Lib.ru/Классика: Воронов Михаил Алексеевич. Птица божия

ПТИЦА БОЖІЯ.

(Изъ давнихъ воспоминаній.)

Когда вдосталь натолкаешься на рынкѣ сей многотрудной жизни, т. е. когда самымъ вразумительнымъ манеромъ познаешь, наконецъ, что, выдѣлывая разныя хитрыя па въ бурномъ танцѣ, именуемомъ увеселительная прогулка за насущнымъ хлѣбомъ, ты получилъ лишь важнецкіе ссадины и подтеки во всѣхъ частяхъ тѣла, самый же хлѣбъ насущный все еще носится передъ тобой тамъ гдѣ-то, вдали, за моремъ за океаномъ, и добыть его прійдется тебѣ уже не въ этомъ, а развѣ въ томъ мірѣ,-- пріятно, о! какъ пріятно тогда хоть на минуту забыть обо всемъ, что лѣзетъ изъ больной надорванной груди, заморить въ себѣ этого внутренняго червяка, а затѣмъ плюнуть на все и спокойно сказать: "Ну васъ къ чорту!" Я знаю, что немногимъ это удается -- такое равнодушіе отчаянія дѣло не легкое; по мнѣ оно иногда удается.... А удается оно мнѣ тогда, государи мои, когда я обращаюсь къ своему далекому, далекому прошлому -- справляю поминки дней моей растительной жизни. Точно въ туманѣ, неясными, расплывающимися пятнами плаваютъ тогда передо мною знакомыя лица и цѣлыя сцены изъ этого чуть памятнаго теперь прошлаго: отецъ, мать, сестры, братья, праздникъ какой нибудь семейный, семейная буря, какіе нибудь новые сапоги, до слезъ жмущіе ноги, новая рубашка; порой въ томъ же туманѣ пронесется гимназія, катанье въ салазкахъ по Волгѣ съ отмороженными ушами, купанье съ прыжками въ грязь по колѣно -- и т. д. Оно, разумѣется, если разсуждать смиренномудро, то вѣчно искать на плѣши волосъ, или, что то же, утѣшенія отъ бѣдъ настоящихъ въ прошедшихъ, по меньшей мѣрѣ, глупо; но что же дѣлать, когда кромѣ-то ровно ничего подъ рукой не имѣется, человѣкъ же, какъ нарочно, такъ именно и сляпанъ, чтобы удобно было ему лишь изъ лужи въ лужу порхать: память короткая, сердце отходчивое,-- чего же еще лучше для сей цѣли?

Впрочемъ, оставимъ эти размышленія....

Насъ росло въ семьѣ семь человѣкъ, малъ-мала-меньше. "Семь ртовъ -- надо чѣмъ нибудь заткнуть", говаривалъ, бывало, батюшка; "семь голосовъ.... Ему что? передралъ да и ушелъ, -- а вѣдь мнѣ приходится унимать-то", говаривала матушка; "семь страшныхъ разбойниковъ: всѣ деревья у насъ поломали, всѣ стекла повыбили, всѣ заборы поразобрали", говаривали сосѣди, для которыхъ мы дѣйствительно были чѣмъ-то страшнымъ, въ родѣ страшныхъ разбойниковъ.

Батюшка у насъ былъ человѣкъ строгій и мы боялись его даже тогда, когда онъ находился, повидимому, въ совершенно благодушномъ расположеніи и раздавалъ намъ пятиалтынные или двугривенные на пряники, приговаривая: "ишь вѣдь сколько я васъ, дряни, народилъ -- денегъ не хватитъ всѣхъ одѣлить"; даже тогда боялись, когда батюшка въ халатѣ и высокой армянской шапкѣ (шапку эту онъ любилъ несказанно!) выходилъ за ворота посидѣть на лавочкѣ и посмотрѣть, что дѣлается на улицѣ, а мы надолго оставались лишь съ одной матушкой; наконецъ, даже тогда боялись, когда кто нибудь изъ насъ получалъ въ гимназіи похвальный листъ и, сіяя, прилеталъ домой, когда даже сѣдой, густой усъ батюшки не могъ скрыть игравшей на его губахъ улыбки и старикъ ласково бормоталъ виновнику: "а ну, поди, шельма, я тебя поцѣлую"; -- словомъ, боялись мы его всегда, ибо отецъ соединялъ въ себѣ для насъ что-то въ родѣ грома и молніи. Вотъ другое дѣло матушка! Это была ваша постоянная баловница, это была наша заступница, вѣчная печальница за всѣхъ насъ. "О! я вотъ васъ -- погодите!" крикнетъ, бывало, вышедши изъ терпѣнія, она на насъ, видя, что ребятамъ, какъ говорится, уйму нѣтъ никакого; а мы, въ отвѣтъ, такъ и громыхнемъ въ семь широкихъ пастей, услышавъ этотъ дѣланно-суровый возгласъ. Матушка тотчасъ сконфузится и поспѣшитъ скрыться куда нибудь подальше, хороня кстати ужь и набѣжавшія слезы и мысленно моля Бога, чтобы онъ, милосердый, не попустилъ услышать отцу нашъ неистовый ревъ. Когда же случалось кому нибудь изъ насъ попадать въ бѣду (ногу ли разрѣзать, купаясь, или фонарь получить подъ глазъ отъ искуснаго въ семъ дѣлѣ товарища, или явиться домой съ раскроеннымъ дружеской дубиной лбомъ, либо съ вырванной собачьими зубами икрой) -- тутъ матушка окружала несчастнаго всѣми своими заботами, стараясь, въ то же время, сдѣлать все шито и крыто и отнюдь не довести до свѣденія отца; если же скрыть не удавалось, то она употребляла всѣ способы, чтобы обойти и смягчить суроваго мужа, и тутъ этой безхитростной душой изобрѣтались такія хитрости, что, просто, удивленье! Когда же и хитрости "на удивленье" не помогали и батюшка непреклонно и во что бы то ни стало старался добыть провинившагося: "ну, лучше меня! лучше меня!" умоляла матушка, истощивши всѣ аргументы, а въ крайнемъ случаѣ ощетинивалась даже: "только тронь его! только тронь!" сверкая глазами, яростной тигрицей выступала она впередъ, заслоняя собой свое дѣтище:-- и побѣда всегда была на ея сторонѣ!

