съ множествомъ неисторическихъ подробностей о разныхъ любопытныхъ приключеніяхъ, въ которыхъ онъ и баронъ вмѣстѣ участвовали. "Я уже давно потерялъ его изъ вида, сказалъ онъ въ-заключеніе:-- слышалъ стороною, что онъ женатъ на дѣвушкѣ изъ старинной фамиліи, отецъ которой занимаетъ важное мѣсто въ Стокгольмѣ, живетъ-себѣ теперь припѣваючи въ своемъ имѣніи и сдѣлался знатной особой. Онъ былъ, по моему, человѣкъ довольно загадочный, его самъ чортъ понять не могъ, но храбръ, отчаянно-храбръ, ловокъ, рѣшителенъ, предпріимчивъ; и вотъ онъ теперь баронъ, несмотря на то, что въ сравненіи со мною просто еще мальчикъ; да, Эмерентія, да, сестрица, я преподавалъ ему математику и фортификацію; онъ цѣлыхъ двадцать, если не двадцать пять лѣтъ, моложе меня, а смотри, теперь ужь баронъ, будетъ и графомъ, если поживетъ.
   -- Вѣдь онъ, кажется, изъ простыхъ? сказала Эмерентія, которая была очень-занята своимъ происхожденіемъ и немало цѣнила древній свой гербъ: два пистолета, лежащихъ крестомъ на мечѣ: -- онъ изъ простыхъ, не такъ ли?
   -- Да, конечно, прежняя его фамилія Столь; по-крайней-мѣрѣ, онъ такъ назывался въ то время, когда мы вмѣстѣ служили.
   -- Такъ онъ таки дѣйствительно выскочка? сказала сестра.
   -- Выскочка! прикрикнулъ майоръ, и глаза его заметали искры, потому-что онъ раздѣлялъ людей только на два класса -- "благородныхъ людей" и "подлецовъ" -- середины, но его понятіямъ, не могло быть. Выскочка! Это что значитъ? Стыдись, Эмерентія, я считалъ тебя умнѣе! Мы всѣ передъ Богомъ выскочки, и Иванъ нелучше Петра. Прошу васъ поэтому, моя милая, неочень-то распространяться; притомъ же Норденгельмъ или Столь былъ моимъ воспитанникомъ и учился такъ, какъ не всякому удастся; такъ прошу же помнить это и не выводить меня изъ терпѣнія вашими глупостями.
   Нѣсколько дней спустя, братъ и сестра отправились въ путь. Петру Андерсону, дворнику, который былъ очень въ милости у майора, потому-что никогда не спорилъ съ нимъ, хотя всегда дѣлалъ посвоему, дано было множество приказаній относительно надзора за домомъ и имѣніемъ во-время отсутствія майора, и обѣщано за малѣйшее упущеніе строжайшее наказаніе и вѣчная опала. Петръ только кланялся и отвѣчалъ: "будьте покойны", хорошо зная, что обѣщаніе майора переломать всѣ кости нетакъ страшно на самомъ дѣлѣ.
   Наконецъ майоръ сидѣлъ въ дорожной своей коляскѣ; на немъ былъ бѣлый бумазейный сюртукъ, который обыкновенно надѣвался при дальнихъ поѣздкахъ, когда можно было предполагать пыль, о чемъ теперь, конечно, не могло быть и рѣчи, такъ-какъ дороги несовсѣмъ просохли, но что майоръ все же считалъ необходимымъ, потому-что поѣздка была лѣтняя. Подлѣ него сидѣла фрекенъ Эмерентія, съ огромнымъ распущеннымъ зонтикомъ, предметомъ отвращенія нашего майора, всегда выводившимъ его изъ себя, что и теперь случилось, такъ-что прежде, чѣмъ успѣли тронуться съ мѣста, у него съ сестрой поднялась уже самая жаркая ссора объ этой "отвратительной машинѣ", какъ майоръ называлъ зонтикъ; и майоръ увѣрялъ, что Эмерентіи ужь нечего хлопотать о цвѣтѣ лица, что ей ужь давно нечего портить, отчего та, въ свою очередь, выходила изъ себя.
   Сезонъ уже начался, когда наши путешественники прибыли на воды. Все длинное, узкое зданіе водъ, въ концѣ котораго находился знаменитый болототундрскій цѣлебный источникъ и гдѣ надзиратель надъ водами, онъ же и пономарь этого кирхшпиля, ганимедъ съ синевато-краснымъ носомъ, каждое утро раздавалъ живительную влагу, уже съ шести часовъ утра начинало наполняться посѣтитѣлями -- больными и здоровыми разумѣется -- которые, усѣвшись на скрипучія качалки, качались для моціона, такъ-какъ, по случаю тѣснаго помѣщенія, прогуливаться было несовсѣмъ удобно и неочень-пріятно, особенно тѣмъ, у кого были мозоли. На первомъ планѣ сидѣла обыкновенно мамзель Гальстенъ, высокая, до невозможности худощавая особа, съ сѣрыми, безцвѣтными глазами и желтымъ цвѣтомъ лица, лѣтъ за тридцать-пять, и уже слишкомъ пятнадцать лѣтъ назадъ обручившаяся съ какимъ-то бѣднымъ юношею, которому теперь было лѣтъ подъ пятьдесятъ, но который до-сихъ-поръ не имѣлъ еще необходимыхъ для семейной жизни денежныхъ средствъ, и поэтому все еще былъ вынужденъ отказываться отъ супружскаго счастія. Въ-продолженіи этихъ пятнадцати лѣтъ здоровье мамзель Гальстенъ очень разстроилось, и по этому теперь аккуратно каждое лѣто она пріѣзжала на болототундрскія воды, чтобъ повеселиться и полечиться. Веселье мамзель Гальстенъ состояло, впрочемъ, преимущественно въ собираніи разныхъ матеріаловъ для зимы, въ-продолженіе которой она занималась шитьемъ въ домахъ и обязана была быть интересною и занимательною. У такихъ старыхъ, больныхъ дѣвъ, которыя обручены уже лѣтъ пятнадцать, какъ у бѣлокъ, есть особая привычка собирать зимній запасъ, правда не орѣховъ, а новостей и сплетень, которыя онѣ потомъ, по надобности, пускаютъ въ ходъ. По этому-то мамзель Гальстенъ обыкновенно начинала свои маленькіе разсказы о ближнихъ словами: "Когда я ныньче лѣтомъ была на болототундрскихъ водахъ, то... я и т. д.
   Сосѣдъ ея, напротивъ, былъ невысокій старичокъ, съ веселымъ, добродушнымъ лицомъ; онъ, повидимому, пользовался самымъ цвѣтущимъ здоровьемъ, но несмотря на это, ежегодно пилъ воды. Старикъ этотъ былъ ни кто-иной, какъ ратманъ Кленквистъ, почтенный блюститель порядка сосѣдняго городка. Ратманъ въ сущности никогда не былъ боленъ; но все же была неоспоримая истинна, что онъ всегда чувствовалъ себя легче, когда посѣщалъ воды. Маленькій этотъ добрый старичекъ постоянно носилъ съ собою конфеты и разныя лакомства, чтобъ угощать дамъ и раздавать дѣтямъ, и имѣлъ привычку съ утра до вечера разсказывать разныя веселыя исторійки изъ своей молодости, того счастливаго времени, когда онъ былъ еще холостымъ, потому-что въ семейной жизни онъ не нашелъ ничего веселаго. Госпожа ратманша была энергическая женщина, которая присвоила себѣ всю домашнюю администрацію, держала мужа въ должномъ повиновеніи и терпѣть не могла его маленькихъ исторій. Вотъ почему ратманъ нашъ и ѣздилъ каждое лѣто на воды. Не придумай онъ этого средства, исторійки его рѣшительно задушили бы его, и ему пришлось бы лечиться ужь не-на-шутку.
   Я могъ бы представить вамъ еще цѣлый рядъ замѣчательныхъ личностей; въ нихъ, между собравшимся на водахъ обществомъ, не было недостатка, но я откладываю это до другаго, болѣе удобнаго случая; теперь мнѣ пора снова заняться майоромъ.
   Когда майоръ отвѣдалъ первую кружку воды, то бѣдному нашему ганимеду чуть не пришлось плохо. Отвратительный запахъ воды, такъ и бросился майору въ носъ, и онъ съ запальчивостью спросилъ, что за гадость такую ему дали. Не случись тутъ доктора и не успѣй онъ тотчасъ же объяснить майору, что именно этотъ-то гадкій запахъ и составляетъ главную цѣлебную силу воды, то ганимеду, вѣроятно, пришлось бы выкупаться въ источникѣ. Теперь майоръ выпилъ до дна кружку и молчалъ, хотя мысленно и посылалъ къ чорту и того, кто открылъ источникъ, и того, кто присовѣтывалъ ему пить воду.
   Питье водъ, послѣ этого, продолжалось ежедневно, тѣмъ же порядкомъ: каждое утро, ровно въ шесть часовъ, общество, изъ окружныхъ крестьянскихъ дворовъ, превращавшихся, на лѣтній сезонъ, въ дачи, собиралось подъ незатѣйливый деревянный навѣсъ, гдѣ духъ здоровья имѣлъ свою резиденцію въ болотѣ. Множество болѣе и менѣе блѣдныхъ особъ, съ общимъ, такъ-сказать фамильнымъ выраженіемъ скуки и поочередно обреченныхъ слушать исторіи ратмана Кленквиста, расхаживали, по утреннему туману, вдоль узкихъ дорожекъ, змѣящихся по сосновой рощѣ, деревья которой, отъ постояннаго леченья грязями, находились въ самомъ жалкомъ состояніи. Можно себѣ, по этому, представить, какое волненіе должно было произойти, когда ратманъ, въ одно прекрасное утро, сообщилъ обществу, что наканунѣ пріѣхали комедіанты, которые по послѣ-обѣдамъ, "для увеселенія почтенной публики", намѣрены давать большія представленія, съ разными гимнастическими и акробатическими упражненіями, небывалыми, удивительными и занимательными фокусами и превращеніями, и т. д.
   На слѣдующій вечеръ все общество, отъ мала до велика, собралось въ находившемся неподалеку отъ водъ большомъ крестьянскомъ дворѣ, гдѣ теперь на скорую руку устроенъ былъ родъ балагана. Зрители помѣщались на скамейкахъ, поставленныхъ вокругъ двора, а крыши дома и службъ были усѣяны ребятишками, которые взобрались туда, чтобы хорошенько разглядѣть всѣ диковинки. Ратманъ Кленквистъ принесъ цѣлый запасъ конфетъ и лакомствъ, чтобъ угощать дамъ, и по случаю этого то-и-дѣло расхаживалъ между скамейками, раскланиваясь и разговаривая со всѣми и усердно потчуя. Старикъ имѣлъ такой веселый и привѣтливый видъ, что взглянуть на него было уже удовольствіе. Веселыхъ людей всегда отрадно видѣть.
   Наконецъ представленіе началось: смуглый, широкоплечій мужчина, одѣтый въ родъ туники изъ полинялаго алаго бархата, съ множествомъ мишурныхъ, потускнѣшихъ и покраснѣвшихъ, отъ долгаго употребленія, галуновъ и шнурковъ, вышелъ и раскланялся публикѣ. "Паясъ, паясъ, иди же скорѣе!" сказалъ онъ, и отвратительная фигура выскочила на сцену и принялась строить разныя рожи. Дѣти на крышѣ вскрикнули отъ удовольствія и ужаса. Смуглый мужчина началъ дѣлать разныя штуки: онъ представлялъ Геркулеса, подбрасывалъ и ловилъ желѣзные шары и гири разной величины, поднималъ большія тяжести, свѣшивался вертикально съ большаго столба, однимъ-словомъ, мучилъ зрителей всѣми тѣми безполезными и опасными упражненіями, которыя въ общемъ употребленіи у акробатовъ. Дурной знакъ, если публика любитъ подобныя зрѣлища: это доказываетъ жалкое невѣжество, суровость нравовъ, отсутствіе эстетическаго вкуса, доброты и чувства.
   Наконецъ, однако, всѣ эти упражненія кончились; на сцену вышелъ маленькій мальчикъ; ему было лѣтъ двѣнадцать неболѣе; это былъ истинный амуръ, съ нѣжнымъ тѣлосложеніемъ и граціозными движеніями, съ прекраснымъ, невиннымъ дѣтскимъ личикомъ; роскошныя бѣлокурыя кудри, только слегка придерживаемыя узкой серебряной повязкой, кольцомъ обхватывавшей голову, золотыми волнами падали на плеча; маленькія тюлевыя крылышки, усѣянныя серебряными звѣздочками, были прикрѣплены между плечъ, и голубая, столь же яркая, какъ лазурь неба, туника, обхватывала гибкій его станъ.
   Это было прекрасное явленіе. Что-то ангельское, то-есть, что-то доброе и примиряющее отражалось въ большихъ голубыхъ глазахъ мальчика, улыбкѣ его розовыхъ устъ, стыдливомъ румянцѣ, ярко горѣвшемъ на щекахъ. Нашъ ратманъ, въ которомъ чувство изящнаго вообще мало было развито, разсказывалъ, между-тѣмъ, въ-полголоса своимъ сосѣдямъ, что далъ маленькому амуру пребольшой ломоть хлѣба съ масломъ и сыромъ и что тотъ съ апетитомъ скушалъ его. Это, конечно, была очень-прозаическая выходка, но она доказывала, что ратманъ былъ практически-добрый человѣкъ, хотя въ немъ и не было той утонченности чувствъ, которая необходима для того, чтобъ идеализировать. Подобныя явленія нерѣдко встрѣчаются и неоспоримо доказываютъ, что чувствительность и человѣколюбіе суть два совершенно различныя чувства. Мы глубоко понимаемъ и чувствуемъ истину картины, изображающей бѣдность и страданія; даже слеза, подъ-часъ, невольно пробивается изъ глазъ нашихъ, когда мы читаемъ о страданіяхъ ближнихъ, когда геніальный авторъ раскроетъ передъ нами эти несчастныя жилища горя и нужды, когда мы увидимъ полуистлѣвшую солому, служащую ложемъ, голодныхъ дѣтей, напрасно просящихъ хлѣба, и мать въ отчаяніи; но если мы случайно забредемъ въ подобное жилище, если въ дѣйствительности предъ нами явится отчаянная мать, окруженная голодными, оборванными дѣтьми, то мы ничего, или почти ничего не дѣлаемъ, чтобъ спасти ее и ихъ; тогда мы вооружаемся благоразуміемъ и не позволяемъ себѣ увлечься чувствомъ, не позволяемъ потому, что бѣдность является намъ въ мрачныхъ краскахъ дѣйствительности, а не въ яркихъ цвѣтахъ поэзіи. Мы требуемъ наслажденія, чтобъ быть добрыми, а дѣйствительность не можетъ дать намъ его.
   Дѣйствительно, очень-непріятно представлять себѣ подобнаго маленькаго бога любви съ ломтемъ хлѣба въ рукѣ, и я увѣренъ, что всякій былъ бы доволенъ не слышать непоэтическаго замѣчанія уже слишкомъ-прозаическаго ратмана.
   Смуглый мужчина приподнялъ мальчика, поставилъ его на слабо-натянутый канатъ и далъ ему въ руки лукъ и стрѣлу. Раздались нестройные звуки старой шарманки, и канатъ закачался. Подобно птичкѣ, ребенокъ въ одну минуту взлетѣлъ на канатѣ на воздухъ и очутился надъ головами зрителей; раскланявшись во всѣ стороны, мальчикъ началъ ходить по канату, становиться въ разныя позы, граціозно качаясь, какъ гибкій тростникъ, и приводя всѣхъ въ изумленіе своею ловкостью; наконецъ, онъ сталъ на средину каната, натянулъ лукъ, положилъ золотую стрѣлу и выстрѣлилъ прямо въ зрителей. Стрѣла попала фрекенъ Эмерентіи въ самое сердце; раздалось общее браво; посыпались рукоплесканія, мальчикъ соскочилъ съ каната и раскланялся публикѣ.
   Представленіе было кончено и всѣ зрители разошлись, кромѣ майора, который обратилъ особенное вниманіе на прекраснаго ребенка, да фрекенъ Эмерентіи, самолюбіе которой, между нами будь сказано, было очень-польщено тѣмъ, что стрѣла попала именно въ нее. Они остались, чтобъ увидать еще мальчика и поговорить съ нимъ. И братъ и сестра начали искать у себя въ карманахъ денегъ; имъ хотѣлось потѣшить бѣдное дитя.
   -- Кто этотъ смуглый мужчина, что первый вышелъ на сцену? спросилъ майоръ у хозяевъ.
   -- Это какой-то цыганъ, отвѣчали ему.
   -- Тфу пропасть, проворчалъ майоръ:-- а мальчикъ, тоже цыганъ?
   -- Не думаю, былъ отвѣтъ: -- по-крайней-мѣрѣ, онъ чисто говоритъ по-шведски.
   -- Вотъ оно что, сказалъ майоръ:-- ты увидишь, Эмерентія, увидишь, что этотъ поганый цыганъ укралъ мальчика. Я сейчасъ замѣтилъ, что этотъ милый ребенокъ не можетъ быть цыганъ; о, я знаю этотъ скверный народъ, знаю этихъ мошенниковъ. Ты, я думаю, Эмерентія, и сама помнишь бездѣльниковъ цыганъ, которые въ наше дѣтство кочевали близь границы и воровали скотъ у нашихъ родителей, да посадили на колъ бѣднаго Тираса, помнишь, старую нашу цѣпную собаку, съ длинною, кудрявою шерстью и бѣлою грудью... Мерзавцы...
   Рѣчь осталась неоконченною, потому-что братъ и сестра вошли въ комнату комедіантовъ. Она была наполнена дѣтьми и прислугою, которые зѣвали на пару обезьянъ, тоже принадлежавшихъ къ труппѣ. Въ углу, на мѣшкѣ съ соломою, лежалъ паясъ и отдыхалъ послѣ трудовъ; онъ, къ немалому удовольствію присутствовавшихъ, былъ еще въ полномъ костюмѣ. Немного поодаль, между двумя клѣтками, въ одной изъ которыхъ находился мандриль, а въ другой павіанъ, сидѣлъ блѣдный мальчикъ и плакалъ; то былъ маленькій амуръ, недавно восхищавшій публику. Красивый нарядъ былъ снятъ, и ребенокъ едва прикрытъ нѣсколькими жалкими лохмотьями; лицо его было такъ блѣдно, такъ блѣдно, умненькіе глазки отуманены слезами, серебряная повязка снята и волосы въ безпорядкѣ. Фрёкенъ Эмерентія подошла къ нему и спросила, отчего онъ плачетъ. Мальчикъ съ изумленіемъ взглянулъ на нее: онъ не привыкъ къ участію и принялъ вопросъ за простое любопытство.
   -- Отчего, барыня, вы меня спрашиваете объ этомъ? спросилъ онъ въ свою очередь, поспѣшно отирая рукавомъ слезы. Встань, паясъ, прибавилъ онъ шутливымъ тономъ: развѣ ты не видишь, что господа пришли.
   -- Что ты цыганъ? спросилъ майоръ.
   -- Нѣтъ, баринъ, я шведъ.
   -- Откуда?
   -- Изъ Стокгольма.
   -- А! Такъ какъ же это ты, чортъ побери, попалъ къ цыгану?
   -- Меня родители къ нему отдали, потому-что имъ нечѣмъ было меня кормить.
   -- Бѣдный малютка, сказала Эмерентія, вздыхая.-- Очень тебя мучатъ?
   -- Нѣтъ, что лгать, сказалъ мальчикъ:-- когда я хорошо дѣлаю свои штуки, то мнѣ даютъ ѣсть; но когда сглуплю, меня бьютъ.
   -- Что, тебя теперь били? спросила Эмерентія.
   -- Немного; но я знаю, что меня еще прибьютъ, больно прибьютъ, когда народъ разойдется, прибавилъ онъ и снова залился слезами.
   -- Бѣдняжка, несчастное дитя! сказала Эмерентія. За что же тебя теперь будутъ бить?
   -- А вотъ, видите ли, сказалъ мальчикъ:-- хозяинъ мой приказалъ мнѣ выстрѣлить въ хорошенькую барышню, а я, вмѣсто того, выстрѣлилъ въ пожилую барыню, почти такую же, какъ вы.
   -- И тебя за это прибьютъ, мой бѣдный мальчикъ? спросила Эмерентія:-- тебя прибьютъ за то, что ты не туда попалъ?
   -- Нѣтъ не за то; вѣдь я не промахнулся, я такъ и цѣлилъ.
   -- Такъ скажи мнѣ, отчего ты не послушался своего хозяина?
   Мальчикъ быстро взглянулъ на Эмерентію; взоръ его выражалъ почти упрекъ.
   -- Я и самъ намѣренъ былъ поступить такъ, какъ мнѣ приказали, сказалъ онъ: -- но когда я натянулъ лукъ, то увидѣлъ ту пожилую барыню; она показалась мнѣ такою доброю, она такъ ласково смотрѣла на меня, точно мать моя, когда бывала довольна мною; я полюбилъ ее больше всѣхъ присутствующихъ, она показалась мнѣ самою пригожею; она, подумалъ я, вѣрно жалѣетъ бѣднаго канатнаго плясуна, и я выстрѣлилъ въ нее.
   -- Благодарствуй, мой милый, благодарствуй. Ты это въ меня выстрѣлилъ, и ты не будешь жалѣть объ этомъ; вотъ возьми (она хотѣла дать ему денегъ).
   -- Нѣтъ, добрая барыня, я не смѣю взять денегъ: меня прибьютъ за это.
   Майоръ, противъ обыкновенія, все время молчалъ; но теперь гнѣвъ его разразился.
   -- Гдѣ этотъ проклятый цыганъ? закричалъ онъ:-- подайте мнѣ его сейчасъ сюда!
   Комедіантъ, который подумалъ, что какая-нибудь обезьяна ушла изъ клѣтки, или случилось какое-нибудь другое несчастіе, поспѣшно вбѣжалъ въ комнату, но вдругъ остановился, увидѣвъ разгнѣваннаго майора.
   -- Послушай ты, каналья! крикнулъ онъ, схвативъ его за руку и энергически потряхивая: -- послушай мошенникъ, какъ это ты смѣешь бить мальчика, да еще шведа въ-добавокъ? Ахъ, ты разбойникъ, цыганъ поганый. Я, вотъ увидишь, пересчитаю тебѣ ребра, угощу тебя такъ, что будешь меня помнить.
   Цыганъ, который скорѣе повѣрилъ бы, что солнце и луна померкнутъ, чѣмъ кто-нибудь его такъ разругаетъ за мальчишку, дотого растерался, что даже нѣсколько времени не могъ отвѣчать, а только бормоталъ. Майоръ все болѣе-и-болѣе горячился и осыпалъ градомъ проклятій и ругательствъ цыгана; требовалъ, чтобъ онъ тотчасъ же объяснилъ, по какому праву держитъ у себя мальчика, сейчасъ же показалъ ему паспортъ и всѣ документы, и грозилъ, что задержитъ комедіантовъ до-тѣхъ-поръ, пока не будутъ представлены всѣ требуемыя имъ доказательства, что мальчикъ не украденъ. Цыганъ не имѣлъ совершенно-точныхъ понятій о шведскомъ судопроизводствѣ и очень, поэтому, опасался, что ему могутъ сдѣлать разныя непріятности; тѣмъ болѣе, что грозный видъ и рѣчи майора подали ему поводъ думать, что онъ видитъ предъ собою полицейскаго чиновника, которыхъ онъ, по причинѣ разныхъ, несовсѣмъ похвальныхъ продѣлокъ, имѣлъ причину опасаться. Онъ бросился, поэтому, къ ногамъ майора и сталъ просить о пощадѣ. Но взбѣшенный старикъ не слушалъ его и продолжалъ кричать, и цыганъ, которому уже мерещился острогъ, допросы и тому подобное, очень обрадовался, когда майоръ, наконецъ, предложилъ ему сто рейхсталеровъ, съ тѣмъ, что онъ сейчасъ же отдастъ ему мальчика. Сдѣлка была тутъ же кончена, и фрекенъ Эмерентія была обязана филантропіи брата, за подарокъ, которымъ дорожала болѣе, чѣмъ можно было бы предполагать.
   Съ тріумфомъ, какъ послѣ одержанной побѣды, майоръ отправился домой съ сестрою и мальчикомъ, котораго называли Лудвигомъ. Такъ кончилось представленіе.
   Все общество смѣялось надъ чудакомъ майоромъ и его странной сестрою. Мамзель Гальстенъ пріобрѣла еще одну новую исторію, которая до зимы могла сдѣлаться длинною и интересною, а ратманъ еще ребенка, котораго можно было баловать и угощать разными лакомствами.
  

III.
Искатель счастія.

   Курсъ водъ былъ уже на исходѣ, когда снова получено было приглашеніе отъ барона Норденгельма, стараго друга и товарища, и майоръ и фрекенъ Эмерентія уѣхали къ нему. На козлахъ сидѣлъ маленькій Лудвигъ, одѣтый теперь въ приличное платье. Его взяли съ собою, чтобъ было кому отворять встрѣчающіяся по дорогѣ ворота, и онъ какъ-нельзя-болѣе былъ способенъ къ этому. Фрекенъ Эмерентія не разъ вскрикивала отъ страха, когда ловкій мальчикъ въ одну минуту соскакивалъ на землю, чтобъ отворить ворота, и потомъ однимъ прыжкомъ снова вскакивалъ на козлы, между-тѣмъ, какъ лошади продолжали бѣжать крупною рысью. Но маленькій велтижеръ смотрѣлъ такъ весело и добродушно, голубые его глазки такъ плутовски устремлялись на его покровителей, что даже самъ майоръ не могъ на него разсердиться. Эмерентія, напротивъ, даже замѣтила, что братъ сдѣлался какъ-бы совсѣмъ другимъ человѣкомъ. Было ли это единственно вслѣдствіе шести-недѣльнаго леченія водами, или потому, что близь него теперь постоянно было юное существо, преданное ему всею душею -- этого она не старалась разъяснить. И дѣйствительно, майоръ очень перемѣнился: онъ теперь уже не такъ часто спорилъ, онъ былъ терпѣливѣе и снисходительнѣе; а что касается маленькаго Лудвига, то онъ ему никогда не дѣлалъ ни малѣйшаго замѣчанія. Много разсказываютъ о способности нѣкоторыхъ змѣй очаровывать свою жертву -- это несчастная способность. Но чего не можетъ сдѣлать пара невинныхъ дѣтскихъ глазъ? Какъ-то совѣстно дѣлать ихъ свидѣтелями своихъ глупостей; они такъ ясно, такъ вѣрно отражаютъ каждую мысль, каждое чувство; и я сомнѣваюсь, чтобъ люди рѣшалась совершать преступленія, еслибъ каждое дѣйствіе ихъ отражалось предъ ними, какъ въ зеркалѣ; они бы видѣли себя такими, какъ есть, и имъ стало бы стыдно и страшно. Такъ было и съ майоромъ: онъ видѣлъ передъ собою ребенка, добраго и невиннаго, выросшаго въ низшемъ слоѣ общества. Это была травка, высунувшая свои свѣжіе, зеленые ластики между щелями гніющаго государственнаго помоста, который снизу разрушается плесѣнью и гнилью, и каждая половица котораго колеблется подъ тяжелыми шагами сильныхъ и знатныхъ, между-тѣмъ, какъ никто и не подумаетъ взглянуть, что дѣлается внизу, и не усилилась ли гнилость до-того, что всему зданію угрожаетъ паденіе.
   Въ Миллингольменъ, имѣніи барона, былъ большой праздникъ: праздновали обрученіе свояченицы барона, молодой и прекрасной Эвелины Стольшельдъ, съ владѣтелемъ майоратовъ Свангультъ и Шеллинге, графомъ Шернфельдомъ. Тотъ, кто увидѣлъ бы эти майораты, съ ихъ парками и садами, съ ихъ великолѣпными, какъ дворцы, домами, гдѣ вкусъ и роскошь во всемъ сонерничали, назвалъ бы Эвелину счастливицей, позавидовалъ бы ей; но тотъ, кто только увидѣлъ бы жениха, подумалъ бы совершенчо-противное: это былъ молодой человѣкъ, который съ колыбели зналъ, что онъ владѣтель огромнаго майоратства, который въ двадцать-пять лѣтъ насладился жизнью до пресыщенія и находилъ, что она нестерпима. Онъ какъ-бы стоялъ среди поля битвы, усѣяннаго испытанными и опротивѣвшими наслажденіями. Все казалось ему безцвѣтно и мертво.
   Когда майоръ, который по случаю такого торжественнаго дня былъ во всей формѣ, то-есть щеголялъ въ синемъ мундирѣ съ краснымъ воротникомъ и золотыхъ эполетахъ, пріѣхалъ къ барону, то всѣ гости уже собрались и гуляли по живописному миллингольмскому парку. Всѣ фонтаны были пущены, множество тритоновъ выдували изъ своихъ раковинъ высокія струи воды, которыя потомъ свѣтлыми брызгами разсыпались вокругъ нихъ; бюсты и статуи, частью истинно-художественныя произведенія, повсюду выглядывали между зеленью деревъ. Въ аллеяхъ расхаживали веселыя групы, наслаждаясь, на свободѣ, прекраснымъ лѣтнимъ вечеромъ. Въ отдаленіи, повременамъ, слышались оживленные звуки танцовальной музыки: это народъ тамъ веселился; многіе изъ гостей принимали участіе въ этомъ удовольствіи. Сколько хорошенькихъ крестьянокъ удостоились чести быть ангажированными какимъ-нибудь веселымъ столичнымъ франтомъ, который, не обинуясь, подавалъ свою руку, одѣтую въ изящную бѣлую перчатку, закраснѣвшейся красавицѣ, которая, какъ-бы опасаясь изломать нѣжную руку, брала ее только за самые кончики пальцевъ, и начинала вертѣться съ привѣтливымъ барономъ, быть-можетъ, думая о какомъ-нибудь Ванѣ или Петрушѣ, который стоялъ и поглядывалъ на нее, и который, по ея мнѣнію, танцовалъ въ десять разъ лучше всякаго барина.
   Подъ густою тѣнью бесѣдки изъ боярышника, красовавшагося теперь своими бѣлыми, какъ снѣгъ, цвѣтами, стояли два человѣка и разговаривали. Они были очень-заняты своимъ разговоромъ; но назвать его серьёзнымъ было бы невѣрно, потому-что онъ принадлежалъ къ числу тѣхъ, которые обыкновенно слышишь въ салонахъ, которые не заключаютъ въ себѣ ничего и, между-тѣмъ, все, и бываютъ интересны для свѣтскихъ людей не потому, чтобъ были сплетеніемъ самыхъ замѣчательныхъ вещей, а потому, что представляютъ какъ-бы мозаику предметовъ и вопросовъ, которые имѣютъ то качество, что всегда пріятны и занимательны; однимъ словомъ, такой разговоръ, который, какъ ароматъ цвѣтка, непремѣнно повсюду распространяется, всякому доступенъ, но отъ котораго потомъ столько же и остается.
   Одинъ изъ разговаривавшихъ былъ молодой человѣкъ, съ мелкими чертами лица; лобъ его былъ высокъ и нѣжно обрисованъ, хотя, быть-можетъ, нѣсколько узокъ, глаза свѣтлы и блестящи. Все, до самой почти сатирической улыбки, безпрестанно являвшейся на его устахъ, и даже его изящная и вмѣстѣ съ тѣмъ небрежная манера одѣваться, обличали въ немъ человѣка, который больше чувствуетъ, чѣмъ можетъ понять мыслью, и который больше думаетъ о себѣ, чѣмъ о всемъ остальномъ мірѣ.
   Это былъ молодой графъ Гюнтерфельдъ, восторгъ всего общества и отчаяніе тысячи соперниковъ. Природа много для него сдѣлала: она надѣлила его глубокимъ чувствомъ изящнаго, любовью и благоговѣніемъ ко всему высокому и прекрасному, одарила его прекрасной наружностью и свѣтлымъ умомъ; но его положеніе въ свѣтѣ, его воспитаніе, или, еще вѣрнѣе, его неправильныя, ложныя отношенія къ окружающимъ, притупили эти богатыя дарованія и превратили ихъ въ нѣчто лишенное гармоніи, цѣлости и равновѣсія. Вотъ почему онъ съ перваго взгляда могъ поразить, понравиться, какъ эскизъ прекрасной картины, но не могъ оставить продолжительнаго, прочнаго впечатлѣнія, потому-что, такъ же какъ и эскизъ, могъ дать только очень-поверхностное понятіе о томъ, что была бы самая картина, будь она окончена. Мы вездѣ встрѣчаемъ такіе неразвившіеся геніи и характеры, обрисованные какъ-бы дѣтскою рукою, съ нетвердыми линіями и невѣрными пропорціями; но часто попадаются и такіе, въ которыхъ каждая черта такъ же смѣла, какъ и небрежно исполнена, такъ же истинна, какъ и неокончена. Только очень-рѣдко картина бываетъ совершенно окончена, имѣетъ всѣ нужныя тѣни и полутѣни; это встрѣчается лишь въ избранныхъ любимцахъ природы; это такіе счастливцы, которые навсегда остаются въ пантеонѣ нашей памяти, между-тѣмъ какъ эскизы изглаживаются и забываются. Съ самаго ранняго дѣтства графъ слышалъ однѣ лишь похвалы; каждая, самая ничтожная его острота повторялась до безконечности; каждой его минѣ, каждому слову и движенію удивлялись. Юношею, его прославили поэтомъ, живописцемъ и музыкантомъ, и онъ, вслѣдствіе этого, пересталъ изучать языкъ, живопись и музыку, и не развилъ ни одного изъ своихъ талантовъ. Однимъ словомъ, онъ сталъ родъ копіи съ генія, со всѣми притязаніями на геніальность, не стараясь, между-тѣмъ, заслужить даже того, чѣмъ всякій истинный талантъ всегда дорожитъ -- уваженія. Вотъ поэтому-то онъ и имѣлъ вездѣ успѣхъ, потому-что всѣ признавали его превосходство, нисколько не чувствуя себя подавленными имъ, такъ-какъ оно именно зависѣло отъ этого признаванья. Всякій хорошо понималъ, что во всякое время легко можетъ низвергнуть его съ несправедливо-захваченнаго имъ мѣста, тѣмъ однимъ, что не признаетъ его превосходства. Но ему льстили, такъ точно, какъ мы часто видимъ изъ исторіи, что царедворцы льстили самымъ неспособнымъ королямъ, потому именно, что знали, что они не могутъ сдѣлаться самостоятельными. Люди вообще не любятъ истиннаго превосходства; они охотнѣе восхищаются блестящимъ фейерверкомъ, который изображаетъ солнце, чѣмъ самымъ солнцемъ; вотъ поэтому-то они такъ часто превозносятъ посредственность, а генію отдаютъ справедливость только за гробомъ.
   Второй былъ совершенно въ другомъ родѣ, но тоже человѣкъ, которому, конечно, не удивлялись, о которомъ не трубили вездѣ, даже почти совсѣмъ не говорили, но который, тѣмъ не менѣе, былъ необходимымъ членомъ общества. Графъ Гюнтерфельдъ былъ въ салонѣ, такъ-сказать, предметомъ роскоши, баронъ же фон-Поленъ предметомъ необходимости. Баронъ былъ мужчина среднихъ лѣтъ, съ совершенно-обыкновенными чертами лица, и отличался только особеннымъ добродушіемъ, выражавшимся во всей его особѣ, начиная съ привѣтливаго и веселаго выраженія лица, до обычной его лѣнивой и безпечной позы. Въ немъ не было ровно ничего такого, что хотя сколько-нибудь намекало бы о собственной волѣ, или энергіи; онъ былъ ліана, которая всюду хорошо растетъ и около всего вьется, которая паритъ къ облакамъ и опускается къ землѣ, въ первомъ случаѣ точно такъ же мало поддерживаемая собственной силой, какъ въ послѣднемъ подавленная собственною тяжестью. Общество имѣетъ свои цвѣты, свои розы, левкои и т. д., которые придаютъ ему характеръ и украшаютъ его; такимъ именно цвѣткомъ былъ графъ Гюнтерфельдъ. Но для полноты необходима и зелень, чтобъ нигдѣ не было непріятныхъ промежутковъ, пустоты, и вотъ, въ этомъ-то отношеніи, фон-Поленъ и былъ человѣкъ неоцѣненный.
   -- Нашъ хозяинъ геній, сказалъ Гюнтерфельдъ, бросивъ бѣглый взглядъ во всѣ стороны:-- онъ изъ ничего вышелъ въ люди. Какое высокое наслажденіе быть только себѣ обязанннымъ за свое возвышеніе.
   -- Вы это, графъ, говорите потому, отвѣчалъ фон-Поленъ: -- что вполнѣ сознаете, что одарены такими блестящими способностями и такою энергіею, и непремѣнно достигли бы значенія въ обществѣ, съ какой бы ступени вамъ не пришлось начинать.
   -- Мы не объ этомъ говорили, снова началъ Гюнтерфельдъ:-- но сознаюсь, разговоръ нашъ, дѣйствительно, коснулся такой струны, которая постоянно громко звучитъ въ моей душѣ. Да, баронъ, я, дѣйствительно, былъ бы счастливъ, еслибъ судьбѣ угодно было, чтобъ я родился отъ простолюдина, по рожденію принадлежалъ бы къ народу. Вы знаете, что я принадлежу къ свободно-мыслящимъ, прибавилъ онъ, какъ-бы въ оправданіе сказаннаго имъ.
   -- Понятно, что генія тяготятъ всякія цѣпи, что онъ любитъ и цѣнитъ свободу, все юношески-свѣжее, однимъ словомъ, все пылкое, молодое -- онъ самъ вѣчно-юнъ; сознавая свою силу, онъ не можетъ не желать летать на собственныхъ крыльяхъ. Вамъ кажется, что вы недостаточно испытали ваши, и это-то и причиною тому, что вы желали бы начать вашу карьеру съ самыхъ низшихъ ступеней, сказалъ баронъ, съ обязательной улыбкой.
   -- Какая бы ни была причина, но сознаюсь, я, дѣйствительно, часто желалъ этого, отвѣчалъ графъ, которому очень польстили слова барона:-- я не стыдился бы названія выскочки; оно, напротивъ, было бы мнѣ лестно, напоминая мнѣ мои заслуги. Баронъ Норденгельмъ выскочка и геній; но я бы не хотѣлъ такъ кончить -- начало было хорошо.
   -- Вы правы, возразилъ баронъ: -- онъ кончилъ тѣмъ, что сталъ послѣднимъ въ нашемъ сословіи, тогда, какъ ему, напротивъ, должно было оставаться первымъ въ своемъ.
   -- Именно, сказалъ графъ:-- я не люблю этого переметничества отъ народа къ привилигированному сословію. По-крайней-мѣрѣ, не должно домогаться оставлять свое почетное мѣсто. Дѣло другое, если насъ заставятъ принять награду и мы должны оставить прежнее свое званіе. Но и тогда даже не должно забывать прежнюю свою фамилію, называть себя Норденгельмъ, когда прежде назывался Столь. Это значитъ, пренебрегать самымъ введеніемъ къ своему возвышенію, а введеніе нерѣдко бываетъ лучшею частью всего творенія.
   Тутъ къ нимъ подошелъ самъ хозяинъ, баронъ Норденгельмъ, и разговоръ перемѣнился. Баронъ былъ изъ числа тѣхъ людей, самая наружность которыхъ уже обличаетъ стойкость и силу воли, соединенныя съ гибкостью и уклончивостью. Черты лица его были рѣзки, лобъ крутъ и угловатъ, губы тонки и сжаты, глаза, для которыхъ всякое выраженіе было легко и привычно, которые могли выражать любовь, ненависть, презрѣніе, уваженіе и участіе, тогда-какъ самъ онъ ничего этого не чувствовалъ. Онъ во всемъ мірѣ любилъ только одно существо -- и существо это было онъ самъ; презиралъ только одно, а именно, общество, окружавшее его. Это презрѣніе обнаруживалось или презрительной насмѣшкой, или низкимъ, раболѣпнымъ почтеніемъ; потому-что мы никогда не унижаемся, не ползаемъ передъ тѣми, кого любимъ и уважаемъ; тѣмъ мы говоримъ правду, откровенно говоримъ наше мнѣніе; иначе мы не могли бы любить ихъ. Сюлли всегда, не обинуясь, говорилъ правду Генриху IV, потому-что любилъ его; Карлу же II, Стюарту, министры его льстили, потому-что не могли уважать его.
   -- Вы не принимаете участія въ праздникѣ, сказалъ баронъ, привѣтливо улыбаясь своимъ гостямъ:-- нашъ Байронъ, вѣрно, любезный баронъ, увлекъ васъ въ область фантазіи; тамъ, дѣйствительно, очень-хорошо, только жаль, не у всѣхъ есть крылья, чтобы слѣдовать туда за дорогимъ нашимъ поэтомъ. Я всегда, графъ, съ истиннымъ удовольствіемъ слушаю васъ, но устаю на пути, и тогда вамъ приходится тащить меня. А, вотъ и майоръ, сказалъ онъ, самъ себя перебивая:-- здравствуй братъ Пистоленсвердъ, какъ я радъ видѣть тебя; мое почтеніе, фрекенъ Эмерентія! Позвольте мнѣ представить вамъ... И гости, послѣ этого, были представлены другъ другу.
   -- Я буду имѣть честь, снова началъ онъ:-- проводить васъ, моя почтеннѣйшая фрекенъ Эмерентія, къ... (онъ съ минуту искалъ приличнаго слова) -- къ моей женѣ, сказалъ онъ наконецъ, желая въ глазахъ майора казаться все тѣмъ же старымъ сослуживцемъ -- Братъ Пистоленсвердъ подождетъ меня здѣсь.
   Баронъ ушелъ, но скоро возвратился.
   -- Ну, братъ, теперь мы можемъ на свободѣ поговорить, сказалъ онъ ласково, дружески ударивъ майора по плечу: -- ты, Пистоленсвердъ, все еще также свѣжъ и молодъ, годы нисколько не измѣнили тебя.
   -- Нѣтъ, благодаря Бога, отвѣчалъ майоръ: -- я теперь, послѣ своей поѣздки на воды, снова совершенно-здоровъ; но на что это ты сталъ похожъ, мой бѣдный другъ! ты, чортъ меня побери, худъ, какъ кащей, и блѣденъ и безцвѣтенъ, какъ полинялый передникъ какой-нибудь горничной.
   Баронъ улыбнулся и бросилъ выразительный взглядъ на графа и барона; взглядъ этотъ говорилъ: -- не взыщите, господа, онъ человѣкъ несвѣтскій, или что-то въ родѣ этого. Графъ Гюнтерфельдъ глубоко вздохнулъ и наморщилъ брови, фон-Поленъ же улыбнулся совершеннопростодушно.
   Случай свелъ здѣсь четыре характера, которые были вылиты изъ различныхъ металловъ: то была звонкая и хрупкая бронза подлѣ негибкаго и твердаго желѣза, ковкое олово подлѣ до безконечности растягивающагося золота. Это были совершенныя противуположности; пути ихъ далеко расходились; они были различно созданы природою, различно обработаны искусствомъ.
   Баронъ Норденгельмъ имѣлъ свои особыя, важныя причины пригласить майора на этотъ праздникъ; онъ, надо знать, ничего не дѣлалъ безъ цѣли. Старикъ долженъ былъ именно напоминать его гостямъ о томъ, чѣмъ онъ самъ прежде былъ: простымъ воиномъ, и чѣмъ тетерь сталъ: чѣмъ-то въ родѣ дипломата. Онъ хотѣлъ показать имъ, въ случаѣ, если они это забыли -- какъ велики были его способности, его умъ, его ловкость; хотѣлъ устрашить ихъ, привести въ робость, картиною своего прошедшаго, которая должна была доказать имъ, что онъ еще не утратилъ прежней энергіи, что то же превосходство способностей, которое изъ простаго унтер-офицера возвело его въ бароны, могло современенъ сдѣлать его человѣкомъ сильнымъ, случайнымъ. Мы поэтому часто видимъ, что искатели счастія, выскочки, съ особеннымъ пристрастіемъ любятъ разсказывать о началѣ своей карьеры. Вообще это принимаютъ за родъ простодушной скромности, или за хвастовство; первое, по моему, рѣдкость, второе встрѣчается чаще; обыкновеннѣе всего, это холостой выстрѣлъ родъ угрозы могуществомъ своихъ способностей.
   Майоръ, между-тѣмъ, ужь слишкомъ пересолилъ, и цѣль барона не была достигнута. Въ радости, что ему привелось свидѣться съ старымъ сослуживцевъ, (старикъ все еще видѣлъ въ баронѣ только прежняго лихаго офицера) майоръ принялся разсказывать тьму анекдотовъ лагерной и походной жизни, которые частію дѣлали барона смѣшнымъ, частію ставили въ слишкомъ-невыгодномъ свѣтѣ средства, съ помощью которыхъ онъ возвысился. Говорить что баронъ пилъ въ круговую съ унтер-офицерами, напивался, получалъ выговоры, даже частенько сиживалъ подъ арестомъ и т. д., было уже лишнее; такихъ подробностей баронъ вовсе не желалъ.
   Онъ поэтому скоро прервалъ разговоръ и увелъ старика, чтобы показать ему своихъ дѣтей. Долго баронъ и майоръ ходили по парку, не находя ихъ. Наконецъ, они подошли къ небольшому лугу, который зеленымъ ковромъ разстилался у подножія высокой скалы, и увидѣли дѣтей, бѣгающихъ и рѣзвящихся. Няня поочередно подвела дѣтей; но старшаго сына, Адольфа, любимца барона, не было; онъ, по словамъ няни, потихоньку ушелъ отъ нея. Барона это, однакожь, нисколько не встревожило, такъ-какъ Адольфу было уже десять лѣтъ, и въ паркѣ, окруженномъ со всѣхъ сторонъ стѣною, съ нимъ ничего не могло случиться.
   Между-тѣмъ было нетакъ. Маленькій Адольфъ былъ умный и рѣзвый ребенокъ, но предпріимчиваго и смѣлаго нрава, какъ и отецъ, котораго онъ наноминалъ своими прекрасными черными глазами, невыражавшими, впрочемъ, ни коварства, ни жестокосердія, столь ясно написанныхъ во взорѣ отца.
   Адольфъ зналъ, что паркъ наполненъ гуляющими, и ему хотѣлось разомъ видѣть всю картину; онъ, поэтому, очень-ловко, тихонько ускользнулъ отъ няни, (которой, противъ обыкновенія, на этотъ день былъ порученъ надзоръ и за нимъ, такъ-какъ дѣти, для того, чтобы ихъ можно было представить гостямъ въ приличномъ видѣ, должны были оставаться подъ постояннымъ надзоромъ) и вовсе не думая о послѣдствіяхъ, полезъ на самый верхъ скалы, такъ смѣло, какъ-будто силы тяготѣнія и не существовало. Прекрасное зрѣлище представилось ему: онъ увидѣлъ у ногъ своихъ весь паркъ, озеро, широкую рѣку, окружающую синею лентою господскій домъ и впадающую потомъ въ озеро, гуляющихъ, которые группами расхаживали но парку и казались ему такими маленькими; все, все восхищало мальчика, который прыгалъ отъ радости и билъ въ ладоши.
   Вдругъ онъ поскользнулся и полетѣлъ по крутому откосу горы. Онъ неминуемо упалъ бы въ пропасть и убился бы, такъ-какъ гора съ этой стороны почти тотчасъ же становилась вертикальною; но, къ-счастію, платье его зацѣпилось за небольшую рябину, выросшую въ разщелинѣ. Мальчикъ поспѣшно ухватился за это слабое средство спасенія и повисъ надъ пропастью, имѣя за собою крутую скалу, гладко выполированную дождемъ и снѣгомъ. Звать на помощь ему и въ мысль не приходило, потому-что движущіяся массы народа, которыя онъ видѣлъ въ паркѣ, были слишкомъ-далеко. Предпріимчивый и смѣлый его нравъ побуждалъ его лишь думать о томъ, какъ-бы скорѣе самому найти средство выбраться изъ бѣды. Неожиданно онъ услышалъ надъ собою скорые шаги, и увидѣлъ мальчика, почти одного съ нимъ роста, ловкаго и легкаго, какъ серна, и который, босикомъ, слезалъ по гладкой скалѣ и протягивалъ ему руку. Машинально схватилъ онъ ее, но не безъ страха, потому-что хорошо понималъ, что если мальчикъ поскользнется, то рябина не въ состояніи будетъ удержать ихъ обоихъ. Незнакомецъ, повидимому, не раздѣлялъ его опасеній, а смѣло тащилъ его вверхъ,-- и скоро оба были въ безопасности.
   Адольфъ, конечно, немного дрожалъ, потому-что теперь только понялъ всю опасность, почувствовалъ весь ужасъ; прежде ему не до-того было. Маленькій его избавитель улыбнулся и сказалъ: -- Берегись, маленькій баринъ, въ другой разъ такъ лазить; для этого нужна привычка.-- "Кто ты, мой милый"? спросилъ Адольфъ.-- Меня зовутъ Лудвигомъ, отвѣчалъ мальчикъ.-- "Пойдемъ со мною, милый Лудвигъ, благодарствуй за помощь, пойдемъ, я дамъ тебѣ лакомства."
   Мальчики послѣ этого побѣжали къ дому.-- Что платье мое не разорвано, не запачкано? спросилъ Адольфъ новаго своего друга, когда они подошли; и получивъ въ отвѣтъ: нѣтъ, вошелъ вмѣстѣ съ нимъ.
   Онъ ввелъ своего избавителя въ маленькую комнатку, гдѣ, на огромныхъ блюдахъ, высокими пирамидами наложено было всякаго рода пирожное. Комната эта была въ родѣ кладовой.
   -- Ну, Лудвигъ, кушай теперь сколько хочешь, а пойду къ ключницѣ и попрошу у ней варенья.
   Лудвигъ не заставилъ себя просить, и Адольфъ убѣжалъ.
   Вскорѣ однако мальчикъ услышалъ шаги нѣсколькихъ человѣкъ, приближающихся къ двери; она съ шумомъ отворилась, и баронъ, сопровождаемый нѣсколькими лакеями, вошелъ.
   -- Это что за мальчикъ? спросилъ онъ.
   -- Не знаю, г-нъ баронъ.
   -- Слушай ты, каналья мальчишка, ты воровать сюда забрался! Возьми его, Сикманъ, и выпроводи отсюда. Надо строго наказывать первое преступленіе, прибавилъ онъ, чтобы придать своему дѣйствію нравственное достоинство. Прогони его, плута, со двора, да угости какъ слѣдуетъ.
   Эту фразу баронъ обыкновенно употреблялъ, когда хотѣлъ, чтобы кто-нибудь былъ наказанъ какъ-бы безъ его вѣдома.
   Слуга схватилъ Лудвига за руку, вывелъ изъ дому и далъ ему нѣсколько щелчковъ; но, къ-счастію для мальчика, Сикманъ мало принялъ участія въ этомъ нравственномъ поступкѣ барона, и Лудвигъ избавился по этому побоевъ, хотя и былъ со стыдомъ и оскорбленіемъ выгнанъ на задній дворъ. Здѣсь онъ усѣлся на подножку старой коляски майора и принялся горько плакать.
   Нескоро Адольфу удалось отъискать новаго своего друга, но, наконецъ, онъ нашелъ его.
   -- Бѣдный мой Лудвигъ, сказалъ онъ, лаская своего избавителя:-- бѣдный другъ мой, и все это ты изъ-за меня перенесъ. Хуже всего то, прибавилъ онъ, что я не смѣю разсказать о моемъ приключеніи, иначе меня никогда не пустятъ въ паркъ. Ну, перестань же плакать, милый мой Лудвигъ, я этого видѣть не могу.
   Лудвигъ съ добродушной улыбкой взглянулъ на Адольфа, печаль его въ одну минуту исчезла, обида была забыта, онъ отеръ слезы.
   -- Это ничего не значитъ, добрый мой баринъ, только бы вы любили меня, только бы когда-нибудь сказали, что я не былъ виноватъ, что я пришелъ не для того, чтобы красть.
   -- О, будь увѣренъ, я это сдѣлаю, отвѣчалъ Адольфъ:-- непремѣнно сдѣлаю, милый Лудвигъ! Да, я буду всегда любить тебя, до самой смерти буду твоимъ другомъ, только ты не плачь, не сердись на меня -- не забудь, меня зовутъ Адольфомъ -- и когда ты опять здѣсь будешь, то спроси только Адольфа и я сейчасъ къ тебѣ приду.
   Такъ дѣти продолжали утѣшать другъ друга, и Адольфъ просидѣлъ съ новымъ своимъ другомъ до самаго вечера, до-тѣхъ-поръ, пока стемнѣло и гости начали разъѣзжаться.
  

