Воронов Михаил Алексеевич
Передряга в Перетыкиной улице

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ПЕРЕДРЯГА ВЪ ПЕРЕТЫКИНОЙ УЛИЦѢ.

ОЧЕРКЪ.

(Посвящается А. Ф. Пахомовой.)

   Велика и разнообразна матушка-Москва: много въ ней всякихъ площадей и пустырей широкихъ, домовъ едва примѣтныхъ глазу и до страшенности громадныхъ, церквей и соборовъ старинныхъ, благолѣпныхъ; много въ ней разныхъ улицъ и переулковъ, разныхъ проѣздовъ, разъѣздовъ, переходовъ, перелазовъ и закоулковѣ, какъ птенцы подъ крыло кормилицы-матери на перебой жмутся со всѣхъ сторонъ къ бѣлокаменной цѣлыя слободы -- и Лефортовская, и Сущевская, и Огородная, и Ямская, и Бутырская, и Даниловская, и Рогожская,-- а вотъ нѣтъ-же ничего въ ней, матушкѣ, краше и милѣе нашей Перетыкиной улицы! Тихо, смирно, богобоязненно,-- рай земной, да и только! Клянусь Богомъ!.. Встанетъ-ли утренняя заря и властной рукой разгонитъ ночную тьму,-- безъ крика и гама проснется Перетыкина улица, безъ крика и гама встрѣтитъ она божій день, безъ крика и гама проводитъ его; охватитъ-ли землю темная ночь... ахъ, да гдѣ-же люди спятъ спокойнѣе и гдѣ сонъ можетъ быть крѣпче и безмятежнѣе, какъ не въ нашей Перетыкиной улицѣ! Ужь на что, кажется, великъ праздникъ -- свѣтлое Христово воскресеніе: тутъ-то ли не радость и гульба православнымъ христіанамъ, тутъ-то-ли веселье да бѣснованье идутъ по всей матушкѣ-Москвѣ! Одна только наша Перетыкина улица проводитъ великіе дни, какъ подобаетъ: въ тишинѣ и мирѣ снуютъ изъ дома въ домъ обыватели, любовно отвѣдывая другъ у друга куличи и пасхи и съ умиленіемъ глядя на вороха крашеныхъ яицъ; наскучитъ сновать -- лягутъ спать, а не-то выйдутъ къ воротамъ и, сидя на лавочкахъ, лакомятся орѣхами, подсолнечными сѣменами, рожками и проч. У насъ даже дѣти... и тѣ не то, что въ другихъ мѣстахъ -- ни визга, ни крика ихняго не слышно на нашей улицѣ; ни бабокъ, ни змѣевъ, ни игры въ лошадки не увидите вы на ней: развѣ когда-когда прорѣжетъ ея мирную дремоту невольно рвущійся изъ повинной груди вопль: "Ой, тятенька, сейчасъ умереть, не буду никогда! Ой-ой-ой-ой!" -- прорѣжетъ и замретъ, и опять на-долго и долго закутается улица въ свой молчаливый саванъ. Просто, восторгъ! Ну, гдѣ есть другое такое Эльдорадо?!
   Такъ вѣдь зато посмотрѣли бы вы, что за обыватель населяетъ нашу Перетыкину улицу. О, вы-бы пришли въ немалое умиленіе! Человѣкъ къ человѣку, какъ на подборъ... Не купецъ, такъ чиновникъ,-- не чиновникъ, такъ купецъ; а ужь если и попадется мѣщанинъ или разночинецъ какой, такъ такой мѣщанинъ или разночинецъ попадется, который даже самому наилучшему купцу или чиновнику не позволитъ себѣ на ногу наступить. Какъ передъ Богомъ! Этимъ-то подборомъ въ населеніи главнѣйше и обусловливаются указанныя выше тишина и благочиніе нашей улицы, потому-что купецъ, примѣрно, доложитъ чиновнику: "пожалуйте табачку, ваше высокбродіе", а чиновникъ на это купцу: "съ удовольствіемъ, говоритъ, ваше степенство"; мѣщанинъ спроситъ разночинца: "почемъ рубецъ, почтеннѣйшій?" а разночинецъ мѣщанину: "по копейкѣ серебра, ваше здоровье"; кавалеръ дѣвицѣ: "команъ, мамзель", а дѣвица кавалеру: "мерси, мусью", -- словомъ, такая политика повсюду идетъ, право, точно гдѣ-нибудь на Сивцевомъ Вражкѣ промежду большими господами! Съ другой стороны, тишинѣ и благочинію нашей улицы не мало способствуетъ и то обстоятельство, что купцы наши цѣлый день проводятъ вдалекѣ, въ городѣ, въ Кремлѣ, торгуя и волнуясь въ своихъ лавкахъ, а больше того въ трактирахъ, за чаемъ или селянкой, и являются домой для того лишь, чтобы мирно переспать ночь, а на утро опять въ городъ... волноваться за чаемъ; чиновники же, тоже съ ранняго утра, уходятъ на службу въ разные свои суды, присутствія, конторы и канцеляріи, "докладывать", "относиться", "сноситься", "предписывать", "рапортовать" и проч. и, утомленные письменной трепкой, возвращаются на квартиры всегда къ вечеру "пропустить", "перекусить", "завалиться"... опять до слѣдующей трепки. Если же кромѣ чиновничества служилаго и купечества торговаго существуютъ еще въ Перетыкиной купцы "не у дѣлъ", и чиновники въ отставкѣ, то эти, право, и въ счетъ у насъ не полагаются. Потому не полагаются, что чиновникъ въ отставкѣ, понашему, то-же, что рыба, вынутая изъ воды; какъ напряженно ни дѣйствуй жабрами, сколько ни бейся, а ужь конецъ-отъ твой вотъ онъ, ибо рубль тридцать и одна треть пенсіи да геморой, сорокъ лѣтъ сидящій въ поясницѣ,-- тоже вѣдь не свои братья! Купцы "не у дѣлъ" и того меньше могутъ идти въ счетъ, по тому соображенію, что если не легко нажить капиталы, то еще труднѣе уберечь ихъ, почему подобный отставной купецъ на склонѣ дней своихъ о томъ только и думаетъ, какъ бы своего Сеньку или Ганьку уставить на ту точку, чтобы онъ, пришедши въ трактиръ, по примѣру родителя, спрашивалъ "пару" чая съ "постнымъ" сахаромъ, а не полудюжину клико съ сотней устрицъ, чтобы онъ, Ганька, каждую копейку въ зубахъ держалъ, а не сотенными депозитами трубки раскуривалъ или цыганскихъ дѣвокъ, разныхъ Машекъ да Дашекъ обдаривалъ. Угнетенный этими неотступными мыслями о сбереженіи капиталовъ, купецъ "не у дѣлъ" сначала мало-по-малу, а потомъ и совершенно исчезаетъ изъ жизни Перетыкиной улицы, такъ-что только выносъ его разбитаго параличомъ тѣла да скачка опечаленныхъ наслѣдниковъ на лихихъ тройкахъ, съ бубенцами и мамзелями еще и напомнятъ улицѣ, что скончался, молъ, купецъ такой-то, житія его было лѣтъ столько-то, наслѣдство принялъ и оное съ благодарностью въ оборотъ пустилъ такой-то.
   Итакъ основной элементъ Перетыкиной -- купечество торговое и чиновничество служилое, съ небольшой примѣсью солиднаго мѣщанства и степенныхъ разночинцевъ. Если при этомъ принять въ соображеніе, что служилые и торговые люди всѣхъ указанныхъ категорій отправляютъ свои службы и торги на сторонѣ, въ городѣ или иныхъ мѣстахъ, то окажется, что вся жизнедѣятельность нашей улицы находится въ рукахъ купеческихъ и чиновничьихъ женъ и дочерей; отправляясь же въ изысканіяхъ дальше и раздѣляя жизнь общественную отъ жизни семейной, частной, найдемъ, что отягощенныя хозяйствомъ жены за недосугомъ не могутъ принимать почти никакого участія и оказывать почти никакого вліянія на нашу общественную жизнь; слѣдовательно, изъявъ изъ обращенія женъ, увидимъ, что для общественной жизни остаются однѣ дочери, слабыя, невинныя дѣвицы, кои уже потому неспособны руководить сказанной жизнью, что онѣ дѣвицы, общественный же зубъ выростаетъ, какъ дознано, лишь послѣ замужества. Изъ всего изложеннаго слѣдуетъ заключить, что общественной жизни въ Перетыкиной улицѣ -- нѣтъ, такъ-какъ некому заправлять ею, каковымъ отсутствіемъ очень просто и объясняется тишина и благочиніе, составляющія исконную гордость и прелесть нашей улицы.