Заступница и благодѣтельница наша была, впрочемъ, заступницей и благодѣтельницей не для насъ только однихъ. Добрая ея душа -- говоря высокимъ слогомъ -- чутко отзывалась на всякій вопль; говоря же обыкновенно -- матушка не имѣла ничего завѣтнаго и все готова была отдать первому нуждающемуся. Потому съ ранняго утра вплоть до глубокой ночи, то и знай, что одѣляла она разныхъ старухъ и молодухъ, стариковъ и молодцовъ, прибѣгавшихъ къ ней съ разсказами о своемъ горѣ и съ просьбами о помощи.

-- Что ты у меня домъ-то растаскиваешь? рычитъ, бывало, батюшка, увидѣвъ, что матушка сунула подачку какому нибудь несчастному или несчастной.

-- Хватитъ еще съ тебя, коротко и скромно проговоритъ въ отвѣтъ мать.

-- Нѣтъ, не хватитъ, если ты будешь такъ транжирить: тому денегъ горсть, тому хлѣба коровай, тому молока горшокъ, тому, наконецъ, чорта какого нибудь въ ступѣ! Кормитъ всѣхъ проходимцевъ, точно у ней и нивѣсть какіе милліоны въ рукахъ! ворчитъ, шагая по комнатѣ, отецъ.

-- А Богъ-то? кротко спроситъ матушка.

-- Да вѣдь глупая твоя голова! обозлится на противорѣчія отецъ.-- Ты думаешь, Богу-то пріятно видѣть, какъ ты плодишь разныхъ дармоѣдовъ?

Матушкѣ такой рѣзкій приговоръ о бѣднякахъ рѣжетъ сердце. Она вдругъ вспыхнетъ вся.

-- Ахъ, мой другъ! чуть слышно прошепчетъ матушка: -- не намъ, кажется, съ тобой разбирать, а тѣмъ больше осуждать несчастныхъ людей.

-- Тьфу ты, сварливая баба! плюнетъ отецъ, чувствуя, что растратилъ уже весь запасъ своихъ доводовъ.-- Да вѣдь у меня дѣти: вѣдь ты ихъ грабишь! закончитъ онъ, напрявляясь въ кабинетъ полежать, или на улицу -- посидѣть на лавочкѣ.

Матушка обидится за прозвище грабительницы, но не только словомъ, малѣйшимъ движеніемъ даже не выкажетъ свою обиду.

Такія перестрѣлки между нашими родителями происходили чуть не каждый день, особенно же ожесточенно нападалъ отецъ на матушку по поводу посѣщеній, и иногда довольно продолжительныхъ (часто въ двѣ-три недѣли), нѣкоей Амальи Никифоровны, высокаго, сухого, палкообразнаго существа, съ сѣдыми клоками волосъ на крохотной головкѣ,-- существа, крайне преданнаго матушкѣ, въ то же время раздражительнаго и дерзкаго на языкъ и находившаго несказанное удовольствіе въ сцѣпкахъ съ батюшкой, котораго -- какъ выражалась сія палкообразная дама -- "нужно брить, брить и брить, чтобы онъ не задиралъ носъ!"

Кто была Амалья Никифоровна -- не только для меня, но и для всѣхъ, кого навѣщала она въ то время, было рѣшительной загадкой,-- впрочемъ, объ этомъ, кажется, никто ее и не спрашивалъ, сама же она никому не объясняла. Намъ, дѣтямъ, сколько помню, она всегда давала одинъ и тотъ же отвѣтъ на всѣ наши вопросы, касавшіеся глубокой тайны ея соціальнаго положенія: "ты сперва дорости до меня, а тогда ужъ и спрашивай!" А такъ какъ дорости до тѣхъ сѣдыхъ, клокатыхъ волосъ, которые серебрились на головѣ суровой старухи, намъ, разумѣется, было трудно, при всемъ нашемъ желаніи сдѣлать это -- то и любопытство наше посему не могло быть удовлетворено никогда. Нѣкоторые, впрочемъ, умы, болѣе насъ склонные къ объясненію даже самыхъ необъяснимыхъ вещей, положительно утверждали (на основаніи чего, неизвѣстно), что Амалья Никифоровна не Амалья Никифоровна, а, просто, Аксинья Никитина, и что она ни больше, ни меньше, какъ вольноотпущенная какого-то богатаго барина; другіе же съ божбой увѣряли, что, напротивъ, не она вольноотпущенная, а ею когда-то были отпущены на волю нѣсколько сотъ душъ, принадлежавшихъ ей крестьянъ, послѣ чего бывшая богачиха обѣднѣла и теперь принуждена клонить голову гдѣ Богъ пошлетъ; третьи, наконецъ, шли и того дальше и, распинаясь, доказывали, что Амалья Никифоровна не намъ грѣшнымъ чета, ибо не сегодня-завтра долженъ объявиться въ нашемъ городѣ какой-то заморскій принцъ, который возьметъ за себя Амалью Никифоровну и въ огненной колесницѣ, на крылатыхъ коняхъ, умчитъ ее въ свое царство. Всѣ же разнорѣчивые комментаторы этой темной страницы въ жизни старухи сходились въ одномъ, а именно: что она птица божія, а многіе изъ нихъ и въ томъ еще, что языкъ у загадочной старухи -- настоящая бритва, и что въ рѣчахъ она всегда -- хоть съ генераломъ такъ маху не дастъ!