IV.
Друзья.

   Прошло пятнадцать лѣтъ, и дѣти о которыхъ я говорилъ въ прошлой главѣ, стали юношами, люди среднихъ лѣтъ -- стариками. Несмотря на всѣ треволненія, на всѣ радости и печали, которыя время приноситъ съ собою, оно все же быстро и незамѣтно летитъ для насъ. Такъ было и съ лицами маленькаго моего разсказа.
   Майоръ Пистоленсвердъ былъ теперь дряхлый старикъ; огонь его души почти угасъ и только изрѣдка искра еще вылетала изъ этого жертвенника, гдѣ прежде горѣло столько великихъ и благородныхъ чувствъ и мыслей, но гдѣ также часто вспыхивали самыя сильныя страсти. Сестра его сдѣлалась почтенной старушкой и ужь болѣе не заботилась о цвѣтѣ лица. И она тоже стала покойнѣе и уживчивѣе, но доброе и любящее ея сердце не охладѣло отъ лѣтъ и по-прежнему сочувствовало всему прекрасному.
   Маленькій Лудвигъ сталъ благороднымъ, прекраснымъ молодымъ человѣкомъ; онъ превосходно учился и былъ единственною радостію стариковъ. Только тогда, когда отъ Лудвига приходили письма, старикъ оживалъ, радуясь успѣхамъ своего питомца, котораго любилъ неменьше роднаго сына. Фрекенъ Эмерентія круглый годъ ткала полотно для своего любимца. Лудвигъ избралъ духовное званіе и незадолго передъ этимъ былъ посвященъ въ пасторы. Письмо съ извѣстіемъ объ этомъ получено было въ одинъ прекрасный лѣтній вечеръ, когда старикъ майоръ сидѣлъ на крыльцѣ своего дома и покуривалъ трубку. Теперь надо было видѣть радость, которая поднялась по всему дому. Фрекенъ Эмерентія, вопреки своей привычкѣ никогда не разсказывать прислугѣ о своихъ радостяхъ и маленькихъ непріятностяхъ, не могла теперь удержаться, чтобъ, при первой же возможности, не сообщить дѣвушкамъ, что г. Лудвигъ теперь уже пасторъ. Майоръ же, напротивъ, который въ этомъ отношеніи вовсе не походилъ на сестру, тотчасъ же позвалъ къ себѣ Петра Андерсона, возведеннаго теперь въ званіе управляющаго, и сказалъ ему:
   -- Послушай-ка, Петръ Андерсонъ, вѣдь Лудвигъ-то теперь ужь пасторъ! Экой молодецъ! Да хранитъ его Господь! Вотъ тебѣ на табакъ, Андерсонъ; да пройди въ кухню и вели дать себѣ стаканъ вина.
   Лудвигъ, только четыре года пробывъ въ университетѣ, получилъ ученую степень и былъ посвященъ въ пасторы. Онъ былъ молодой человѣкъ, о которомъ мало говорили, потому-что онъ не любилъ общества и все время посвящалъ занятіямъ и чтенію. Комнатка его была олицетвореніе порядка и вкуса, все было чисто и изящно, хотя въ высшей степени просто, потому-что майоръ былъ неслишкомъ богатъ, да и не хотѣлъ попусту сорить деньгами; Лудвигу, поэтому, нельзя было не быть экономнымъ, еслибъ это даже не было въ его характерѣ.
   Онъ имѣлъ только одного друга, который, впрочемъ, во всѣхъ отношеніяхъ былъ совершенная его противуположность. Вообще имѣютъ очень-невѣрное понятіе о томъ, что бываетъ причиною дружбы, о томъ нѣжномъ чувствѣ, которое называется преданностію. Большая часть думаетъ, что для этого необходимо имѣть одинакій взглядъ и вкусъ, равныя обо всемъ понятія -- это, между-тѣмъ, невѣрно. Дружба состоитъ изъ нитей, перекрещивающихся и сплетающихся, а не изъ параллельно идущихъ; если встрѣчаются два совершенно-равные характера, въ которыхъ эти нити имѣютъ одинакое направленіе, то изъ этого выйдетъ, такъ-сказать, только основа ткани; для того же, чтобъ вышла самая ткань, необходимо еще нѣсколько нитей, которыя перекрещивались бы съ первыми и могли бы переплестить съ ними.
   Вотъ почему такъ-рѣдко случается, что два человѣка совершенно-равнаго нрава бываютъ друзьями; они могутъ быть добрыми знакомыми, пріятелями, но небольше. Лудвигъ и другъ его имѣли совершенно-разные характеры и любили другъ друга со всею пылкостью юношескаго сердца. Первая ихъ встрѣча соединила ихъ; имъ пришлось раздѣлить страшную опасность, одинъ изъ нихъ потерпѣлъ за товарища обиду и несправедливость -- и безропотно перенесъ это. Словомъ, университетскій другъ Лудвига былъ никто иной, какъ Адольфъ Норденгельмъ.
   Адольфъ Норденгельмъ былъ, какъ говорится, бойкій юноша, онъ имѣлъ довольно ума и твердости, чтобъ достигать того, чего желалъ, имѣлъ твердую волю, и охотно господствовалъ, когда это было возможно; но онъ тѣмъ отличался отъ отца, что былъ откровененъ, искренно-прямодушенъ, склоненъ къ дружбѣ и любви, и могъ дотого увлечься, что былъ въ-состояніи надѣлать даже глупостей. Онъ могъ, если хотѣлъ, съ математическою точностью разсчитывать всѣ свои дѣйствія, взвѣшивать ихъ самымъ вѣрнымъ образомъ, но рѣдко дѣлалъ это, потому-что находилъ скучнымъ и затруднительнымъ, и чрезъ то часто дѣлалъ промахи и ошибки противъ свѣтскихъ приличій. Вотъ почему онъ иногда, вовсе того не думая и съ лучшими въ мірѣ намѣреніями, могъ обидѣть и огорчить.-- Люди всегда больше обращаютъ вниманія на внѣшнюю форму, чѣмъ на душевныя качества человѣка; его сердце, его добрыя намѣренія, побудительныя причины его поступковъ для большей части людей -- закрытая книга, въ которую они не стараются заглянуть, такъ-какъ она написана непонятными для нихъ письменами. Очень-немногіе выучились больше одной азбуки, чтобы читать въ душѣ человѣка, и люди вообще думаютъ, что если начертанное тамъ написано на неизвѣстномъ имъ языкѣ, то оно и не стоитъ того, чтобъ трудиться разбирать его; они поступаютъ какъ монахи среднихъ вѣковъ, которые говорили: "Graeca sunt non leguntur"; они не обращаютъ вниманія на содержаніе книги и судятъ только о переплетѣ.
   Лудвигъ, напротивъ, былъ отъ природы кротокъ, снисходителенъ, чувствителенъ и добръ, и воспитаніе окончательно сгладило всѣ малѣйшія неровности его характера. Наставникомъ и руководителемъ его былъ чистосердечный, какъ ребенокъ, старикъ, и Лудвигъ рано научился любить и уважать своего воспитателя, за добрыя и благородныя его чувства, глубоко скрытыя подъ угловатыми и странными манерами. Еще одна особа имѣла вліяніе на развитіе его характера: это была фрекенъ Эмерентія; она воспитывала его такъ, какъ только мать можетъ вести своего ребенка, съ любовью, тою всѣмъ жертвующею любовью, которая обнаруживается въ каждомъ взорѣ, каждомъ словѣ, каждомъ ничтожномъ поступкѣ, которая всѣмъ жертвуетъ и ничего не требуетъ.
   Чрезъ противуположность обоихъ руководителей Лудвигъ сталъ тѣмъ, чѣмъ теперь былъ -- кроткимъ, добрымъ и скромнымъ человѣкомъ, съ любящимъ сердцемъ, спокойнымъ, терпѣливымъ и тихимъ нравомъ.
   Такой именно другъ и нуженъ былъ Адольфу, и онъ, поэтому, всею душою привязался къ Лудвигу, который, съ своей стороны, былъ другомъ всего человѣчества, а съ Адольфомъ сблизился преимущественно потому, что хорошо понималъ, что могъ быть ему полезенъ, что ему еще не-разъ удастся спасти его, удержать на краю пропасти, куда приведетъ его опрометчивость.
  

V.
Конфирмантка.

   Старый баронъ Норденгельмь овдовѣлъ. Счастіе, которое онъ до-сихъ-поръ держалъ какъ-бы плѣннымъ, въ сѣтяхъ, сплетенныхъ изъ холоднаго разсчета и хитростей, вдругъ отъ него скрылось. Самые его умные и тонкіе планы, самыя вѣрныя надежды уничтожались, какъ-бы невидимою мстительною рукою. И онъ тоже состарѣлся и, наконецъ, утомился въ безпрестанной борьбѣ съ постоянными неудачами, имъ самимъ вызванными, и которыя были квоціентомъ его разсчетовъ на благо жизни -- онъ обсчитался, сбился въ счетѣ и теперь напрасно старался найдти, въ чемъ ошибка. Онъ такъ вѣрно все разсчиталъ, онъ зналъ, что еще никогда не сдѣлалъ поступка, въ которомъ бы не было строгой математической послѣдовательности, который хотя сколько-нибудь былъ бы въ разногласіи съ предъидущимъ; но онъ, при разсчетѣ, забылъ, что есть скрытое, невѣдомое число, которое вмѣшивается въ наши разсчеты и нерѣдко, противъ ожиданія, или увеличиваетъ сумму, или значительно уменьшаетъ ее -- онъ забылъ о Провидѣніи. Онъ основалъ всю свою будущность на своихъ способностяхъ, все свое счастіе, всѣ свои успѣхи на земномъ, и оно измѣнило ему, рушилось, распалось въ прахъ, потому-что было основано за непрочныхъ началахъ, которыя не могли не устугить невѣдомой и всемогущей силѣ Провидѣнія. Это былъ жестокій, горькій урокъ, данный опытомъ дерзкому, бездушному искателю счастія, пожертвовавшему счастіемъ, спокойствіемъ, совѣстію и благосостояніемъ, чтобъ достигнуть точки, на которой онъ намѣренъ былъ наслаждаться плодами своихъ трудовъ; онъ никогда ея не достигъ, и даже средства достичь ее были у него, наконецъ, отняты. Но съ подобными людьми нерѣдко случается, что они, оставленные на собственный произволъ, лишенные необходимой для нихъ опоры и потерявъ надежду достигнуть цѣли, къ которой стремились, теряются, надаютъ духомъ, не могутъ выдержать характера и опускаются до нравственнаго ничтожества, или до совершенной испорченности. Это не что иное, какъ внутренняя гниль, пробивающаяся наружу на роскошномъ деревѣ и быстро разрушающая его. Не имѣя возможности удовлетворить свое честолюбіе и снѣдающую его жажду власти, баронъ Норденгельмъ, въ послѣдніе годы, сдѣлался сластолюбцемъ, однимъ изъ тѣхъ вредныхъ стариковъ, которые губятъ невинность и вносятъ безчестіе и отчаяніе въ мирныя семейства. Любви человѣкъ этотъ никогда не зналъ, онъ даже понять не могъ этого высокаго и чистаго чувства; одна чувственность была ему доступна, потому-что любовь эгоиста есть не что иное, какъ чувственность; она не обращаетъ вниманія на страданія, на муки своей жертвы, смѣется надъ ея слезами, глуха къ ея воплямъ:-- что эгоисту за дѣло, что другой страдаетъ, лишь бы онъ былъ счастливъ, лишь бы онъ наслаждался...
   Если когда-либо наружность человѣка носила на себѣ отпечатокъ плута и негодяя, то это ужь, конечно, была наружность каммердинера барона: его маленькіе, быстрые, сѣрые глаза такъ и свѣтились коварствомъ и предательствомъ, и его плоское лицо, широкій подбородокъ, выдавшіяся скулы, даже лысая голова, наводили на каждаго какой-то невольный трепетъ, очень похожій на то чувство, которое мы ощущаемъ при видѣ змѣи, пробирающейся въ травѣ.
   Этотъ человѣкъ стоялъ теперь передъ своимъ господиномъ и кланялся. Баронъ, одѣтый въ изящный халатъ и съ ермолкою на головѣ, сидѣлъ, развалившись, въ большихъ креслахъ и внимательно слушалъ разсказъ своего повѣреннаго. Его худое, сѣровато-желтое лицо было еще отвратительнѣе прежняго; тысяча заботъ, тысяча подавленныхъ ощущеній ненависти и униженія провели глубокія свои борозды на его крутомъ лбу; но во впалыхъ темныхъ глазахъ горѣлъ теперь сильный пламень, не гнѣва, нѣтъ -- а чувственности и желанія.
   -- Такъ ты, значитъ, отъискалъ ее? спросилъ баронъ:-- ну, Мелькеръ, если ты мнѣ это дѣло обдѣлаешь, то я ничего не пожалѣю для тебя. Ну, какова она вблизи, хороша?
   -- Красавица, прелесть, сказалъ тотъ, съ противной усмѣшкой, которая должна была выражать восхищеніе:-- совершенное очарованіе; она теперь несравненно прекраснѣе, чѣмъ была въ день причастія, даже сравненія нѣтъ; она тогда была такъ блѣдна.
   -- Да, я и самъ такъ думаю. Ну, а какъ дѣла наши идутъ, есть успѣхъ? спросилъ баронъ.
   -- Я, какъ уже докладывалъ вамъ, оттискалъ наконецъ нашу птичку, узналъ, что ея отецъ прозывается Томассонъ и живетъ въ какомъ-то захолустьѣ, у Блекторнетъ; я сейчасъ же отправился къ нему, онъ вдовецъ и извѣстенъ какъ негодяй, буянъ и пьяница.
   -- Прекрасно, лучше и желать нельзя. Ну, а говорилъ ты съ нимъ?
   -- Разумѣется, ваша милость; онъ ничего, сговорчивъ, съ нимъ можно поладить.
   -- Молодецъ, Мелькеръ, молодецъ, проговорилъ баронъ:-- а дальше что; ты вѣдь, надѣюсь, не сказалъ моей фамиліи? это, знаешь, могло бы компрометировать меня.
   -- За кого вы, баринъ, меня принимаете? что я дуракъ, что ли. Я только сказалъ ему, что богатый, знатный господинъ, человѣкъ ужь пожилой, который видѣлъ дочь его, хочетъ дать ему сто рейхсталеровъ, если онъ согласится поручить ему ея воспитаніе.
   -- Что-жь онъ на это? Воспитаніе... Ахъ ты злодѣй, вѣдь придумалъ-же. Нѣтъ, что и говорить, ты золотой человѣкъ -- ну что онъ тебѣ отвѣчалъ? спросилъ баронъ и допилъ шоколадъ.
   -- Да вотъ тутъ-то и остановка, сказалъ Мелькеръ: -- понимаю, сказалъ онъ, понимаю -- эти покровители извѣстная вещь, знаю я это воспитаніе...
   -- Ты скотина! перебилъ его баронъ: такъ тѣмъ и переговоры ваши кончились? Человѣкъ этотъ, вѣрно, еще несовсѣмъ съ-кругу спился -- эти на все готовы, у нихъ нѣтъ ничего завѣтнаго, они ради водки пожертвуютъ дѣтьми, родителями, женою, однимъ словомъ, всѣмъ. Итакъ, значитъ, переговоры ваши тѣмъ и кончились?
   -- Нисколько. Сдѣлка обошлась только нѣсколько дороже; онъ объявилъ мнѣ, что долженъ до двухъ-сотъ рейхсталеровъ и слышать ни объ чемъ не хочетъ, если ему не дадутъ этихъ денегъ.
   -- Это таки дороговато, пробормоталъ баронъ, нелюбившій очень раскошеливаться:-- но куда ни шло, я согласенъ -- двѣсти рейхсталеровъ, порядочныя денежки; ну, да за эту не жаль!-- Баронъ подошелъ къ своему бюро.-- На, возьми; да смотри не поторопись, не давай ему прежде денегъ, чѣмъ получишь товаръ, а то еще надуетъ.
   Каммердинеръ ушелъ, и баронъ впалъ въ глубокія соображенія.
   "Да, въ-самомъ-дѣлѣ, очень-странно, что я такъ одинокъ", сказалъ онъ, наконецъ, про себя: "такъ совершенно одинокъ. Адольфъ совсѣмъ покинулъ меня; онъ, даже, кажется презираетъ меня -- но что мнѣ до этого, развѣ это кто-нибудь знаетъ? собственная его выгода того требуетъ, чтобы въ свѣтѣ думали, что онъ любитъ своего отца, а больше мнѣ ничего и ненадо. Всѣ мы изолированы, каждый трудится для себя: онъ для себя и я для себя -- какъ это весело, ха, ха, ха! захохоталъ онъ язвительно. Когда великое измѣнитъ, то по неволѣ приходится утѣшаться мелочами; у насъ тогда, кромѣ игрушекъ, ничего не остается, а за деньги все можно купить.-- Было время, снова началъ онъ, послѣ непродолжительнаго молчанія, было время, когда и у меня были друзья -- бѣдные простяки! какъ я ихъ обманывалъ.-- Они, наконецъ, поняли это, принялись осыпать меня упреками, вездѣ кричали, что я коварный другъ. Чудаки, кто-жь имъ сказалъ, что я когда-нибудь былъ ихъ другомъ! Меня тоже прокричали патріотомъ -- увѣряли, что я стараюсь искоренять злоупотребленія, только и думаю, что о благѣ народа: я-то тутъ чѣмъ виноватъ? я и не помышлялъ объ этомъ; вольно-жь было видѣть то, чего не было. Ха, ха, ха! какъ весело иногда оглянуться, вспомнить былое. Обо мнѣ могутъ сказать что угодно, а ужь хитрости никто у меня не оспоритъ; но теперь все кончено -- люди меня немного узнали и остерегаются -- что жь, они правы."
   -- Замѣтилъ ты, спросилъ Адольфъ Норденгельмъ друга своего, пастора Лудвига Стенсона (имя, придуманное майоромъ и принятое его воспитанникомъ): -- замѣтилъ ты красавицу дѣвушку, которая въ Троицынъ-день въ первый разъ причащалась въ церкви св. Маріи?
   -- Нѣтъ, отвѣчалъ Лудвигъ, улыбнувшись:-- я не причащалъ въ этотъ день и не разсматривалъ такъ подробно всѣхъ присутствовавшихъ; но у добраго моего друга, поручика, глаза, какъ вижу, не оставались праздными, и онъ поэтому, безъ сомнѣнія, подробно можетъ описать мнѣ ее.
   -- Ты не можешь себѣ представить, снова началъ Адольфъ, недавно поступившій въ артиллерію, и который, скажу мимоходомъ, былъ очень, даже очень-недуренъ собою, въ своемъ скромномъ темномъ мундирѣ:-- ты не можешь вообразить, какъ поразительно-хороша была эта дѣвушка! Я право понять не могу, какъ это ты могъ не замѣтить ее; но правда, мой скромный другъ не занимается такими пустяками, это не по его части. Такъ слушай же: большіе голубые глаза, съ такимъ кроткимъ, такимъ благочестивымъ выраженіемъ, что взоръ ея, когда она подняла его къ небу, казалось, могъ сквозь облака проникнуть до престола Всевышняго. Однимъ-словомъ, это была одна изъ тѣхъ наружностей, каждая черта которой такъ и дышетъ добротою и невинностью. Бѣлокурые волосы, простое, почти бѣдное платье -- все, все, да, даже до крошечной, изящной ножки, обезображенной грубымъ башмакомъ,-- все въ ней было восхитительно!
   -- А, сказалъ Лудвигъ строгимъ тономъ: -- и все это ты успѣлъ замѣтить, разглядѣть, всѣмъ этимъ ты могъ заниматься въ то самое время, когда бѣдное это дитя возобновляло свои союзъ съ небеснымъ своимъ Отцомъ, именно въ то время, когда душа ея была отверзта, чтобъ принять лучь вѣчнаго милосердія, неисчерпаемой благости Господней! Какъ, Адольфъ, и ты могъ, въ эту именно минуту, жадно устремлять страстный взоръ на ея тѣлесную красоту! Сознайся, что мысли твои тогда были такія, что ты не желалъ бы, чтобъ кто-нибудь могъ видѣть ихъ; сознайся, что ты въ душѣ ощущалъ нѣчто въ родѣ раскаянія, что тебѣ даже передъ самимъ-собою было совѣстно, что ты въ храмѣ божьемъ можешь имѣть такіе грѣшные, земные помыслы?
   Адольфъ потупилъ взоръ.-- Ты всегда строгъ ко мнѣ, счастливецъ, котораго ничто не волнуетъ; но говори, говори, я и самъ хорошо понимаю, какъ совѣты твои необходимы мнѣ. Я, къ-несчастію, нетаковъ, какъ ты, и даже не могу сдѣлаться такимъ. Сознаюсь, я былъ неправъ; но прошлаго не возвратишь, и дѣвушкѣ вѣдь это не сдѣлало никакого вреда. Но, быть-можетъ, я могу быть ей полезенъ, даже спасти ее; ей угрожаетъ большая опасность.
   -- Опасность? спросилъ Лудвигъ:-- какая же?
   -- Я всегда былъ вполнѣ откровененъ съ тобою, снова началъ Адольфъ, и тонъ его вдругъ сталъ какъ-то особенно серьёзенъ:-- ты всегда былъ лучшимъ моимъ другомъ, моимъ руководителемъ, моею совѣстію; однимъ-словомъ, ты всегда былъ всѣмъ для меня.
   Лудвигъ улыбнулся пылкости своего друга, но не отвѣчалъ ему, а только продолжалъ кротко и ласково смотрѣть ему въ глаза, какъ-будто читая въ его душѣ.
   -- Да, продолжалъ Адольфъ, послѣ минутнаго молчанія:-- я разскажу тебѣ все. Я послѣдовалъ за дѣвушкой, я безпрестанно бродилъ вокругъ ея дома. Не смотри на меня такъ строго, Лудвигъ, не думай, что меня влекла къ ней одна низкая матеріальная любовь; въ чувствѣ моемъ было что-то доброе, хорошее, хотя я и не могу тебѣ объяснить, что именно это было. Словомъ, я отъискалъ дѣвушку... Она дочь плотника, живущаго на...
   -- Милый Адольфъ, прервалъ его Лудвигъ: -- тебя ослѣпляетъ чувство, берегись искушенія; подави свою страсть, удались отъ нея. Трудись, Адольфъ: въ трудѣ сокрыта добродѣтель; человѣкъ трудолюбивый рѣдко бываетъ пороченъ. Ей отъ тебя-то и угрожаетъ опасность, да и самому тебѣ неменьше. Берегись, Адольфъ, берегись, ты опять стоишь на краю пропасти и неминуемо погибнешь, если не остережешься во-время.
   -- Да, Лудвигъ, да, ты правъ! воскликнулъ Адольфъ:-- но это еще не все; ей угрожаетъ еще другая и гораздо-большая опасность. Ахъ, Лудвигъ, еслибы ты зналъ...
   -- Говори, другъ мой, разскажи мнѣ все, ты такъ взволнованъ, сказалъ Лудвигъ, пожимая руку своего друга:-- довѣрься мнѣ, Адольфъ, у тебя что-то на сердцѣ.
   -- Слушай же, сказалъ Адольфъ, и открытое его лицо вдругъ отуманилось грустію: -- я, какъ уже сказалъ тебѣ, бродилъ вокругъ ея дома; нѣсколько дней тому, я подошелъ къ нему подъ-вечеръ; было темно, и я тихонько пробрался въ сѣни, чтобы имѣть удовольствіе слышать ея голосъ. Я подошелъ къ двери и сталъ прислушиваться, стараясь, вмѣстѣ съ тѣмъ, видѣть сквозь щель, что происходитъ въ комнатѣ. Тамъ сидѣло двое мужчинъ, но одинъ изъ нихъ былъ обращенъ ко мнѣ спиною и я не могъ видѣть его лица; разговаривавшій съ нимъ былъ старикъ, некрасивой и отталкивающей наружности; онъ былъ полупьянъ: это былъ отецъ дѣвушки. Не перебивай меня, Лудвигъ, дай мнѣ кончить. Они говорили о деньгахъ, о какомъ-то знатномъ старикѣ, который хочетъ воспитывать дѣвушку -- и отецъ продалъ свою дочь за двѣсти рейхсталеровъ.
   -- Но, Адольфъ, ты, быть-можетъ, ошибся, ты не понялъ ихъ, не дослышалъ; это почти всегда случается, когда подслушиваешь.
   -- Нѣтъ, нѣтъ! воскликнулъ Адольфъ, и нѣсколько слезъ, долго дрожавшихъ на краю рѣсницъ, скатились по его поблѣднѣвшимъ щекамъ:-- нѣтъ, это не заблужденіе, это страшная истина, которая, какъ кинжалъ, пронзила мое сердце, которая ни на минуту не даетъ мнѣ покоя. Нѣтъ, Лудвигъ, нѣтъ, это не заблужденіе. Я вышелъ на улицу, когда искуситель собирался идти; скоро и онъ вышелъ; я, какъ тѣнь, послѣдовалъ за нимъ; наконецъ, мы дошли до фонаря, и я увидѣлъ, узналъ его... Лудвигъ, есть у тебя для меня утѣшеніе, есть у тебя совѣтъ? Я узналъ его.
   Адольфъ судорожно обнялъ друга и зарыдалъ.-- Это былъ, прошепталъ онъ: -- каммердинеръ моего отца, подлецъ Мелькеръ...
   -- Ты поэтому подозрѣваешь своего отца? бѣдный Адольфъ, тихо сказалъ Лудвигъ: -- ахъ, Адольфъ, въ первый разъ мнѣ нечѣмъ тебя утѣшить. Это ужасно, ужасно! Но, быть-можетъ, ты все же ошибаешься, быть-можетъ, отецъ твой и невиненъ, быть-можетъ, Мелькеръ собственно для себя... есть много случаевъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, Лудвигъ, тутъ нѣтъ ошибки; я знаю моего отца, я ужь и прежде имѣлъ причины подозрѣвать нѣчто подобное. Нѣтъ, Лудвигъ, отецъ мой на все способенъ.
   -- Я имѣлъ намѣреніе, снова началъ онъ: -- спокойно разсказать тебѣ объ этомъ случаѣ и просить твоего совѣта. Самолюбіе не допускало меня даже и передъ тобою обличить отца; но твои упреки, твои подозрѣнія дали моимъ чувствамъ другое направленіе, и тайна невольно вырвалась у меня. Ты понимаешь всю глубину моего горя, понимаешь опасность малѣйшаго замедленія. Я хочу остаться правымъ, я не буду говорить съ дѣвушкой, не буду искать случая видѣть ее, но ты долженъ обѣщать мнѣ, непремѣнно спасти ее. У меня есть деньги, не жалѣй ихъ; я буду день и ночь слѣдить за каждымъ шагомъ соблазнителей, буду дѣлать все, чтобы помѣшать ихъ замысламъ; но ты, ты одинъ можешь спасти ее, если есть еще спасеніе. Ты священникъ и можешь, не подавая повода къ подозрѣнію, идти къ кому захочешь; тебѣ возможно спасти ее, въ тебѣ никто не усомнится, ты служитель алтаря, ты пастырь, это долгъ твой.
   Лудвигъ, вмѣсто отвѣта, крѣпко сжалъ руку друга.
   -- Она теперь уже не у отца, сказалъ Адольфъ: -- нѣсколько дней послѣ этого разговора, я узналъ, что Мелькеръ помѣстилъ ее къ какой-то Мандельквистъ, которая должна понемногу приготовить ее. Пойди туда сегодня вечеромъ, даже сейчасъ же, если можно. Мой отецъ еще не видѣлъ ея
   -- Гдѣ она живетъ? спросилъ Лудвигъ.
   -- Въ Эстерлонгатанѣ, No -- отвѣчалъ Адольфъ: -- въ третьемъ этажѣ, дверь направо; она прачка, или что-то въ родѣ этого.
   Вечеромъ друзья отправились туда. Лдольфъ остался на улицѣ, между-тѣмъ какъ Лудвигъ началъ пробираться по темной лѣстницѣ, въ третій этажъ; наконецъ, онъ добрался туда и началъ ощупью отъискивать дверь направо; она была незаперта и онъ вошелъ въ темную комнату. Онъ началъ искать слѣдующей двери, но задѣлъ за что-то и зашумѣлъ. Во внутренней комнатѣ послышались шаги нѣсколькихъ особъ, и вскорѣ оттуда вышла старуха, со свѣчею въ рукахъ; за нею слѣдовалъ мужчина, закутанный въ плащъ. Свѣча ярко озаряла лицо старухи; слѣды замѣчательной красоты были еще видны, несмотря на безчисленное множество морщинъ, идущихъ во всѣхъ направленіяхъ. Она приблизила свѣчу къ стоявшему передъ нею Лудвигу, внимательно разсматривавшему ее. Мужчина въ плащѣ сказалъ въ-полголоса:-- такъ, значитъ, остается при нашемъ уговорѣ. Черезъ часъ я возвращусь и тогда мы вмѣстѣ поѣдемъ.-- Конечно, отвѣчала старуха,-- конечно, я буду ждать васъ. Прошу покорно, сказала она, обратившись къ Лудвигу: -- прошу покорно, вамъ, вѣрно, есть до меня дѣло, войдите сюда.-- Она, въ сопровожденіи Лудвига, вошла въ свою комнату, а мужчина въ плащѣ удалился.-- Ну, молодой баринъ, теперь, вы можете говорить откровенно, сказала она, поставивъ свѣчу на столъ: -- здѣсь нѣтъ никого, кто бы могъ слышать насъ; тамъ въ горенкѣ, конечно, сидитъ дѣвушка, но она не понимаетъ такихъ вещей.
   -- Ваша фамилія Мандельквистъ? спросилъ Лудвигъ.-- "Да, ваша милость", отвѣчала старуха.-- Къ вамъ третьяго-дня поступила въ домъ дѣвушка, которой шестнадцать лѣтъ и которую зовутъ Теодорой,-- не такъ ли?-- "Да, милый баринъ, да, но..." -- Я хочу ее видѣть.-- "Видѣть ее, повторила старуха,-- да, это конечно бы можно, но дѣвушка не моя, а принадлежитъ старому знатному барину, такъ что..." -- Довольно, нечего тебѣ распространяться; я хочу ее видѣть, остальное, ты послѣ узнаешь.-- "Если такъ, то охотно, но, милый мой баринъ, будьте только осторожны, не напугайте ее, она, бѣдненькая, такъ робка, такъ застѣнчива, что ее, знаете, придется... обманомъ, неиначе." Съ этими словами она вошла въ сосѣднюю комнату и скоро возвратилась въ сопровожденіи дѣвушки.-- "Здѣсь есть баринъ, милая Теодора, который желаетъ говорить съ тобою, сказала старуха: -- не бойся же, моя милая, это добрый и ласковый баринъ."
   Она подвела къ Лудвигу молодую дѣвушку, которал дрожала и, закраснѣвшись и потупивъ взоръ свой, остановилась у дверей.
   Лудвигъ не могъ не согласиться съ мнѣніемъ своего друга: существа болѣе невиннаго и прекраснаго нельзя было себѣ представить. Онъ подалъ руку дѣвушкѣ, которая, бросивъ взглядъ на его открытое благородное лицо, тотчасъ же схватила ее, какъ-бы инстинктивно угадавъ, что встрѣтила защитника и друга.
   -- Теодора, сказалъ Лудвигъ и пристально посмотрѣлъ ей въ глаза:-- Теодора, вѣдь тебя такъ зовутъ?
   -- Да, баринъ, прошептала дѣвушка.
   Лудвигъ распахнулъ шинель, такъ что дѣвушка могла видѣть его пасторскую одежду, и сказалъ: -- Теодора, еще всего одна недѣля прошла съ-тѣхъ-поръ, какъ ты предъ алтаремъ возобновила завѣтъ крещенія: чиста ли ты еще? невинна ли ты еще, какъ младенецъ? Ты видишь, я пастырь божій, отвѣчай же мнѣ откровенно, дитя мое.
   Дѣвушка взглянула на него и отвѣчала: -- Да, я чиста, клянусь вамъ Богомъ.
   -- Ты знаешь, что званіе мое поставляетъ мнѣ обязанностью заботиться о благѣ моихъ ближнихъ; ты вѣришь мнѣ, не правда ли, и вѣрно не откажешься послушать меня.
   -- Да, сказала дѣвушка:-- я послушаюсь васъ; у васъ такой добрый видъ, вы не можете желать мнѣ зла.
   -- Будь увѣрена въ томъ, продолжалъ молодой пасторъ разстроганнымъ голосомъ: -- Теодора, ты находишься въ притонѣ зла и разврата, тебя хотятъ вовлечь въ грѣхъ; хочешь ты быть богата, жить въ роскоши и грѣхѣ, то оставайся здѣсь; но если ты предпочитаешь быть добродѣтельною и благородною, хотя и бѣдною женщиною, то послѣдуй за мною.
   Дѣвушка была въ недоумѣніи; но старуха не потеряла присутствія духа. Она начала увѣрять, что она честная женщина, что на нее наговорили и что дѣвушкѣ у ней не угрожаетъ ни малѣйшая опасность.
   Лудвигъ далъ ей кончить.-- Куда ты должна ѣхать черезъ часъ? спросилъ онъ ее спокойно и съ достоинствомъ. Я могу сказать тебѣ это: ты намѣрена отвести эту дѣвушку къ богатому и знатному старику, который живетъ на Дротнингатанѣ No -- въ первомъ этажѣ; мужчина, который ушелъ отсюда, когда я пришелъ, былъ его каммердинеръ. Что, посмѣешь ты утверждать, что это нетакъ?
   Старуха смутилась.
   -- Ты видишь, голубушка, что козни твои открыты; знаешь ты, что бываетъ за подобныя дѣла? смотри же, сказалъ молодой пасторъ, строго взглянувъ на старуху.
   -- Помилуйте, г. пасторъ, я, право...
   -- Перестань. Ну, дитя мое, сказалъ онъ, обратившись къ дѣвушкѣ: -- рѣшилась ты: роскошь и грѣхъ, бѣдность и добродѣтель; ты стоишь на распутьи -- выбирай.
   Теодора долго, молча, на него глядѣла, она какъ-бы старалась убѣдиться, что слова его и мысли одинаковы; наконецъ, она сказала: -- Да, г. пасторъ, я вѣрю вамъ, я послѣдую за вами; если вы обманете меня, то Господь васъ накажетъ.
   -- Благодарю тебя, Теодора, за твое довѣріе. Если а обману тебя, то пусть Богъ накажетъ меня!
   Онъ, послѣ этого, увелъ съ собою дѣвушку, и старуха не осмѣлилась противиться этому. Лудвигъ отвезъ Теодору къ одной знакомой, пожилой дамѣ, которой уже предварительно, не упоминая, однакожь, ни чьего имени, разсказалъ все происшествіе, и которую просилъ дать бѣдной дѣвушкѣ пріютъ въ своемъ домѣ. Когда онъ привелъ Теодору въ новое ея жилище, и добрая хозяйка, которая сама была мать большаго семейства, приняла ее, какъ дочь, то снова взялъ руку дѣвушки и сказалъ:-- Прощай, Теодора, вѣришь ты мнѣ теперь, вѣришь ты, что я желалъ тебѣ добра?-- "Да, я вѣрю вамъ, вы спасли меня, отвѣчала дѣвушка, вполнѣ успокоенная чистотою и порядкомъ, господствовавшими въ новомъ ея жилищѣ:-- да, я вѣрю вамъ, вы добрый и благородный человѣкъ."
  

VI.
Ожиданіе.

   Время было ненастное и дождливое въ тотъ вечеръ, когда происходило описанное нами въ прошлой главѣ; улицы были пусты, и фонари какъ-то тускло освѣщали ихъ. Стараго барона Норденгельма это, между-тѣмъ, мало безпокоило; онъ расхаживалъ по богатому своему кабинету, съ нетерпѣніемъ ожидая молодую дѣвушку и ея дуенью.-- "Понять не могу, сказалъ онъ, наконецъ, въ полголоса, когда на дорогихъ столовыхъ часахъ пробило десять:-- гдѣ этотъ негодяй Мелькеръ такъ долго пропадаетъ. Свѣча, въ высокихъ серебряныхъ подсвѣчникахъ и канделябрахъ, ярко освѣщали комнату, и свѣтъ ихъ во всѣхъ направленіяхъ отражался въ богатыхъ зеркалахъ и блестящей позолотѣ. Баронъ, подобно духу зла, тихо ходилъ взадъ и впередъ по богатому, мягкому турецкому ковру, покрывавшему весь полъ и притуплявшему звукъ его шаговъ.
   Наконецъ, въ сосѣдней комнатѣ послышались шаги. Огонь желанія сильнѣе вспыхнулъ въ его груди; онъ поспѣшно подошелъ къ двери, она отворилась и онъ въ ужасѣ отскочилъ назадъ: предъ нимъ стоялъ мужчина съ багровымъ лицомъ и звѣрскимъ выраженіемъ; на немъ была оборванная матросская парусинная куртка.
   -- Кто ты? вскрикнулъ баронъ, пятясь, чтобы приблизиться къ соннеткѣ и позвонить; по незнакомецъ поспѣшно схватилъ его за руку и сказалъ: -- "Не торопись, не торопись, я хочу маленько поговорить съ тобою наединѣ".
   -- Кто ты? повторилъ баронъ, чувствуя въ душѣ смертный холодъ:-- кто ты?
   -- Ха, ха, ха, такъ ты не узнаешь своего тестя, подлый дуракъ, отвѣчалъ незнакомецъ и сильнымъ толчкомъ повалилъ барона навзничь на одинъ изъ дивановъ: -- видишь ли, я таки отъискалъ тебя! Ты, бездѣльникъ, кругомъ обманулъ меня, ты не далъ мнѣ и десятой доли того, что обѣщалъ за дочь! А, ты надѣялся увернуться!
   -- Любезный мой, сказалъ баронъ, стараясь успокоить старика: -- я и не думалъ обманывать тебя, вѣрно это лакей мой укралъ деньги. Но успокойся, я дамъ тебѣ больше, чѣмъ тебѣ было обѣщано. Если ты не получилъ денегъ, то это не моя вина: я уже давно отдалъ ихъ Мелькеру.
   -- Молчи, крикнулъ старикъ:-- я пришелъ сюда не за деньгами; понимаешь ли ты, я раскаялся, я одумался; умъ мой озарился свѣтомъ истины, я вижу теперь всю гнусность моего поступка; я пришелъ, чтобы помѣшать низкимъ твоимъ замысламъ; тебѣ не удастся погубить моей дочери, ты теперь ужь не будешь больше вводить бѣдняковъ въ соблазнъ проклятыми своими деньгами!-- Молчи, не перебивай меня, дай мнѣ кончить. Видишь ли, Богъ далъ тебѣ богатство, а меня оставилъ бѣднымъ, Богъ одарилъ тебя умомъ и познаніями, какъ немногихъ, а же, напротивъ, ничему не учился, съ самаго ранняго дѣтства жилъ между грубыми и развратными людьми и сдѣлался такъ же грубъ и развратенъ, какъ они. Скажи, какъ ты воспользовался ниспосланными тебѣ дарами? Ты употреблялъ свой умъ и богатство, чтобы развращать бѣдныхъ, чтобы готовить имъ вѣчныя муки ада. чтобы погаными твоими деньгами соблазнять ихъ и вводить во всѣ грѣхи; тебѣ было мало, что ты самъ грѣшилъ,-- тебѣ надо было губить еще и другихъ.
   -- Мой другъ, сказалъ баронъ, силясь приподняться, но напрасно, желѣзная рука удерживала его:-- мой другъ, я сдѣлаю все, что ты хочешь; я обѣщаю возвратить тебѣ дочь твою; я награжу тебя.
   Старикъ горько улыбнулся.
   Богатый и бѣдный эгоисты теперь встрѣтились и говорили другъ съ другомъ; это рѣдко бываетъ, но когда это случается, то отчетъ всегда бываетъ страшенъ и труденъ. Теперь лицомъ къ лицу стояли два подлеца, одинъ богатый, счастливый, гордый и уважаемый свѣтомъ, другой бѣдный, презираемый, отвергнутый; они играли въ высокую, отчаянную игру,-- и богатый проигралъ.
   -- Пусти меня, я дамъ тебѣ сколько хочешь денегъ, повторилъ баронъ, все болѣе приходя въ ужасъ отъ глубокаго презрѣнія и ненависти, выражавшихся во взорѣ и презрительной улыбкѣ озлобленнаго старика.
   -- Денегъ, все только денегъ, сказалъ старикъ и сильнѣе притиснулъ своего врага: -- ты только и видишь спасеніе, что въ деньгахъ, однѣ деньги тебѣ дороги и милы; я знаю нѣчто лучше: месть, г. баронъ! месть,-- что, понимаете вы это слово?
   Баронъ задрожалъ; врагъ его замѣтилъ этотъ трепетъ и злобно захохоталъ.
   -- Ты дрожишь; отчего это? спросилъ онъ съ горькой ироніей: -- такому знатному человѣку нечего бы, кажется, бояться смерти.-- Но ты понялъ наконецъ, что на томъ свѣтѣ не откупишься никакими деньгами, что тамъ не помогутъ тебѣ никакія хитрости и уловки. Что же, это все не спасетъ тебя.
   -- Берегись, воскликнулъ баронъ, сдѣлавшійся смѣлымъ, вслѣдствіе отчаяннаго своего положенія: -- берегись, сюда придутъ.
   -- Ну что жь, пусть себѣ придутъ; ты думаешь, я боюсь этого? сказалъ старикъ.-- Мнѣ терять нечего; да притомъ же, знай, что раньше, чѣмъ слуги твои успѣютъ схватить меня, я всажу тебѣ въ горло ножъ.-- Ну что жь, меня казнятъ за это; но всѣ, все-же, скажутъ: этотъ человѣкъ убилъ знатнаго богача, за то, что тотъ хотѣлъ обольстить дочь его:-- кто изъ насъ умретъ съ честію?
   Казалось, что злодѣй хотѣлъ вполнѣ насладиться ужасомъ своей жертвы; онъ замолчалъ и съ адской улыбкой смотрѣлъ на барона. Первый разъ въ жизни перевѣсъ былъ на его сторонѣ и онъ старался продлить свое удовольствіе. Наконецъ, онъ сказалъ:-- "Послушай, теперь довольно; не проси меня, это будетъ напрасно; молись Богу." И онъ обхватилъ желѣзною своею рукою горло барона.-- Борьба была непродолжительна.
   -- Вотъ, сказалъ про себя старикъ, когда баронъ испустилъ послѣднее дыханіе:-- вотъ какъ кончилось твое любовное свиданіе.-- Слуга, вѣрно, теперь скоро придетъ сюда съ Теодорой; пусть его полюбуется на своего барина.-- И онъ придвинулъ ближе къ дивану столъ съ канделябрами, такъ-что свѣтъ ярко падалъ на блѣдное, посинѣлое лицо мертвеца. Наконецъ онъ вышелъ, тихо спустился съ лѣстницы и, никѣмъ незамѣченный, прошелъ мимо лакейской, изъ которой слышался шумъ и хохотъ.-- "Какъ, однако, одинокъ и бѣденъ былъ этотъ негодяй среди всей своей роскоши, сказалъ онъ, выходя на улицу."

-----

   Каммердинеръ барона, между-тѣмъ, долго не имѣлъ возможности возвратиться къ своему господину. Когда онъ хотѣлъ выйти изъ дома въ Эстерлонгатанѣ, гдѣ жила старуха Мандельквистъ, кто-то схватилъ его за воротъ. Мелькеръ хотѣлъ вырватіся, но испугался и окаменѣлъ, узнавъ въ своемъ противникѣ молодаго барона Норденгельма.
   -- Видишь, Мелькеръ, я поймалъ тебя, сказалъ молодой человѣкъ: -- и тебѣ, по-крайней-мѣрѣ сегодня, не удастся быть провожатымъ; ступай со мною
   -- Не могу, ваша милость, не могу: баринъ послалъ меня за дѣломъ, и я никакъ не смѣю замѣшкаться.
   -- Я знаю, какое это дѣло, сказалъ Адольфъ хладнокровно: -- ты все-же пойдешь со мною; пусть батюшка сердится, если ему угодно; ты можешь сказать ему, что я тебѣ приказалъ, слышишь! ну, пошелъ же!
   Адольфъ отвелъ Мелькера къ себѣ въ квартиру.
   -- Вотъ, мы и на мѣстѣ, сказалъ онъ: -- ты теперь останешься здѣсь до утра. Ну, не разговаривать, я знаю всю исторію, и еслибы баронъ не былъ моимъ отцомъ, я бы непремѣнно донесъ на тебя.
   Сказавъ это, онъ вышелъ изъ комнаты и, заперевъ за собою дверь на ключъ, пошелъ къ своему другу.
   -- Ну, что, Лудвигъ? сказалъ онъ, войдя къ нему: -- что ты мнѣ скажешь хорошаго?
   -- Дѣвушка спасена, отвѣчалъ пасторъ.
   -- И теперь въ безопасности?
   -- Да.
   -- Гдѣ ты нашелъ ей убѣжище? У добрыхъ ли и честныхъ она людей? Хорошо ли ты все устроилъ?
   -- Да, отвѣчалъ Лудвигъ:-- она теперь въ почтенномъ семействѣ; она, я увѣренъ, будетъ доброю и благородною дѣвушкой.
   -- Гдѣ же она? спросилъ Адольфъ, съ жаромъ.
   -- Я не скажу тебѣ этого; ты самъ поймешь почему, отвѣчалъ Лудвигъ: -- если ты дѣйствительно любишь эту дѣвушку, то для тебя достаточно знать, что она счастлива, что она ограждена отъ искушенія и соблазна; и если ты увѣренъ въ моей дружбѣ, если довѣряешь мнѣ, то не будешь сомнѣваться въ истинѣ моихъ словъ.
   -- Я вѣрю тебѣ, Лудвигъ, сказалъ молодой человѣкъ печально: -- но ты я вижу, сомнѣваешься во мнѣ, ты опасаешься, чтобъ я не сталъ играть роли моего отца.
   -- Нѣтъ, Адольфъ, я этого не боюсь, отвѣчалъ другъ, улыбнувшись:-- я слишкомъ-увѣренъ въ твоихъ правилахъ; ты не можешь съ намѣреніемъ обольстить ее; но ты еще недовольно спокоенъ, недовольно владѣешь собою, ты не можешь еще управлять своими страстями, не можешь умѣрять ихъ порывовъ; ты невольно могъ бы сдѣлать проступокъ; ты самъ бы страдалъ потомъ, да и она, навѣрно, была бы несчастлива.
   -- Но, сказалъ Адольфъ: -- если я намѣренъ жениться на ней?
   -- Это было бы неблагоразумно; тебѣ нельзя на ней жениться.
   -- Нельзя? сказалъ Адольфъ съ изумленіемъ, и посмотрѣлъ вопросительно на своего друга: -- и это говоришь ты, ты, который самъ всячески стараешься объ эманципаціи низшихъ классовъ народа, который только и думаешь о томъ, только и желаешь одного -- чтобы было равенство, чтобы всѣ имѣли одинакія права.
   -- Это дѣйствительно такъ, отвѣчалъ Лудвигъ, улыбаясь горячности своего друга: -- но я все же того мнѣнія, что тебѣ нельзя и не должно жениться на этой дѣвушкѣ.
   -- Ты загадка, я рѣшительно не понимаю тебя, сказалъ Адольфъ, съ замѣтнымъ неудовольствіемъ.
   -- Загадку нетрудно разрѣшить. Положимъ, Адольфъ, что различіе сословіи въ сущности химера, что всѣ люди, въ отношеніи къ человѣчеству, имѣютъ равныя права и одинакое достоинство; но видишь ли, химера эта принадлежитъ еще къ числу тѣхъ силъ, которыя двигаютъ колесо событій, и если, поэтому, уничтожить теперь различіе сословій, то колесо должно остановиться.-- Дѣйствительно ли для тебя довольно, чтобы жена твоя была добрая, прекрасная и нравственная женщина? не потребуешь ли ты отъ нея еще другихъ качествъ: образованности, талантовъ, свѣтскости? Повѣрь, ты непремѣнно скоро пожалѣешь, что и умственныя ея способности не соотвѣтствуютъ твоимъ, что она не можетъ понимать тебя, во всемъ сочувствовать тебѣ.-- Счастіе супружеской жизни зависитъ не отъ одной любви; оно столько же зависитъ отъ привычекъ, нравовъ, воспитанія; оно требуетъ полной во всемъ гармоніи, начиная отъ сходства характера и любви, до манеры ходить, кланяться, говорить. Сходство образа мыслей и взглядовъ необходимо, потому-что, что же любовь, если не самая искреняя, самая вѣрная дружба, и что она безъ этого: одно чувственное, мимолетное упоеніе?-- Но и дружба и любовь не что иное, какъ размѣнъ чувствъ и мыслей; а какъ ты станешь размѣнивать ихъ съ тѣмъ, чья монета неодинакой съ твоею доброты, неодинакой цѣнности; въ счетѣ тогда постоянно будетъ встрѣчаться дроби, затрудненія; тебѣ никакъ нельзя будетъ легко и удобно размѣниваться.
   -- Да, сказалъ Адольфъ печально:-- я долженъ сознаться, что ты правъ.
   -- Мнѣ больно, что я невольно опечалилъ тебя, сказалъ пасторъ, и взоръ его выразилъ самое глубокое, самое искреннее участіе: -- мнѣ больно, что я долженъ былъ разбить твои мечты, твои надежды; во священныя обязанности дружбы и долга не позволяютъ мнѣ иначе дѣйствовать; я не могу, я не долженъ говорить противъ своего убѣжденія.
   -- Такъ, Лудвигъ, такъ, но все-же ужасно, невыразимо-больно, такъ внезапно лишиться всѣхъ своихъ самыхъ завѣтныхъ надеждъ.
   -- Я понимаю это, сказалъ Лудвигъ, крѣпко сжавъ руку своего друга: -- но развѣ не гораздо-ужаснѣе раскаиваться впослѣдствіи, понять всю пустоту своихъ юношескихъ грёзъ; развѣ не лучше предупредить, чѣмъ быть предупрежденнымъ, понять свое заблужденіе и вовремя остановиться? Тогда остается еще хоть часть тѣхъ радужныхъ красокъ, которыми мы увлекались, и мы не бываемъ вынуждены презирать то, что прежде было намъ дорого и мило.
   -- Ты правъ, Лудвигъ, ты правъ; я хочу сохранить хоть часть очарованія; Теодора будетъ моимъ идеаломъ женской чистоты и невинности; вѣдь я могу продолжать любить ее, не такъ ли? въ этомъ нѣтъ ничего дурнаго?
   -- Конечно; но люби только идеалъ и не старайся отъискивать самаго предмета. Будь, между-тѣмъ, вполнѣ увѣренъ, что я какъ родной братъ буду заботиться о Теодорѣ, что я сдѣлаю все для нея, что я всячески буду стараться устроить ея будущность; но не разспрашивай меня о ней: я не могу, и не долженъ отвѣчать тебѣ. Борись, Адольфъ; это благородная борьба, когда мы боремся съ своими, страстями и побѣждаемъ имъ.
  

VII.
Лильхамра.

   За нѣсколько дней до Рождества фрекенъ Эмерентія получила письмо изъ Стокгольма. Оно было отъ Лудвига, который сообщалъ ей приключеніе съ Теодорой и просилъ свою добрую воспитательницу принять эту бѣдную дѣвушку къ себѣ въ домъ.
   -- Вотъ что, сказалъ майоръ, когда сестра сообщила ему содержаnie письма: -- молодецъ нашъ, я вижу, влюбленъ и хочетъ, чтобъ мы воспитали его будущую; что жь, недурно.
   -- Но, милый мой, возразила фрекенъ Эмереитія: -- онъ положительно говоритъ, что спасъ ее отъ погибели, соблазна и несчастія и что не знаетъ лучшаго убѣжища для бѣдной этой дѣвушки, какъ нашъ домъ. Его поступокъ не что иное, какъ христіанское состраданіе.
   -- Полно, душа моя, полно дичь городить, перебилъ ее майоръ:-- вы, старыя дѣвы, всегда слѣпы, у васъ все только долгъ, все состраданіе. Лудвигъ влюбленъ, говорю тебѣ, uo-уши влюбленъ, чортъ меня побери, и намѣренъ жениться на ней; оттого онъ и посылаетъ ее къ намъ. Подожди, сама увидишь.
   -- Вотъ вздоръ, сказала Эмерентія: -- развѣ благородство и безкорыстіе не существуютъ, развѣ молодой человѣкъ не можетъ спасти дѣвушку отъ погибели изъ одного человѣколюбія?
   -- Отчего жь; но только это рѣдко случается, сказалъ майоръ, которому было какъ-бы немного-совѣстно, что это такъ рѣдко бываетъ.
   -- Ты, вѣдь, самъ согласенъ, что Лудвигъ благородный человѣкъ, сказала Эмерентія, которая чувствовала, что перевѣсъ на ея сторонѣ: -- а между-тѣмъ, все же подозрѣваешь, что онъ только изъ своекорыстія спасъ дѣвушку и изъ эгоизма хочетъ, чтобъ мы воспитали ее и сдѣлали изъ нея добрую и благородную женщину.
   -- Гы, гм! Это, конечно, такъ, отвѣчалъ майоръ:-- но если Теодора дѣйствительно добрая и хорошая дѣвушка, то почему же и нѣтъ, пусть бы его, съ богомъ, ее любилъ.
   -- Красиво было бы, нечего сказать, съ сердцемъ возразила Эмерентія.
   -- Ну, да зачѣмъ же сейчасъ предполагать дурное? Вотъ, подумаешь, женщины, поди, угоди имъ. Мужчина, чтобъ понравиться вамъ, долженъ быть чисто какимъ-то чурбаномъ; онъ долженъ вздыхать и умолять, и манежиться, какъ старая дура; а влюбиться, боже упаси -- это дерзость, это преступленіе; онъ всю жизнь свою долженъ расхаживать барашкомъ и говорить только о лунѣ, сочувствіи душъ, платонической любви и всякомъ этакомъ вздорѣ, что даже подумать тошно.
   -- А, да я ужь давно знаю твои взглядъ на эти вещи, сказала Эмерентія, немного обидясь:-- давно знаю либеральныя, сумасбродныя понятія моего дорогаго братца въ этомъ отношеніи; ну, да чего и ждать отъ того, кто полжизни провелъ съ солдатами.
   -- Молчи, Эмерентія! воскликнулъ майоръ, такъ разсердись, какъ этого ужь давно съ нимъ не случалось:-- молчи, говорю тебѣ! Съ солдатами? Позвольте узнать, что вы этимъ хотѣли сказать? А кто-жь, если не солдаты, претерпѣвая нужду и лишенія, сражаются для защиты тебя и подобныхъ тебѣ старухъ, у которыхъ только и дѣла, что пить кофе, да сплетничать, да бранить весь свѣтъ. Между солдатами, сказала ты. Смотри, Эмерентія, чтобъ это было у меня въ послѣдній разъ.
   -- Однако, долженъ же ты сознаться, что у тебя ужь слишкомъ-либеральныя понятія, относительно того, что прилично юношѣ, сказала Эмерентія, которая и сама поняла, что коснулась такого предмета, изъ-за котораго можно было не нашутку поссориться съ братомъ.
   -- Слишкомъ-либеральныя? повторилъ старикъ, совершенно-примиренный:-- о, да, ты, быть-можетъ, и права отчасти. Но видишь ли, я не считаю нужнымъ поднимать тревоги и кричать на весь міръ, если молодой человѣкъ влюбится и надѣлаетъ глупостей, лишь бы не надѣлалъ нодлосгей -- вы, женщины, не дѣлаете между этимъ никакого различія, а мѣряете все на одинъ аршинъ, и это оттого, что не знаете свѣта, а судите о немъ по романамъ. Ахъ, добрая моя Эмерентія, я зналъ многихъ мужчинъ и женщинъ, которыми бы ты непремѣнно гнушалась, которыхъ считала бы падшими, презрѣнными существами, и которые, несмотря на это, были въ мильйонъ разъ лучше твоихъ примѣрныхъ людей, такъ-называемыхъ возвышенныхъ душъ, которыя никогда не впадаютъ въ проступки, не уклоняются отъ прямаго пути, потомучто только и думаютъ о себѣ. Не должно, Эмерентія, судить по одной наружности, по однимъ поступкамъ, надо принимать въ соображеніе нравъ и душевныя качества.
   -- Да, оно, быть-можетъ, и такъ, сказала Эмерентія:-- но нечего тоже удивляться, что взглядъ женщины на жизнь значительно отличается отъ того, который имѣетъ о ней старый майоръ. Мы видѣли жизнь съ разныхъ сторонъ. Но доказательствомъ тому, что Лудвигъ не думаетъ о себѣ, прося насъ взять на свое попеченіе эту бѣдную дѣвушку, яснѣе всего служитъ то, что онъ положительно проситъ меня, не дѣлать изъ нея барышни, но воспитать ее такъ, чтобъ она была хорошею хозяйкою, умѣла бы и шить, и ткать, и могла бы современемъ составить счастье какого-нибудь честнаго ремесленника. Вотъ, ужь это, согласись самъ, какъ-нельзя-вѣрнѣе доказываетъ...
   -- Да, что Лудвигъ хочетъ увѣрить насъ, будто дѣйствуетъ изъ одного человѣколюбія. О! эти выходки для меня не новость, смѣясь сказалъ старикъ: -- хижина и сердце милой, немного картофеля съ селедкою, бѣдность и любовь -- старыя пѣсни. Но подожди, пусть молодецъ только женится, тогда и самъ другое заговоритъ, и повѣрь, что, несмотря на всю свою возвышенную, неземную любовь, онъ все-же, подчасъ, захочетъ немного бульойну съ пирожками, или галантину, рябчиковъ и т. д., найдетъ нелишнимъ, чтобъ жена его говорила "charmant", а не шерманъ, чтобъ она умѣла спѣть одинъ-другой романсъ, съ акомпаниментомъ фортепіано, вмѣсто того, чтобъ съ утра до вечера затягивать какую-нибудь мужицкую пѣсню. Таланты для женщины все то же, что огурцы и салатъ для жаркаго: безъ нихъ, конечно, можно обойтись, не умрешь отъ этого; но то-ли дѣло, когда они есть.
   Эмерентія призадумалась; слова брата показали ей дѣло съ совершенно-другой точки зрѣнія; чѣмъ больше она думала о немъ, тѣмъ предположеніе майора казалось ей возможнѣе; теперь только она начала понимать, что дѣйствительно было возможно, чтобъ Лудвигъ ихъ увлекся земною страстью, и чѣмъ чаще она находила это возможнымъ, тѣмъ-болѣе убѣждалась въ томъ, что это дѣйствительно было такъ.
   Врядъ ли кого-либо ожидали съ большимъ любопытствомъ, какъ майоръ и сестра его ожидали Теодору; она, по ихъ мнѣнію, была та, отъ которой зависило будущее счастіе ихъ Лудвига.
   Эмерентія опасалась, что она недовольно-добра, недовольно-совершенна, и опасенія ея были не безъ основанія. Какая же мать находитъ, что невѣста ея сына достойна его? Ангелъ врядъ ли бы могъ удовлетворить ея требованія, такъ гдѣ ужь послѣ этого обыкновенной смертной?
  

VIII.
Воспитаніе.

   Наконецъ, Теодора пріѣхала, и несмотря на всю проницательность Эмерентіи и ея старанія отъискать какой-нибудь недостатокъ въ молодой дѣвушкѣ, она должна была сознаться, что Теодора была доброе и невинное созданье, и "даже недурна собою". Выше этого Эмерентія ужь никакъ не могла пойти, когда дѣло шло о красотѣ Теодоры. У доброй нашей старушки была именно странность, впрочемъ, довольно общая между прекраснымъ поломъ: она охотно признавала въ женщинѣ всѣ достоинства, но согласиться, что она хороша собою, ужь не говорю красавица, было для нея почти невозможнымъ: "Она такъ-себѣ" -- "она нехуже другихъ" -- "она недурна собою" -- вотъ все, чего можно было добиться отъ Эмерентіи, когда дѣло касалось этой статьи.
   Что касается майора, то онъ былъ въ восторгѣ отъ Теодоры; онъ какъ-будто помолодѣлъ; у него теперь только и было рѣчей, что о молодой дѣвушкѣ, и необходимо было все истинно-материнское расположеніе доброй Эмерентіи къ предполагаемой своей невѣсткѣ, чтобъ не потерять всякое терпѣніе отъ вѣчныхъ разговоровъ майора, который теперь также пристрастился къ этой темѣ, какъ прежде имѣлъ страсть безпрестанно разсказывать о послѣдней компаніи въ Финляндіи.
   -- Теодора должна учиться музыкѣ, сказалъ однажды майоръ: -- хочешь учиться музыкѣ. Теодора?
   -- Да, г. майоръ; но магистръ Степсовъ всегда говорилъ, что мнѣ не должно стараться выходить изъ своего круга, а я дочь бѣднаго плотника.
   -- Ну да, ну да, я знаю это, сказалъ майоръ:-- но я увѣренъ, что Лудвигу пріятно будетъ, если ты будешь играть на фортепіано; онъ такъ любитъ музыку, и ты сдѣлаешь ему удовольствіе учась. Что жь, моя милая, хочешь?
   -- О, конечно! воскликнула дѣвушка:-- конечно, я непремѣнно буду учиться, если могу этимъ угодить моему благодѣтелю.
   Переговорили съ органистомъ ближайшаго прихода, человѣкомъ порядочно знавшимъ музыку, и Теодора ежедневно начала играть на фортепіано, которое такъ давно стояло безъ употребленія, потому-что Эмерентія ужь давно перестала заниматься музыкой и теперь только изрѣдка, да и то изъ угожденія брату, барабанила какую-нибудь финскую пѣсню, или маршъ саволакскаго егерскаго полка.
   Майоръ даже самъ принялъ на себя обязанность учителя: отъискалъ французскую грамматику и сталъ учить французскому языку любознательную свою воспитанницу, котоая занималась съ утра до вечера, потому-что майоръ и Эмерентія безпрестанно твердили ей, что она этимъ угодитъ Лудвигу.
   -- Къ будущему Рождеству, онъ, дастъ Богъ, пріѣдетъ къ намъ, часто говорилъ старикъ:-- и вотъ-то обрадуется.
   Женщина легко принимаетъ всякую форму; она сотворена для того, чтобъ, обвиваясь, какъ плющъ, украшать своего кротостію семейную жизнь. Не теряя нисколько собственнаго достоинства, ни малѣйше не унижаясь, она можетъ любить даже преступника, утѣшать его своею преданностью, отирать слезы стыда и раскаянія, оставаться вѣрною всѣми отвергнутому.
   Вотъ почему и Теодора легко принимала ту форму, которую старались ей дать. Она подмѣчала каждый взглядъ, каждое слово; ежедневно пріобрѣтала новыя познанія и быстро совершенно преобразовалась, такъ-что ничего въ ней ужь не напоминало бѣдной сироты, взросшей безъ всякаго надзора и попеченія.
   Эмерентія, съ своей стороны, прилагала всѣ старанія, чтобъ сдѣлать изъ Теодоры хорошую хозяйку. Никогда еще столъ не былъ такъ разнообразенъ въ Лильхамра, никогда еще тамъ не ткали такихъ узорчатыхъ скатертей, такихъ тонкихъ полотенъ. Она хотѣла выучить Теодору всему, всему, что сама знала.
   Такимъ-образомъ взаимныя старанія добрыхъ стариковъ сдѣлали почти чудо. Совершенно-необразованная дѣвушка, въ короткій срокъ одного лишь года, образовалась и пріобрѣла множество познаній, для которыхъ въ пансіонѣ потребно было бы, по-крайней-мѣрѣ, года четыре. Но правда и то, что умственныя способности Теодоры не были притуплены несообразными и неестественными методами воспитанія. Образованіе дѣвушки идетъ всегда несравненно-быстрѣе образованія мальчика. Какъ медленны и какъ невѣрны бываютъ первые шаги мужчины на поприщѣ знанія! Женщина, напротивъ, почти тотчасъ же ознакомится, найдетъ тропинки, которыя ведутъ прямо къ цѣли, между-тѣмъ какъ мы выбиваемся изъ силъ при каждомъ маленькомъ препятствіи, стараясь устранить его, вмѣсто-того, чтобъ обойти. Причиною этому, повидимому, то, что женщина видитъ свою цѣль, а мы нѣтъ, кругъ ея дѣятельности сосредоточенъ въ семейной жизни, и родители ея служатъ ей примѣромъ; материнскія о ней заботы научаютъ ее будущимъ ея обязянностямъ, священнымъ и великимъ обязанностямъ супруги и матери. Мальчика, напротивъ, воспитываютъ для дѣятельности въ совершенно-чуждой ему сферѣ; онъ долго не видитъ своей цѣли, не понимаетъ къ чему долженъ стремиться; ему долго приходится бороться съ разными затрудненіями, долго трудиться, такъ-сказать, наобумъ, и только послѣ долгихъ усилій, ему, наконецъ, становится ясно, какую дорогу ему должно избрать, а между-тѣмъ, ему рѣдко бываетъ возможно слѣдовать своему призванію, избрать тотъ кругъ дѣйствій, на которомъ онъ былъ бы полезенъ. Еслибъ каждый занималъ приличное своимъ способностямъ мѣсто, то великіе люди встрѣчались бы гораздо-чаще: не недостатокъ способностей, а неумѣнье, или невозможность избрать приличный кругъ дѣйствія, причиною тому, что такъ мало геніальныхъ людей. Сколько, напротивъ, мы видимъ уваженія достойныхъ женщинъ: одна всѣмъ жертвуетъ для мужа и дѣтей, съ безмолвнымъ самоотверженіемъ, часто всѣми забытая и неоцѣненная, неусыпно трудится для блага своего семейства; другая сочувствуетъ всякой высокой мысли, всякому благородному стремленію и поступку, только для того и живетъ, чтобъ распространять вокругъ себя радость, счастіе и добродѣтель; быть-можетъ незамужняя, быть-можетъ сирота, она все же тѣсно связана съ человѣчествомъ, тепло сочувствуя всему прекрасному, всему полезному, всѣмъ великимъ общественнымъ интересамъ. Словомъ, женщина чаще исполняетъ свое назначеніе, чѣмъ мужчина.
  

IX.
Вереница кофейницъ.

   Всѣ науки имѣютъ свои техническіе термины, и заглавіе настоящей главы принадлежитъ къ числу ихъ. Говорятъ о кофеяхъ, но слово это не выражаетъ того, что я хочу описать, говоря о кофе у бургомистерши городка К., г-жи Тверсекеръ. Когда пригласишь отъ тридцати до сорока дамъ, добрыхъ старушекъ, вдовъ и другихъ почтенныхъ особъ, страстныхъ охотницъ до кофе, когда соберешь такое значительное общество, то устроишь такъ-называемую "вереницу кофейницъ" {Kafferep.}. Тогда, часа въ три пополудни, по улицамъ маленькаго городка потянутся цѣлыя процесіи старушекъ, стремящихся къ одной общей цѣли, къ дому бургомистерши; онѣ такъ часто слѣдуютъ одна за одной, что образуютъ родъ цѣпи, или шествія. Отсюда названіе "вереницы кофейницъ". Во французской академіи сорокъ членовъ, и въ городкѣ К. столько же кумушекъ "вереницы кофейницъ", такъ-что не безъ основанія можно бы назвать каждую изъ членовъ, то-есть членшъ, этого общества одною изъ сорока "вереницы кофейницъ" -- очень недурной титулъ, войди онъ только въ употребленіе.
   Мамзель Гальстенъ тоже принадлежала къ числу этихъ сорока и потому ровно въ три часа явилась къ бургомистершѣ. На лѣстницѣ, въ передней и въ комнатахъ воздухъ былъ пропитанъ запахомъ кофе, и уже до двадцати старушекъ успѣло собраться и занять свои мѣста на диванахъ и стульяхъ трехъ маленькихъ комнатокъ квартиры бургомистерши; всѣ цвѣты и вазы были симметрически разставлены, и на большомъ, кругломъ столѣ кипѣлъ свѣтло-вычищенный кофейный самоваръ изъ красной мѣди.
   Наконецъ, всѣ собрались, и первая чашка кофе, съ множествомъ разнаго рода печенья, выпита -- "Каковъ кофе?" спросила бургомистерша, обратившись къ гостямъ, и всѣ единогласно начали хвалить его, всѣ сорокъ принялись увѣрять, что во всемъ городѣ никто не умѣетъ варить такого вкуснаго кофе и печь столько различныхъ сортовъ хлѣба, какъ бургомистершина Лена. Жена ратмана Кленквистъ возвысила голосъ и сказала:
   -- Когда я имѣю честь быть приглашенной къ вамъ, то старикъ мой всегда говоритъ: ты рада, душа моя, что опять будешь имѣть честь пить "отличный" кофе нашей почтенной бургомистерши.
   -- Да, кофе, пожалуй, былъ бы и недуренъ, съ самодовольнымъ тономъ отвѣчала хозяйка:-- да сливки, вотъ бѣда: таки, просто, нигдѣ не отыщешь порядочныхъ; чуть погуще, такъ ужь и кислы, никакъ вскипятить нельзя, а ужь, по мнѣ, кофе безъ кипяченыхъ сливокъ хоть въ ротъ не бери, просто помои.
   -- О, этому горю еще можно помочь, сказала маленькая старушка, занимавшая почетное мѣсто на диванѣ и одѣтая въ черное люстриновое платье и скромный чепчикъ съ бѣлыми лентами; это была никто-иная, какъ вдова капитана фон-Поскенъ: -- возьми только, душа моя, щелочныхъ капель, ты ихъ достанешь въ аптекѣ, и влей двѣ-три капли въ сливки, онѣ тогда никогда не свернутся; я не-разъ это пробовала.
   -- Чудо, что за бисквиты! сказала жена стряпчаго Фингерквистъ: -- не могу понять, отчего они у васъ такіе разсыпчатые?
   -- О, это не хитрость, я вамъ открою этотъ секретъ, отвѣчала бургомистерша:-- надо только подбавить немного крахмалу, да сбить получше яицы -- вотъ и все. Теперь, дорогіе мои гости, выпьемъ еще по чашечкѣ. Ну, что новенькаго? Катерина, подай капитаншѣ. Милая, дорогая моя капитанша, будьте такъ добры, кушайте съ хлѣбомъ, право такъ вкуснѣе; душа моя мамзель Гальстенъ, да не церемоньтесь же, пейте еще, прошу васъ; мнѣ и самой совѣстно, что я не могу лучше угостить васъ.
   -- Полноте, полноте, хоромъ отвѣчало все общество:-- но у васъ такія большія чашки.
   -- Такой крѣпкій кофе, прибавилъ кто-то:-- такъ, что, право, не должно было бы пить больше одной чашки.
   -- Мы еще только-что успѣли кончить первую, раздался другой голосъ.
   Но и вторая чашка была выпита.
   -- Что слышно о чудакѣ майорѣ Пистоленсвердѣ, начала мамзель Гальстенъ, откусивъ кусочикъ сахару (она всегда пила въ прикуску, для здоровья -- и экономіи): -- знаете о томъ, который, лѣтъ пятнадцать назадъ, на болототундрскихъ водахъ, взялъ себѣ пріемышемъ мальчишку, канатнаго плясуна.-- Желательно бы знать, что вышло изъ этого амура съ тюлевыми крыльями?
   -- Мнѣ говорили, что пріемышъ майора недавно посвященъ въ пасторы, сказала бургомистерша:-- хорошъ, я думаю, пасторъ, и говорить нечего.
   -- Да, дѣйствительно, хорошъ молодецъ. Подумайте, что онъ за штуку сдѣлалъ. Съ годъ назадъ, онъ прислалъ къ своимъ воспитателямъ какую-то стокгольмскую птичку, самую что ни на есть негодяйку, и приказалъ имъ -- да буквально приказалъ майору и фрекенъ Эмерентіи, этой старой дурѣ, обращаться съ нею, какъ съ графиней; и они, подумайте, такъ боятся этого мальчишки, что не смѣли ослушаться его. Будь я на мѣстѣ старика, я бы по шеямъ выгнала эту тварь, и запретила бы этому г. Стенсону, или какъ его тамъ зовутъ, показываться мнѣ на глаза.
   -- Да, это рѣшительно изъ рукъ вонъ: быть до того слабымъ къ какому-нибудь нищему, бродягѣ, котораго изъ грязи вытащилъ, вздохнувъ, сказала жена стряпчаго, и на лицѣ ея отразилось самое притворное соболѣзнованіе.
   -- Что жь дальше, милая моя мамзель Гальстенъ, сказала бургомистерша:-- что жь дальше?
   -- А вотъ что, продолжала старая дѣва, желчно:-- старые эти дураки принялись воспитывать это сокровище, выучили ее играть на фортепьяно и говорить по-французски -- ха, ха, ха! очень нужно этой дряни знать по-французски!
   -- Да это красиво, нечего сказать, воскликнула ратманша Кленквистъ, пожавъ плечами: -- непостижимо, до какой наглости могутъ доходить подобныя...
   -- И теперь она стала совершенной барышней, продолжала мамзель Гальстенъ: -- носитъ шляпки, каково! какъ-будто ей нельзя ходить въ платочкѣ. Да этого мало, майоръ училъ ее еще и нѣмецкому, и англійскому языкамъ, и, говорятъ, даже по-тальянски, или итальянски, какъ иные называютъ этотъ языкъ. Но что жь случилось. Когда господинъ пасторъ пріѣхалъ домой (впрочемъ, я слышала, будто онъ недуренъ собою и имѣетъ такія манеры, что трудно повѣрить, что онъ изъ простыхъ, да и проповѣдникъ то онъ хорошій, хотя и дурной человѣкъ), то онъ ненашутку разсердился, что его сокровищу дали слишкомъ-высокое образованіе, и принялся воевать и браниться; и даже слышать не хотѣлъ о женитьбѣ на ней, хотя его воспитатели всячески упрашивали его, потому -- что, какъ-бы то ни было, дѣвчонка эта умѣла подъѣхать къ майору и старухѣ; но молодецъ нашъ лучше зналъ, что она за птичка, а потому и не взялъ ея, когда увидѣлъ, что ему нѣтъ, знаете, необходимости жениться на ней...
   -- Какъ это необходимости? спросили всѣ.
   -- Да, вотъ видите ли, поговаривали и то и сё о внезапномъ ея отъѣздѣ изъ Стокгольма; вы понимаете, подозрѣвали, что... сказала мамзель Гальстенъ, подмигнувъ значительно.
   -- Какой стыдъ, когда пасторъ позволяетъ себѣ такія вещи, Еще духовная особа. Что за время, подумаешь, сказала капитанша фон-Поскенъ, съ видомъ оскорбленной невинности.
   -- Да, добрая моя капитанша, сказала бургомистерша:-- впрочемъ, этому глупцу майору должно было бы этого ожидать; самъ виноватъ, что позволяетъ себя дурачить; ну можно ли въ его лѣта не понимать такихъ вещей!
   -- О, да мужъ мой довольно его предупреждалъ, сказала ратманша:-- довольно говорилъ ему, что онъ, кромѣ неблагодарности, ничего не увидитъ; но упрямый старикашка и слушать не хотѣлъ умныхъ совѣтовъ, а дѣлалъ все по-своему, зато и вышло хорошо; по дѣломъ ему, наварилъ каши, такъ и расхлёбывай.
   -- Что посѣешь, то и пожнешь! вздыхая, сказала капитанша, желавшая казаться добрѣе и благочестивѣе другихъ.
  