-----

   Былъ апрѣль мѣсяцъ во второй половинѣ. Всего, можетъ быть, день какой, два осталось до Егорья; ужь и бычій тріумфъ давно отпраздновался всею Москвою {Бычій тріумфъ происходитъ за нѣсколько дней до такъ-называемаго егорьева дня, въ который стадо въ первый разъ выгоняется въ поле, на траву. Тріумфъ этотъ есть учрежденіе вѣковое и состоитъ въ слѣдующемъ: разукрашеннаго лентами быка водятъ по улицамъ двое пастуховъ, причемъ двое другихъ пастуховъ, шествуя впереди виновника торжества, искусно розыгрываютъ на дудкахъ разныя увлекательныя пасторали, на которыя запертыя въ хлѣвахъ коровы отвѣчаютъ страстнымъ ревомъ. За быкомъ идетъ его хозяинъ -- будущій руководитель стада, а хвостъ шествія составляютъ толпы дѣтей и взрослыхъ, словомъ, всякихъ праздныхъ людей, охочихъ до всевозможныхъ торжественныхъ процессій. Прим. автора.}. Добрые люди уже давно набрали березовыхъ почекъ и настояли, кто четвертную, кто полведра, а кто и цѣлое ведро; нетерпѣливые такъ, признаться, ужь и попробовали свѣжей настойки,-- "закутали", какъ говорятъ у насъ въ Москвѣ, и нѣкоторые, не въ осужденіе будь сказано, ловко-таки "закутали"! Появились мухи, весело закудахтали куры и дерма-задралъ свое громкое "кукареку" воевода-пѣтухъ. Стала пріубираться, принаряжаться наша улица: время такое пришло, что и безъ уборки вездѣ все дѣлается прибраннымъ. Помои, напримѣръ, или другую какую нечисть выкинутъ на улицу, -- глядь, черезъ минуту уже и нѣтъ ничего, потому-что жидкое-то -- солнце высушитъ, а твердое -- откуда ни возьмутся, птички господніи на доброе свое здоровье растаскаютъ, собачки пробѣглыя раскушаютъ, а-то такъ и свои-же куры да утки расклюютъ; яма гдѣ откроется -- сейчасъ ее вѣтеръ пылью занесетъ и заровняетъ; заборъ завалится -- палочкой подперъ его, онъ и стоитъ себѣ, никого не трогаетъ...
   Въ такое-то, по истинѣ безмятежное и благопотребное время вдругъ случилось въ Перетыкиной слѣдующее обстоятельство,-- какъ увидимъ ниже,-- надолго нарушившее ея вѣковую тишину.
   Въ одинъ прекрасный день, рано утромъ, одна изъ домовладѣлицъ, вдова чиновника, нѣкая Аграфена Лукьяновна Пыряева, собственноручно приклеила къ своимъ воротамъ билетъ, кратко извѣщавшій, что "одаеца упокой съ небелью". Приклеила билетъ Аграфена Лукьяновна, разумѣется, въ томъ простомъ соображеніи, что упокой, молъ, у меня почти лишній, такъ-какъ лѣтомъ самимъ-то хоть въ чуланѣ, хоть въ сараѣ, хоть на погребѣ жить можно, -- отчегоже, стало быть, и не отдать упокой хорошему человѣку, если такой навернется? Да не въ добрый часъ должно быть бумажку-то налѣпила Аграфена Лукьяновна... Потому не въ добрый, что не успѣла еще путемъ обсохнуть бумажка, не успѣла даже сама хозяйка хорошенько развести въ мысляхъ, сколько запрашивать и за сколько затѣмъ отдавать квартиру, какъ вдругъ заскрипѣла калитка, раздался ожесточенный собачій лай, а за нимъ по всему двору прокатился мужской голосъ, громко возглашавшій:
   -- Эй, упокой! Кто тутъ упокой?
   -- Мы -- упокой, торопливо высунувшись въ окно, отвѣтила пришельцу Аграфена Лукьяновна.-- Цыцъ, Шарка! Я васъ, подлыя! Пожалуйте на крыльцо... Я сейчасъ,-- скороговоркой пробормотала хозяйка и, стрѣлой сбѣжавъ съ лѣстницы, отперла дверь и впустила незнакомца въ комнаты.
   Незнакомецъ былъ молодой человѣкъ, въ синихъ очкахъ, въ полувоенной формѣ, брюнетъ, съ довольно жиденькими усами и бакенбардами.
   -- Вотъ-съ, отворяя дверь въ комнату, жестомъ пригласила Аграфена Лукьяновна.
   Молодой человѣкъ граціозно поклонился и вошелъ, окинулъ бѣглымъ взглядомъ потолокъ, полъ и стѣны, пощелкалъ, неизвѣстно для чего, пальцами въ тонкую перегородку, отдѣлявшую упокой отъ остальныхъ комнатъ, ткнулъ кулакомъ въ сидѣнье стула, вѣроятно пробуя, достаточно-ли таковое твердо, и коротко проговорилъ: "у--ух"
   -- Ужь упокой -- одно слово... Такой упокой, который даже передъ генераломъ самимъ, передъ какимъ-нибудь свѣтлѣющимъ, и передъ тѣмъ не уронитъ себя... выстоитъ, расхваливала Аграфена Лукьяновна. Небель... клоповъ нѣтъ... окна веселенькія... опять-же -- полы, обои, церковь подъ бокомъ, -- ужь, однимъ словомъ, королевскій упокой!
   -- А какъ цѣна?
   -- Вы одни? уклоняясь отъ прямого отвѣта, въ свою очередь задала вопросъ хозяйка.
   -- Одинъ, но со многими, самыми радужными надеждами, развязно отвѣтилъ будущій квартирантъ.
   -- Служить изволите гдѣ?
   -- Нѣтъ; я недавно выпущенъ въ отставку. Прапорщикъ въ отставкѣ, Вячеславъ Александровичъ Штыковъ, добавилъ прапорщикъ въ отставкѣ, ловко щелкнувъ каблукъ о каблукъ и проводя рукой по своимъ жидкимъ усамъ.
   -- Здѣсь изволили служить прежде? снова спросила Аграфена Лукьяновна.
   -- Нѣтъ, я пріѣзжій.
   При словѣ "пріѣзжій" Аграфену Лукьяновну слегка бросило въ дрожь. "Какъ это, думала она, незнакомаго человѣка пустить къ себѣ въ домъ? Еще если-бы хоть какой-нибудь, жившій прежде гдѣ-нибудь по сосѣдству съ Перетыкиной улицей, гдѣ-нибудь въ Рыловоротовѣ, на Собачьемъ Хвостѣ, во Рву, въ Клоповникахъ или Свиномъ городищѣ, наконецъ, просто, гдѣ-нибудь вообще въ Москвѣ, -- а-то пріѣзжій... Богъ его знаетъ, какой онъ. Другой, сохрани владычица, и домъ-то тебѣ спалитъ; а не спалитъ, такъ любовницъ середь бѣла дня по веревкамъ черезъ окошки таскать станетъ, въ жаръ до-гола раздѣваться придумаетъ. Срамъ!" И много, много разныхъ пакостей, какія можно ожидать отъ незнакомаго да еще пріѣзжаго человѣка, ворохнулось въ умѣ Аграфены Лукьяновны. Но не успѣла она, что называется, "войти во вкусъ" всѣхъ такихъ соображеній, раскинуть умомъ въ ширь и глубь, какъ прапорщикъ въ отставкѣ, снова ловко щелкнувъ каблукъ о каблукъ, скороговоркой произнесъ:
   -- Такъ, какъ цѣна?
   -- Но какіе-же ваши виды? спросила хозяйка, опять уклоняясь отъ прямого отвѣта и все еще находясь подъ гнетомъ разныхъ непріятностей, могущихъ произойти отъ незнакомаго да еще, легко сказать, "пріѣзжаго" жильца.
   -- Какъ -- виды?
   -- То-есть, родъ занятій какой вашъ будетъ? пояснила Аграфена Лукьяновна.
   -- О, на этотъ счетъ, сударыня, я счастливѣйшій изъ смертныхъ! У меня есть такая "рука", при помощи которой я могу въ самомъ непродолжительномъ времени получить мѣсто помощника смотрителя острога, или какого-нибудь досмотрщика на скотопригонномъ дворѣ,-- словомъ, захочу только, и заживу аристократомъ!
   Вдова недовѣрчиво посмотрѣла на будущаго аристократа, досмотрщика скотопригоннаго двора, и подумала: "охъ, врешь ты, мозглякъ! Ну, гдѣ тебѣ такое важное мѣсто?"
   -- Такъ, какъ цѣна? стоялъ на своемъ отставной прапорщикъ.
   Аграфена Лукьяновна подумала минуту: "эхъ, чтобы отвязаться, махну самую несообразную цѣну, разсудила она:-- потому -- какой онъ мнѣ жилецъ? Совсѣмъ не рука!
   -- Меньше шести рублей я ни копейки взять не могу, сухо доложила вдова.
   Но кто можетъ представить себѣ смущеніе бѣдной вдовы, когда будущій досмотрщикъ скотопригоннаго двора, вмѣсто всякихъ пререканій о несообразности цѣны, быстро сунулъ въ руку Аграфены Лукьяновны рубль серебромъ, въ видѣ задатка, и, коротко пробормотавъ: "черезъ часъ я вашъ жилецъ", стремительно вышелъ изъ комнаты. Точно громомъ пораженная, съ рублемъ въ рукахъ стояла посрединѣ упокоя злополучная вдова, и сколько всякаго нехорошаго пришло ей на умъ въ эту минуту.
   -- Господи! опомнившись, воскликнула Аграфена Лукьяновна, хватая себя за голову, и стремглавъ бросилась на кухню, гдѣ тѣмъ временемъ кухарка уже успѣла "недосмотрѣть" кашу и вмѣсто того, чтобы вовремя "отставить", сунула ее въ самое пекло, отчего горшокъ тотчасъ-же и разворотило на нѣсколько частей.
   Небольшіе счеты съ виновницей погибели каши и горшка,-- бабой деревенской, грубой и потому долгое время заливавшейся самыми горючими слезами и во всю пасть кричавшей: "Нѣтъ, ты драться не смѣешь! Пойдемъ къ мировому!" -- эти небольшіе счеты, говорю, на нѣкоторое время разогнали черныя мысли Аграфены Лукьяновны; она даже чуть-было и совсѣмъ не забыла объ ужасномъ жильцѣ и хлопотала, суетилась около печи, то задвигая, то выдвигая разные чугуны, чугунки и чугуночки, разные горшки и горшечики, -- какъ вдругъ миръ, снизошедшій-было въ ея больную душу, былъ снова нарушенъ, и на этотъ разъ сильно и надолго. Раздался на дворѣ ожесточенный собачій лай, заскрипѣла калитка, завизжали на ржавыхъ петляхъ и затѣмъ лѣниво отворились ворота,-- глянула въ окно Аграфена Лукьяновна,-- руки, ноги такъ и отнялись сразу: жилецъ, съ подушкой и еще какимъ-то узелочкомъ, подъѣзжалъ прямо къ крыльцу.
   -- Владычица! взмолилась одинокая, беззащитная вдова:-- Не оставь меня твоимъ заступленіемъ при моемъ горегорькомъ вдовствѣ! зарыдала она и, какъ стояла, такъ и грянулась передъ образомъ на колѣни.

-----

   День клонился къ вечеру. Въ Перетыкиной уже многія христіанскія души отошли ко сну; многія готовились отойти и очень ограниченное число душъ еще бодрствовали, впрочемъ, потягиваясь и широко розѣвая и крестя рты. Тишь стояла такая, что изъ конца улицы въ конецъ было слышно, какъ сморкался и кашлялъ кто-нибудь, изъ перетыкинцевъ, какъ ревѣла корова, тявкала отъ скуки собака, или тренькала гдѣ-нибудь гитара, подъ унылый звонъ которой тоскующая чиновничья душа жиденькимъ фальцетикомъ докладывала, какъ
   
   Подъ вечеръ осенью ненастной
   Пустыннымъ дѣва шла мѣстамъ
   И тайный плодъ любве несчастной
   Держала трепетнымъ рукамъ.
   
   Прапорщикъ Штыковъ къ этому времени только-что успѣлъ разобраться въ своей новой квартирѣ... и, говоря безъ шутокъ, комнатка вышла хоть куда. Во-первыхъ, украшенію такъ-называемаго "упокоя" много способствовало то обстоятельство, что прапорщикъ нашъ былъ большой знатокъ и любитель картинъ, почему стѣны тотчасъ-же воспріяли на себя бездну разныхъ литографій и фотографій, большихъ, среднихъ и малыхъ размѣровъ, раскрашенныхъ, просто черныхъ, съ объяснительными подписями, безъ всякихъ подписей, и т. д. Особенно выдавалась, напримѣръ, литографія съ подписью по-нѣмецки: "Die schöne Sascha", гдѣ Прекрасная Саша была изображена лежащею au naturel, впрочемъ, въ ожерельи, серьгахъ, браслетахъ и съ часами, гдѣ-то на лугу, должно быть, въ какомъ-нибудь восточномъ гаремѣ, какъ слѣдовало заключить по фигурѣ стоявшаго невдалекѣ евнуха, тоже au naturel, но съ саблей на-голо, -- больше, разумѣется, походившаго на кочегара или угольщика, чѣмъ на заправскаго евнуха. Картина эта, надо думать, принадлежала къ наиболѣе любимымъ прапорщикомъ, потому-что была повѣшена надъ самой кроватью нашего героя. Не менѣе Прекрасной Саши обращала на себя вниманіе другая литографія, носившая названіе "Девичи времяпровожденія", представлявшая группу дѣвицъ на берегу рѣки, дѣвицъ совсѣмъ раздѣтыхъ, но какъ-бы боящихся броситься въ прохладныя струи:-- эта висѣла по правую сторону зеркала. Третья литографія, висѣвшая отъ зеркала влѣво, представляла то-же самое, что и Девичи времяпревожденія, но такъ-какъ изъ-за кустовъ выглядывалъ охотникъ, во французскомъ кафтанѣ и трехъугольной шляпѣ съ наушниками, съ. ружьемъ и свиноподобной собакой, то картина и носила соотвѣтствующее ей названіе -- "Любопытный Андрюша". Кромѣ этихъ трехъ литографій, составлявшихъ, такъ сказать, ядро галлереи, по стѣнамъ было разбросано еще множество другихъ литографій и фотографій, хотя большею частью и извѣстныхъ подъ общимъ именемъ "соблазнительныхъ" ("тьфу-картинъ", какъ выражаются перетыкинскія дамы), но зато всегда выполненныхъ, если и не вполнѣ художественно, такъ, по крайней мѣрѣ, совершенно откровенно и во всякомъ случаѣ дѣйствующихъ на молодую натуру самымъ ободряющимъ образомъ. Тутъ были всевозможныя Паши, Маши, Саши, Даши, Серафимы, Матильды, Маргариты, Амаліи, Нормы, и проч. и проч.; тутъ были положенія стыдливыя, стыдливо-откровенныя, просто-откровенныя, усиленно-откровенныя, откровенныя "на ура!" и т. д. и т. д., -- словомъ, гуляй-душа!-- Съ другой стороны, украшенію упокоя не мало послужило также оружіе и иная воинская сбруя, которыхъ у нашего отставнаго прапорщика оказалось въ достаточномъ количествѣ. Такъ, по бокамъ зеркала помѣстились сабля будничная и сабля праздничная, надъ зеркаломъ одноствольное ружье безъ замка, надъ кроватью, немного повыше Прекрасной Саши, патронташъ и папаха, въ углу шомполъ, тесакъ безъ ноженъ и сломанный штыкъ, на столѣ солдатская манерка, вязанка старыхъ пуговицъ, фуражка съ кокардой постарше, фуражка съ кокардой помоложе -- праздничная, и т. п. и т. п. Короче: комната совершенно преобразилась и приняла характеръ, такъ-сказать, веперо-марсовскій.
   Ставши на средину своей новой квартиры и осмотрѣвъ пристальнымъ окомъ комнату со всѣхъ сторонъ, Штыковъ остался совершенно доволенъ и упокоемъ, и собственнымъ изящнымъ вкусомъ, почему даже позволилъ самъ себя громогласно похвалить, сказавши: "Молодецъ, братъ, Вячеславъ!" и затѣмъ, подумавши немного, разсудилъ, что послѣ уборки недурно было-бы и прогуляться, ибо прогуливаться въ пріятномъ расположеніи духа похвально. Послѣ такого умозаключенія, отставной прапорщикъ накинулъ на плечи пальто и, взявши въ руку вмѣсто трости шомполъ, быстро вышелъ на улицу.
   Лишь только Штыковъ перешагнулъ за калитку, лишь только стали глохнуть въ уличной тишинѣ его шаги и смолкли собаки, провожавшія лаемъ новаго жильца -- отворилась дверь въ упокой и на цыпочкахъ, крадучись, вошла въ него Аграфена Лукьяновна и за ней, крадучись и такъ-же скромно, еще двѣ какія-то старушки; кухарка осталась въ наблюдательномъ положеніи за дверью и то появлялась на порогѣ упокоя, то стремительно бросалась въ прихожую, къ окну, посмотрѣть, не вернулся-бы на грѣхъ самъ-то. Аграфена Лукьяновна была совершенно разстроена; въ эти нѣсколько часовъ она постарѣла на цѣлый десятокъ лѣтъ: такого горя съ ней не бывало съ самой смерти мужа, т. е. ровно пятнадцать лѣтъ тому назадъ.
   -- Вся улица, матушка Аграфена Лукьяновна, вся улица, просто, сдивудается, бормотала одна изъ сопровождавшихъ хозяйку старушекъ.-- Разсказываю я давеча Марьѣ Никаноровнѣ, какъ, молъ, наша бѣдная Аграфена Лукьяновна на жильцѣ прошиблась, такъ, вѣрите ли, у ней слезы такъ градомъ, градомъ и сыплются изъ глазъ. Сейчасъ умереть, если вру!
   Аграфена Лукьяновна болѣзненно вздохнула на такія рѣчи.
   -- Сынокъ у нихъ, Никифорушка, блаженненькій-то, -- ужь, кажется, чего спрашивать съ него, божьяго человѣка,-- такъ и тотъ, можете себѣ представить, только-что услышалъ, что офицеръ переѣхалъ къ вамъ, руками, знаете, этакъ дѣлаетъ, точно отпихиваетъ кого отъ себя, а самъ все: "пафъ! пафъ!" то-есть какъ-будто говоритъ, что изъ ружья, молъ, застрѣлитъ. Чугункины, Потатуйкины, Швабрина Дарья Устиновна -- да, всѣ, всѣ... Вотъ провалиться на семъ мѣстѣ!-- Ахъ! ахъ! вдругъ, нежданно вскрикнула разсказчица.
   -- Ахъ! ахъ! Ахъ! ахъ! ахъ! разомъ вскрикнули за ней удрученная горемъ, безпомощная вдова, другая старушка и кухарка въ прихожей, рѣшившаяся даже по этому случаю переступить порогъ и выдвинуться на средину упокоя: всѣ онѣ почему-то вообразили, что старушка въ самомъ дѣлѣ проваливается сквозь землю, согласно только-что выраженному ею желанію.
   Но разсжаэщица вовсе и не думала проваливаться. Ставъ въ позу прекраснаго Іосифа, убѣгающаго отъ соблазнительницы, жены Пентефрія, старушка такъ и закаменѣла на мѣстѣ. Хозяйка, гостья и кухарка бросились къ ней и по направленію ея рукъ, простертыхъ къ Прекрасной Сашѣ, красовавшейся надъ кроватью жильца, тотчасъ сообразили, въ чемъ дѣло, и тоже закаменѣли.
   -- Ну, не безстыжія-ли твои бѣльма? обращаясь къ Прекрасной Сашѣ, первая перешла изъ каменнаго состоянія въ состояніе безсознательной ярости кухарка.-- Ну, не моганка-ли ты опосля всего эфтого, тахто обохалимши барынину комнату? допрашивала безмолвную картину все та-же кухарка.
   -- Господи! что-же это такое? неутѣшно рыдала вдова, закрывъ руками лице.-- Вѣдь у меня всѣ упокой, всѣ стѣны, всѣ уголки, щелочки -- все святой водой окроплено...
   Ока готова была лишиться чувствъ и упасть въ обморокъ, почему сострадательныя гостьи тотчасъ поспѣшили на помощь и, не разсматривая далѣе соблазновъ, въ видѣ разныхъ Дащъ, Серафимъ и Амалій, лѣзшихъ на нихъ со всѣхъ стѣнъ, вывели несчастную Аграфену Лукьяновну изъ упокоя.
   -- Что мнѣ дѣлать? что мнѣ дѣлать? ломая руки, горевала вдова.
   Но не меньше ея растерялись и тоже не знали, что нужно дѣлать въ подобномъ положеніи, и обѣ старушки и даже кухарка, болѣе ихъ сообразительная и находчивая.
   -- А по моему, послѣ долгаго молчанія, наконецъ, опять первой заговорила все та-же кухарка; -- такъ, перекрестившись, да любехонько его въ три-шеи и махнуть со двора!
   -- А задатокъ-то? горько вопросила вдова.
   -- Песъ съ нимъ и съ задаткомъ: выкинуть ему -- жри!
   -- Зачѣмъ вы задатокъ-то съ него взяли? вмѣшалась въ разговоръ одна старуха.
   -- Именно, не слѣдовало брать, подтвердила другая.
   -- Голубчики вы мои! возопила Аграфена Лукьяновна, у которой разрывалось сердце:-- вѣдь вы сами знаете, какое мое дѣло горькое, вдовье: ни мнѣ посовѣтоваться съ кѣмъ, ни мнѣ увспросить у кого -- одна, какъ перстъ, мотаюсь. И думки у меня не было, чтобы все это такъ скоро сдѣлалось. Ужь тогда только, вѣрите-ли, и опомнилась я, какъ выскочилъ онъ изъ горницы да пошелъ по двору -- вижу Шарка на него такъ и наскакиваетъ, такъ и наскакиваетъ, такъ за икры и ловитъ.
   -- Песъ, песъ, а вотъ, видите-ли, и тотъ понимаетъ, отозвалась одна старушка.
   -- Песъ, матушка, умнѣе человѣка, вставила слово другая.
   -- Вѣдь я какая, продолжала разсуждать неутѣшная вдова:-- это какъ-то, скажу вамъ, покупала я на рынкѣ яйца. Только, вижу, мужикъ попался пьяненькій: "выбирай, говоритъ, сама". Вотъ к отдала ему деньги, выбрала десятокъ покрупнѣе да потомъ еще парочку прихватила: все равно, думаю, пропьетъ. Такъ, что-жь вы думаете -- вдругъ какъ окрысится на меня мужичишко-то: ты, говоритъ, не только-что самыхъ крупныхъ выбрала, а еще пару спахала, такая, говоритъ, ты, сякая... такъ, знаете, чернотою и пустилъ. Ну, и что-же? Мало того, что вернула я ему, такъ я-же еще и осталась, какъ оплеванная какая. Вотъ какой мой характеръ.
   -- А я, знаете, что придумала? вдругъ, словно осѣненная свыше, изрекла одна изъ старухъ, та, которая первая окаменѣла при видѣ Прекрасной Саши.
   -- Матушка, что такое? исполнившись надеждъ, вопросила безнадежная вдова.
   Всѣ притаили дыханіе.
   -- Какъ хотите, а безъ Николая Викулыча тутъ дѣло не обойдется, коротко и ясно провозгласила старуха.
   -- Но вѣдь вы знаете... Вѣдь онъ тогда у меня кочета-то на смерть зашибъ...
   -- Знаю, знаю, голубчикъ Аграфена Лукьяновна, перебила старушка: -- но что-же дѣлать, нужно помириться.
   -- Вѣдь четыре года... Вѣдь и до сего времени своихъ курочекъ подъ чужого кочета подпускаю...
   -- И, матушка! По сорока лѣтъ люди ссорятся, да и тѣ мирятся; а четыре года не велико время.
   -- Но вѣдь какъ онъ меня поносилъ, вы то вспомните.
   -- Что-же дѣлать, милая Аграфена Лукьяновна, что-же дѣлать, когда такой узелъ вышелъ, что безъ него не развяжешь?-- А ужь Николай Викулычъ, сами знаете, по пальцамъ вамъ все разведетъ... У Дарьи-то Семеновны, помните, дочь-отъ отъ рукъ отбивалась, ужь, кажется, сколько ума тутъ нужно было,-- анъ скрутилъ такъ, что только любо-два: и года послѣ того не прожила...
   Вообще, послѣ привлеченія къ дѣлу Николая Викулыча, вдова нѣсколько ожила, надѣясь найти добрый совѣтъ и вѣрное успокоеніе въ жтомъ привлеченіи. Рѣшено было, впрочемъ; поступить возможно политичнѣе, дабы не уронить себя, а вмѣстѣ и заручиться такимъ сильнымъ человѣкомъ, именно: завтра-же, пораньше, заслать къ нему кухарку съ извѣщеніемъ, что барыня, молъ, приказали кланяться и доложить, что въ писаніи говорится: "другъ друга обнимемъ", а еще, молъ, барыня оченно просятъ къ себѣ сейчасъ-же чай кушать, такъ-какъ имъ оченно и оченно даже васъ нужно. Если-же Николай Викулычъ будетъ упираться, то идти барынѣ самой съ хлѣбомъ-солью и, напомнивъ, что всѣ мы въ семъ мірѣ лишь гости, потому что земля въ землю и отыдетъ -- плюнуть на все и убѣдительно просить примириться. Словомъ, были тщательно обдуманы всѣ варіанты примиренія и Аграфена Лукьяновна какъ-будто вздохнула нѣсколько свободнѣе. Успокоивъ страдалицу, какъ могли и какъ умѣли, старушки-гостьи крѣпко разцѣловались съ ней и, пожелавъ ей всякихъ благъ, разбрелись по домамъ, не переставая восклицать во время пути: "Ахъ, какой соблазнъ, какой соблазнъ на нашу улицу въѣхалъ!"
   По уходѣ старушекъ скоро вернулся жилецъ и, должно быть, тотчасъ-же легъ спать, потому что сколько ни наблюдали за нимъ барыня и кухарка, ничего онѣ не могли замѣтить похожаго на ужасное раздѣванье до-нага или не менѣе ужасное втаскиванье черезъ окна по канатамъ безстыжихъ женщинъ. Тѣмъ не меньше Аграфена Лукьяновна положила въ сердцѣ своемъ -- продолжать наблюдать и для этого пожертвовать даже сномъ.
   -- Матренушка, искательно обратилась она къ кухаркѣ, -- а вѣдь намъ, пожалуй, нынѣшнюю-то ночь не придется спать.
   -- Это съ чего еще?
   -- Да какже? Ужли-же такъ его безъ призора и бросить?
   Но Матренушка, вмѣсто отвѣта, раскинула на полу какой-то шугай и такъ, въ чемъ была, въ томъ и повалилась, грубо и коротко проворчавъ: "не спи -- твое дѣло!"
   -- Какая ты злая, Матренушка, укорила кухарку вдова.
   -- А ты не дерись! Вѣрно, какъ нужда, такъ -- "Матренушка", а то такъ изъ-за горшка, который, плюнуть на него не стоитъ, сейчасъ и въ морду...
   -- Да вѣдь онъ, Матреша, девятнадцать лѣтъ служилъ.
   -- Хошь-бы двадцать, все-таки -- не дерись!
   -- Неблагодарная ты, неблагодарная! съ грустью проговорила Аграфена Лукьяновна.-- Ты вспомни только то, что когда ходили мы съ тобой къ Троицѣ-Сергію, Богу молиться, цѣлую недѣлю ходили -- тронула-ли я тебя хоть пальцемъ?
   -- Еще бы...
   -- Что: еще бы? Развѣ бы, если бы я озорница какая была, я, не могла бы?
   -- Какже! Это ты дома-то воительница, а тамъ, въ полѣ-то, а бы тебя сама... вонъ, какъ чертей -- наотмашь...
   Матрена понимала всю безвыходность положенія своей барыни и потому ораторствовала, не стѣсняясь.
   -- Каждый-годъ по запону тебѣ дарю, и то ты ни во что ставишь мои благодѣянія, горько упрекнула неблагодарную вдова.
   -- А мнѣ плевать -- возьми ихъ хоть сейчасъ, свои запоны! отрѣзала Матрена и повернулась къ стѣнѣ, спиною къ барынѣ.
   Усматривая, что разговоръ принимаетъ нѣсколько щекотливое направленіе и что было бы неблагоразумно при такихъ горькихъ обстоятельствахъ лѣзть на ссору, Аграфена Лукьяновна замолчала и, положившись во всемъ на власть божію, рѣшилась и сама отойти ко сну, строго, впрочемъ, наказавъ кухаркѣ чѣмъ свѣтъ сбѣгать къ Николаю Викулычу и поступить, какъ условлено было давеча. Горе и. заботы такъ сокрушили злополучную вдову, что едва она доплелась до постели, какъ тотчасъ-же и заснула самымъ крѣпкимъ сномъ.

-----

   Утромъ Аграфена Лукьяновна встала съ зарей, разбудила Матрену и такъ-какъ посылать ее къ Николаю Викулычу было рано; то обѣ женщины и принялись покуда за разныя хозяйственныя занятія: осмотрѣли ухваты, сковородники, чугуны, горшки, освидѣтельствовали, не нанюхали-ли кошки воду, не навредили-ли гдѣ мыши, -- да мало-ли сколько дѣловъ передѣлали. Аграфена Лукьяновна даже, признаться, успѣла уже и поворчать немножко на свою Матрену, когда увидѣла, что чистый ковшикъ лежалъ совсѣмъ близехонько къ поганому ведру, такъ что чуточку бы еще -- и ковшикъ былъ бы оскверненъ: хоть бросай его тогда!
   -- Вѣдь тыщу разъ, тыщу разъ, кажется, говорила, что чистый ковшикъ долженъ висѣть вотъ на этомъ гвоздѣ, ворчала вдова, вѣшая ковшъ на мѣсто.
   -- Ну, закомандовала, огрызлась Матрена, разставляя по ранжиру разныя кухонныя орудія.
   -- Да вѣдь, дурь ты баба, ты то только возьми въ свою пустую башку, что если мы будемъ чистое съ поганымъ мѣшать, такъ вѣдь придется пополамъ съ навозомъ ѣсть и пить... отъ христіанства отступиться, усилила аргументацію Аграфена Лукьяновна.
   -- Ну, стой, стой! Куда поперъ! воевала Матрена съ непослушнымъ ухватомъ, валившимся прямо на кочергу.
   -- То-ли дѣло, какъ все у мѣста, чинно, въ порядкѣ, продолжала свои наставленія хозяйка.-- Да и что стоитъ дѣлать, какъ слѣдуетъ? Ничего. А всякій, между тѣмъ, даже посторонній, радуется...
   -- О, песъ тебя заѣшь! Опять не въ свое мѣсто лѣзешь! муштровала Матрена непослушный ухватъ.
   Трудно опредѣлить, къ чему привели бы эти маленькія размолвки, да и привели-ли бы даже къ чему-нибудь болѣе грандіозному, еслибы имъ не помѣшало слѣдующее обстоятельство, отвлекшее Аграфену Лукьяновну отъ дальнѣйшаго развитія темы о чистомъ и поганомъ.
   Пришелъ трубочистъ и началъ, глупый мужикъ, съ такимъ громомъ и шумомъ справлять свое очистительное дѣло, что Аграфена Лукьяновна не могла удержаться и невольно вышла изъ себя.
   -- Да ты куда пришелъ? Куда ты пришелъ, дьяволъ, спрашиваю я тебя? стремительно приступила къ черномазому рыцарю золы и сажи неутѣшная вдова.
   -- Извѣстно, куда, коротко буркнулъ рыцарь и загремѣлъ пуще прежняго.
   -- Понимаешь-ли ты, ефіопская твоя харя, что ты пришелъ въ благородный домъ?
   -- Домъ-отъ, можетъ, и благородный, да трубы такія-же, какъ и у мужиковъ, продолжая свое дѣло, замѣтилъ трубочистъ.
   У Аграфены Лукьяновны кровь бросилась въ голову отъ такой неслыханной дерзости; она готова была разорвать на части негодяя-мужичишку.
   -- Да я тебя, мерзавецъ! Я тебя, разбойничья твоя душа, песъ, татаринъ поганый! Вотъ сейчасъ,-- она сдѣлала нетерпѣливое движеніе къ двери, -- сейчасъ пойду къ жильцу-офицеру и попрошу, чтобы онъ саблей на части разрубилъ тебя, вора, бродягу безпаспортнаго!
   -- Тьфу ты, съумасшедшая! плюнулъ грубіянъ и, бросивъ работу, ушелъ.
   Аграфена Лукьяновна кинулась за нимъ, Сначала на дворъ, а потомъ на улицу; и долго дѣвственныя стогны Перетыкиной оглашались самыми отборными, самыми тяжеловѣсными ругательствами, какія только могутъ вылетать изъ глубины больной, надорванной всякими несчастіями груди. Провожая трубочиста вдоль улицы и неустанно нанизывая поганаго на паршиваго и подлаго, а затѣмъ все это связывая ворами, подлецами, бродягами и тому подобными существительными, неутѣшная вдова увлеклась до того, что едва не забыла совсѣмъ объ Николаѣ Викулычѣ, и, только благодаря Матренѣ, спохватилась во время и тотчасъ-же отрядила кухарку за этимъ мудрымъ совѣтчикомъ.
   Но "бѣда бѣду родитъ", говоритъ пословица. Едва Матрена вышла со двора,-- такъ, можетъ быть, пять минутъ какихъ-нибудь прошло, какъ послышались шаги въ комнатѣ жильца, а затѣмъ заскрипѣла и пріотворилась дверь, ведущая изъ упокоя въ прихожую. Аграфена Лукьяновна такъ и обмерла; такъ руки, ноги и затряслись у ней.
   -- Эй, кто тамъ есть? раздался окрикъ.
   -- Мы-съ, не вдругъ, прерывающимся голосомъ пролепетала злополучная женщина.
   -- Кто: вы?
   -- Мы-съ... хозяйка-съ...
   Опять послышались шаги: вотъ они близятся и близятся. Ужасъ объялъ Аграфену Лукьяновну: хотѣла она бѣжать, куда глаза глядятъ -- Ноги не слушаются; хотѣла крикнуть: "караулъ"!-- языкъ точно окаменѣлъ во рту.. "Ну, смерть моя пришла"! подумала горькая вдова и приготовилась покорно принять мученическій вѣнецъ, сожалѣя лишь о томъ, что не успѣла передъ кончиной сходить въ баню, одѣться въ чистое бѣлье, приложиться къ Иверской и исполнить христіанскій долгъ, а, главное, не успѣла наказать Матренѣ, когда именно слѣдуетъ затѣвать блины для помина по ея грѣшной душѣ... Но вотъ отворилась дверь въ кухню и отставной прапорщикъ смѣло и прямо подошелъ къ потерявшей сознаніе женщинѣ, сунулъ ей что-то въ руку, отрывисто проговорилъ при этомъ тоже что-то и затѣмъ вышелъ. Зеленый туманъ какой-то стоялъ въ глазахъ Аграфены Лукьяновны, стучали виски, тяжело и высоко вздымалась грудь. Пришедши нѣсколько въ себя, долго, долго, тупо оглядывалась она вокругъ, совершенно не помня, что творилось, здѣсь пять минутъ тому назадъ и какимъ путемъ не только уцѣлѣла ея голова, но еще и попала ей въ руку пятирублевая бумажка. Думала, думала страдалица и, наконецъ, не умѣя ничего сообразить, тяжело опустила голову на руки и истерически, горько, горько зарыдала.
   Въ такомъ положеніи нашли ее поспѣшившій на помощь Николай Викулычъ и Матрена.
   -- Голубушка, Аграфена Лукьяновна, что съ вами? участливо обратился къ вдовѣ Николай Викулычъ.
   -- Спасите! спасите! только и могла проговорить она и лишилась чувствъ.
   Однако,, не будемъ терять времени и, пока Аграфена Лукьяновна находится въ безчувственномъ состояніи, попробуемъ покороче познакомиться съ Николаемъ Викулычемъ.
   Николай Викулычъ былъ человѣкъ достаточно пожившій, торговалъ, былъ женатъ, имѣлъ дѣтей и небольшой собственный домикъ въ Перетыкиной. Николай Викулычъ считался умнѣйшей головой не только въ своей улицѣ, но и далеко за ея предѣлами: "во всякомъ дѣлѣ три собаки съ шерстью съѣлъ", отзывались о немъ свѣдущіе люди. Отличительными чертами Николая Викулыча были: любовь къ карточной игрѣ, страсть къ устраиванію чужихъ семейныхъ неурядицъ, частое употребленіе въ разговорѣ словъ "голубчикъ" и "голубушка" и полнѣйшая трезвость... изъ боязни запоя. Краснорѣчивый и сладкій на словахъ, Николай Викулычъ былъ не меньше краснорѣчивъ и сладокъ на бумагѣ, что ему давало огромный перевѣсъ надо всѣми, даже служилыми, перетыкинцами, умѣвшими лишь третьимъ начальникомъ подписать бумагу или первымъ подчиненнымъ переписать таковую, тогда какъ онъ имѣлъ талантъ даже къ сочиненію какого угодно документа. Этотъ-то талантъ къ сочиненію особенно вспомогалъ нашему сочинителю при устроеніи чужихъ семейныхъ дрязгъ, гдѣ часто приходилось ему дѣйствовать сколько словесно, столько-же и письменно. "Удержати сибя,-- писалъ, напримѣръ, въ случаѣ надобности, Николай Викулычъ какой-нибудь дочери, отбивающейся отъ материнскихъ рукъ, силящихся выпихнуть ее за Прохора, тогда какъ она хочетъ выскочить за Семена,-- клянусь Богомъ, удержати себя отъ стремленія выдти замужъ за пьяницу и развратника, въ припадки гордостѣ оплеваннаго обществомъ и имѣющаго при низкости души четырехъ любовницъ и семнадцать человѣкъ незаконорожденыхъ младенческихъ душъ, увпомещенныхъ въ Воспитательномъ домѣ, подъ номерами"... (слѣдуютъ номера) или: "Безумецъ! писалъ Николай Викулычъ къ этому-же самому пьяницѣ и развратнику, имѣющему любовницъ и младенческія души, увпомѣщенныя подъ номерами: -- что ты дѣлаишь? Али жисть твоя надоѣла тибе? Долгъ честнаго и благороднаго человѣка требовантъ отъ миня служить тибе по гропъ. Ты обольщенъ безтыдницой, катораю я самъ ведилъ намедни въ связи съ пажарнымъ салдатишкой, аплакиваюсчей рожденіе свое отъ горькихъ пьяницъ-родителевъ", и т. д. Словомъ, когда дѣло переходило на бумагу, Николай Викулычъ умѣлъ убѣждать хоть кого.-- Вотъ онъ-то, такой-то сильный человѣкъ и сидѣлъ теперь передъ Аграфеной Лукьяновной, готовый на всякую помощь.
   -- Голубушка Аграфена Лукьяновна! Да успокойтесь-же, ради самого Создателя...
   -- Не могу, не могу успокоиться! Охъ, не могу, не могу! тосковала вдовица.
   -- Да вы разскажите мнѣ, голубушка, въ чемъ дѣло? Въ чемъ дѣло-то, разскажите? Успокойтесь, голубушка, и разскажите.
   Оправившись нѣсколько послѣ такихъ ободреній, вдовица, не безъ труда, однако, изложила передъ Николаемъ Викулычемъ всѣ, извѣстныя уже намъ, обстоятельства дѣла, высказала всѣ свои соображенія и опасенія, разумѣется, стираясь накладывать краски возможно гуще и давать воображенію возможно большій просторъ.
   Николай Викулычъ выслушалъ разскащицу терпѣливо, многозначительно покуривая папиросу и не менѣе многозначительно скрѣпляя разсказъ короткими утвержденіями, въ родѣ: "да", "такъ", "вѣрно", "тссъ"! и проч.
   --. Такъ, вы говорите, что обнаженная женщина виситъ на стѣнѣ? строго спросилъ онъ Аграфену Лукьяновну, когда та привела рѣчь къ концу.
   -- Какое обнаженная -- совсѣмъ... Ахъ, развѣ я могу!.. благородная женщина... когда я, можно сказать, соблюдаю свое вдовство...
   -- Да-съ.
   -- И не одна вѣдь... Всѣ стѣны огадилъ мерзавецъ!..
   Слушатель въ ужасѣ покачалъ головой.
   -- Самоваръ вотъ теперь должна подавать ему, а боюсь, потому думаю: ну, да какъ онъ его объ стѣну шваркнетъ?
   -- Шваркнетъ, шваркнетъ. Такой разбойникъ, голубушка, непремѣнно шваркнетъ.
   -- Такъ легко-ли это мнѣ? Вѣдь самоваръ-то у меня, самый плохенькій и тотъ два рубля семь гривень стоитъ; а если на ассигнаціи, такъ сколько тутъ денегъ,-- сочтите-ка...
   -- Не слѣдуетъ, не слѣдуетъ подавать: такъ, не лакавши, пусть и сидитъ, одобрилъ Николай Викулычъ.
   Минута пролетѣла въ молчаніи.
   -- Думала на него просьбу подать... Опять и то думаю: куда подашь?
   Этотъ вопросъ поставилъ въ тупикъ даже и самого Николая Викулыча. "Надо, въ самомъ дѣлѣ. Слѣдуетъ подавать? размышлялъ онъ самъ съ собою.-- Къ митрополиту если?-- Не подходятъ.-- Въ духовную консисторію подать?..-- Опять не рука.-- Къ мировому?-- По легкости наказанія, налагаемаго мировыми судьями, не стоитъ.-- Если по роду имѣющихся у него орудій преступленія -- картинъ, обратиться въ Академію художествъ?..-- Пожалуй, возвратятъ съ надписью: "къ поданію не подлежитъ"...
   -- Онъ въ карты не играетъ-ля? логически вышелъ изъ такого затруднительнаго положенія Николай Викулычъ.
   -- Ахъ, дорогой Николай Викулычъ! возопила вдова.-- Да развѣ онъ, какъ люди? какія ему карты, когда онъ только и смотритъ, какъ-бы зарѣзать или ограбить кого!
   -- Нѣтъ, я, видите-ли, къ чему это говорю, пояснилъ Николай Викулычъ:-- точно такой-же случай, какъ вотъ съ вами теперь, уже былъ на моихъ глазахъ одинъ разъ. Было это, голубушка, лѣтъ семнадцать тому назадъ; жилъ я тогда еще въ Стародубинной улицѣ,-- знаете, сейчасъ какъ отъ Никола-Попляши черезъ заборъ-то перелѣзть, такъ желтенькій доминъ... Вотъ-съ, голубушка-съ Аграфена Лукьяновна, въѣхалъ въ нашу улицу купецъ -- не хуже вашего удалецъ: сидитъ съ утра до поздней ночи одинъ въ комнатѣ, того, и глядимъ -- убьетъ кого, или домъ подожжетъ. Страхъ, голубушка, капалъ на всѣхъ насъ, божусь Богомъ! Ходили, ходили мы вокругъ него, цѣлый мѣсяцъ ходили, наконецъ, выходили-таки свое: разѣ заманили на пулечку, другой заманили, а потомъ, пулечка за пулечкой, и вылетѣла дурь-то изъ головы... человѣкъ человѣкомъ сталъ: такъ-то-ли началъ рубиться въ карты -- и день и ночь!-- Вотъ къ чему я объ картахъ-то рѣчь завелъ, закончилъ Николай Викулычъ.
   Аграфена Лукьяновна только вздохнула на такія Николай Викулыча рѣчи.
   -- Вамъ, знаете, что нужно сдѣлать, голубушка вы моя? обратился къ ней совѣтчикъ.
   -- Что, батюшка? что, родной? Научите вы меня, глупую, неразумную сироту.
   -- Во-первыхъ, вамъ надобно какъ можно строже за нимъ слѣдить, многозначительно изрекъ Николай Викулычъ.
   -- Такъ, такъ, уставившись на него всѣми глазами, кивала вдова.
   -- Во-вторыхъ, вы должны каждое его слово, каждый шагъ записывать.
   Сирота подумала капельку.
   -- Записывать? спросила она.
   -- Каждое его слово, каждый шагъ непремѣнно записывать. Одно только и знать: записывать, записывать и записывать.
   -- Ахъ, дорогой Николай Викулычъ! взмолилась вдова. Ну, легко-ли мнѣ это? Сами вы знаете, какой я писарь... я вонъ бумажку къ воротамъ и ту никакъ два часа писала, да и то подъ лавочниковы слова. Охъ, если-бы я ученая да образованная была по нонѣшнему-то свѣту, -- съ грустью прибавила Аграфена Лукьяновна, -- развѣ-бы я мучилась такъ-то, какъ и теперь мучаюсь? Да я-бы его, идола, еще вчерась кубаремъ съ лѣстницы пустила!
   -- Ну, хорошо, уступилъ Николай Викулычъ:-- такъ не записывайте...
   -- Вотъ на этомъ дай вамъ Богъ добраго здоровья, поблагодарила вдова.
   -- Но, все-таки -- слѣдите...
   -- Слушаю, слушаю.
   -- И потомъ обо всемъ замѣченномъ передавайте сейчасъ-же мнѣ.
   -- Вамъ?
   -- Мнѣ, мнѣ.
   -- Слушаю-съ.
   -- Ну, а тамъ мы увидимъ, какъ поступить, таинственно шепнуль Николай Викулычъ, лукаво подмигнувъ лѣвымъ глазомъ.-- Надѣемся, голубушка Аграфена Лукьяновна, что парень-то не вывернется изъ нашихъ лапъ, заключилъ, вставая со стула, совѣтчикъ и еще разъ подмигнулъ.
   -- Куда-же вы, дорогой?
   -- Пора, пора, голубушка.
   -- А чайку-то?
   -- Ни, ни, ни, ни! Бѣгу, спѣшу, лечу! лаконически проговорилъ Николай Викулычъ и оставилъ жилище бѣдной вдовы, значительно, впрочемъ, успокоивъ и ободривъ злополучную страдалицу.
   Лучъ надежды заблестѣлъ въ сердцѣ Аграфены Лукьяновны. Она сама чувствовала, что посѣщеніе Николая Викулыча какъ будто поставило ее на ноги, укрѣпило, оживило, и не мало тому радовалась. Такъ благодатная роса живитъ спаленную солнцемъ, поблекшую и приникшую къ землѣ былинку: выпрямляется и яркимъ изумрудомъ сверкаетъ она подъ росою, радуется она и въ радости возноситъ къ Господу Богу горячее свое благодареніе!
   Не меньше Аграфены Лукьяновны былъ доволенъ и самъ Николай Викулычъ. Весело шелъ онъ вдоль Перетыкиной, развертывая въ умѣ своемъ разные планы, при помощи которыхъ можно-бы было махнуть отставного прапорщика такъ, чтобы отъ него одна только пыль осталась. По дорогѣ зашелъ онъ въ одинъ домъ, въ другой, въ третій, тамъ уронилъ слово, тамъ посѣялъ два, въ одномъ, предостерегъ, въ другомъ обратилъ вниманіе,-- словомъ, такъ подтянулъ Перетыкину, что къ девяти часамъ утра только и было всюду рѣчей, что о страшномъ и кровожадномъ жильцѣ несчастной Аграфены Лукьяновны.
   -- Легкій, говорятъ, что твое перо, разсказывала какая-то старушка лавочнику: -- изъ окна, слышь, такъ прямикомъ на улицу и машетъ. И все, слышь, больше насчетъ бабъ: такъ и лавитъ, такъ и лавитъ...
   Разсказъ старушки до того сильно подѣйствовалъ на впечатлительнаго лавочника (у него была молодая жена), что онъ сразу обвѣсилъ на два фунта какого-то мужичка, покупавшаго у него хлѣбъ, за что, разумѣется, тотчасъ-же и получилъ отъ покупателя справедливое замѣчаніе.
   -- О, ну тебя и съ разговорами-то съ твоими! бросая мужику привѣсокъ, злобно огрызся лавочникъ.-- Такъ, лавитъ? обратился къ старушкѣ заинтересованный торговецъ.
   -- Страсти, какъ лавитъ, слышь!
   -- Вотъ песъ-то!
   -- Въ самое-то, въ барыню-ту, изъ ружья, слышь, цѣлилъ.
   -- Тссъ!
   -- Такъ, Иванъ Миронычъ, отпусти-ка капустки копѣечки на двѣ, отъ разсужденій объ извергѣ-прапорщикѣ перешла къ хозяйственнымъ потребамъ старушка-разсказщица.
   Особенно много разговоровъ, и разговоровъ достаточно серьезныхъ, возбудилъ отставной прапорщикъ въ семейныхъ домахъ, въ домахъ, гдѣ находились взрослыя дочери, молодыя жены, свояченицы, сестры и тому подобный живой соблазнъ. Нѣкоторые отцы семействъ, мужья и братья рѣшили даже, что пока дѣло не разъяснится, имъ не слѣдуетъ, пожалуй, и со двора выходить; другіе, хотя и не пришли къ такому сидячему выводу, тѣмъ не меньше оставили свои домы лишь послѣ энергическихъ внушеній и предостереженій, въ родѣ:
   -- Маша, Саша! Смотрите-же! Слово -- законъ! внушалъ папенька -- Если только узнаю, что которая нибудь изъ васъ къ окну подойдетъ, когда онъ шляется по улицѣ, или, сохрани Боже, выскочитъ на дворъ, а тѣмъ паче за ворота, -- пощады нѣтъ: косу отрѣжу, въ затрапезное платье одѣну и -- маршъ на кухню!.. не дочь ты мнѣ больше...
   Или:
   -- Феклуша, Феклуша! отправляясь въ путь, выманивалъ къ воротамъ отецъ семейства свою кухарку и шопотомъ поучалъ:-- Такъ помни-же: не зѣвать! Какъ только замѣтишь его, пса,-- а особенно, какъ только увидишь, что участитъ онъ около барышень ходить, -- сейчасъ какую ни-на-есть нечисть, такъ прямо черезъ окно и спускай ему на голову. Слышь!
   Одинъ ревнивый мужъ такъ поступилъ даже совсѣмъ просто: отправляясь изъ дома, онъ безъ дальнихъ разсужденій заперъ свою жену въ чуланъ: "этакъ-то дѣло, говоритъ, любезнѣе будетъ".
   Другой...
   Короче: Перетыкина заволновалась, какъ бурное море: такого страха и такого смятенія не было между перетыкинцами съ самаго 1812 года, т. е. съ француза и графа Ростопчина...

-----

   Прошелъ день, прошелъ другой, третій, лѣниво какъ-то, въ смятеніи и ужасѣ прошли, но все-таки прошли. Напрасно перетыкинцы ждали какихъ-то переворотовъ, событій -- ни того, ни другого не произошло, и хотя многіе обыватели успѣли узнать отставного прапорщика въ лице и встрѣчались на улицѣ съ нимъ неоднократно, тѣмъ не меньше ничего ужаснаго, вопреки всѣмъ ожиданіямъ, не совершилось. Уже нѣкоторые отцы семействъ, мужья и братья, если и не разрѣшили прямо своимъ дочерямъ, женамъ и сестрамъ жить по прежнему, то покрайней мѣрѣ на столько ослабили осадное положеніе, что дозволили женскому полу подходить къ окнамъ, при чемъ болѣе смѣлымъ удавалось даже выбѣгать на дворъ или черезъ калитку высматривать на улицу. Сама даже Аграфена Лукьяновна какъ будто капельку пошатнулась въ своихъ черныхъ мысляхъ относительно жильца, когда увидѣла, что жилецъ подаваемый ему самоваръ объ стѣну не шваркаетъ, что ни одной христіанской души онъ еще не загубилъ, а, напротивъ, подарилъ даже Матренѣ старую мишурную эполету, ласково проговоривъ: "Въ деревню, родителямъ пошли", и, наконецъ, что вмѣсто всякихъ безстыдныхъ дѣлъ онъ тѣмъ только и занимается, что бродитъ изъ угла въ уголъ по комнатѣ, негромко напѣвая какую-то заунывную пѣсенку, каждый куплетъ которой оканчивается словами --
   
   До Москвы онъ не довезъ --
   Насмѣялся ровно песъ...
   
   Когда Аграфена Лукьяновна сообщила объ такихъ своихъ наблюденіяхъ Николаю Викулычу, то Николай Викулычъ, какъ человѣкъ опытный, посовѣтовалъ ей быть осторожной и не довѣряться слишкомъ подобной кротости, ибо подъ оной можетъ скрываться хитрость; на всякій-же случай опять-таки совѣтовалъ пощупать этого волка въ овечьей шкурѣ картежной игрой, для чего можно-бы было, напримѣръ, Матренѣ, которая уже нѣсколько освоилась съ нимъ, для пробы, предложить сыграть съ ней въ дураки, въ свои козыри, въ свиньи, или въ пьяницы, а потомъ, когда дѣло пойдетъ на ладъ, примазаться къ игрѣ и самой Аграфенѣ Лукьяновнѣ и склонять уже на преферансъ. Однако планы Николая Викулыча такъ и остались планами, безъ осуществленія, потому что Штыковъ наотрѣзъ отказался отъ картежной игры, даже въ пьяницы или свиньи, присовокупивъ, что еще въ дѣтствѣ былъ подверженъ этой страсти и проигралъ огромные милліоны въ недвижимостяхъ и движимостяхъ, послѣ чего далъ клятву на гробѣ матери и побожился прахомъ отца,-- словомъ, началъ врать до умопомраченія, но на игру все-таки не склонился, ибо имѣлъ въ мысляхъ иное. Что такое было это иное -- мы увидимъ сейчасъ.
   Жили да были въ Перетыкиной улицѣ два отставныхъ чиновника, два единоутробныхъ брата, два Самоваровы: Парменъ Парфенычъ Самоваровъ и Парфенъ Парфенычъ Самоваровъ, и была у старшаго изъ нихъ, Пармева, единородная дочь Агафья Парменовна. Хотя оба Самоваровы и были чиновники отставные, но были они въ то-же время совсѣмъ какъ будто на службѣ, потому-что постоянно отлучались на сторону для веденія картежной игры и, кромѣ того, занимались разными маленькими ходатайствами по дѣламъ. И Парменъ, и Парфенъ были вдовцы. Жили Самоваровы въ собственномъ домѣ, жили дружно (въ карты сядутъ, и тутъ все одинъ на другого посматриваютъ да любовно перемигиваются) и любили старики Агафью Парменовну -- одному дочь, а другому племянницу -- всѣми силами своихъ не совсѣмъ еще сломанныхъ службою душъ: "То-есть, кажется -- ахъ!.." говорилъ о своей любви къ дочери Парменъ; "Одно слово -- вотъ!.." прибавлялъ къ этому братнину заявленію, указывая на горло, Парфенъ.
   Цвѣткомъ роскошнымъ распустилась Агафья Парменовна. Ловкая, статная, черноглазая, бойкая въ рѣчахъ, она по справедливости могла-бы считаться первой красавицей и невѣстой въ Перетыкиной, еслибы ко всѣмъ этимъ качествамъ да зубы еще ей хорошіе,-- а то зубами-то, признаться, немножко и обездолила ее природа. Тѣмъ не меньше Агафья Парменовна была на виду не только у перетыкинекихъ, но и у другихъ близкихъ и дальнихъ жениховъ, засылавшихъ, къ ней свахъ съ превеликою настойчивостью. Но не очень-то льстилась на какихъ-то нибудь жениховъ самоваровская барышня; ужь коли чиновника, такъ чиновника съ орденомъ ей подавай, а то такъ самого офицера выкладывай, о купцѣ-же какомъ-нибудь и слушать она не хотѣла. Вотъ вѣдь куда гнула наша разборчивая невѣста! Да, если говорить правду, такъ нельзя было Агафьѣ Парменовнѣ не гнуть и не быть разборчивой. Во-первыхъ, она училась въ пансіонѣ, хоть и не въ настоящемъ, а такъ... въ домашнемъ, у одной набожной старушки, но все-же, значитъ, училась въ пансіонѣ; во-вторыхъ, отецъ -- Парменъ и дядя -- Парфенъ давали за ней полъ-дома и тысячу рублей денегъ; наконецъ -- и это главное -- Агафьѣ Парменовнѣ былъ двадцать пятый годъ, она очень хорошо знала цѣну себѣ и такъ ловко умѣла читать въ книгѣ судебъ и проникать въ таинственный смыслъ сихъ письменъ, что ей удивлялись даже самые забубенные перетыкинскіе умы, невольно восклицая: "Ай-же и воръ-дѣвка! Ужь быть ей, по ея шустрости, за богатымъ вдовцомъ, алк за военнымъ какимъ"! Вотъ гдѣ были истинныя-то причины для гнутья и разборчивости, такъ опрометчиво осуждаемыхъ въ Агафьѣ Парменовнѣ нѣкоторыми изъ недальновидныхъ перетыкинцевъ.
   Извѣстіе о появленіи въ Перетыкиной ужаснаго и кровожаднаго отставного прапорщика не произвело въ домѣ Самоваровыхъ, какъ и слѣдовало ожидать, ровно никакого переполоха, съ одной стороны потому, что братья Парменъ и Парфенъ вполнѣ довѣряли благоразумію Агафьи Парменовны, а съ другой потому, что Агафья Парменовна, разъ имѣвшая случай танцовать на вечерѣ съ однимъ, не только что отставнымъ, но даже настоящимъ, служащимъ прапорщикомъ, больше заинтересовалась такимъ появленіемъ, чѣмъ испугалась его. Въ то время, какъ и безъ того скромная и малолюдная Перетыкина съ появленіемъ прапорщика сдѣлалась еще скромнѣе и малолюднѣе, когда все живое старалось по возможности укрыться и затаиться, одна только Агафья Парменовна пошла наперекоръ общему настроенію и не только по прежнему позволяла себѣ сидѣть у открытаго окна или выходить къ воротамъ, но даже предприняла короткія прогулки около своего дома... такъ, по домашнему, безъ шляпки даже -- съ однимъ зонтикомъ.
   -- Ну, ужь и безстрашная-же эта молодая Самоварщиха, -- совсѣмъ отъемная голова! слышались приговоры отовсюду.
   Разумѣется, эти короткія прогулки самоваровской барышни не ускользнули отъ вниманія отставного прапорщика, единолично гранившаго перетыкинскіе тротуары въ теченіи нѣсколькихъ дней. А такъ-какъ въ природѣ все предусмотрѣно, предопредѣлено и предуказано, и человѣчеству, хотя-нехотя, остается лишь покоряться и пользоваться готовымъ, то посему при встрѣчахъ прапорщика и барышни всегда выходило какъ-то такъ, что, напримѣръ, барышня, вмѣсто того чтобы взглянуть на горланившаго во всю улицу пѣтуха, невольно взглядывала прямо въ лицо прапорщику и невольно-же мысленно восклицала: "Ахъ! у него усы"; прапорщикъ, съ своей стороны, поступалъ точно такъ-же и, думая устремить очи въ заборъ, почему-то устремлялъ ихъ вовсе не туда, а непремѣнно въ барышнинъ станъ, докладывая самъ себѣ: "Да она пышка"! Этимъ путемъ чисто произвольныхъ наблюденій другъ надъ другомъ барышня, напримѣръ, дошла до убѣжденія, что у прапорщика есть усы, что очки къ нему очень идутъ и что во всей фигурѣ его проглядываетъ нѣчто привлекательное, что-то такое, чтобъ свѣтѣ зовутъ "ниглиже съ отвагой"; прапорщикъ, въ свою очередь, тѣмъ-же путемъ, замѣтилъ въ барышнѣ роскошный станъ, прекрасные глаза я множество граціи; оба-же они, и прапорщикъ и барышня, все тѣмъ-же путемъ, пришли къ одному и тому-же выводу, что тъ другъ къ другу что-то тянетъ, "невольно влечетъ", какъ говорятъ поэты.
   Разъ, вечеромъ,-- это было послѣ сильнѣйшаго дождя,-- вышла наша барышня къ воротамъ, подышать чистымъ воздухомъ. Кинула черезъ калитку барышня глазками направо, кинула глазками налѣво -- всюду тишина, безлюдье полное; а въ воздухѣ, между тѣмъ, розлита какая-то манящая свѣжесть, какой-то ароматъ возбуждающій словно-бы плаваетъ.
   Подумала, подумала Агафья Парменовна и ступила на тротуаръ -- пройдусь, молъ. Вотъ сдѣлала она нѣсколько шаговъ въ одну сторону, затѣмъ повернула и прошлась въ другую -- все обстояло самымъ наилучшимъ образомъ. Но вдругъ,-- кто можетъ вообразить себѣ ужасъ нашей героини?-- она замѣтила, что на тротуаръ взбирается огромнѣйшій червякъ, именно одно изъ тѣхъ страшныхъ чудовищъ, которыя отъ сотворенія міра и до нашихъ дней постоянно повергаютъ въ обморокъ всѣхъ мало-мальски порядочныхъ барышень.
   -- Ай! червякъ! невольно вскрикнула Агафья Парменовна, совершенно теряясь и не зная, что слѣдуетъ предпринять въ такомъ важномъ случаѣ.
   Но каково-же было ея изумленіе, когда на возгласъ: "Ай! червякъ!" послышался другой возгласъ! "Вотъ я тебя, шельму!" и затѣмъ чудовище, къ радости нервной барышни, окончило свои дни подъ сапогомъ какого-то джентльмена. Барышня вскинула глазками -- передъ ней стоялъ не иной кто, какъ онъ... отставной прапорщикъ Вячеславъ Александровичъ Штыковъ.
   -- Не прикажете-ли, мамзель, воды: я сейчасъ сбѣгаю къ колодцу? обязательно вопросилъ Штыковъ растерявшуюся Агафью Парменовну.
   -- Нѣтъ, благодарю васъ, я обошлась, награждая молодого человѣка самымъ признательнымъ взглядомъ, пролепетала барышня и сдѣлала шагъ по тротуару.
   Прапорщикъ шагнулъ рядомъ.
   -- А здѣсь многонько-таки червей, попробовалъ поддержать разговоръ Вячеславъ Александровичъ Штыковъ.
   -- Ужасти! подтвердила Агафья Парменовна и, кстати, подумала: "Ахъ! сколько у него ума"!
   -- Особенно послѣ дождя, пояснилъ нашъ герой, думая въ свою очередь: "Да она совсѣмъ миленокъ!"
   Для перваго раза разговоръ на этомъ и окончился: барышня сдѣлала реверансъ и скользнула въ калитку, прапорщикъ отвѣсилъ глубокій поклонъ и пошелъ путемъ-дорогой. Тѣмъ не меньше, знакомство завязалось.
   Было-бы большимъ неразуміемъ съ нашей стороны излагать здѣсь послѣдовавшія за первой вторую, третью и т. д. встрѣчи -- потому было-бы неразумно, что кому-же неизвѣстны всѣ эти взгляды, вздохи, отрывочныя фразы и иныя неизбѣжныя подробности, сопровождающія столкновеніе двухъ влекущихся другъ къ другу сердецъ. Скажемъ только одно: огонь на жертвенникѣ любви пылалъ во весь махъ и прапорщикъ сдѣлался даже вхожъ въ домъ Самоваровыхъ.

-----

   Такъ прошло ни мало, ни много -- полторы недѣли. Знакомство прапорщика съ домомъ братьевъ Самоваровыхъ поставило сначала въ тупикъ даже самыхъ проницательныхъ перетыкинцевъ,-- всѣ почему-то ждали скандала великаго; но потомъ, когда оказалось, что простое знакомство не нынче -- завтра имѣетъ перейти во что-то болѣе серьезное, когда Агафья Парменовна даже разъ прошлась по улицѣ съ г. Штыковымъ, когда и Парменъ и Парфенъ, точно трудолюбивые муравьи, наперебой начали таскать въ свое жилье цѣлыми охапками разныя покупки изъ города, когда, наконецъ, даже самъ прапорщикъ не выдержалъ и, сунувъ въ руку Матренѣ пятиалтынный, велѣлъ ей величать себя, въ отвѣтъ на что Матрена, ставши у притолоки и подперши ладонью щеку, неистово заголосила:
   
   На комъ кудри, на комъ русы?
   На Вичиславѣ свѣтъ, Ликсандрычѣ,--
   
   умы просвѣтлѣли...
   -- Кобылы вы, кобылы ногайскія! укоризненно обратился къ своимъ дочерямъ тотъ самый отецъ, который еще такъ недавно грозилъ, имъ отсѣченіемъ косъ и затрапезными платьями: -- кормлю васъ, пою, рощу, а что толку? Вѣдь въ сѣмена скоро пойдете... Срамъ! Вѣшаетесь, вѣшаетесь по окнамъ, а какой въ томъ прокъ?
   -- Что ты стыдишь дѣвокъ-то, дѣтищей-то своихъ? вступилась жена.
   -- А вотъ покуда не наплевалъ тебѣ въ морду, такъ помолчи лучше, осадилъ супругъ супругу.-- Если-бы не твое баловство да глупость, такъ я-бы давно распихалъ, давно-бы свалилъ съ шеи эту обузу: тобой только такая срамота въ домѣ и держится... По двадцати пяти слишкомъ лѣтъ дѣвкамъ, а до сихъ поръ не можетъ на одна замужъ выйти. Тьфу вы! закончилъ разсвирѣпѣвшій отецъ.
   Мать и дочери выслушали такую отповѣдь въ совершенномъ уныніи.
   Но больше всего, какъ надобно было ожидать, велось самыхъ разнообразныхъ разговоровъ въ домѣ Аграфены Лукьяновны, гдѣ съ утра и до поздней ночи буквально стояла "нетолченая труба" и несмолкаемыя рѣчи такъ и лились цѣлыми потоками. Знакомыя уже намъ старушки пребывали почти безвыходно въ гостяхъ у вдовы, отлучаясь развѣ затѣмъ только, чтобы разнести новости по Перетыкиной и ей окрестностямъ. О предполагавшихся безобразіяхъ отставного прапорщика теперь не было уже и помину, и вмѣсто прежнихъ ужаса и смятенія въ сердцѣ Аграфены Лукьяновны царило какое-то горделивое спокойствіе... довольство. Да какже? Ея жилецъ бралъ за себя первую невѣсту въ Перетыкиной,-- развѣ это шутка!
   -- Ну, кто могъ ожидать, кто могъ ожидать такого марьяжа? вопрошала одна старушка.
   -- Да, именно "марьяжа", подтвердила другая.
   -- Божіе произволеніе, разрѣшила вопросъ Аграфена Лукьяновна.
   -- Предѣлъ такой положонъ, пояснила вторая старушка.
   -- Этакой молодой и въ своемъ полъ-домѣ будетъ теперь жить: вѣдь это, какъ хотите -- фортуна, снова сообразила первая старушка.
   -- И при тыщи рубляхъ -- вы то еще примите во вниманіе, усугубляла вдова.
   Старушки въ отвѣтъ только покачивались изъ стороны въ сторону, точно вѣтромъ ихъ, старенькихъ, такъ легонько колыхало.
   -- Ну, а съ вами онъ каковъ? полюбопытствовала узнать одна изъ старушекъ.
   -- А вотъ каковъ, съ гордостью доложила вдова.-- Третьяго дня, кажется, занадобилось мнѣ тутъ узнать, Алексѣй-ли божій человѣкъ бываетъ опосля Дарьи или Дарья опосля Алексѣя божьяго человѣка. Разумѣется, сами знаете, дѣло мое женское -- я къ нему. Такъ, вѣрите-ли, выскочилъ онъ изъ своей комнаты ко мнѣ въ прихожую,. все объяснилъ, ну, ужь я вамъ и сказать не могу, какъ преотлично объяснилъ, а потомъ и говоритъ: а Клянусь, говоритъ, вамъ, Аграфена Лукьяновна, что я никогда вашихъ благодѣяніевъ не забуду! Какъ-бы, говоритъ, въ гору я не полѣзъ: въ острогѣ-ли мѣсто получу, на скотопригонномъ-ли дворѣ, -- никогда и никогда я васъ не забуду"! Такъ и говорилъ. Сейчасъ умереть, если вру! Вотъ хоть Матрену спросите -- при ней было, сослалась на Матрену Аграфена Лукьяновна.
   -- Ахъ, матушка, Аграфена Лукьяновна! Вѣдь, какъ хотите, а онъ вамъ обязанъ, въ одинъ голосъ проговорили старушки.
   -- Еще-бы не обязанъ, согласилась вдова.
   -- Да какже... Изъ вашего вѣдь дома ему такая линія-то выходитъ.
   -- Изъ моего, изъ моего...
   -- Другая, на вашемъ-то мѣстѣ, шопотомъ произнесла первая старушка,-- за этакую фортуну, вѣрьте богу, кажется, ста-бы рублей съ него не взяла.
   -- Голубчики вы мои! Развѣ вы не знаете мою простоту, воскликнула вдова, впадая въ откровенность и лирическій тонъ.-- Ужь и говорить нечего: не только что человѣка -- твари какой-нибудь крохотной, и той въ жизнь мою я не обидѣла, пальцемъ не тронула! Такъ какже ему-то не быть мнѣ обязаннымъ? Ни я слово какое дурное про него сказала, ни я осудила, оклеветала его; упокой всегда у меня чистый, веселенькій, клоповъ нѣтъ; придетъ онъ -- дверь ему отворю, уйдетъ -- дверь за нимъ запру; умываться воду всегда ему изъ колодца подавала и подаю, къ чаю другую воду -- мытищенскую... Ужь за это одно, согласитесь, онъ долженъ меня замѣсто матери почитать; а тутъ еще въ моемъ-же домѣ да этакой супризъ ему... стройнѣйшія тыщи, можно сказать...
   -- Еще-бы, согласились старушки.
   -- Но, сколько я добра, столько-же. я и горда, продолжала витійствовать вдовица, и на этотъ разъ, признаться, витійствовать нѣсколько туманно.-- Я могу человѣка облагодѣтельствовать, могу сдѣлать для него все, что только могу, но, повѣрьте, я ужасти какъ горда! Ужь Матрена вонъ у меня, кажется, ужь свой человѣкъ, церемониться съ ней нечего, -- но, вѣрите-ли, и той я постоянно говорю: "Ахъ, Матрена, Матрена! Хамкой ты родилась, хамкой и умрешь. Ну, зачѣмъ ты мнѣ, дура, цѣлуешь ручку, когда ты, просто, можешь сказать: покорно благодарю, сударыня, -- вотъ и все"? Божусь вамъ, ни къ селу, ни къ городу приплела Аграфена Лукьяновна,-- когда я еще въ дѣвкахъ была, такъ дѣло прошлое, женихи эти, десятками, такъ гужомъ, гужомъ за мной и бѣгали... Но, несмотря на все это, я такъ добра, такъ добра, что даже совѣстно сказать, какъ добра!..
   Да, любила и умѣла вообще поговорить Аграфена Лукьяновна, когда была, что называется, въ ударѣ; а теперь она была именно въ такомъ состояніи и потому вотъ уже нѣсколько дней щебетала безъ умолку то съ Матреной, то со старушками-пріятельницами, то съ Николаемъ Викулычемъ, то еще съ кѣмъ-нибудь. Да, ахъ, Господи! вѣдь не клиномъ-же, наконецъ, сошлась наша Перетыкина -- мало-ли съ кѣмъ поговорить можно. Особенно-же любила вдовица развести бесѣду съ Николаемъ Викулычемъ, съ тѣмъ самымъ Николаемъ Викулычемъ, о которомъ вся улица единогласно говорила, что онъ "во всякомъ дѣлѣ три собаки съ шерстью съѣлъ".
   -- Совсѣмъ я, голубушка, въ мысляхъ-то разбился, безнадежно разводилъ руками совѣтчикъ.-- Вѣрите-ли, ума не приложу,-- божусь богомъ!
   -- И всѣ, всѣ, просто, надивиться не могутъ, соглашалась вдовица.-- Кому ни скажу: всѣ, всѣ...
   -- Нѣтъ, вы то сообразите, голубушка Аграфена Лукьяновна: вопервыхъ, въ карты не играетъ, во-вторыхъ, пришелъ откуда-то съ вѣтру, въ третьихъ -- поведенія самаго развратнаго, въ четвертыхъ -- живетъ въ Перетыкиной безъ году недѣлю... Да, нѣтъ, извините, голубушка, я... я... онъ непремѣнно... чортъ знаетъ, что такое!
   При такихъ Николай Викулычевыхъ словахъ Аграфену Лукьяновну на мигъ посѣтили тѣ черныя мысли относительно жильца, о которыхъ мы уже имѣли честь докладывать раньше; она задумалась-было не на шутку.
   -- Впрочемъ, все это вздоръ, голубушка, утѣшительно добавилъ Николай Викулычъ.-- У насъ одинъ разъ былъ тоже вотъ совершенно такой-же случай. Жилъ я тогда у Акакія Вострый Носъ. Такъ, переѣхалъ къ намъ на Вострый Носъ одинъ почетный гражданинъ, двѣ капли воды какъ вашъ-же: въ карты не играетъ, толстъ, какъ бочка, разбойникъ; такъ совсѣмъ оглашенный какой-то! Вотъ-съ, переѣхавши-то, думалъ, думалъ онъ, да и приказалъ себя въ серебряную ризу отдѣлать. Отдѣлали-съ. Только въ тотъ-же день, къ вечеру, какъ хватитъ его кондрашка: въ макушку хватилъ, а вотъ тутъ (Николай Викулычъ указалъ на коблукъ), въ самой пяткѣ и вышелъ. Такъ, сразу, паръ изъ нашего почетнаго гражданина и вылетѣлъ...
   Аграфена Лукьяновна только головой покачала.
   -- Господь, голубушка, не безъ милости, изрекъ Николай Викулычъ.
   Вдовица тоже положилась на милость божію и затѣмъ перевела разговоръ на соображенія о томъ, сколько и какихъ платьевъ даютъ Самоваровы за своей любимицей, сколько бѣлья, во сколько пудовъ перина, перовая она или пуховая, какого цвѣта наволоки на подушкахъ, гдѣ будетъ происходить обрядъ вѣнчанья и проч., и проч.
   Словомъ, по дѣлу-то выходило, что даже такіе скептическіе умы, какъ Николай Викулычъ, и тѣ въ послѣднее время невольно должны были подчиниться ходу событій и согласиться, что передряга уже окончилась впредь до появленія новаго страшнаго и кровожаднаго отставного прапорщика, и что Перетыкина по прежнему идетъ по своему вѣковому пути. Да и какъ, въ самомъ дѣлѣ, не подчиниться, когда видишь, что хищный волкъ сдѣлался смирнѣйшимъ ягненкомъ и страшная буря смѣнилась полнѣйшимъ штилемъ...
   Храни Господь надолго и долго нашу достолюбезную Перетыкину!

Михаилъ Вороновъ.

"Дѣло", No 7, 1871

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru