Воодушевленный редким успехом, который выпал в пятницу на долю "Хохота"1, я поспешил интервьюировать автора этого действа.
-- Как пришли вы к этой глубокой, единственной в мире философии хохота? -- спросил я, преисполненный восторга.
-- О, это целая история,-- начал автор и рассказал мне следующее:
-- Еще недавно я делил космос на три неравные половины. Самой большой из этих половин был я сам, я -- царь природы, обладатель разума и воли. Второй половиной была моя пьеса -- эта сокровищница моих мыслей и сценической бутафории. Третьей, самой маленькой половиной была публика, т. е. серая масса зрителей, читателей, покупателей моих книг и театральных билетом.
-- Как это глубоко и тонко,-- невольно перебил я.
Автор пропустил мимо ушей мое робкое замечание и продолжал:
-- В этом делении я был властелином. Я царил над моей пьесой, а пьеса царила -- т. е. должна была царить -- над публикой. Я чувствовал себя сверхчеловеком. Я был счастлив. Так продолжалось до пятницы вечером,-- прибавил он с меланхолической улыбкой.
-- До пятницы вечером,-- с ужасом вырвалось у меня.-- А после?..
-- А в этот вечер я убедился, что в действительности соотношение другое.
-- ??
-- Я увидел, что публика -- эта маленькая, жалкая третья половина вселенной -- смеялась над моей пьесой, а пьеса -- моя пьеса, которую я сам написал танцуя,-- эта пьеса смеялась надо мной! Смеялась всей своей бутафорией: и испанским танцем г. Юреневой, и горбом г. Павленкова, и рефератом г. Багрова, и курточкой г. Горелова2, и сестрой милосердия, и громом, и молнией, и тем электрическим светом, который г. Багров так комично тушит в столь трагический момент.
Он замолчал, и на его лицо легла печать мировой скорби.
-- И когда я увидел все это,-- продолжал он с оттенком горькой иронии,-- я иначе разделил космос, я разделил его на три другие неравные половины. Одна громадная половина -- это была жалкая толпа, неспособная понять истинное искусство. Она была глупая и смешная. Другая маленькая половина была моя пьеса, смеявшаяся на этот раз над этой толпой, купившей билеты на второе представление после успеха первого. А третьей -- бесконечно маленькой половиной, одной лишь точкой -- был я сам, смеющийся демоническим хохотом и над своей пьесой, и над той толпой, которая приняла эту пьесу всерьез. Да, я был смеющейся точкой, лопающейся от смеха точкой...
-- Но ваш барон3, кажется, делит мир только на две неравные половины...
Автор снисходительно улыбнулся.
-- Но ведь барон не писал пьесы. Тот, кто написал такую пьесу, должен же себя чем-нибудь отделять от прочей бутафории.
-- Однако, по мысли вашего барона, вам как раз следовало бы слиться со смеющейся бутафорией против глазеющей и осмеянной публики.
-- Да разве вы не заметили, что я так и делаю. Я и моя пьеса, мы вместе смеемся над публикой. Но я, кроме того, смеюсь еще над своей пьесой. Этим я возвышаюсь над ней. Я -- бутафория, но я и сверхбутафория. Я -- смеющаяся третья неравная половина мира, смеющаяся точка.
-- Теперь я вполне усвоил вашу глубокую философию хохота. Вы между прочим проводите, кажется, идею счастья незнания? Только слепой говорит "знаю", зрячий и живой может сказать лишь "не знаю"?
-- Да, это идея счастливого неведения.
-- Да, да, счастливого невежества. Как это глубоко вы сказали, как метко!
Я собирался уходить. Но напоследок спросил его:
-- Скажите пожалуйста, откуда это вдруг у Макса4 такая тяжелая болезнь завелась?
-- Не знаю, право,-- сказал автор.-- Так нужно было.
И он весело засмеялся. Я понял, что он счастлив своим неведением.
Фавн
"Одесское обозрение",
30 ноября 1908 г.
Фельетон перепечатывается впервые.
1 "Хохот" -- банальная, полная символики, без сюжета и образов пьеса одесского писателя Ал. Вознесенского (псевдоним А. Е. Бродского). Ее постановке на сцене Одесского городского театра предшествовала в печати громкая реклама. Пьеса была опубликована в одном из номеров декадентского альманаха "Шиповник" в Петербурге, поставлена в ряде городов страны. Премьера пьесы Вознесенского в Одессе, приуроченная к бенефису его жены, талантливой актрисы В. Юреневой, закончилась провалом.