X.
Умирающiй.

   Лудвигъ снова сидѣлъ, углубясь въ занятія, въ своей маленькой комнаткѣ въ Стокгольмѣ. Въ комнатѣ этой все было мило и уютно: этажерка, полная книгъ, нѣсколько цѣнныхъ картинъ даровитыхъ художниковъ, хорошее фортепьяно, близь него покойный диванъ и у окна письменный столъ. Лудвигъ недавно возвратился изъ поѣздки въ Лильхамра, гдѣ весело провелъ Рождество съ добрыми своими воспитателями. Поѣздка эта была для него истиннымъ праздникомъ; одно только обстоятельство радостно изумило его, огорчивъ вмѣстѣ съ тѣмъ.
   Степень образованія, до которой его воспитатели старались довести Теодору (и въ чемъ они вполнѣ успѣли, совершенно-вопреки его желанію), озабочивала и тревожила его. Теодора теперь, по образованію своему, стояла на столько выше своего состоянія, что не могла ужь возвратиться къ нему, и старики, поэтому, совершенно-невольно, дѣйствительно оказали ей очень-дурную услугу: въ ней развили понятія о жизни и требованія, которыя удовлетворить не отъ нихъ зависело; ей открыли новый міръ, въ который ввести ее было невозможно, потому-что она не принадлежала къ нему, и она, безъ-сомнѣнія, была бы гораздо-счастливѣе, еслибъ всегда оставалась внѣ его, и даже не имѣла о немъ понятія.
   Конечно, Лудвигъ и не думалъ "воевать и браниться" съ майоромъ и доброй Эмерентіею, за ихъ неумѣстное доброжелательство, какъ это утверждала всезнающая мамзель Гальстенъ; но онъ не могъ не передать имъ своихъ опасеній насчетъ будущности Теодоры. Тогда предположенія ихъ обнаружились, и онъ долженъ былъ разрушить ихъ завѣтныя мечты; это жестоко огорчило добрыхъ стариковъ. Ахъ, они такъ твердо надѣялись! Сколько счастливыхъ часовъ доставляла майору мысль, что ему еще удастся понянчить внучатъ. Эмерентія такъ радовалась, что Теодора такая хозяйка, что она такая мастерица приготовлять тѣ блюда, которыя особенно любитъ ихъ милый Лудвигъ! Теперь, всѣ надежды разомъ рушились. Одна Теодора ничего не подозрѣвала; она думала, что угодила своему благодѣтелю, и была поэтому весела и счастлива, и даже, подъ-часъ, когда онъ, бывало, похвалитъ ее, рѣзва, какъ ребёнокъ.
   Теперь Лудвигъ былъ снова дома, снова искалъ отрады и развлеченія въ книгахъ, какъ всегда то дѣлалъ, когда, тщетно пробившись надъ разрѣшеніемъ какой-нибудь задачи жизни, не могъ разъяснить ее, не могъ найдти ясности и истины, къ которымъ постоянно стремился. Онъ и теперь, поэтому, взялся за книги, и мало-по-малу такъ углубился въ свой предметъ, что даже не замѣтилъ, какъ въ комнату кто-то вошелъ, до-тѣхъ-поръ, пока непріятный и сиплый голосъ не спросилъ.
   -- Вы пасторъ Стенсонъ?
   Онъ оглянулся и увидѣлъ дряхлую старуху, одѣтую въ лохмотья.
   -- Да, другъ мой, отвѣчалъ онъ, вставая: -- ты имѣешь до меня какую-нибудь нужду?
   -- Да, г. пасторъ; да, у меня живетъ жилецъ, который Бога-ради проситъ васъ тотчасъ же къ нему придти, потому-что онъ умираетъ.
   -- Гдѣ ты живешь?
   -- Въ приходѣ церкви св. Маріи, отвѣчала старуха.
   -- Но почему же ты не обратишься къ одному изъ вашихъ пасторовъ? Онъ не принадлежитъ къ моему приходу.
   -- Ахъ, не откажите, не откажите! просила старуха: -- онъ такъ просилъ, такъ умолялъ меня идти именно къ вамъ, онъ другаго священника ни за что не хочетъ; онъ, надо вамъ сказать, былъ отъявленный негодяй, отчаянная голова; но теперь онъ умираетъ, и проситъ...
   -- Довольно, сказалъ Лудвигъ:-- веди меня къ нему.
   Вечеръ былъ теменъ, погода холодная и путь длиненъ. Наконецъ, они достигли цѣли, и Лудвигъ вошелъ въ полутемную комнату. Въ углу слышались стоны и тяжелое, прерывистое дыханіе.
   Видали-ли вы, какъ кто-нибудь умираетъ? Случалось ли вамъ стоять у одра смерти? Видѣли ли вы послѣднюю борьбу, которая всѣмъ намъ предстоитъ, когда сердце то такъ слабо бьется, какъ-будто сейчасъ же готово остановиться, то вдругъ ускоритъ свои удары, какъ-будто хочетъ ускользнуть отъ смерти? Отирали-ли вы холодный потъ съ чела умирающаго? Слышали ли вы его послѣднюю мольбу о прощеніи и помилованіи? Видѣли ли вы улыбку, вдругъ проясняющую его лицо? Смерть всегда вызываетъ на уста улыбку; только въ груди нашей раздаются вздохи: это горести жизни тревожатъ еще наше сердце.
   Старуха зажгла свѣчу, поставила ее возлѣ кровати умирающаго и вышла; свѣтъ ярко падалъ на лицо страдальца, оно было блѣдно и страшно худо, но во впалыхъ глазахъ горѣлъ еще огонь, мысли еще тревожили буйную голову. Но конецъ былъ близокъ, скоро все должно было смолкнуть.
   -- Ты посылалъ за мною, ты хотѣлъ меня видѣть, сказалъ Лудвигъ, сѣвъ подлѣ кровати:-- я пришелъ къ тебѣ, пришелъ, какъ служитель церкви, чтобъ напутствовать тебя.
   -- Благодарю васъ, благодарю, сказалъ больной, болѣе-твердымъ голосомъ, чѣмъ можно было ожидать.-- Я, видите ли, былъ всю жизнь свою негодяемъ, продолжалъ онъ, съ разстановкой: -- я знать не хотѣлъ пасторовъ; въ церковь почти не заглядывалъ, а если и ходилъ, то только для того, чтобъ посмѣяться, поцыганить надъ священникомъ; но я услышалъ вашу проповѣдь, и завѣса спала съ глазъ моихъ; я увидѣлъ, я понялъ всю гнусность прежней своей жизни. Вы, правда, проповѣдывали не лучше другихъ, но вы говорили съ убѣжденіемъ, съ чувствомъ, слова ваши изливались прямо изъ сердца, и тронули мое; вы смотрѣли съ такою добротою, такою любовью, и я хотѣлъ прежде, чѣмъ умру, еще разъ слышать васъ, взглянуть на васъ.
   -- Если я могу утѣшить тебя, то благодари не меня, а Бога, сказалъ пасторъ:-- это онъ говоритъ моими устами. Покайся же, не утаи отъ меня грѣховъ своихъ, сознайся мнѣ во всемъ, во всемъ, что тревожитъ душу твою,-- сознаніе есть половина раскаянія, а раскаяніе даетъ намъ прощеніе.
   -- Да, я не утаю отъ васъ ничего. Я убилъ, этими руками убилъ беззащитнаго человѣка. Есть душегубцу прощеніе?
   Лудвигъ содрогнулся.
   -- Нѣтъ грѣха, такого ужаснаго грѣха, котораго бы Господь, по неисчерпаемому своему милосердію, не могъ простить намъ, если мы съ раскаяніемъ припадемъ къ его престолу, и будемъ молить его о помилованіи.
   -- Я и самъ такъ думалъ, но это не все, сказалъ больной, съ глубокимъ отчаяніемъ:-- это не все, я продалъ дѣтей своихъ, слышите, и продалъ ихъ за деньги, принялъ за нихъ цѣну крови, и деньги эти теперь адскимъ огнемъ жгутъ мою душу.
   -- Ты продалъ дѣтей своихъ! воскликнулъ Лудвигъ, не будучи въ состояніи скрыть своего ужаса: -- ты продалъ своихъ дѣтей -- но кто жь ты?
   -- Да, я зналъ, пробормоталъ старикъ:-- я хорошо зналъ, я былъ увѣренъ, что даже и ты отвергнешь меня! Пусть же такъ будетъ, я теперь на все готовъ.
   -- Нѣтъ, сказалъ Лудвигъ:-- нѣтъ, я не отвергаю, не покину тебя; но скажи, давно ты ихъ продалъ, многихъ ли, когда именно?
   -- Двоихъ, сына и дочь; дочь я продалъ послѣднюю; дня черезъ два, я услышалъ вашу проповѣдь, раскаялся, и съ отчаянія убилъ, убилъ того, который купилъ ее.
   Лудвигъ внимательно посмотрѣлъ на старика; предъ нимъ былъ отецъ Теодоры.
   -- Ну, а сына же когда? спросилъ онъ, дрожа отъ волненія.
   -- Сына, о, это давно было, его я отдалъ канатнымъ плясунамъ; они, быть-можетъ, и уходили его.
   -- Боже милосердый! воскликнулъ Лудвигъ, упавъ на колѣна подлѣ кровати и припавъ головою къ груди умирающаго.
   -- О, такъ ты думаешь, что для меня нѣтъ прощенія, нѣтъ помилованія! воскликнулъ старикъ, совершенно-истощенный отъ продолжительнаго напряженія.-- Скажи, скажи, не-уже-ли нѣтъ прощенія моимъ грѣхамъ?
   -- Станемъ вмѣстѣ молиться, прошепталъ Лудвигъ: -- Господь, вѣрно, услышитъ молитву нашу! И оба соединились въ теплой молитвѣ, убійца и его сынъ.
   -- Раскаяваешься ли ты, старикъ? сказалъ, наконецъ, пасторъ:-- отъ всей ли ты души раскаяваешься въ злодѣяніяхъ, въ грѣхахъ своихъ?
   -- Да, Господь видитъ искренность моего раскаянія, отвѣчалъ больной.
   -- Не желаешь ли ты чего, нѣтъ ли чего-нибудь, что могло бы успокоить послѣднія твои минуты? спросилъ Лудвигъ, все еще стоя на колѣняхъ:-- скажи, любишь ли ты своихъ дѣтей такъ, какъ желалъ бы, чтобъ Господь тебя любилъ?
   -- Да, прошепталъ старикъ, все болѣе-и-болѣе слабѣя и мѣшаясь: -- да.
   -- Дѣти твои живы; оба, и сынъ и дочь, живы и счастливы. Богъ, заступникъ покинутыхъ, не оставилъ ихъ, онъ былъ имъ отцемъ, онъ хранилъ ихъ. Покоенъ ли ты теперь?
   Старый злодѣй улыбнулся, рука смерти коснулась его, глаза помутились, но угасающій взоръ былъ неподвижно устремленъ на молодаго пастора, стоящаго на колѣняхъ подлѣ его кровати. Тяжело и прерывисто было дыханіе умирающаго; вдругъ лицо его просвѣтлѣло.
   -- Это ты, Лудвигъ? спросилъ онъ, какъ-будто ангелъ смерти открылъ ему тайну.
   -- Да, батюшка, прошепталъ молодой человѣкъ, склонивъ голову.
   -- Да благословитъ тебя Господь, мой Лудв... простоналъ старикъ, и рука убійцы съ благословеніемъ и любовью простерлась надъ головою сына. Еще стонъ, и все кончилось.
  

XI.
Недоразумѣніе.

   Есть сила, которая вѣрнѣе всѣхъ душевныхъ силъ можетъ поддержать человѣка при всѣхъ несчастіяхъ и превратностяхъ жизни:-- это вѣра, теплая, истинная вѣра, христіанское смиреніе, заставляющее насъ безропотно переносить самые жестокіе удары судьбы Ботъ почему и Лудвигъ не упалъ духомъ. Молодой человѣкъ, такой чувствительный и добрый, такой кроткій, вся жизнь котораго была сосредоточена въ одной мечтѣ -- надеждѣ на любовь и милосердіе -- былъ пораженъ, но не потерялся отъ неожиданнаго открытія. Онъ не считалъ его наказаніемъ или несчастіемъ, но милостію и утѣшеніемъ, ниспосланными ему всеблагимъ провидѣніемъ. Эта мысль успокоивала и даже счастливила его. Онъ остался, поэтому, попрежнему покоенъ; страшныя, кровавыя воспоминанія ужасной ночи не оставили никакихъ видимыхъ слѣдовъ. Мысль, что онъ сынъ убійцы, не ужасала его, потому-что онъ думалъ: "Я постараюсь загладить проступки отца".
   Онъ теперь довольно-рѣдко видѣлся съ другомъ своимъ. Ему казалось, что Адольфъ избѣгаетъ его, для того, чтобы ничто не напоминало ему Теодоры, и поэтому не искалъ свиданія съ нимъ.
   Уже болѣе мѣсяца прошло послѣ послѣдняго ихъ свиданія, когда Адольфъ, однажды, совершенно-неожиданно пришелъ къ нему.
   Въ обхожденіи Адольфа произошла большая перемѣна. Онъ, не сказавъ ни слова, сѣлъ противъ Лудвига и, молча, сталъ глядѣть на него. Лудвигъ, съ своей стороны, былъ изумленъ мрачнымъ взглядомъ своего друга, такъ пристально устремленнымъ на него.-- Что съ тобою, Адольфъ? спросилъ онъ наконецъ,-- ты боленъ, у тебя какое-нибудь горе, съ тобою случилось несчастіе?
   Адольфъ язвительно улыбнулся. Страшно было выраженіе этой улыбки: глубочайшее прискорбіе, высшее презрѣніе и, вмѣстѣ съ тѣмъ, самая горькая иронія заключались въ этомъ движеніи губъ.
   -- Да говори же, Адольфъ, умоляю тебя, воскликнулъ Лудвигъ: -- что съ тобою? ты боленъ?
   -- Да, боленъ, Лудвигъ, сказалъ наконецъ Адольфъ, отрывисто:-- душа болитъ, ха, ха, ха! Но что тебѣ до этого? Послушай, ты всегда умѣешь отвѣтить на всякій мой вопросъ, скажи же мнѣ теперь, какое горе ты считаешь величайшимъ горемъ?
   -- Странный вопросъ, Адольфъ. Ты, право, нездоровъ. Какое несчастіе могло поразить тебя: ты богатъ, знатенъ, все въ жизни улыбается тебѣ,-- какая же надежда измѣнила тебѣ?
   -- Да всѣ, ни болѣе, ни менѣе. Что-жь, Лудвигъ, что по твоему величайшее несчастіе, такое несчастіе, которое сокрушаетъ сердце, наноситъ неизлечимыя раны? Прежде ты это хорошо зналъ, знаешь ли ты это еще теперь?
   -- Я тебя не понимаю, Адольфъ; но успокойся, поговоримъ какъ друзья.
   -- Друзья, воскликнулъ Адольфъ,-- ха, ха, ха! хороша дружба!
   -- Что это значитъ, Адольфъ? что съ тобою? спросилъ Лудвигъ, встревожась насчетъ разсудка своего друга.
   -- Ты самъ сказалъ мнѣ однажды: величайшее горе, которое можетъ постигнуть насъ, есть необходимость презирать того, кого мы прежде любили.
   -- Да, Адольфъ, да, это дѣйствительно ужасно.
   -- Ну, а если я нахожусь теперь въ этомъ положеніи, если я теперь долженъ презирать того, кого прежде любилъ? сказалъ Адольфъ, устремивъ сверкающій свой взоръ на Лудвига.
   -- Я не понимаю тебя, милый Адольфъ, сказалъ Лудвигъ: -- объяснись, прошу тебя.
   -- Видишь ли, у меня когда-то былъ другъ, началъ Адольфъ, и голосъ его дрожалъ отъ волненія:-- другъ, который былъ мое второе я, котораго я любилъ какъ добраго своего генія, другъ, для котораго я охотно пожертвовалъ бы жизнью, добродѣтели котораго, впродолженіе многихъ лѣтъ, лелеяли мою душу, прекрасною мечтою о любви и вѣрности;-- я любилъ тоже дѣвушку, любилъ ее безпредѣльно, но боролся съ своимъ чувствомъ, чтобы подавить его, потому-что другъ мой этого хотѣлъ, говорилъ, что это долгъ мои, что совѣсть моя будетъ покойна, конецъ мой миренъ, если я удалюсь отъ нея. Что жь, Лудвигъ, другъ этотъ обманулъ меня, и до меня теперь дошли слухи, что онъ самъ намѣренъ на ней жениться. Можешь ты меня утѣшить, Лудвигъ? у тебя на все есть утѣшеніе.
   -- Да, Адольфъ, я дѣйствительно могу утѣшить тебя, отвѣчалъ Лудвигъ, улыбаясь:-- мнѣ это, благодаря бога, легко.-- Теодора моя сестра.
   -- Твоя сестра! воскликнулъ Адольфъ, вскочивъ:-- твоя сестра! мнѣ сказали, что вы обручены; вчера еще я получилъ объ этомъ извѣстіе изъ К.
   -- Очень-возможно. Но вотъ письмо отъ Теодоры, читай, ты самъ увидишь.
   Адольфъ поспѣшно пробѣжалъ письмо.-- Я виноватъ противъ тебя, Лудвигъ, я напрасно подозрѣвалъ тебя, прости меня, сказалъ онъ, подавая ему руку и не рѣшаясь поднять глазъ, боясь прочитать упрекъ во взорѣ друга:-- прости меня, Лудвигъ.
   -- Охотно, Адольфъ, охотно, сказалъ тотъ: -- посмотри на меня, Адольфъ посмотри, вѣдь я все тотъ же другъ твой, посмотри мнѣ прямо въ глаза.
   Адольфъ повиновался.
   -- Ну, скажи, что ты видишь?
   -- Любовь, одну любовь и прощеніе! воскликнулъ молодой человѣкъ и бросился въ объятія друга.

-----

   Прошло нѣсколько лѣтъ. Всѣ въ городкѣ К., а особенно всѣ сорокъ членовъ "вереницы кофейницъ", были въ восторгѣ отъ молоденькой, хорошенькой баронессы Норденгельмъ, отъ ея любезности, скромности, доброты и ума. Бургомистерша часто посѣщала Миллесгольменъ, и даже сама мамзель Гальстенъ, которая иногда удостоивалась довѣрія сшить платье для молодой баронессы и съ которой всегда обращались ласково и любезно, теперь ужь ни о чемъ больше не говорила, какъ о своемъ знакомствѣ съ молодою владѣтельницею Миллесгольмена, и всячески старалась всѣхъ увѣрить, что она въ самыхъ короткихъ отношеніяхъ съ хорошенькою и богатою баронессою, тою самою Теодорой, о которой нѣкогда такъ зло говорила и которую теперь избрала своею покровительницею.
   Это дѣйствительно была та самая Теодора, которую, на извѣстномъ намъ кофеѣ, такъ строго судили, та самая Теодора, которая такимъ удивительнымъ случаемъ была спасена отъ безчестія и стыда, и которой такъ неожиданно открылась блестящая будущность. Рядъ событій уладилъ все это.
   Природа убралась въ свой лучшій лѣтній нарядъ, цвѣты въ большомъ миллесгольмскомъ саду гордо красовались, согрѣтые жаркимъ іюльскимъ солнцемъ прекраснаго дня, бабочки рѣзво порхали по нимъ, птицы пѣли и паркъ оглашался веселыми криками пирующихъ крестьянъ.
   Нѣсколько человѣкъ гостей собрались въ большой галлереѣ. То были одни лучшіе друзья барона, старикъ-майоръ и его сестра, еще два-три друга дома, нѣсколько дамъ и Лудвигъ, въ полномъ пасторскомъ облаченіи. Мужчины стояли съ одной стороны, дамы съ другой; между ними, на столѣ, поставлена была богатая серебряная купель -- крестили перваго сына барона.
   Внесли младенца, и старушка Эмерентія взяла его на руки и поднесла къ купели. Она, конечно, была только старая барышня, но ребенокъ этотъ все же былъ ея внукъ, если любовь, пожертвованія и попеченія могутъ кому-нибудь дать права матери.
   Малютку назвали Францомъ-Лудвигомъ-Теодоромъ.
   Прислуга и крестьяне весело пировали въ паркѣ и пили за здоровье новорожденнаго; управляющій ласково и привѣтливо угощалъ ихъ. Ихъ веселые крики, звонкіе ура въ честь малютки долетали до господскаго дома и даже до комнаты Теодоры, которая, въ богатомъ бѣломъ пеньюарѣ, лежала на кровати.
   Эмерентія принесла ребенка къ матери; остальные гости, молча, слѣдовали за нею.
   Лудвигъ подошелъ къ кровати, на которой лежала Теодора, прекрасная и цвѣтущая, съ румянцемъ здоровья на щекахъ и материнскою любовію во взорѣ; онъ обнялъ сестру и, взявъ потомъ малютку, поцаловалъ его; нѣсколько слезъ упало на ребенка.
   -- Лудвигъ не плачь надъ ребенкомъ, сказала Теодора: -- зачѣмъ при самомъ вступленіи въ жизнь привѣтствовать его слезами.
   -- Отчего же нѣтъ, Теодора, отвѣчалъ пасторъ: -- это слезы радости, падающія на спящую невинность. Видишь ли, Теодора, месть волнуетъ міръ, но за нею слѣдуетъ примиреніе,-- я праздную теперь примиреніе.

Н. ШПИЛЕВСКАЯ.

"Отечественныя Записки", No 6, 1859

  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru