Lib.ru/Классика: Волынский Аким Львович. Литературные заметки

ЛИТЕРАТУРНЫЯ ЗАМѢТКИ.

Артистка, романъ въ 4 частяхъ. Маріи Крестовской, "Вѣстникъ Европы", апрѣль -- декабрь.-- Полунощники. Пейзажъ и жанръ. H. С. Лѣскова, "Вѣстникъ Европы", ноябрь -- декабрь.-- Дуэль, повѣсть Антона Чехова.-- Тѣни и тайны, стихотворенія К. Фофанова.

Въ декабрьской книжкѣ "Вѣстника Европы" закончился романъ Маріи Крестовской "Артистка". Романъ этотъ печатался съ апрѣля 1891 г. и въ теченіи восьмимѣсячнаго промежутка времени привлекалъ къ себѣ вниманіе и печати, и публики. "Артистка" произведеніе не тенденціозное, ни въ худшемъ, ни въ лучшемъ смыслѣ этого слова, не отвѣчаетъ ни одному изъ обозначившихся въ нашей умственной и общественной жизни теченій. Это довольно простая романическая исторія съ обычными романическими аксессуарами на фонѣ мало-извѣстной и малоразработанной въ нашей художественной литературѣ театральной жизни. Г-жа Крестовская избрала главнымъ дѣйствующимъ лицомъ своего романа актрису съ большимъ драматическимъ талантомъ, съ тонкими, чуткими нервами, съ увлекающимся и страстнымъ темпераментомъ. Повидимому, у молодей писательницы было желаніе сдѣлать изъ Ольги Леонтьевой принципіальную артистку, артистку по непреклонному убѣжденію, по крови, по неизсякающему вдохновенію. Это желаніе автора проглядываетъ въ многочисленныхъ монологахъ и тирадахъ. Множество разъ и на тысячу ладовъ г-жа Крестовская подчеркиваетъ артистичность Ольги Леонтьевой, какъ нѣчто специфическое, своеобразное, имѣющее свою особую нравственную психологію, свою особую жизненную и духовную логику. Вся романическая фабула артистки -- рядъ любовныхъ эпизодовъ, разсказанныхъ съ сочувственными удареніями на всѣхъ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ такъ или иначе выступаетъ профессіональная дѣятельность Леонтьевой. Не владѣя достаточнымъ талантомъ, чтобы воплотить въ живомъ разсказѣ цѣльный человѣческій характеръ съ сложными душевными порывами и склонностями, г-жа Крестовская нѣсколько искусственно и въ тоже время примитивно, на глазахъ читателя, пришиваетъ къ своему повѣствованію множество длинныхъ, въ общемъ утомительныхъ, хотя мѣстами не безъ огонька написанныхъ разсужденій на тему объ искусствѣ, сценѣ, актерской жизни и актерскихъ нравахъ. Художественной фигуры Ольга Леонтьева изъ себя не представляетъ. Анализъ не глубокъ, психологія болѣе или менѣе внѣшняя, любовныя увлеченія довольно шаблонны и ординарны. Правда, кое-гдѣ фабула оживлена нѣкоторымъ талантомъ, но въ общемъ во всемъ большомъ романѣ г-жи Крестовской нѣтъ ни одной истинно-художественной сцены, въ которой героиня выступала бы ярко, типично, со всею психологическою полнотою. Передъ авторомъ носилась задача очень трудная, высокая, но требующая большого литературнаго ума и огромнаго поэтическаго дарованія. Дѣло, конечно, не въ театральномъ искусствѣ, не въ однихъ только театральныхъ артистахъ -- дѣло въ артистѣ вообще. Каждый самый ординарный человѣкъ находится въ извѣстной бытовой и жизненной категоріи. Всякое общество разбито на множество болѣе или менѣе самостоятельныхъ частей и группъ, несущихъ, каждая въ отдѣльности, свои особыя функціи и обязанности. Современная соціальная жизнь -- это сложная комбинація различныхъ, другъ друга дополняющихъ органовъ, въ которыхъ важны всѣ мельчайшія частицы. Ничтожнѣйшій человѣкъ въ механизмѣ государственной и общественной жизни служитъ огромному и великому дѣлу. Великіе и малые люди рождаются въ готовыхъ обстановкахъ, приспособленныхъ -- каждая на свой ладъ -- къ одной общей цѣли. Историческая жизнь складывается изъ постояннаго взаимодѣйствія всѣхъ общественныхъ классовъ, профессій и категорій. Каждый отдѣльный человѣкъ служитъ, такъ или иначе, прежде всего своей категоріи и черезъ нее обществу, человѣчеству.

Но признакъ артистичности можетъ быть свойствомъ каждой жизненной категоріи. Артистичность опредѣляетъ характеръ человѣческаго служенія, силу и глубину профессіональной работы. То, что можетъ быть выполнено въ медленной, вялой, періодической дѣятельности, въ ровномъ шеренговомъ трудѣ вмѣстѣ со всѣми, дѣлается всепоглощающимъ призваніемъ натуры, одаренной оригинальнымъ талантомъ, сильной волей, стремительнымъ, увлекающимъ чувствомъ. Способъ служенія -- въ этомъ признакъ артиста во всѣхъ сферахъ общественной, умственной и литературной дѣятельности. Паѳосъ, устремленный въ одну сторону, сознаніе, разгоряченное въ одномъ направленіи, душевная жизнь, движимая одною раскаленною мыслью, одною страстною мечтою -- таковы неизбѣжные и единственные признаки артистичности.

Отсюда и сложилось убѣжденіе, что при страстной, внутренно-сосредоточенной душевной жизни артистическая натура должна стоять въ совершенно своеобразныхъ отношеніяхъ къ цѣлому кругу нравственныхъ понятіи и обязанностей. На первый взглядъ можетъ показаться совершенно естественнымъ и даже неизбѣжнымъ уклоненіе артистистической натуры отъ тѣхъ нравственныхъ идеаловъ и принциповъ, которые одобряются внутреннимъ, неискалѣченнымъ сознаніемъ. Служа артистически своему дѣлу, артистическая натура, по поверхностному, профанному убѣжденію, дѣлается какъ бы неподсудною во всемъ томъ, за что обыкновенный человѣкъ долженъ нести тяжелую отвѣтственность и предъ обществомъ и предъ своей совѣстью. Кара нравственнаго закона не простирается на тѣхъ, кого талантъ и счастье поставили на возвышенное мѣсто для восхищенья толпы, для всеобщихъ восторговъ и апплодисментовъ. Голосъ совѣсти умолкаетъ предъ любимцами черни, которая въ своемъ идолопоклонническомъ паѳосѣ готова привѣтствовать шумными похвалами даже грубый нравственный порокъ, даже очевидное поруганіе внутренней человѣческой правды. Незыблемая истина разступается передъ тѣмъ, кто съ тріумфомъ проходитъ свое жизненное поприще... Профанный умъ, забѣгая впередъ ликующей толпы, готовъ въ стихахъ и прозѣ воспѣвать артистическую свободу: слава талантамъ, раздолье геніямъ!.. Но нравственный законъ незыблемъ, какъ законъ Ньютона. Всѣ люди отъ малаго до великаго подвластны однимъ и тѣмъ же идеаламъ. Правда нравственнаго закона одна для всѣхъ -- неизмѣнная, ненарушимая въ своемъ вѣчномъ, непрерывномъ сіяніи...

Артистическія натуры имѣютъ свои градаціи. На послѣднихъ ступеняхъ таланта -- на той высотѣ, гдѣ вдохновенное сознаніе соприкасается съ высшими идеями, артистическое служеніе не можетъ и не должно быть въ разладѣ съ нравственнымъ закономъ. Разладъ есть признакъ низшаго въ извѣстномъ отношеніи таланта: при яркой фантазіи, при неподражаемомъ художественномъ творчествѣ воля можетъ быть недостаточно сильна, чтобы господствовать надъ волнующими чувствами. При огромномъ литературномъ или поэтическомъ дарованіи человѣческій талантъ можетъ быть очень ничтоженъ. Владѣя высшими идеалами справедливости, человѣкъ можетъ быть слабъ и безпомощенъ на поприщѣ живаго нравственнаго дѣйствія. Но законъ не дѣлаетъ снисхожденій. Онъ караетъ безъ всякой пощады и героя, увѣнчаннаго лаврами, и самаго ничтожнаго, безталаннаго человѣка. Артистическая натура, достигшая высшаго развитія, поднявшаяся надъ уровнемъ своей профессіональной дѣятельности отдаетъ всѣ свои силы, всю свою умственную отвагу въ борьбѣ за тѣ самые нравственные законы, которые, на низшихъ ступеняхъ артистической работы, кажутся только препятствіями,.только преградою, стѣсняющею проявленія внутренняго артистическаго призванія. Популярные герои толпы, гордые своей безнаказанностью, любовью черни -- ничтожные актеры въ сравненіи съ тѣми, въ которыхъ всѣ душевныя силы, всѣ внутренніе таланты, и умъ, и воля и чувства, слились въ одно живое согласное цѣлое. Надъ геніями толпы, надъ любимцами публичнаго успѣха возвышаются герои борьбы и самоотверженія.

Г-жа Крестовская думаетъ гораздо проще. Ея артистка -- героиня особой артистической категоріи. Ольга Леонтьева неподсудна нравственному закону не почему другому, какъ только потому, что она знаменитая актриса, сценическій талантъ, тонкое нервное существо. Г-жа Крестовская не вдается въ глубокій анализъ, не освѣщаетъ своего разсказа никакимъ продуманнымъ убѣжденіемъ,-- свобода чувства и сердца подъ перомъ автора превратилась въ какую то нравственную распущенность, возводимую въ жизненное правило для неординарныхъ натуръ. "Артистка" обставлена внѣшне-поэтическими декораціями съ единственною цѣлью придать самымъ обыкновеннымъ, зауряднымъ увлеченіямъ какой-то особый романтически-симпатичный характеръ. Авторъ съ мельчайшими деталями разсказываетъ намъ о всѣхъ бывшихъ романахъ своей героини, очевидно желая этимъ дать въ руки читателю какой-то оправдательный документъ, что то вродѣ нравственнаго диплома Ольги Леонтьевой. Прочтите XII главу Артистки (ч. 2-ая). Ольга Леонтьева развертываетъ передъ Чемезовымъ богатую картину своей прошлой романической жизни.

-- Разскажи, какъ ты... полюбила въ первый разъ...

Ольга разсказываетъ длинно, подробно, съ какимъ-то страннымъ упоеніемъ заднимъ числомъ. Ей было 19 лѣтъ, ему 22. Она только что пріѣхала въ провинцію для сценической дѣятельности. Онъ служилъ тамъ же. Оба они были свободны, молоды, здоровы... "Это была смѣшная, глупая любовь" -- впрочемъ, не глупая, а наивная, молодая, розовая. Ихъ столкнула судьба, и они влюбились -- влюбились, какъ любовники, но были счастливы, какъ дѣти. "Да, это было хорошее очень хорошее время!"

-- И долго это продолжалось?

-- Годъ...

Остальныя увлеченія были еще короче...

-- Ну, а второй?

-- Второй романъ былъ совсѣмъ въ другомъ родѣ...

Орлинъ, художникъ... Она играла Дездемону, и въ одномъ изъ антрактовъ онъ пришелъ къ ней. Онъ сразу понравился Ольгѣ -- "не то, чтобы какъ мужчина,-- но какъ человѣкъ, какъ другъ". У обоихъ въ натурахъ было много схожаго. Онъ былъ свой братъ, артистъ. Они оба много говорили, спорили. Онъ находилъ въ ней большой талантъ, но доказывалъ, что талантъ этотъ еще мало обработанъ, что ему нужно свѣжихъ впечатлѣній, заграничнаго путешествія. Орлинъ уговаривалъ ее ѣхать вмѣстѣ съ нимъ въ Италію, во Францію. Онъ былъ, конечно, правъ... И они поѣхали. "Разъ -- это было въ Неаполѣ -- мы стояли на балконѣ и смотрѣли на море, все залитое луной! Ночь была такъ хороша, такъ волшебна, что онъ невольно обнялъ (ночь виновата!) и поцѣловалъ меня впервые, не какъ товарища, а какъ женщину. Мы не были страстно влюблены другъ въ друга, но оба были еще молоды, красивы, и прелесть нашего путешествія была-бы не полна, если-бы мы не сдѣлались любовниками". Они путешествовали долго, затѣмъ разъѣхались, затѣмъ черезъ нѣкоторое время опять съѣхались для любовной, артистической дружбы. Она пріѣхала въ Венецію и даже расплакалась отъ радости. Они снова вмѣстѣ, они снова свободны, какъ птицы. "Мы съ нимъ и радовались, и цѣловались тутъ же на вокзалѣ, и я даже не захотѣла ѣхать въ гостинницу переодѣться". Отославши вещи въ отель, они, взявшись за руки, побѣжали бродить по улицамъ. Побѣгавши и попрободивши, они вечеромъ очутились въ какомъ-то маленькомъ, плохенькомъ театрѣ. Давали неизбѣжную Травіату. Травіату пѣла некрасивая, высокая, черноволосая итальянка... Но вотъ вышелъ онъ. "Когда онъ вышелъ, я точно онѣмѣла, онъ точно сразу парализовалъ меня. Это была такая дивная красота, что даже Орлинъ, художникъ, и тотъ поразился... А когда онъ запѣлъ..." Когда послѣ спектакля Ольга и Орлинъ вступили въ полутемные корридоры гостинницы, она мучилась болѣзненнымъ, нервнымъ, почти паническимъ страхомъ. Ей казалось, что вотъ они дойдутъ до двери, и Орлинъ войдетъ вмѣстѣ съ ней. Ей казалось, что если онъ теперь дотронется до нея, она закричитъ, ударитъ, убьетъ его... Ольга, переодѣлась въ ночной пеньюаръ и заплела себѣ косу, не думая и не позволяя себѣ думать ни о чемъ. Въ комнатѣ было душно, и заснуть при закрытомъ окнѣ было совершенно невозможно... Чудный теноръ былъ противъ нея. Когда раскрылось окно, онъ поднялъ къ ней руки...

Помните "Сонъ въ лѣтнюю ночь"? "Распустилась коса, и не помню, что сталось со мной"... Орлинъ былъ деликатенъ. Онъ понималъ, что Ольгѣ надо знать жизнь какъ можно шире, съ самыхъ разнообразныхъ сторонъ. Онъ былъ артистъ, и потому стоялъ на высотѣ своихъ артистическихъ взглядовъ.

Романъ съ итальянцемъ продолжался три недѣли. Для него романъ съ русской былъ такъ-же новъ и интересенъ, какъ для нея -- съ итальянцемъ. Они объяснялись больше любовными жестами, чѣмъ языкомъ... Гондола, море и любовь, любовь!..

-- Ну и что-же? Что-же дальше?

-- Дальше? А дальше ничего.

Ольга сладко потянулась, какъ котенокъ, зажмуривая глаза.

Увлеченіе итальянцемъ было не послѣднимъ до встрѣчи съ Чемезовымъ. Было еще одно, но оно продолжалось ужъ очень недолго. Это было самое неудачное и тяжелое для нея увлеченіе, о которомъ она не любитъ даже говорить. "И вотъ явился ты! О, милый!"... "Какъ только я увидѣла тебя, мнѣ разомъ стало вдругъ такъ хорошо, такъ радостно на душѣ". "Я вдругъ поняла, чего ждала!"

Чемезовъ думалъ: почему въ этой женщинѣ, не смотря на все ея прошлое, чувствуется все-таки какая-то удивительная чистота души, которая точно все смываетъ и очищаетъ съ нея (чистота смываетъ и очищаетъ!)?..

-- Вотъ, я все разсказала тебѣ, и не знаю, будешь-ли ты и теперь любить меня такъ-же или...

Чемезовъ крѣпко прижалъ ее къ груди.

Таково прошедшее Ольги Леонтьевой. Конечно, въ этомъ рядѣ довольно бравурныхъ любовныхъ интригъ нѣтъ ни глубокаго смысла, ни настоящей поэзіи. Сочувственно подчеркивать что нибудь въ этой прошедшей жизни артистки -- жизни безъ внутренней психологіи, безъ нравственной окраски, даже безъ сильныхъ страстей -- можно только по недоразумѣнію, или-же по печальному, плоскому убѣжденію, что всякій чувственный рефлексъ есть страсть, сила, достойная поэтическаго ореола. На всѣхъ монологахъ героини лежитъ печать недостаточной осмысленности, ума мелко буржуазнаго, мало дисциплинированнаго опредѣленнымъ критеріемъ. Въ авторѣ невидно истинно интеллигентнаго, критическаго отношенія къ своей задачѣ. Ольга представлена въ такомъ освѣщеніи, которое щепетильному нравственному чувству импонировать рѣшительно не можетъ. Въ любовныхъ приключеніяхъ артистки нѣтъ захвата, нѣтъ очаровывающей прелести душевнаго энтузіазма. Эти быстрыя, летучія -- на годъ, на мѣсяцы, на недѣли,-- связи съ людьми различныхъ вкусовъ, привычекъ производятъ какое-то удручающее лубочное впечатлѣніе. Любовь, какъ профанное занятіе, въ часы досуга, точно веселое времяпрепровожденіе, годится только для романовъ съ извѣстнымъ оттѣнкомъ и для извѣстной публики. Любовь между дѣломъ, какъ пикантная приправа жизни -- настоящій диллетантизмъ, въ которомъ поэзію можно усмотрѣть только сквозь раскрашенное стекло довольно грубаго и первобытнаго міросозерцанія. Ольга любитъ -- по крайней мѣрѣ до встрѣчи съ Чемезовымъ -- именно диллетантски, между прочимъ, на всемъ ходу своей сценической карьеры. Вся сила души ушла въ игру, въ художественное творчество, любви можно отдать только остатки энергіи, только еще неизрасходованные нервы, только немногія душевныя крупицы, еще не прожженныя вдохновеніемъ и сценической страстью. Въ любви Ольги къ актеру, художнику, пѣвцу и затѣмъ -- должно быть -- къ какому-то первопопавшемуся встрѣчному -- нѣтъ никакихъ симпатичныхъ оттѣнковъ, нѣтъ примиряющей вѣры въ свою правоту. Ольга сама уважаетъ себя, повидимому, только какъ артистку...

Мы не увѣрены, что и въ любви Леонтьевой къ Чемезову была надлежащая духовная глубина. И этотъ болѣе продолжительный, хотя едва-ли послѣдній, эпизодъ въ жизни Ольги запечатлѣвъ прежде всего яркой чувственностью. И мы охотно отдадимъ справедливость молодой писательницѣ: нѣкоторыя главы "Артистки", изображающія разгаръ любви Ольги и Чемезова, какъ мы уже упомянули, написаны съ огнемъ и талантомъ. Г-жа Крестовская въ двухъ-трехъ мѣстахъ своего романа поднимается надъ обычнымъ уровнемъ своего довольно рутиннаго и безконечно растянутаго разсказа. Но и здѣсь, въ лучшихъ мѣстахъ "Артистки", романъ не выходитъ изъ разгоряченной атмосферы чисто-нервнаго, почти физіологическаго возбужденія. Въ этихъ немногихъ сценахъ авторъ подбираетъ хорошія, выразительныя слова, колоритную обстановку, пишетъ небольшими, но довольно оживленными періодами... И это, конечно, талантливо -- на свой манеръ, на извѣстный аршинъ. Но однако красивое внѣшнее изображеніе испорчено у г-жи Крестовской то неинтеллигентной декламаціей, то ошибочною и, по обыкновенію, неглубокою психологіей. Авторъ просто не съумѣлъ, не смотря на всѣ старанія, придать своему роману тотъ идейный характеръ, который онъ могъ-бы получить при другой литературной и умственной подготовкѣ. Образъ Ольги смутенъ, расплывчатъ, неопредѣлененъ. Чемезовъ написанъ по какому-то готовому, чиновническому клише -- сухо, безжизненно, прямолинейно. Въ любви Ольги къ Чемезову не болѣе логическихъ и нравственныхъ основаній, чѣмъ въ прежнихъ ея увлеченіяхъ. Разныя натуры, разныя умственныя симпатіи, разныя привычки. Артистка до мозга костей, и холодная петербургская чиновническая фигура поражаютъ своими вѣчными контрастами. Въ ихъ любви не могло быть ничего другого, кромѣ болѣе или менѣе сильнаго чувственнаго увлеченія. Въ самомъ дѣлѣ: утромъ Чемезовъ на службѣ, вечеромъ Ольга играетъ. Они видятся только послѣ спектакля. Чемезову было-бы странно пойти въ театръ, ему жутко и непріятно видѣть Ольгу на сценѣ, обнимающуюся съ разными мужчинами и зависящую всецѣло отъ прихотливой, непостоянной толпы. Имъ принадлежали вполнѣ только ночи. Въ концѣ одиннадцатаго часа Чемезовъ начиналъ чутко прислушиваться къ шагамъ на лѣстницѣ. Онъ узнавалъ ея легкіе торопливые шаги. Она поднималась быстрымъ бѣгомъ, и каждый разъ, увидѣвъ его, радостно и тихо вскрикивала и бросалась къ нему, вся свѣжая и холодная отъ морознаго воздуха. "Онъ приносилъ ей уже остывшій чай и закуски, и она заставляла его, сидя на одномъ креслѣ съ нею, пить изъ одной чашки и ѣсть съ одной тарелки". Они засиживались до глубокой ночи, быстро скользя по разнымъ предметамъ, пересыпая разговоры новыми ласками и признаніями. Иногда они сидѣли молча, обнявшись и прижимаясь другъ къ другу. "Угольки въ каминѣ то тихо вспыхивали синеватыми перебѣгающими огоньками, то вдругъ, слегка встрескивая, разсыпались во всѣ стороны блестящими огненными звѣздочками, точно крохотный фейерверкъ". По ихъ тѣламъ разливалась сладостная, лѣнивая истома. Они безсознательно наслаждались взаимной близостью, и теплыя руки ихъ тихо вздрагивали и крѣпче сжимались одна въ другой.

Двѣ небольшія главки въ послѣдней части "Артистки" (IV и V) точно вырваны изъ другого романа -- такъ отъ нихъ вѣетъ свѣжестью и красотой. Это лучшія и, можно сказать, единственно хорошія, въ полномъ смыслѣ слова, страницы въ разбираемомъ произведеніи.

Былъ жаркій іюльскій полдень. Чемезовъ пришелъ за Ольгой и позвалъ ее гулять. Они пошли черезъ небольшой лѣсокъ, пробираясь по кочкамъ, мягкой, покрытой кудрявымъ мхомъ земли. На Ольгѣ было свѣтлое лѣтнее платье, яркимъ голубымъ пятномъ мелькавшее среди темной зелени лѣса, и бѣлый шарфъ на головѣ. День былъ чудный, и воздухъ, влажный и теплый, точно струился весь въ прозрачной чистотѣ. Листья на деревьяхъ и кустарникахъ застыли. Дорожка по ручью бѣжала такая узкая, тѣсная. Вдали на лужайкѣ виднѣлись стога сѣна. Чемезовъ остановился на секунду.

-- Ну, сказалъ онъ, вонъ къ тому стогу, скорѣй!

Она засмѣялась нерѣшительно и насмѣшливо, но увидѣвъ, что онъ побѣжалъ, невольно побѣжала вслѣдъ за нимъ. Къ ней вернулись легкость и быстрота дѣвушки. Ей нравилось бѣгать на встрѣчу теплому вѣтру, который жужжалъ въ ушахъ и обвѣвалъ ей горячія щеки. Чемезовъ далеко обогналъ ее и, когда она добѣжала, онъ уже разлегся, дожидаясь ее. Она закинула руки за шею и молча, съ какой-то блаженной улыбкой, полузакрыла глаза. Легкій шарфъ сползъ съ ея головы, и волосы, заплетенные въ толстую косу, растрепались и прилипли къ влажной кожѣ ея на лбу и на вискахъ. Чемезовъ смотрѣлъ на ея раскинувшуюся въ безсознательной граціи молодую, сильную фигуру, на ея темныя брови и рѣсницы, изъ подъ которыхъ мерцали прекрасные глаза, на ея пышный, полуоткрытый ротъ.

Авторъ влагаетъ въ уста Ольги патетическую тираду о жизни. Ольга чувствуетъ восторгъ, радость отъ одного сознанія, что она живетъ. "О жизнь, жизнь! восклицаетъ она. Что лучше тебя!" "Она вскочила, съ ярко-блистающими глазами, во весь ростъ и, широко протянувъ передъ собой руки, жадно вдыхала всей своей сильной, молодой, горячей грудью воздухъ жизни, словно наслаждаясь тѣмъ, что дышетъ имъ, и желая объять весь этотъ міръ, который такъ любила и который разстилался передъ ней теперь, дѣйствительно весь залитый жизнью, солнцемъ и радостью"... Нѣсколько ненужно крикливыхъ и риторическихъ строкъ, но въ общемъ сцена все-таки очень хороша и выразительна.

Характеръ любви Ольги, также какъ и Чемезова, не подлежитъ почти сомнѣнію. Физическое чувство въ довольно яркомъ бенгальскомъ освѣщеніи, душевная и нравственная гармонія въ запутанномъ, тускломъ и шаблонномъ изображеніи. Двѣ небольшихъ главки не выкупаютъ поразительнаго недостатка душевнаго анализа и глубины. Всѣ романы Ольги разыгрываются на одной и той же физической почвѣ, подъ которою не ощущается широкой и свободной нравственной стихіи. Въ своемъ прошломъ Ольга не видитъ ничего ненормальнаго, въ своемъ настоящемъ -- за вычетомъ сценическихъ тревогъ -- она упивается своей собственной жизнерадостностью. Сознаніе, ищущее критерія внутри себя, способное все осмыслить внутреннимъ судомъ совѣсти, сознаніе, ищущее внутренняго свѣта и внутреннихъ удовлетвореній -- такого сознанія въ "Артисткѣ" не видать. При этихъ постоянныхъ плоскихъ романическихъ интригахъ почти непонятна и самая талантливость Леонтьевой, о которой въ романѣ говорится въ самыхъ патетическихъ выраженіяхъ. Г-жа Крестовская пишетъ: "Ольга была нормальная и здоровая душой и тѣломъ женщина, которой дано было слишкомъ много кипучей силы и огня, невольно доводившихъ ее порой до необузданныхъ, страстныхъ и экзальтированныхъ порывовъ" (октябрь, 535 стр.).

Но нормальная, здоровая душой и тѣломъ женщина -- не типъ трагической актрисы. При отсутствіи трагическаго начала внутри, при отсутствіи глубокихъ психическихъ страданій, при неспособности къ мучительнымъ нравственнымъ сомнѣніямъ и терзаніямъ, совершенно неизбѣжнымъ для истинно даровитой духовной натуры,-- таланты драматическіе, ни тѣмъ болѣе таланты трагическіе, расцвѣсть не могутъ. Въ литературѣ, на сценѣ, въ живописи, въ скульптурѣ -- во всѣхъ областяхъ искусства -- человѣкъ ищетъ всегда самого себя, ищетъ тѣхъ формъ, образовъ и средствъ, въ которыхъ онъ могъ бы выразить свою собственную, умственную и психическую жизнь. Трагическимъ актеромъ, драматическимъ писателемъ, религіознымъ проповѣдникомъ можно сдѣлаться только по призванію, т. е. имѣя неодолимую потребность такъ или иначе дать исходъ тому, что клокочетъ внутри, жжетъ воображеніе, напрягаетъ волю. Таланту свойственны только тѣ перевоплощенія, съ которыми онъ связанъ внутренними симпатическими узами. Между артистомъ на сценѣ и артистомъ въ жизни неизбѣжно психическое сходство. Не смущайтесь внѣшними различіями. Комизмъ на сценѣ можетъ быть превосходнымъ средствомъ для выраженія трагической боли: въ сценическомъ комизмѣ артистъ съ умомъ и талантомъ можетъ излить накипѣвшія страданія. Смѣхъ можетъ быть формой затаеннаго трагическаго отношенія къ людямъ, къ жизни. Вопли отчаянія, готовые вырваться изъ устъ, сложившихся въ комическую гримасу, готовые вотъ-вотъ передѣлать всѣ складки сатирической маски и вернуть лицу актера его жизненное трагическое выраженіе -- развѣ можно, при отсутствіи прямого литературно-творческаго таланта, придумать болѣе сильный и болѣе яркій способъ отпечатлѣть въ образѣ свое отношеніе къ міру? Точно также не подлежитъ сомнѣнію, что сатирическое отношеніе къ людямъ въ жизни можетъ потребовать трагической маски на сценѣ для своего истиннаго и полнаго выраженія. Между внутренней сатирой и внѣшнимъ трагическимъ образомъ отношеніе прямое. Формы внѣшняго представленія малочисленны сравнительно съ нескончаемымъ разнообразіемъ душевныхъ движеній. Отрицаніе жизни имѣетъ свою положительную основу, которая всегда драматична по существу. Комизмъ и трагизмъ сопровождаютъ другъ друга постоянно тамъ, гдѣ нравственная жизнь глубока и разнообразна.

Это психологическая и логическая азбука. Актеръ ищетъ на сценѣ себя. Искусство, каково бы оно ни было, есть всегда исповѣдь собственной души. Леонтьева въ романѣ Крестовской натура неглубокая или натура глубокая, но плохо и поверхностно изображенная въ своей глубинѣ. То, что сама Леонтьева говоритъ о своихъ многочисленныхъ романахъ, выдаетъ ее головой. Мы, говоритъ она, свободныя женщины. Мы ни отъ кого не зависимъ, никого не обманываемъ и не безчестимъ. Мы отвѣчаемъ только передъ собственной совѣстью. Я чиста и спокойна, не смотря на то, что всю жизнь была только любовницей. Я любила, но не обманывала, бросала, но не измѣняла подло и низко. И любовница можетъ быть честной и нравственной женщиною... Это -- своеобразное, хотя и не новое, profession de foi, внушительное, если оно относится къ другимъ, и мало говорящее, когда оно предназначено быть щитомъ для собственныхъ сердечныхъ шатаній. Дѣло, конечно, не въ словахъ. Любовь глубокая не нуждается ни въ какихъ оправданіяхъ, какіе бы кризисы она ни переживала. Вопросъ идетъ о любви именно слѣпо шатающейся отъ актера къ художнику, отъ художника къ тенору, отъ тенора нивѣсть къ кому. Такая любовь не обманываетъ, не измѣняетъ -- только потому, что ей нечему измѣнить, некого обмануть, только потому, что она цинично откровенна, легка и мимолетна по самой своей задачѣ. Всѣ люди отвѣчаютъ прежде всего передъ совѣстью, ибо передъ судомъ совѣсти артисты и не артисты совершенно равноправны.