II.

Я помню Амалью Никифоровну, кажется, чуть ли не съ тѣхъ давнихъ поръ, съ которыхъ начинаетъ мало-мальски работать моя память. Какъ сейчасъ, вижу я ее, сидящую въ углу нашей дѣтской, на сундукѣ, и бойко дѣйствующую иглой, сооружая для насъ многочисленныя рубашки, панталоны, платья и прочій дѣтскій скарбъ. И сидитъ, помню, она у насъ такъ, на сундукѣ, день, два, три, недѣлю, сидитъ до тѣхъ поръ, пока не перешьетъ всего, что подкладываетъ ей матушка, до тѣхъ поръ, пока брюзжащій себѣ подъ носъ отецъ не сцѣпится, наконецъ, съ ней неизвѣстно за что и не наговоритъ такихъ вещей, послѣ которыхъ Амальѣ Никифоровнѣ остается одно лишь -- бѣжать куда глаза глядятъ.

-- Что это такое? торжествуетъ отецъ послѣ побѣга своего врага.-- Ни я слова скажи, ни я сдѣлай что нибудь, -- все она поперегъ, все она поперегъ, словно чортъ какой! Да чтожъ это такое?... Вѣдь это житья, наконецъ, у себя дома нѣтъ!

"Ну, погоди ты, солдатъ! съ злобой шепчетъ, на ходу, Амалья Никифоровна: -- ужь и пропечатаю же я тебя по всѣмъ твоимъ знакомымъ -- будешь помнить! "

Этакъ-то пройдетъ день, другой, третій, пройдетъ недѣля, многодвѣ, и старуха, смотришь, уже сидитъ на своемъ неизмѣнномъ сундукѣ и по старому ковыряетъ иглой, на радость матушкѣ и на зло отцу, желчь въ которомъ такъ и кипитъ, такъ и кипитъ и ждетъ только случая пролиться обильнымъ потокомъ.

-- Ты, кажется, опять Амалью свою пригрѣла, -- шипитъ батюшка матери.

-- Да вѣдь она же не даромъ хлѣбъ ѣстъ -- работаетъ....

-- Работаетъ, работаетъ.... Чортъ въ ея работѣ!

Матушка молчитъ.

-- Вотъ и сиди теперь, точно на иголкахъ, -- бурчитъ батюшка, совершенно нехотя выкладывая свое внутреннее чувство:-- посторонній человѣкъ.... стѣсненіе, -- поправится отецъ, очень хорошо, впрочемъ, зная, что кромѣ стѣсненія своихъ грубыхъ инстинктовъ, никакого другого стѣсненія отъ этого посторонняго человѣка нѣтъ ему.

-- Кажется, ужь щетинится? любопытствуетъ у вошедшей въ дѣтскую матушки Амалья Никифоровна, до которой случайно донеслось нѣсколько отрывочныхъ фразъ отца.

-- Кто?

-- А Семенъ-то воинъ?

-- Нѣтъ, такъ... По хозяйству поговорили... то да се,-- уклончиво отвѣтитъ матушка.

-- И что это за характерный человѣкъ! продолжаетъ свое Амалья Никифоровна.-- Поискать другого такого, -- право! Охъ! если бы да мнѣ этакой сахаръ попался, я бы, кажется, дня съ нимъ не осталась: лучше пропадай все, чѣмъ такая занозливая жизнь!

-- Больной человѣкъ,-- что съ него взять? старается ослабить рѣзкій приговоръ птицы божіей матушка.

-- Больной да больной! поддерживаетъ, горячась, свой взглядъ Амалія Никифоровна.-- Вѣдь онъ съ хворьбы-то со своей не ударится, небось, самъ въ стѣну лбомъ,-- а, нѣтъ, вѣдь все наровитъ тиснуть кого нибудь другого, да тиснуть такъ, чтобъ хоть кишки вылѣзли, такъ въ ту же пору!

Матушка ничего не находитъ противъ такого довода и молчитъ.

-- Да вотъ я вамъ, для примѣра разскажу, Настасья Лукьяновна, такой случай, не спѣша дѣйствуя иглой, распространяется божія птица, которую пассивность матушки всегда очень печалила.-- Жилъ былъ чиновникъ, этакъ же, какъ вашъ, безъ мѣста. Ну, человѣкъ безъ дѣла, стало надо ему дурь въ башку забрать. Забралъ... Слоняется, слоняется день-то изъ угла въ уголъ -- блажитъ. Были у него на первое-то время деньжонки какія-то тамъ -- пропилъ; были гвозди въ стѣны наколочены, показалось, что плохо вбиты -- вогналъ по самыя шляпки. Нѣтъ больше дѣла никакого, хоть сдохни! А жена, дѣтей, вотъ ровно и у васъ, какъ гороху насыпано... Жена тихая такая, дѣти, можно сказать, ангелы. Только, думалъ, думалъ нашъ папаша да вдругъ и нашелъ себѣ работу: то того ребенка стукнетъ, то другого, то тому потасовку задастъ, то другому; жена плачетъ: "что, говоритъ, съ нимъ подѣлаешь -- хворый человѣкъ," -- вотъ, какъ вы же. Да этакъ-то, матушка моя, Настасья Лукьяновна, спущала она ему, хворый, молъ, да хворый, а онъ какъ забралъ настоящую силу да однова и вытурилъ всѣхъ изъ дому въ страшнѣйшій морозъ,-- хоть мерзни жена и дѣти на улицѣ, ему все равно! Вѣдь,-- стыдно сказать!-- черезъ полицію жену-то и дѣтей опять въ домъ-то водворили, -- не пускаетъ, да и на, поди! Священникъ усовѣщевалъ, усовѣщевалъ, кажется, охрипъ, усовѣщевавиш-то, -- ничѣмъ не выбьешь изъ него дьявола!.. Только тѣмъ и вылечили потомъ, что научили жену добрые люди, когда, молъ, заблажитъ, такъ такъ и хвати чѣмъ нипопадя: съ этого только лекарства и унялся! Ей-богу! и до сихъ поръ человѣкъ человѣкомъ живетъ! На дняхъ, вотъ, заходила -- мѣряетъ изъ угла въ уголъ комнату, свищетъ для скуки ради... а смирный...

Матушка все молчитъ.

-- Извѣстно, добавляетъ Амалія Никифоровна,-- никто у него на сердцѣ не былъ: можетъ, у него тамъ злость какъ въ котлѣ кипитъ, но только, канъ острастка ему дана, такъ онъ и таитъ въ себѣ всякую дрянь, боится выпускать. Потому, заключаетъ божія птица, совершенно основательно,-- вѣдь и ихнему брату не очень-то сладко бываетъ, когда ухватомъ, или кочергой, или чѣмъ другимъ да ежели прямо въ лобъ звякнутъ -- поневолѣ остепенишься!

Но мать, очевидно, не одобряетъ такихъ крутыхъ мѣръ къ укрощенію строптивыхъ мужей, почему пользуется случаемъ, который представляется ей въ уколѣ пальца Амаліей Никифоровной, и перемѣняетъ разговоръ, направляя его сначала на всѣ тяжкія послѣдствія ужасныхъ уколовъ, а затѣмъ переходя къ фасонамъ разныхъ дѣтскихъ платьевъ съ гривенками вотъ тутъ и басочкой вонъ тамъ, или, наоборотъ, съ басочкой вотъ тутъ, а гривенками тамъ...

-- Вотъ мальчиковъ-то не знаю, какъ мнѣ водить? И такъ, и такъ пробовала -- горитъ все на нихъ, да и конецъ! заботливо сообщаетъ матушка.

-- Дакъ вѣдь дѣти, матушка, Настасья Лукьяновна: какъ не горѣть-то?

-- Я сама знаю, что дѣти... А все-таки отъ него непріятности да. непріятности.

-- Такъ пусть самъ придумываетъ, коли не нравится.

-- Тогда дѣтей-то жалко, если на него положиться. Вѣдь вы думаете, какъ онъ ихъ одѣваетъ?.. Вонъ какъ-то вздумалъ мальчикамъ накупить сапогъ на пѣшемъ базарѣ, такъ такихъ мужичьихъ накупилъ, что они себѣ всѣ ноги перепортили: едва я потомъ свела мозоли да волдыри у нихъ.... бѣдныхъ.

-- Охо-хо, хо-хо! вздыхаетъ въ отвѣтъ птица божія.-- А все сами мы во всемъ виноваты; сами мы распускаемъ имъ возжи-то, твердитъ она свое, готовая снова пуститься въ обширнѣйшія объясненія.

Время обѣда, въ тѣ дни, когда находилась у насъ Амалія Никифоровна, было для отца самое тяжелое время, потому что тутъ-то, сидя за столомъ, онъ и сталкивался лицомъ къ лицу съ этимъ злѣйшимъ своимъ врагомъ, а потому всѣ размолвки происходили именно во время злосчастнаго обѣда.

-- Что это такое? высоко поднявъ ложку надъ тарелкой, льетъ съ нея горячее, недовольный батюшка, отчего жгучія брызги такъ и скачутъ во всѣ стороны.

Но отвѣта нѣтъ, какъ нѣтъ, и въ комнатѣ царствуетъ гробовое молчаніе. Даже обычный стукъ ложекъ о тарелки не нарушаетъ теперь тишины:-- всякій бережетъ себя...

-- Щи -- не щи, супъ -- не супъ,-- такъ бурда какая-то поганая, брандахлыстъ какой-то ворчитъ отецъ.

-- Это щи, Семенъ Никитичъ -- щи! спокойно вставляетъ птица божія.

-- Я васъ не спрашиваю! щетинится отецъ.

-- Ну, извините на смѣломъ словѣ... А я думала, что вы меня спрашиваете.

Опять наступаетъ мертвая тишь. Амалія Никифоровна чувствуетъ себя оскорбленною.

-- Скоро, говорятъ, отставнымъ офицерамъ пенсія не будетъ идти, на зло отцу выпускаетъ она.

Отецъ понимаетъ, въ чей огородъ летятъ камни.

-- Да, соглашается онъ,-- говорятъ, что такъ; говорятъ, что вмѣсто нихъ разнымъ шлендрамъ оклады назначатъ, запускаетъ онъ шпильку, въ свою очередь.

-- Какимъ это шлендрамъ? любопытствуетъ птица божія.

-- А вотъ, что изъ дома въ домъ треплются.

-- Ну, этимъ-то за что же? хитритъ врагъ.-- А офицеровъ-то жалко... Да, какже? Другой служилъ, служилъ, теръ, теръ лямку, и вдругъ -- дыра въ горсти!

Отца такія рѣчи выводятъ изъ себя.

-- Полноте врать, сударыня! едва сдерживая гнѣвъ, сипло бормочетъ онъ.-- Нельзя же, въ самомъ дѣлѣ, всякій соръ со всякаго двора подымать да потомъ и разносить вездѣ, да еще выдавать за правду!

Иногда на такомъ критическомъ мѣстѣ разговоръ и остановится, и тогда обѣдъ пройдетъ вполнѣ благополучно, даже Амалія Никифоровна скажетъ батюшкѣ: "покорно благодарю на хлѣбѣ, на соли", а батюшка благодушно отвѣтитъ ей: "на здоровье"; но иногда враги не заблагоразсудятъ остановиться во время, и тутъ ужь, извините, начинается такая чертовская свалка, послѣ которой птицѣ божіей остается только подхватить подъ мышку свой скарбъ, связанный въ крохотный узелокъ, и удирать во всѣ лопатки!

Намъ, многогрѣшнымъ, стычки эти главнѣйшимъ образомъ были потому невыгодны, что происходили они во время обѣда, слѣдовательно заставляли насъ выходить изъ-за стола полуголодными; а затѣмъ, съ пустыми-то желудками, мы еще должны были пугливо жаться по разнымъ угламъ, чтобы не попасться на глаза отцу.

III.

Но не все же, однако, ненастье -- бываетъ, порой, и вёдро. Такъ и для нашей старухи бывали иногда ясные дни,-- дни, когда она почиталась въ нашемъ домѣ желанной гостьей даже для отца, какъ, напримѣръ, послѣдніе дни передъ большими праздниками, когда всякой работы у всякаго православнаго христіанина тьма-тьмущая и часть ея свалить на плечи своему ближнему всегда ему охота смертная. Радъ былъ Амаліѣ Никифоровнѣ отецъ также и тогда, когда на дворѣ стояла непроглядная темь длиннаго, глухого зимняго вечера, и когда ему настояла надобность отправиться куда нибудь въ гости съ матушкой, мы же оставались на рукахъ птицы божіей. Тутъ хитрый отецъ вступалъ даже въ довольно пространные разговоры съ Амаліей Никифоровной.

-- Вы, Амалія Никифоровна, если они слушать васъ не будутъ, такъ, безъ церемоніи, за вихоръ, или, какъ тамъ удобнѣе будетъ для васъ, наставляетъ отецъ.

-- Зачѣмъ же не слушаться? Они дѣти послушныя.

-- Послушны-то они, послушны, да только это бываетъ съ ними -- задурятъ. Такъ вы, право, ужь будьте такъ добры, распорядитесь...

И кругообразнымъ движеніемъ руки отецъ, нужно отдать ему справедливость, довольно солидно пояснитъ это нѣсколько темное -- "распорядитесь ".

Амалія Никифоровна смѣется.

-- Право, право, такъ-таки, безъ церемоніи, улыбаясь и самъ, совѣтуетъ отецъ.-- Они у меня эту науку отлично знаютъ!

Но вотъ родители съѣхали со двора и у насъ начинается дымъ-коромысломъ: пѣніе, пляска, борьба, танцы, драки въ одиночку и драки стѣной на стѣну. Гомонъ ростетъ, ростетъ и, наконецъ, достигаетъ крайняго своего предѣла, когда птица божія, растративъ всѣ увѣщанія, бросается въ толпу дерущихся, поющихъ и пляшущихъ и силой разводитъ борцовъ, пѣвцовъ и плясуновъ по мѣстамъ.

-- Да что это такое? задыхаясь отъ усталости, наставительно бормочетъ Амалія Никифоровна.-- Ну, поиграй, попляши, -- но чтобы все это было честно, благородно; а то, словно мужики, прямо за волосы другъ друга...

-- Мы страженье представляли, обиженно лепечетъ кто нибудь изъ насъ.

-- Страженье, страженье... Ну, какое это страженье?.. Вѣдь вонъ у нисъ, на площади, солдаты по царскимъ днямъ страженье представляютъ, такъ развѣ они этакъ, какъ вы?.. Страженье должно быть тихо, порядочно, чтобы со стороны пріятно было смотрѣть,-- вотъ настоящее страженье! А то, что это такое: га! го! и прямо за волосы! увѣщеваетъ насъ нашъ новый менторъ.

-- Да намъ такъ скучно сидѣть, недовольнымъ голосомъ выводитъ кто нибудь изъ дѣтей.

-- Извѣстно, скучно! вторятъ другіе.

-- Хоть бы сказку, что ли, разсказали, догадывается тотъ или другой изъ маленькихъ забіякъ.

-- И сказку можно, соглашается птица божія.-- А отличная есть у меня сказка! взманиваетъ она насъ.

-- Разскажите, пожалуйста! упрашиваетъ одинъ.

-- Ну, миленькая! ластится другой.

-- Ну, добрая, хорошая Амалія Никифоровна! молятъ остальные.

-- Вотъ, сейчасъ, сейчасъ, дайте только припомнить мнѣ ее.-- Ахъ, какъ это? думаетъ нѣсколько секундъ она.-- Да, да, да, да! припомнила! Слушайте!

Амалія Никифоровна снимаетъ очки, которыми она вооружила, было свои глаза, готовясь шить, обведетъ пристальнымъ взоромъ свою маленькую аудиторію и низкимъ, сиплымъ голосомъ забормочетъ:

-- Въ нѣкоторомъ царствѣ, въ нѣкоторомъ государствѣ жилъ былъ толстобрюхій купецъ и была у купца у этого самаго жена, вотъ что твоя щепка тощая, и были у него дѣти, не много, не мало -- двѣнадцать сыновей да двѣнадцать дочерей; да былъ еще у того же купца толстобрюхаго меринъ сивый, страшнѣйшей силищи, да пѣтухъ голандскій -- то-то-ли горло здоровое! И торговалъ, дѣтушки вы мои, купецъ тотъ не инымъ какимъ товаромъ -- все душами человѣческими...

Первое время царствуетъ въ комнатѣ тишина, и негромкій голосъ разсказчицы такъ и отчеканиваетъ каждое слово; но пройдетъ минута, другая, много пять, втеченіи которыхъ Амалія Никифоровна только что успѣетъ повѣдать намъ, какъ горластый пѣтухъ, отгоняя чорта своимъ крикомъ, постоянно мѣшалъ толстопузому купцу въ его торговлѣ человѣческими душами, -- сказка, мало-по-малу надоѣдаетъ намъ, и вдругъ, сорвавшись съ своихъ мѣстъ, мы поднимаемъ самый чудовищный гвалтъ! Опять происходитъ кровопролитнѣйшее сраженье, для прекращенія котораго птица божія снова бросается въ пылъ битвы и силой разводитъ по мѣстамъ разсвирѣпѣвшихъ воиновъ.

-- То есть, сдохнуть мнѣ на семъ вотъ самомъ мѣстѣ, если я не разскажу про васъ отцу! едва переводя духъ, клянется старуха, грозно потрясая костлявой рукой.-- Просите, молите, что угодно дѣлайте,-- разскажу, разскажу и разскажу!

Мы или притихнемъ и не возражаемъ ни слова, или же всѣми способами стараемся убѣдить ее въ томъ, что сраженье происходило въ послѣдній разъ и болѣе никогда не повторится, и, горе Амальѣ Никифоровнѣ, если она повѣритъ нашимъ словамъ, потому что черезъ четверть часа, вопреки всѣмъ нашимъ увѣреніямъ, битва пылаетъ снова!

Святочные вечера, когда, намъ случалось проводить ихъ съ Амаліей Никифоровной, помню, всегда были для насъ самыми веселыми, хотя въ то же время и самыми страшными изъ всѣхъ вечеровъ. Тутъ старуха изобрѣтала изумительно разнообразныя игры и гаданья: маскировала насъ, то есть, по-просту, вымазывала лица наши сажей, налѣпляла надранные изъ овчинныхъ тулуповъ усы, привязывала льняныя бороды и рядила въ вывороченныя шубы или длинныя женскія платья, чтобы уподобить разнымъ чертямъ, медвѣдямъ, разбойникамъ, колдунамъ, магамъ и прочимъ страшилищамъ. Розыгравши маскарадъ, она разсказывала намъ всевозможные ужасы о всевозможныхъ, наистрашнѣйшихъ людскихъ и бѣсовскихъ дѣяніяхъ и, какъ будто кстати, пугала возможностью появленія всякихъ такихъ чудовищъ въ любую минуту каждой святочной ночи. Міръ бѣсовъ, по словамъ старухи, разнузданныхъ теперь и свободно рыскающихъ по бѣлу-свѣту, все росъ, росъ, ширился и укрѣплялся въ нашихъ дѣтскихъ головахъ, вырождаясь, порой, въ такія омерзительно-ужасныя представленія, отъ которыхъ невольно пробѣгали мурашки по всему тѣлу, и такъ и хотѣлось какъ можно скорѣе схватиться за чью нибудь крѣпкую руку, властную разогнать эту адскую сволочь! Иногда такіе разговоры доходили до того, что намъ казалось, что всѣ щели и дыры нашего дома дѣйствительно набиты нечистой силой, и тутъ стоило только птицѣ божіей увлечься нѣсколько и доложить, что вонъ, молъ, чортъ лѣзетъ,-- какъ семь блѣдныхъ дѣтскихъ лицъ, внимательно слушавшихъ старуху, внезапно перекашивались, семь ртовъ разомъ открывались и, словно выстрѣлъ, мгновенно и рѣзко вырывался оглушительный, потрясающій вопль!

Ну -- надо сказать правду -- не легко было унять этотъ ревъ цѣлаго маленькаго войска!

IV.

Городъ нашъ посѣтила холера. Паника охватила всѣхъ. Десятками, сотнями ежедневно, ежечасно валился народъ. Только и слышалось всюду, что одного корчитъ, другого повезли на кладбище; тамъ осталось пять, здѣсь шесть или семь круглыхъ сиротъ; тутъ вымеръ весь домъ, такъ что собаки и кошки, боясь передохнуть съ голоду, сбѣжали къ сосѣдямъ; а вонъ тамъ изъ двѣнадцати человѣкъ семьи уцѣлѣла одна бабка, безпомощная, разбитая параличомъ старуха восьмидесяти слишкомъ лѣтъ. Батюшка перетрусилъ не на шутку и даже съ чего-то началъ ходить на цыпочкахъ, словно боясь разбудить это страшилище, спавшее будто бы вотъ тутъ гдѣ-то, неподалеку. Не знаю, чувствовала ли особенный страхъ матушка, потому что она была ровна и тиха по прежнему, но заботъ ей значительно прибавилось: ежеминутно хлопали крыльцовыя двери и ежеминутно матушка выбѣгала въ сѣни, гдѣ вслѣдъ затѣмъ постоянно слышался чей нибудь плачь, чьи нибудь мольбы, неотступныя просьбы.

-- Матушка, Настасья Лукьяновна! раздается изъ сѣней женскій вопль, причемъ слышится стукъ отъ паденія на полъ чего-то очень грузнаго.-- Въ ножки тебѣ, матушка, кланяюсь! Будь ты для насъ, скверныхъ, замѣсто матери родной! Выручи, матушка!

-- Да что тебѣ, голубка, нужно? Что тебѣ? участливо спрашиваетъ матушка.

-- Ахъ, Настасья Лукьяновна! Тутъ-то-ли не горе,-- всѣмъ горамъ горе! безтолково бормочетъ ошалѣвшая отъ бѣды женщина.

-- Ты скажи: что?

-- Дай ты намъ, матушка, утюжковъ парочку.-- Дочка-то моя,-- рѣкой разливается просительница,-- животомъ что-то жалится -- ноги во куда подвело! Утюгами калеными, баютъ, хорошо. А вотъ ужь скольки гладимъ, гладимъ ее въ спину-то -- все не отпущаетъ!-- Заставь за себя вѣчно Бога молить, мать ты наша! Въ кабалу, вдтушка, и съ дочкой вмѣстѣ, пойдемъ къ тебѣ, завсегда твоими самовѣрными слугами будемъ, только бѣду бы эту намъ избыть!

Матушка, разумѣется, тотчасъ отпуститъ просительницѣ, что ей нужно, посовѣтуетъ, кромѣ того, то или другое, что ой кажется полезнымъ, и едва послѣ того войдетъ въ комнату, какъ, слышишь, снова вызываютъ ее.

-- Кормилица, Настасья Лукьяновна! хрипитъ испуганный мужской голосъ на весь дворъ:-- Прикажи ты своему кучеру дать мнѣ конскихъ щетокъ.

-- Сейчасъ, сейчасъ.-- Да на что тебѣ, Кузьма?

-- Такъ парнишку, матушка, захватило, что и сказать не можно! Катается вотъ по полу, да и на поди!-- Прикажи, матушка! не попусти погибнуть человѣку! молитъ мужикъ.

И едва, стрѣлой, какъ полоумный умчится проситель съ безцѣнными своими конскими щетками и разными снадобьями, которыхъ надаетъ ему матушка, какъ слышишь-послышишь, новый какой нибудь бѣднякъ ужь вопіетъ въ сѣняхъ.

Батюшка всегда въ такихъ случаяхъ боялся, чтобы просители не занесли въ нашъ домъ заразы.

-- Ты помогать-то помогай, да смотри, но очень-то пускай ихъ сюда -- заразятъ, хмурый, какъ осенній день, шагая по комнатѣ, бормоталъ батюшка.

-- Не попустилъ бы только Богъ, а то чего же бояться, возражала матушка.

-- Заразятъ -- вотъ чего.

-- Да вѣдь ходятъ-то ко мнѣ здоровые: отъ здороваго-то гдѣ же пристать.

Отецъ сейчасъ вспылитъ.

-- Гдѣ же? гдѣ же?.. Ты тамъ въ лѣсу какомъ-то родилась, пенькамъ молилась, такъ тебѣ, разумѣется, все кажется ничего, а вѣдь мнѣ-то жизнь дорога.

Амалья Никифоровна съ первыхъ же дней холеры зажила самой дѣятельной жизнью: она бѣгала (буквально бѣгала) изъ дома въ домъ, прислуживала, наставляла, помогала оттирать, ставить припарки, мыла и снаряжала умершихъ, ѣздила по кладбищамъ заказывать могилы, читала псалтырь надъ покойниками и т. д., и т. д., -- словомъ, въ ту тяжелую пору она была золотой, незамѣнимый человѣкъ! Не разъ, помню, забѣгала она по дорогѣ къ намъ, справиться о здоровьѣ, иногда въ позднюю глухую пору.

-- Живы-ли? еще въ дверяхъ кричитъ она матушкѣ.

-- Слава Богу! Вы какъ?

-- Да тоже, слава Богу! Что мнѣ дѣлается? Вотъ бѣгаю все.

-- Ну, какъ холера, Амалья Никифоровна?

-- Ахъ, матушка! И сказать нельзя, какая страсть: такъ цѣлыми табунами и рветъ!

-- Спаси насъ Господи!

-- Вчера вонъ Ломову похоронили. Дней пять тому назадъ мы вмѣстѣ съ ней мужа-то провожали на кладбище, а теперь и саму Господь прибралъ. Старшаго сына поутру, слышь, схватило: маленькихъ-то, всѣхъ троихъ, я ужь разсовала кого куда....

Амалія Никифоровна все это разсказываетъ стоя, на ходу.

-- Да вы бы раздѣлись.

-- Куда раздѣваться -- сейчасъ побѣгу.

-- Такъ хоть бы присѣли, что стоять-то.

-- Нѣтъ времени, времени нѣтъ, матушка Настатья Лукьяновил. И теперь зашла-то къ вамъ отъ больного человѣка... поотпустило маленько...

-- Кого это?

-- А Сергѣй-то Сергѣича, что на Трегубихиной дочери женатъ... штаны-то которому въ третьемъ году протопопова собака разорвала... что подлѣ второй части....

-- Луковкина, значитъ?

-- Все забываю я, какъ ихъ фамилія-то.-- Такъ вотъ его давеча оттирали... А вчера нашего батюшки жену схоронили.

-- Какъ, умерла?! удивится матушка.

-- Да, вотъ тоже неосторожность наша: огуречнаго разсолу да еще холоднаго выпила -- съ этого все и пошло: такъ, въ одинъ моментъ скрутило!

-- Скажите!

-- Дьяконъ отставной, что рядомъ-то съ вами, нынѣ утромъ померъ; а вчера купца Артамонова съ женой похоронили -- такъ два гроба въ одну могилу, другъ на дружку, и спустили.-- То есть, просто, страсти божіи, матушка Настасья Лукьяновна, что дѣлается!-- Ну, затѣмъ, до свиданья!

-- Куда же вы такъ скоро? удерживаетъ матушка.-- Посидѣли бы, раздѣлись бы, я кофею сварила бы.

-- И, Настастья Лукьяновна! Какой кофей: до него-ли теперь!

-- Разумѣется, торопиться некуда: остались бы да и погостили-таки, уговариваетъ даже отецъ, котораго страхъ заставляетъ видѣть въ птицѣ божіей что-то успокоивающее, отгоняющее боязнь.

Но старуха непреклонна: она раскланивается, быстро вылетаетъ за дверь, и черезъ нѣсколько секундъ рысью уже мчится по улицѣ, провѣдать того, помочь другому, утѣшить третьяго.

Около мѣсяца свирѣпствовалъ страшный бичь, распространяя всюду ужасъ; послѣ того эпидемія стала слабѣть, слабѣть, и наконецъ скоро отъ повальной холеры,-- точно послѣ громаднаго пожара клоки пламени тамъ и тамъ, -- остались лишь отдѣльные случаи, единичные, да и то не особенно сильные, припадки, случавшіеся то съ тѣмъ, то съ другимъ.

Амалія Никифоровна въ это время какъ въ воду канула: ни отъ кого не слышали мы объ ней слова даже.

Разъ сидѣли мы, позднимъ вечеромъ, съ матушкой; батюшка читалъ что-то въ своемъ кабинетѣ. Отворилась дверь и въ комнату, въ которой мы сидѣли, вошла старая, престарая старуха, такая старая, какихъ я и не видывалъ никогда до тѣхъ поръ.

-- Здравствуйте, матушка, прошептала она, кланяясь матери.

-- Здравствуй, бабушка! Что скажешь?

-- Амалья Микифоровна меня къ вамъ прислала, приказала кланяться и долго жить...

-- Какъ, умерла?! вскрикнула матушка.

-- Умерла, умерла, голубка наша! Третьяго дня похоронили; купецъ Лоханинъ всѣ похороны справилъ на свой счетъ: очень она у него ужь въ холеру-то помогала.

Старуху усадили, и начались разспросы.

-- Да отъ чего она умерла?

-- Холерой, надо быть, матушка.

-- У васъ умерла?

-- У меня, матушка.-- Она завсегда у меня пребывала, когда въ городѣ-то некуда было голову преклонить... Деньжонокъ мнѣ тридцать рублей по смерти-то отказала, сарафановъ два -- одинъ ситцевый, другой трепрашелевый, что-ли, какой; а въ бѣломъ-то, въ которомъ святыхъ тайнъ она сообщалась, я въ гробъ ее положила.-- Да чего, матушка,-- чуть было мы съ ней, съ мертвымъ человѣкомъ, въ бѣду не влѣзли, потому бумага, по которой ей жить назначено, якобы негодящая вышла:-- не хоронятъ! Ужь спасибо купцу -- онъ все обхлопоталъ.

Старушка помолчала минуту, почавкала губами и подумала еще.

-- А сударь дома? спросила она.

-- Какой сударь?

-- Супругъ вашъ.

-- Дома.

-- Такъ ужь вы пожалуйте мнѣ его, потому что и ему слово есть.

Матушка вышла въ кабинетъ и скоро воротилась вмѣстѣ съ батюшкой.

-- Здравствуйте, сударь! привставъ, откланялась старуха.-- Амалья Микифоровна приказала кланяться и долго жить да простить ей: можетъ, говоритъ, я когда слово какое ему неугодное сказала.

-- Ахъ, бѣдная, бѣдная! вздохнулъ батюшка.-- Ну, упокой Господи ея душу въ царствіи небесномъ! прибавилъ отецъ и перекрестился.

Нѣсколько дней оплакивала матушка эту тяжелую для нея потерю и до послѣдняго времени хранила о птицѣ божіей самыя живыя, самыя свѣтлыя воспоминанія.

Я былъ уже взрослымъ мальчикомъ, чуть не въ шестомъ, а ужь во всякомъ случаѣ въ пятомъ классѣ, какъ случилось мнѣ попасть на то кладбище, гдѣ была похоронена Амалья Никифоровна. Послѣ долгихъ поисковъ мнѣ удалось, наконецъ, отыскать ея могилу, съ заросшимъ травой, покосившимся надгробнымъ камнемъ, на которомъ красовалось: Подъ симъ камнемъ покоится тѣло старицы-дѣвицы Амаліи, отъ холеры многихъ спасавшей и ею же самой пострадавшей.

Памятникъ, какъ я узналъ отъ матушки, воздвигъ и надпись къ оному сочинилъ все тотъ же купецъ, на счетъ котораго совершилось погребеніе птицы божіей.

Михаилъ Вороновъ.

"Дѣло", No 3, 1870

Оставить комментарий Воронов Михаил Алексеевич (bmn@lib.ru) Год: 1870 Обновлено: 25/07/2022. 39k. Статистика. Рассказ: Проза Проза	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: (Из давних воспоминаний.)

Воронов Михаил Алексеевич Птица божия

ПТИЦА БОЖІЯ.

Воронов Михаил Алексеевич
Птица божия