Мы обозначили въ немногихъ словахъ тѣ предметы, около которыхъ сосредоточена романическая исторія "Артистки". Какъ уже сказано, произведеніе это не представляетъ собою ничего выдающагося. По стилю, по формѣ, по художественнымъ краскамъ, "Артистка" оставляетъ желать очень многаго. Необычайная растянутость повѣствованія, множество ненужныхъ, невыносимо-несносныхъ эпизодовъ и разговоровъ свидѣтельствуютъ объ отсутствіи литературной сосредоточенности, руководящаго беллетристическаго плана, центральныхъ чувствъ и настроеній. Поверхностная риторика и всякаго рода изліянія въ банальнѣйшемъ тонѣ вопіютъ о скудной литературной интеллигенціи, о приплюснутомъ міросозерцаніи безъ опредѣленнаго масштаба, безъ опредѣленныхъ нравственныхъ принциповъ. Расплывчатый языкъ, изобилующій неточностями, неправильными оборотами не пригоденъ ни для тонкаго, нѣжнаго детальнаго анализа, ни для яркихъ и захватывающихъ художественныхъ картинъ... Надъ литературнымъ талантомъ надо работать, не покладая рукъ, въ разныхъ направленіяхъ, обогащаясь постоянно знаніями, изученіемъ, руководясь пытливостью, интересомъ къ отвлеченному мышленію, къ поэтической и философской правдѣ.

II.

Въ октябрьской и ноябрьской книжкѣ "Вѣстника Европы" рядомъ съ "Артисткой" напечатана небольшая повѣсть г. Лѣскова "Полунощники" -- "пейзажъ и жанръ". Не смотря на чрезмѣрную дѣланность языка, это превосходный, чрезвычайно оригинальный разсказъ, въ которомъ огромный литературный талантъ ярко выступаетъ почти во всѣхъ главныхъ сценахъ и разговорахъ. Всѣ дѣйствующія лица "Полунощниковъ" нарисованы съ рѣдкою въ наше время выпуклостью, въ такихъ отчетливыхъ и самобытныхъ рисункахъ, подобіе которымъ можно найти развѣ только у лучшихъ и первокдасвыхъ русскихъ писателей. Перечитавши два три раза небольшое произведеніе г. Лѣскова, вы невольно поражаетесь этими, во весь ростъ встающими, фигурами чисто національнаго склада на мрачномъ фонѣ невѣжества, самодурства и какой-то унаслѣдованной, вѣками укорененной умственной тьмы. Г. Лѣсковъ настоящій знатокъ темныхъ сторонъ русской жизни и "Полунощники" только звено въ длинной цѣпи литературныхъ произведеній, по которымъ будущій историкъ легко прослѣдитъ нѣсколько другъ друга смѣнявшихъ теченій нашей общественной жизни. Не на нашихъ глазахъ совершалась та часть литературной дѣятельности г. Лѣскова, о которой сохранились негодующіе отзывы людей, лично участвовавшихъ въ умственномъ и жизненномъ водоворотѣ шестидесятыхъ годовъ и, быть можетъ, яснѣе видѣвшихъ всѣ недостатки г. Лѣскова-Стебницкаго.

Русская жизнь никогда не представляла собою одной сплошной картины съ однимъ цѣльнымъ настроеніемъ. Двадцать лѣтъ тому назадъ, какъ и теперь, жизнь наша кишѣла самыми печальными явленіями -- не только въ томъ или другомъ частномъ общественномъ кругу, но одновременно во всѣхъ слояхъ общества,-- и на путяхъ общественнаго подъема, и въ низинахъ и трясинахъ русскаго существованія. Было бы, конечно, наивностью думать, заглянувши въ перспективу прошлаго, что въ протекшемъ историческомъ моментѣ среди, такъ сказать, авангардной части русскаго общества не было ничего разлагающаго и разлагающагося. Прогрессивныя идеи вырабатываются многими вѣками, въ рядѣ послѣдовательныхъ поколѣній, усиліями непрерывной культуры, развитіемъ отвлеченной мысли. Вся исторія есть постоянный прогрессивный процессъ въ широкомъ смыслѣ слова. Свѣтлыя идеи, разъ возникшія въ сознаніи какого-нибудь общества, выдержавъ первое жизненное испытаніе, подхватываются слѣдующими поколѣніями и продолжаютъ жить въ измѣненномъ и улучшенномъ видѣ. Умственныхъ застоевъ въ исторіи не бываетъ. Могутъ застыть въ неподвижности тѣ или другія внѣшнія формы быта, болѣе или менѣе случайно возникшія условія общественной дѣятельности -- внутреннее же просвѣщеніе общества никогда не останавливается, но постоянно углубляется въ тысячѣ различныхъ направленій, постоянно утончается и заостряется въ эстетическомъ и духовномъ отношеніяхъ. Было-бы истиннымъ безуміемъ закрывать глаза на тѣ дѣйствительныя завоеванія, которыя сдѣланы въ предъидущую эпоху нашей общественной жизни. Отъ прошедшихъ трехъ десятилѣтій осталось нѣсколько памятниковъ и государственной и литературной дѣятельности, въ которыхъ отпечатался одинъ изъ вдохновеннѣйшихъ моментовъ русскаго общественнаго самосознанія. Рядъ правовыхъ институтовъ, возникшихъ со времени крымской кампаніи, конечно, характеренъ для эпохи, послѣдовавшей за памятнымъ освобожденіемъ крестьянъ и, такъ сказать, начинающей собою новую страницу въ лѣтописяхъ русской исторіи. Но все, что было истинно прогрессивнаго въ этомъ историческомъ моментѣ, имѣло исключительно общественно-правовой и юридическій характеръ. Развивающееся чувство права или вѣрнѣе правовой справедливости искало выраженія и въ различныхъ формахъ общественнаго почина, и въ различныхъ формахъ литературно-публицистической и тенденціозно-художественной дѣятельности. Всѣ прогрессивные успѣхи, особенно характерные для даннаго момента, совершались исключительно на почвѣ именно правовыхъ понятій. Міросозерцаніе общества сосредоточилось въ кругу вопросовъ исключительно соціальнаго характера. Просвѣщенная политико-экономическая доктрина и поднимала, и пригибала общественную мысль, и возвышала, и принижала духовное сознаніе: волненіе жизни наростало въ одномъ направленіи, искусственно загороженное узко-понятымъ принципомъ пользы и матеріальнаго блага. Идеалы науки, искусства и свободной философія находились въ обидномъ и ретроградномъ пренебреженіи. Безкорыстное исканіе философской истины, органически нужной человѣку, какъ воздухъ, какъ свѣтъ солнца, почти не имѣло своихъ убѣжденныхъ апостоловъ. Порывы окрыленной фантазіи -- эта волнующаяся душа всякаго прогрессивнаго развитія -- задерживались односторонне-утилитарными соображеніями, лишенными научной и философской глубины. Прогрессъ въ области политико-экономическихъ понятій какъ-бы перебивался въ своемъ теченіи опаснымъ заблужденіемъ принципіальнаго свойства, и это порождало цѣлый рядъ очень печальныхъ литературныхъ и общественныхъ явленій.

Г. Лѣсковъ обозначился уже какъ болѣе или менѣе замѣтная художественная величина въ тотъ періодъ времени, о которомъ мы говоримъ -- въ эпоху общественно прогрессивныхъ вѣяній и односторонняго жизненнаго и литературнаго утилитаризма. Талантъ капризный, нервный, съ оттѣнкомъ вѣчно раздраженнаго и протестующаго чувства, съ несомнѣнными, плохо скрываемыми претензіями исключительной оригинальности и литературнаго одиночества, г. Лѣсковъ не могъ, конечно, не вызвать отвѣтнаго раздраженія въ людяхъ, стоявшихъ на передовыхъ постахъ столичной журналистики. Умъ придирчивый, ѣдкій и впечатлительный, г. Лѣсковъ, въ свою очередь, съ пристрастіемъ оскорбляемаго таланта, ожесточенно накидывался на то, что стремилось затолкнуть его литературную славу въ очень узкій и тѣсный кругъ, что, быть можетъ, искусственно увлекало его на путь всякаго рода мстительныхъ памфлетовъ въ полубеллетристической, полудидактической формѣ. Взаимное ожесточеніе росло, можно сказать, съ каждымъ годомъ, все болѣе и болѣе запутываясь въ полемическихъ счетахъ и, какъ намъ думается, вопреки внутреннимъ желаніямъ самого г. Лѣскова. Поколѣніе восьмидесятыхъ годовъ застало уже совершенно сложившуюся легенду объ ожесточенномъ гонителѣ либерализма Стебницкомъ, легенду, не обновленную никакими свѣжими фактами, неясную, загадочную и -- вотъ-вотъ готовую совершенно растаять ко всеобщему удовольствію. Все то, что написано г. Лѣсковымъ за послѣднія десять лѣтъ, отличается такою выдающеюся талантливостью, такимъ колоритнымъ остроуміемъ, такою своеобразною пестротою художественныхъ выраженій и, наконецъ, такимъ безпощадно-неутомимымъ и рѣзко правдивымъ анализомъ русской жизни, что легенда о Стебницкомъ не могла не потонуть въ искреннемъ и быстро распространившемся удивленіи къ свободному художнику, автору "Соборянъ", "Мелочей архіерейской жизни", "Чертовыхъ куколъ" и друг. Г. Лѣсковъ займетъ несомнѣнно видное мѣсто въ рядахъ лучшихъ русскихъ беллетристовъ. Эта удивительная манера ставить законченные художественно-бытовые образы двумя-тремя архаическими словцами, въ небольшомъ, въ срединѣ какъ-бы разламывающемся, стилистически невыдержанномъ періодѣ, на разстояніи полустраницы разъ пять надоѣдливо повторяя одно и то же комическое выраженіе, одинъ и тотъ же сатирическій пріемъ,-- это полуподъяческое хихиканье въ слогѣ петровскихъ или до-петровскихъ указовъ съ какими-то особенными, одному г. Лѣскову свойственными, подчеркиваніями, не могли не вызвать самаго оживленнаго вниманія къ автору "Соборянъ" со стороны всѣхъ тѣхъ, кому дороги всѣ разнообразные типы русскаго слова и искусства. Въ современной текущей литературѣ г. Лѣсковъ (если не считать Толстого) въ отношеніи художественномъ едва-ли не самая крупная величина.

"Полунощники" -- какъ мы уже сказали -- произведеніе, достойное таланта г. Лѣскова. Не смотря на искусственно придуманную конструкцію, разсказъ читается съ огромнымъ любопытствомъ. Разговаривающія фигуры купчихи Аички и приживалки Марьи Мартыновны, не смотря на то, что онѣ не поставлены прямо и непосредственно передъ читателями, встаютъ какъ два живыхъ, смѣющихся портрета. Разговоръ происходитъ въ Ажидаціи. Ажидація -- это нѣчто вродѣ гостинницы, гдѣ останавливается пріѣзжій людъ. "Я былъ грустно настроенъ и очень скучалъ, разсказываетъ авторъ. Уѣхать изъ города на лѣто -- было еще рано, и мнѣ посовѣтовали сдѣлать непродолжительную прогулку съ цѣлью увидѣть новыя, непримелькавшіяся лица. Я сдался на убѣжденія моихъ друзей, и поѣхалъ. Я не зналъ никакихъ порядковъ города, куда держалъ путь, ни нравовъ людей, съ которыми мнѣ тамъ придется встрѣтиться, но фортуна начала благопріятствовать мнѣ съ перваго шага. На первыхъ-же порахъ, во время путешествія, я нашелъ услужливыхъ и опытныхъ людей, которые дѣлали это путешествіе уже не первый разъ, и они научили меня, гдѣ надо пристать и какъ себя пристойнѣе держать. Я все принялъ къ свѣдѣнію, и остановился тамъ, гдѣ останавливаются всѣ, кого влечетъ сюда призваніе. Учрежденіе это не отель и не гостинница, а оно совершенно частный домъ, приспособленный сообразно вкусу и надобностямъ здѣшнихъ посѣтителей -- и называется -- Ажидація". Въ Ажидаціи выбирать помѣщенія не принято. Всякій ожидатель помѣщается здѣсь на томъ мѣстѣ, какого онъ заслуживаетъ: кому какое надо отвести помѣщеніе, это сразу опредѣляетъ проницательное око очень бойкой женщины, которую называютъ риндательша. Если нѣтъ на мѣстѣ самой риндательши, сортировкою посѣтителей занимается состоящая при ней подручная ключница. И риндательша, и ключница, повидимому благороднаго происхожденія. Ликъ риндательши ударяетъ въ сухой византійскій стиль, физіономія ключницы, съ дугообразными бровями, принадлежитъ итальянской школѣ. Сила нравственная и политическая въ рукахъ риндательши. Въ рукахъ ключницы сосредоточена сила экономическая, исполнительно-полицейская.

Размѣщеніе въ Ажидаціи приноровлено къ ожидательской цѣли. Вдоль всего зданія, въ обоихъ этажахъ -- корридоры, а по сторонамъ -- стойлицы, номера для ожидателей. Номера нижняго этажа всѣ немножко съ грязцой и съ кисловатымъ запахомъ. Въ верхнемъ этажѣ чище и лучше.

"Я прибылъ безъ всякой протекціи. Я могъ-бы получить рекомендацію, но это не входило въ мои скромные и безпристрастные планы. Я искалъ облегченія отъ тоски и томленія духа, и явился просто въ чинѣ ожидателя. Какъ человѣкъ средній, я былъ помѣщенъ по непосредственному усмотрѣнію дамъ въ маленькой комнатѣ верхняго этажа". Ожидатель оказался между двумя сосѣдними комнатами, изъ которыхъ къ нему явственно доносились слова разговаривающихъ.

Небольшой разговоръ "жаднаго тарантула" съ его "ехидной" мы оставимъ безъ пересказа. Г. Лѣскову за этотъ разговоръ досталось, кажется, не мало отъ разныхъ газетныхъ паяцовъ съ претензіями на эстетическую щепетильность. Разговоръ этотъ въ самомъ дѣлѣ черезчуръ досадителенъ своимъ исковерканно-испорченнымъ языкомъ, множествомъ шипящихъ звуковъ и своимъ скверно-низменнымъ содержаніемъ. Выкинувъ этотъ, ненужный для главной мысли, странный дуэтъ двухъ отвратительныхъ, хотя и живыхъ старичковъ, г. Лѣсковъ не нанесъ-бы, конечно, "Полунощникамъ" никакого ущерба. Весь замыселъ -- въ разговорѣ Аички съ приживалкой, въ которомъ слова, точно бусы, нанизываются на извилистую нить капризнаго, причудливаго разсказа. На немъ мы и остановимся подольше: дѣйствіе повѣсти въ прошломъ, про которое Марья Мартыновна подробно разсказываетъ пріѣхавшей съ нею въ Ажидацію Аичкѣ.

Марья Мартыновна говорила вкрадчивымъ медовымъ голосомъ.

-- Вотъ, мой ангелъ, я и рада, что вы у меня улеглись на покой въ постельку. Эта комнатка своей чистотой здѣсь изъ всѣхъ выдающаяся и постелька мякенькая. И какъ вы легли, такъ въ ней лежите. Вы должны хорошенько отдохнуть, иначе вамъ немыслимо. Вставать вамъ ни за чѣмъ не нужно. Я ваши глазурныя очи при лампадочкѣ прекрасно вижу, и что только вы подумаете -- я сейчасъ замѣчу и все вамъ подамъ на постельку.

Марья Мартыновна была приживалкой въ богатомъ купеческомъ домѣ Степеневыхъ. Семья состояла изъ немногихъ членовъ: Маргарита Михайловна съ дочерью Клавдинькой, да сестра ея Афросинья Михайловна -- обѣ вдовы. Мужъ Маргариты Михайловны, Родіонъ Ивановичъ, былъ отличнымъ фабрикантомъ, хотя съ рабочими былъ строгъ до чрезвычайности. Братъ Родіона, Николай Ивановичъ, къ людямъ относился проще, но за то постоянно былъ "въ трехъ волненіяхъ" и во всемъ всегда дѣлалъ неожиданный для окружающихъ "постановъ вопроса". Маргарита Михайловна, Афросинья Михайловна, Клавдинька, Николай Ивановичъ -- около нихъ вращается весь разсказъ приживалки, составляющій, какъ уже сказано, всю суть повѣсти г. Лѣскова. Николай Ивановичъ вышелъ превосходной фигурой. Это своеобразная натура кутилы и самодура, схваченная во всѣхъ своихъ типическихъ чертахъ. Гдѣ онъ ѣдетъ, тамъ громъ и шумъ на весь свѣтъ, а домой пріѣдетъ -- чтобъ сейчасъ ему была такая тишина, какой невозможно. Жена у него была писанная красавица, но онъ ее до того запугалъ, что она, бывало, если и одна сидитъ, да ложечкой о блюдце стукнетъ, то сейчасъ сама на себя цыкнетъ и сама себѣ пальцемъ пригрозитъ. По смерти жены, Николай Ивановичъ сына отдалъ въ нѣмецкій пансіонъ, а самъ сталъ жить съ француженками. "Думали: конченъ нашъ Николай Ивановичъ, но онъ опять выплылъ: присталъ къ какимъ-то въ компанію дѣлать постановъ вопроса, и завели они подземельный банкъ, и опять сталъ таскать при себѣ денегъ видимо и невидимо и пошелъ большія количества тратить на польскую даму, Крутильду Сильверстовну".

Клавдинька, молодая и прекрасная этакая дѣвица -- "красоты видъ вродѣ англичанскаго фасона, но съ буланцемъ..." Воспитывалась она въ иностранномъ училищѣ вмѣстѣ съ одною нѣмочкою, ея заковычнымъ другомъ, у которой былъ двоюродный братъ, докторъ Ферштетъ. Онъ-то Клавдиньку и испортилъ.

-- Спуталъ?

-- Нѣтъ, спутать онъ ее не могъ, потому что она безчувственная, но разныя пустыя мысли ей вперилъ.

-- Про что-же?

-- Да вотъ, напримѣръ, насчетъ повсемѣстнаго бѣдствія людей. Самъ онъ такой неслыханный оригиналецъ былъ, что ничего ему не нужно... Ко всѣмъ онъ шелъ, а что ему кто заплатитъ или даже ничего не заплатитъ, это ему все равно... Вотъ онъ ее этимъ безразличіемъ и плѣнилъ...

Клавдппька отъ всего отстала, на все стала смотрѣть глазами доктора... Все это разузнала, все выпытала -- она, Марья Мартыновна. Однажды Клавдинька со двора -- Марья Мартыновна сейчасъ за нею. Та пѣшкомъ -- il она пѣшкомъ. Та на гонку -- и она въ слѣдующемъ вагонѣ. Та на извощика -- и она тоже. Наконецъ, выслѣдила и все развѣдала. Поймала голубку!

-- Ее вы поймали, а меня не жмите...

-- Извини, голубчикъ, дай мнѣ только твое мармеладное плечико поцѣловать.

На семейномъ совѣтѣ рѣшено было вылечить Клавдиньку, направивъ путь въ Ажидацію.

Позвали Клавдиньку.

-- Клавдія, можетъ быть, ты ночью обдумалась и не будешь стоять на томъ, что тебѣ Ферштетовъ братъ по мыслямъ, тогда скажи, мы Марью Мартыновну и не пошлемъ.

-- Нѣтъ, мамочка, я не могу это отдумать; онъ честный и добрый человѣкъ, и я его потому люблю, что могу съ нимъ согласно къ одной цѣли жизни идти.

-- Какая-же это цѣль жизни вашей: чтобы не столько о себѣ, какъ о другихъ заботиться?

-- Да, мама, чтобы заботиться не только о самихъ себѣ, но и о другихъ.

-- Въ такомъ разѣ, Марья Мартыновна, поѣзжайте...

Все окончаніе "Полунощниковъ" посвящено тому, какъ Марья Мартыновна вмѣстѣ съ Николаемъ Ивановичемъ, претерпѣвъ нѣсколько неудачныхъ ажидацій, добились, наконецъ, своего. Однако, Клавдинька оказалась упорной въ своихъ понятіяхъ и на всѣ авторитетныя увѣщанія отвѣчала безъ апломба, но съ непобѣдимымъ убѣжденіемъ.

Всего оригинальнаго и неожиданнаго стеченія обстоятельствъ, которыми переполненъ разсказъ приживалки, мы передавать не станемъ. Это можно было-бы только перепечатать, такъ какъ никакой пересказъ не отразитъ въ себѣ этого своеобразнаго юмора и этой полуфантастической картины нравовъ, имѣющихъ самый исключительный и локальный колоритъ. Скажемъ только, что мытарства ажидаціи описаны съ рѣдкимъ мастерствомъ. Погоня на тамбовскихъ еетюкахъ за каретой" которая увозила предполагаемаго исцѣлителя Клавдиньки къ другимъ, чаявшимъ спасенія, передана со всею выразительностью жанроваго письма, ѣдкими въ центрѣ картины, но блѣднѣющими къ краямъ ея красками. Вся обстановка Степеневскаго дома въ тотъ часъ, когда должно было совершиться ожидаемое воздѣйствіе, нарисована съ какой-то сдержанной силой, съ замаскированной ироніей, недоконченными, но мѣткими штрихами. Вы видите этихъ людей съ ихъ странно-вытянутыми физіономіями, съ ихъ понятнымъ испугомъ передъ упорствомъ молодой дѣвушки и подхалимно-заискивающимъ выраженіемъ передъ тѣмъ, кто долженъ былъ сломить это упорство. Симпатично-гуманная тенденція разсказа очевидна для всякаго. Авторъ не подчеркиваетъ своихъ намѣреній, но основная мысль "Полунощниковъ" вызываетъ сочувствіе. "Темное царство" еще не потеряло своей силы, и Клавдинька, конечно, свѣтлый лучъ въ этой обстановкѣ, полной лжи, деспотизма и ханжества. Далекіе отъ среднихъ, самыхъ широкихъ слоевъ русской жизни, мы относимся съ какимъ-то недовѣріемъ, полушутя, полуиндифферентно, къ тому, что составляетъ главное содержаніе нашего историческаго существованія. Эти лучи свѣта, идущіе изъ мѣщанской и купеческой Россіи, вызываютъ въ насъ какую-то снисходительную улыбку. А между тѣмъ, въ стомилліонномъ русскомъ государствѣ интеллигенція -- ничтожная капля въ огромномъ морѣ. Мы понимаемъ то чувство г. Лѣскова, подъ вліяніемъ котораго написаны послѣднія строки его разсказа. Это истинно человѣчное и просвѣщенное чувство писателя съ вдумчивымъ умомъ и нервно чуткимъ отношеніемъ къ фактамъ жизни.

Поѣздка принесла автору пользу. Онъ какъ будто побогатѣлъ впечатлѣніями. Теперь, если ему случается возвращаться ночью по купеческимъ улицамъ и видѣть теплящіяся въ большихъ домахъ разноцвѣтныя лампады, ему уже не представляются однѣ только безнадежныя жертвы темнаго царства, но кажется, что тамъ, около этихъ лампадокъ, дышетъ бодрый духъ Клавдиньки, дающій рессурсъ къ жизни всему, что Высшей Волѣ угодно усовершать въ борьбѣ свѣта съ тьмою...

Таковъ заключительный аккордъ этой странной, но въ высшей степени талантливой повѣсти. Писатель, нѣкогда бывшій предметомъ всеобщаго журнальнаго ожесточенія, не перестаетъ рѣзкимъ словомъ, ядовитой шуткой открыто идти на встрѣчу размножившейся толпѣ представителей газетнаго обскурантизма, литературнаго пристрастія и рутинной предвзятости. Улеглись журнальныя страсти, возвысился интересъ къ художественнымъ талантамъ, расширились философскіе запросы, и имя одного изъ талантливѣйшихъ литературныхъ дѣятелей, по праву и справедливости, заняло подобающее ему мѣсто.

III.

Втеченіе октября и ноября привлекала къ себѣ вниманіе публики повѣсть г. Чехова, печатавшаяся въ фельетонахъ "Новаго Времени". Г. Чеховъ больше года не выступалъ ни съ какой новой беллетристической вещью, и публика вправѣ была ожидать отъ молодого писателя чего нибудь крупнаго, яркаго, сильнаго -- тѣмъ болѣе, что г. Чеховъ, какъ извѣстно, совершилъ большое путешествіе въ отдаленную часть Азіи, откуда, при своей живости и чуткости, могъ вынести не мало интересныхъ впечатлѣній и наблюденій. Въ небольшой плеядѣ нашихъ молодыхъ беллетристовъ г. Чеховъ занимаетъ, какъ мы уже имѣли случай говорить, очень видное мѣсто, и критика, конечно, не можетъ обходить безъ вниманія всѣ проявленія этого нѣсколько медленно, хотя и несомнѣнно развивающаго дарованія.

"Дуэль" одна изъ удачныхъ вещей г. Чехова. Дѣйствующія лица живы, сюжетъ представляетъ психологическій интересъ, діалоги, кое-гдѣ черезъ-чуръ резонерскіе, не лишены характеричности и замысла. По обыкновенію -- множество поэтическихъ деталей, остроумныхъ блестокъ, мимолетныхъ художественныхъ намековъ. Если хотите, это одна изъ наиболѣе глубоко задуманныхъ его вещей послѣ "Скучной исторіи". На сценѣ какъ-бы два характерныхъ варіанта современнаго интеллигентнаго человѣка: развихляйно-неустойчивый, искусственно-намагниченный чужими фразами, Иванъ Андреевичъ Лаевскій и прямолинейно убѣжденный, неповоротливо-упорный и до мельчайшихъ подробностей отчеканенный въ своихъ поверхностно-научныхъ симпатіяхъ зоологъ фонъ-Коренъ, Это дѣйствительно два человѣка, взятые изъ окружающей дѣйствительности. Безпринципное блужданіе, языческіе инстинкты, ослабленные психозомъ и неврастеніей, психическій аппаратъ безъ объединяющаго нравственнаго центра -- съ одной стороны, узкій педантизмъ безъ обобщающихъ понятій, съ трусливымъ, недовѣрчивымъ отношеніемъ къ отвлеченному идеалу, съ какою-то обскурантною нетерпимостью къ неограниченному философскому исканію, съ другой стороны -- въ самомъ дѣлѣ это наша жизнь, это струи современности въ широкомъ смыслѣ слова. Въ "Дуэли" романическія обстоятельства играютъ ничтожную роль, хотя на ихъ сторонѣ почти весь талантъ автора. На первомъ планѣ съ начала до конца -- отношеніе между Лаевскимъ и фонъ-Кореномъ, которые питали другъ къ другу органическую антипатію. Оба отталкиваются другъ отъ друга естественно, почти невольно. Фонъ-Коренъ говоритъ о Лаевскомъ въ тонѣ самаго пылкаго негодованія. "Я понялъ Лаевскаго, говоритъ онъ, въ первомъ же мѣсяцѣ нашего знакомства... Такіе люди, какъ онъ, очень любятъ дружбу, сближеніе, солидарность и тому подобное, потому что имъ всегда нужна компанія для винта, выпивки и закуски... Въ качествѣ друга я журилъ его, зачѣмъ онъ много пьетъ, зачѣмъ живетъ не по средствамъ и дѣлаетъ долги, зачѣмъ ничего не дѣлаетъ и не читаетъ, зачѣмъ такъ мало культуренъ и мало знаетъ"... Лаевскій отвѣчалъ на всѣ упреки фонъ-Корена: "Я неудачникъ, лишній человѣкъ... Что вы хотите, батенька, отъ насъ, осколковъ крѣпостничества"... Онѣгинъ, Печоринъ, байрояовскій Каинъ... Лаевскій долженъ казаться великимъ и въ своемъ паденіи! Его распутство, нечистоплотность -- явленіе естественно-историческое, освященное необходимостью, міровой стихійностью!.. А между тѣмъ -- дѣло куда проще. Существованіе Лаевскаго заключено въ очень тѣсную программу: туфли, купанье, опять туфли, вино, винтъ, лганье, ужинъ и la femme... Въ сущности немного -- интеллигентныя фразы на кутежахъ и между кутежами. Фонъ-Коренъ съ удовольствіемъ отсѣкъ-бы голову всѣмъ Лаевскимъ на свѣтѣ. Первобытное человѣчество было охраняемо отъ такихъ, какъ Лаевскіе, борьбою за существованіе и подборомъ. Наша культура ослабила борьбу и подборъ, и мы должны сами позаботиться объ уничтоженіи хилыхъ и негодныхъ,-- иначе цивилизація погибнетъ и человѣчество выродится...

Фонъ-Коренъ изливаетъ свое негодующее чувство передъ однимъ, очень типичнымъ лицомъ разсказа -- докторомъ Самойленко, обрисованнымъ по-истинѣ мастерски. Отвѣтныя слова, которыя авторъ влагаетъ въ уста доктора, дѣлаютъ положительно честь умственной ясности писателя. Отъ нихъ вѣетъ свѣжестью души, не затуманенной никакими претенціозно-профанными взглядами, не загубленной звонкой, пустой фразой.

-- Если людей топить и вѣшать, сказалъ Самойленко, то къ чорту и твою цивилизацію, и человѣчество! Къ чорту!..

Въ другомъ мѣстѣ фонъ-Коренъ, въ разговорѣ съ дьякономъ, выражаетъ свои взгляды въ болѣе отвлеченной формѣ. Плохіе научные софизмы съ цѣлью, такъ сказать, усмирить и съузить требованія нравственнаго закона... Гуманитарныя науки должны встрѣтиться съ точными науками и пойти съ ними рядомъ. "Встрѣтятся-ли онѣ подъ микроскопомъ или въ монологахъ новаго Гамлета, или въ новой религіи, я не знаю, но думаю, что земля покроется ледяной корой раньше, чѣмъ это случится". Самое стойкое и живучее гуманитарное ученіе понимается такъ различно! Одни учатъ, чтобы мы любили ближняго и дѣлаютъ при этомъ исключеніе для преступниковъ и безумныхъ. Другіе учатъ любить всѣхъ ближнихъ безъ исключенія: если приходитъ бугорчатный или убійца и сватаютъ вашу дочь -- отдавайте, если кретины идутъ войной на физически и умственно здоровыхъ, подставляйте голову... Никогда не ставьте вопроса на философскую или такъ называемую христіанскую точку зрѣнія: это только отдаляетъ отъ цѣли. Довѣрьтесь очевидности и логикѣ фактовъ. Человѣчеству грозитъ опасность со стороны нравственно и физически ненормальныхъ, и если вы не въ силахъ возвысить низшую породу до нормы, то у васъ должно хватить силъ и умѣнья обезвредить ее, т. е. уничтожить.

-- Значитъ любовь въ томъ, чтобы сильный побѣждалъ слабаго?

-- Несомнѣнно.

-- Но вѣдь сильные распяли Господа нашего Іисуса Христа!..

Лаевскій со смиреніемъ ничтожнаго, падшаго человѣка преклоняется передъ фонъ-Кореномъ. Фонъ-Коренъ импонируетъ ему своимъ деспотическимъ характеромъ, своей вѣчной готовностью къ мятежному наскоку, своей безстрашной прямотою. Сильная, но не глубокая натура, философски-безцвѣтный, конкретный умъ фонъ-Корена внушаютъ нервически-распущенному Лаевскому какой-то ужасъ. Лаевскій инстинктивно пятится назадъ при всякомъ столкновеніи съ фонъ-Кореномъ, точно передъ ужасающими рогами разъяреннаго быка.

-- Я пустой, ничтожный, падшій человѣкъ! восклицаетъ Лаевскій.-- Воздухъ, которымъ дышу, это вино, любовь, однимъ словомъ жизнь я до сихъ поръ покупалъ цѣной лжи, праздности и малодушія. До сихъ поръ я обманывалъ людей и себя, страдалъ отъ этого, и страданія мои были дешевы и пошлы. Передъ ненавистью фонъ-Корена я робко гну спину, потому что временами самъ ненавижу и презираю себя.

Повторяемъ, эти два характера вырваны изъ жизни. Лаевскій и фонъ-Коренъ оба ничтожны и плоски: одинъ со своимъ безсиліемъ, другой со своей нравственной слѣпотой -- со всѣми своими плохо скомпанованными научными фразами, со всѣмъ своимъ пристрастіемъ къ борьбѣ и подбору. Все различіе между ними, въ концѣ концовъ, сводится къ различной крѣпости нервной и, вообще, физической организаціи, темпераменту -- къ различнымъ качествамъ анатомическаго строенія. Лаевскій, натура слабонервная, разбитая, растрепанная, прикидывается чуткимъ, впечатлительнымъ и внутренно-истерзаннымъ человѣкомъ, фонъ-Коренъ, крѣпкая натура съ притупленными чувствительными нервами и выносливыми двигательными, самую чуткость, впечатлительность и всякія внутреннія терзанія принципіально не ставитъ ни во что. Лаевскій слыхалъ звонъ и не знаетъ, откуда онъ,-- фонъКоренъ слыхалъ звонъ и знаетъ, откуда онъ, но отвѣчаетъ на него раздраженнымъ негодованіемъ человѣка, не способнаго ни сочувственно откликнуться на этотъ звонъ, ни осмыслить его въ своемъ самодовольно-ограниченномъ міросозерцаніи.

Самойленко и дьяконъ -- двѣ простыя, правдивыя души -- только оттѣняютъ картину, въ которой главные герои разсказа поставлены другъ противъ друга. Г. Чеховъ съумѣлъ составить любопытную группу совершенно жизненныхъ портретовъ. Лаевскій, фонъ-Коренъ, Самойленко, дьяконъ -- психическая развинченность, деревянная твердыня жизненной постройки, деликатное и заботливое добродушіе, добродушіе уступчивое и ни въ чемъ нетребовательное... Несомнѣнно -- жизнь схвачена въ этомъ небольшомъ, но остроумномъ наброскѣ. И вотъ что достойно еще вниманія. По общепринятой методѣ, содержаніе и идея беллетристическихъ произведеній вращаются преимущественно вокругъ любви. Любовь -- это тотъ свѣтъ, въ который вступаютъ дѣйствующія лица романовъ и повѣстей, чтобы обнаружить свои внутреннія особенности и склонности. Въ дѣйствительности бываетъ, однако, не всегда такъ. Любовь движетъ не всѣми страстями человѣка и не всегда драма жизни складывается подъ вліяніемъ сердца. Въ этомъ смыслѣ "Дуэль" произведеніе, выходящее изъ обычнаго шаблона. Между Лаевскимъ и фонъ-Кореномъ происходитъ дуэль по причинамъ, не имѣющимъ ничего общаго съ соперничествомъ на почвѣ любви. Лаевскій бросилъ однажды нѣсколько обидныхъ словъ, когда былъ выведенъ изъ себя черезчуръ очевиднымъ издѣвательствомъ фонъ-Корена. Дуэль состоялась, но благодаря случайности прошла благополучно для Лаевскаго. Г. Чеховъ прекрасно изображаетъ душевное состояніе Лаевскаго на мѣстѣ дуэли. Этому слабому человѣку предстояло выдержать ужасное испытаніе. Не будучи въ силахъ причинить кому нибудь смертельный ударъ, Лаевскій, почти неожиданно для себя, сдѣлался мишенью для того, кто считалъ своимъ нравственнымъ правомъ стрѣлять въ ненормальнаго человѣка безъ всякихъ сомнѣній и колебаній...

Лаевскій взвелъ курокъ и поднялъ холодный пистолетъ дуломъ вверхъ. Онъ вспомнилъ свою ненависть къ смуглому лбу и курчавымъ волосамъ, и подумалъ, что даже въ минуту сильной ненависти и гнѣва онъ не могъ бы выстрѣлить въ человѣка. Глядя на блѣдное, насмѣшливо улыбавшееся лицо фонъ-Корена, который очевидно былъ увѣренъ, что его противникъ выстрѣлитъ въ воздухъ, Лаевскій думалъ, что сейчасъ, слава Богу, все кончится...

Время, пока фонъ-Коренъ прицѣливался, показалось Лаевскому длиннѣе ночи. Онъ умоляюще взглянулъ на секундантовъ -- они не шевелились, и были блѣдны. Запахло убійствомъ и смертью... ФонъКоренъ не убилъ Лаевскаго, какъ уже сказано, только случайно.

Повѣсть развязывается своеобразно. Лаевскій, послѣ дуэли, подъ вліяніемъ пережитаго страданія какъ бы перерождается. Онъ вступаетъ на новый путь жизни, волнуемый желаніемъ передѣлаться, переработать себя, лучше приспособиться къ жизненной задачѣ. Г. Чеховъ обозначаетъ это перерожденіе Лаевскаго недостаточно опредѣленно. Послѣдняя глава "Дуэли", не смотря на нѣкоторыя трогательныя черточки, производитъ не совсѣмъ удовлетворяющее впечатлѣніе. Разсказъ обрывается на томъ пунктѣ, на которомъ талантъ вполнѣ законченный, вѣроятно, искусился бы углубить психологическій анализъ.

Аксессуары "Дуэли" написаны г. Чеховымъ съ обычнымъ искусствомъ. Всѣ романическіе эпизоды незаконной жены Лаевскаго съ офицеромъ и армяниномъ набросаны живыми и яркими красками. Раздраженіе Лаевскаго противъ Надежды Ѳедоровны, къ которой онъ уже больше не чувствуетъ любви, изображены съ психологическою правдивостью. Авторъ подчеркиваетъ физіологическій элементъ въ нравственной распущенности Надежды Ѳедоровны -- тонко, умно и искусно. Это грѣшница низшаго разбора, безъ огня и душевныхъ увлеченій, но съ непремѣннымъ желаніемъ пользоваться жизнью, пока еще не высохли рессурсы любви...

IV.

Ограниченность мѣста не позволитъ намъ закончить въ январьской книгѣ обозрѣнія наиболѣе выдающихся явленій за протекшій годъ. Мы имѣемъ въ виду остановиться болѣе или менѣе подробно на романѣ "Смѣна" г. Эртеля, на новыхъ двухъ томахъ разсказовъ г. Каронина, на собраніи сочиненій Златовратскаго, на новыхъ двухъ томикахъ разсказовъ г. Потапенко и другихъ -- въ области беллетристики, и на нѣкоторыхъ сочиненіяхъ "г. Спасовича, Владиміра Соловьева,-- въ области публицистики и критики, но намъ придется отложить это до февральской книжки. Оставшимися нѣсколькими страницами нашихъ январьскихъ замѣтокъ мы воспользуемся, чтобы сказать два три слова по поводу третьяго тома стихотвореній молодого поэта, К. Фофанова -- "Тѣни и тайны".

Еще очень недавно наша журналистика занималась поэтами послѣдняго литературнаго поколѣнія съ особеннымъ интересомъ. О нѣкоторыхъ изъ нихъ написано не мало газетныхъ фельетоновъ и журнальныхъ статей. Поэты привлекали всеобщее вниманіе -- шла полемика, въ одномъ случаѣ дошедшая, кажется, чуть-ли не до смертоубійственнаго скандала. Въ настоящую минуту молодыми поэтами занимаются гораздо менѣе. Нельзя сказать, чтобы они стали хуже писать, но какъ-то, съ подъемомъ литературно-эстетическихъ требованій, остылъ тотъ интересъ, который вызвала, было, молодая поэтическая литература. Репутаціи молодыхъ поэтовъ расплываются, и на ихъ мѣстѣ возникаютъ репутаціи новыя, долговѣчность которыхъ, впрочемъ, опредѣлить довольно затруднительно.

Г. Фофановъ одинъ изъ наиболѣе выдающихся представителей поэтовъ восьмидесятыхъ годовъ. Три его книжки стихотвореній -- 1887, 1889 и, наконецъ, 1892 г. доказываютъ несомнѣнную поэтическую производительность. Въ каждомъ изъ этихъ сборниковъ вы найдете не одно стихотвореніе, проникнутое искреннимъ чувствомъ, свѣжестью настроенія и какою-то своеобразною поэтическою скорбью. Судя по задаткамъ, по тому сырому художественному матеріалу, который небрежно и безпорядочно разбросанъ по тремъ томикамъ его стихотвореній, можно думать, что талантъ г. Фофанова далеко не заурядный. Эта мечтательность съ перебѣгающими яркими искрами, эта вѣчно взбудораженная фантазія, цѣпляющаяся за легенду, за библейскія сказанія, за простонародную сказку -- свидѣтельствуютъ о болѣзненно-чуткихъ нервахъ и остромъ поэтическомъ воспріятіи. Въ первой книжкѣ стихотвореній г. Фофанова есть нѣсколько пьесокъ, написанныхъ артистически капризнымъ языкомъ, въ легкомъ и пѣвучемъ размѣрѣ, въ своеобразномъ художественномъ стилѣ. Мы приведемъ ниже образцы, но тутъ-же должны обозначить одинъ коренной недостатокъ, который будетъ имѣть роковое значеніе для развитія этого симпатичнаго таланта. Недостатокъ этотъ -- какіе-то, такъ сказать, внезапные поэтическіе параличи, которые не даютъ г. Фофанову довести до конца ни одного своего произведенія. При блестящемъ началѣ вы и въ лучшихъ его стихотвореніяхъ можете ожидать совершенно невѣроятнаго оборота мысли, фантазіи въ серединѣ или въ концѣ. Это особенно бросается въ глаза при чтеніи послѣдняго томика стихотвореній. Предъ вами богатое поэтическое воображеніе, отраженное въ хорошемъ, но разбитомъ художественномъ зеркалѣ: ломанныя линіи, разрѣзанные узоры, разорванные рисунки. Отдѣльныя части иногда прекрасны, исполнены съ вдохновеніемъ, но ихъ раздѣляютъ досадныя трещины, недостатокъ логической связи и психологическаго единства. Этотъ недостатокъ умаляетъ достоинство лучшихъ поэтическихъ вещицъ г. Фофанова и дѣлаетъ почти невыносимыми его наиболѣе слабыя стихотворенія. Мы не приведемъ ни одного дурного образчика изъ стихотвореній, помѣщенныхъ въ прежнихъ сборникахъ г. Фофанова. Мы имѣемъ въ виду привести только то, что говоритъ въ пользу поэта -- его прирожденнаго таланта, своеобразнаго склада фантазіи, его трепетно-нервнаго стиха. Г. Фофановъ изъ всѣхъ молодыхъ писателей заслуживаетъ, быть можетъ, наибольшаго сочувствія. Въ немъ нѣтъ ходульной, дѣланной декламаціи, искусственной подогрѣтости и той раздражающей подражательности, того компиляторства, которыя вошли въ такую моду въ послѣдніе дни. Г. Фофановъ никого не перепѣваетъ, а тянетъ свою ноту, на сколько хватаетъ силъ. Лучшія его стихотворенія всегда навѣяны живыми впечатлѣніями. Непосредственное чувство проглядываетъ во всемъ, что онъ пишетъ. Было бы большой ошибкой думать, что г. Фофановъ подражаетъ нѣкоторымъ поэтамъ предъидущаго литературнаго поколѣнія. Подражательность чужда самому темпераменту г. Фофанова, темпераменту, изъязвленному собственными душевными ранами, личной скорбью, затаенною болью. Поэтъ непосредственнаго чувства, г. Фофановъ составляетъ прямую противоположность г. Минскому, поэту вѣчно анализирующаго разсудка, съ философскими симпатіями и недюжинной интеллигентностью. У г. Фофанова больше чувства, больше поэтической гармоніи, болѣе тонкая художественная организація, у г. Минскаго больше умственныхъ порывовъ, больше поэтической діалектики. Г. Фофановъ подкупаетъ нѣжнымъ стихомъ, музыкальной риѳмой, сердечностью тона, г. Минскій привлекаетъ своими идейными замыслами, постоянными сомнѣніями и колебаніями, отвѣчающими настроенію интеллигентной массы. Но оба -- и Фофановъ и Минскій -- стоятъ довольно одиноко среди другихъ современныхъ поэтовъ, слагающихъ свои стихи по черезчуръ готовымъ шаблонамъ.

Вотъ вамъ образчикъ стихотворенія, изъ помѣщенныхъ въ I томѣ произведеній г. Фофанова, которое мы считаемъ чрезвычайно типичнымъ для этого поэта.

Звѣзды ясныя, звѣзды прекрасныя

Нашептали цвѣтамъ сказки чудныя,

Лепестки улыбнулись атласные,

Задрожали листы изумрудные.

И цвѣты, опьяненные росами,

Разсказали вѣтрамъ сказки нѣжныя,--

И распѣли ихъ вѣтры мятежные

Надъ землей, надъ волной, надъ утесами.

И земля, подъ весенними ласками

Наряжаяся тканью зеленою,

Переполнила звѣздными сказками

Мою душу, безумно влюбленную.

И теперь, въ эти дни многотрудные,

Въ эти темныя ночи ненастныя,

Отдаю я вамъ, звѣзды прекрасныя,

Ваши сказки задумчиво чудныя.

Придирчивый критикъ не найдетъ въ этомъ стихотвореніи говорящаго уму сюжета, отмѣтитъ нѣсколько искусственныхъ и не совсѣмъ ясныхъ выраженій, но однако оно несомнѣнно производитъ истинно поэтическое впечатлѣніе. Неопредѣленность рисунка на манеръ чисто музыкальныхъ образовъ. Незаконченность причудливаго узора въ соотвѣтствіи съ тѣмъ восторженнымъ душевнымъ настроеніемъ, которое, не будучи направлено на опредѣленный предметъ, любовно простирается на всю природу, на цвѣты, на еле различимыя капельки дрожащей росы, на небо, на звѣзды. Мелодичные звуки, извлеченные изъ тонкихъ, слабо натянутыхъ струнъ... Таковы трудно передаваемыя словами впечатлѣнія отъ этого небольшого стихотворенія. Среди нашихъ молодыхъ поэтовъ никто, кромѣ г. Фофанова, этого стихотворенія написать не могъ бы. Музыкальность и задушевность свойственны этому писателю по преимуществу.

Въ небольшомъ "монологѣ" подъ названіемъ "Невѣста" вся внутренняя сила опять заключается въ искренности тона, красотѣ выраженій, мягкомъ поэтическомъ освѣщеніи. Это одна изъ самыхъ удачныхъ вещей г. Фофанова.

Теперь, когда плыветъ лазурной степью

Весенній мѣсяцъ зеркаломъ блестящимъ,

Въ которое глядятся серафимы,

Когда они расчесываютъ кудри,

Чтобъ на землю спуститься и пріять

Тѣнь мирную усопшаго младенца

Или отца почившаго смиренно

Отъ золъ людскихъ въ семьѣ своихъ дѣтей,

Теперь, когда отъ вздоховъ и лобзаній

Трепещетъ воздухъ, напоенный сладкимъ

Дыханіемъ заплаканныхъ цвѣтовъ...

Теперь, когда теплѣй звучитъ молитва

И ласковѣй божественные сны,--

Теперь не спитъ влюбленная она...

Она не спитъ. Встревоженная грёзой, она безшумною походкой выходитъ въ роскошный садъ. Ее все привѣтствуетъ. Ей улыбаются кусты сирени, а звѣзды посылаютъ ей улыбку счастья. Она садится на ветхую скамью подъ нѣжный кленъ. Мечты ея плывутъ вверхъ: завтра должно свершиться то, о чемъ она молила и мечтала.

Она его любила всей душой,

Всей радостью, всей страстью юной жизни

И завтра съ нимъ ее соединятъ.

Но отчего мучительно трепещетъ

Ея душа? И отчего она

Хотѣла-бы, чтобъ эта ночь осталась

Всегда царить надъ сонною землей?

Чтобъ въ эту ночь переломило время

Свою косу, губящую все въ мірѣ,

Чтобы ея тревожная душа

Почила бы навѣки въ ожиданьи?

Правдивая, тонкая психологія. Весь монологъ написанъ съ такой нѣжной граціей, какая рѣдко встрѣчается въ произведеніяхъ г. Фофанова. Образы до странности фантастичны, но отвѣчаютъ настроенію. Пятистопный ямбъ, не смотря на отсутствіе риѳмы, звучитъ мелодично.

Во второмъ томѣ стихотвореній тоже не мало очень удачныхъ вещей. Стихотвореніе "Памяти Байрона" -- мѣткая, сильная характеристика великаго творца "Донъ-Жуана".

Ропталъ въ немъ демонъ, плакалъ богъ!

Онъ самъ себя понять не могъ,

И -- жертва слабая страстей --

Онъ проклиналъ за страсть людей...

Стихотвореніе заканчивается слѣдующими словами:

Гордися, міръ! Онъ -- лучшій грѣхъ,

Изъ всѣхъ грѣховъ твоихъ! Изъ всѣхъ

Твоихъ мятущихся сыновъ

Во мглу задумчивыхъ вѣковъ,

Онъ горделивѣй и смѣлѣй,

Глядитъ изъ вѣчности своей!

Такія лирическія вещи, какъ "Отче нашъ", "Умирала лилія лѣсная", "Отзвучали струны сердца", "Сонъ монахини", "Сумерки блѣдныя, сумерки мутныя" и др., должны быть признаны очень удачными, какъ по формѣ, такъ и по внутреннему содержанію.

Въ сборникѣ третьемъ талантъ автора выразился съ меньшей яркостью. Мы не думаемъ, чтобы дарованіе г. Фофанова находилось въ упадкѣ, хотя въ "Тѣняхъ и тайнахъ" есть очень опасные симптомы. Та разбитость, которая, какъ мы говорили выше, умаляетъ поэтическую цѣнность и лучшихъ вещей г. Фофанова, здѣсь, въ этомъ послѣднемъ сборникѣ, почти поражаетъ. Стихъ поблѣднѣлъ, образъ обезцвѣтился, языкъ туманенъ и сбивчивъ. Различіе между этимъ изданіемъ и двумя предъидущими очевидно. Самое названіе Тѣни и тайны не предвѣщаетъ ничего хорошаго. Что это значитъ? Какая связь между тѣнями и тайнами?

И тайны, и тѣни рождаются вмѣстѣ,

И вмѣстѣ чаруютъ мечтой непонятной:

Въ нихъ -- ласки и шепотъ любви ароматной,

Въ нихъ -- ропотъ и муки тоскующей мести.

И тѣни, и тайны намъ сердце тревожатъ

Загадкою вѣчной, какъ сонъ, неизвѣстной:

Что тайны подскажутъ, то тѣни умножатъ

И смертныхъ обвѣютъ печалью небесной...

Увы! Тутъ ничего нельзя понять... Увы! Такихъ стихотвореній въ изданной книжкѣ черезчуръ много. Вся книжка производитъ удручающее впечатлѣніе. На душу симпатичнаго поэта набѣжала волна мрачныхъ чувствъ и настроеній. Одно стихотвореніе, начинающееся словами: "Да, я безуменъ, нѣжный другъ" -- вызываетъ чувство искреннѣйшаго состраданія. Слова поэта: "Въ душѣ печально и темно -- ее не радуютъ давно, ни вдохновенье, ни свобода", въ связи съ тремя послѣдующими строками, звучатъ какъ надрывающій душу вопль...

Талантъ есть дарованіе отъ Бога, которое надо хранить, беречь и укрѣплять...

А. Волынскій.

"Сѣверный Вѣстникъ", кн.I, 1892

Оставить комментарий Волынский Аким Львович (bmn@lib.ru) Год: 1892 Обновлено: 17/04/2025. 75k. Статистика. Статья: Критика Критика и публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: "Артистка", роман в 4 частях. Марии Крестовской, "Вестник Европы", апрель - декабрь.- "Полунощники. Пейзаж и жанр". H. С. Лескова, "Вестник Европы", ноябрь - декабрь.- "Дуэль", повесть Антона Чехова.- "Тени и тайны", стихотворения К. Фофанова.

Волынский Аким Львович Литературные заметки

ЛИТЕРАТУРНЫЯ ЗАМѢТКИ.

Волынский Аким Львович
Литературные заметки