Когда Песковский приехал на это новое свое жилье, был четвертый час дня -- в июне, при слегка склоняющемся к горизонту желто-раскаленном солнце.
В комнатах квадратного, стоявшего отдельно, у болота, домика было тихо и пыльно. Мебели никакой почти не было, звуки шагов четко звенели в воздухе, стены были окрашены светло-синеватой водяной краской, и стоял особенный, грустный и мертвенный запах. Паутинка висела в углу, и в ней сонно жужжала муха.
Пройдя в свои две комнаты, Песковский не раздеваясь сел на подоконник и растворил окошко.
В комнату поплыл тихий, слабый и радостный воздух. Ровное болото было перед глазами, а на горизонте проступал кольцом лес. Сплошь до него по болоту росли странные нежно-белые цветочки, и от ветерка, ходившего под золотистым млеющим небом, цветочки гнулись волнами покорно и кротко и как будто тихо звенели в тон светлому небу с бесплотными тающими облачками. Комары, золотясь на солнце, реяли зигзагами; откуда-то летел тонкий пух. Бекас жалобно блеял в вышине.
Песковский устало глядел перед собой; потом улыбнулся.
Этот тихий, странно звучащий, нежно пахнущий и колеблющийся мир показался для него чем-то совсем новым, невиданным и неожиданным -- будто высота трепетала в хрустальных, тонких и хрупких, созвучиях.
Так началась для него эта новая, не известная ему раньше полусонная безбрежная жизнь. Там, вдали, где в таком же домике, что и у него, жил и работал его товарищ, шла и бурлила жизнь, видно было, как маленькие, покорные и замученные человечки аккуратно складывали черно-бурые четырехугольники из торфа, как катали они свои тачки по проложенным дорожкой дощечкам; там валялись грудами безобразные вывороченные корни, пыхтели в красных будочках машины и дым из них вился темными кольцами. Песковский же не жил и не работал: он лежал, бродил, слушал шелест трав, дышал воздухом и прозябал без дум, волнений и забот.
Это было странно. Порою Песковскому казалось, что он утратил уж человеческие свойства -- кипенье мозга, тяжелую, изнуряющую стукотню в висках, когда бессильно бьется мысль, ползут образы и бедная голова холодеет, устает и начинает болеть.
Сидя по утрам в чуть туманные, розоватые дни, когда воздух неясно-тонок и дрожащ, над далями болота стоит дышащий, серебристый пар, когда нежней и таинственней звон цветочков на болоте и неяркое, бледно-красное солнце стоит невысоко, Песковский забывал о времени, не чувствовал тяжести тела и просиживал часами на крыльце своего домика. Мир истончался тогда для него, все вокруг обращалось в неясное, дымчато-розоватое реяние, точно все было завешено легкими, колыхающимися, смягчавшими контуры пеленами.
Ветер тихо веял в лицо, и хотелось навсегда уйти в неизведанные глуби лесов, млевших на горизонте, казавшихся такими призрачными, фантастическими, манящими.
Шли дни, сменялись тихие утра туманами вечеров, с разных сторон дул ветер, и время, не зная задержек и остановок, все дальше уводило Песковского в глушь и тайну новой жизни. Все меньше он думал и недоумевал, все больше любил и сживался с тем, что вокруг.
Белые цветочки, взросшие на болоте под светлым, хрустальным небом, отцвели так же тихо и покорно, как и расцветали, а на их месте появились светло-карминные и звенели иначе. Песковский любил их. Бродя между кочек, где они росли, где ступать было мягко и не было звука от теплого мха и серебристой травы, он старался не мять и не портить их. Разноцветные бабочки вились над ними, и неизвестно было, что легче -- крылышки мотыльков или их тонкие, прозрачные лепестки.
К вечеру, в тихий час заката, в теплом пламени солнца стояли на небе нежно-хрустальные, с фиолетовым, облака, то разлегавшиеся крупными музыкальными массами, то свивавшиеся в длинные Тонкие воронки. Тогда казалось, что благовонные светлые потоки, реки дивных лучей истекают с этого безмерного неба и обвевают все здесь внизу -- все, внимающее с благоговением и трепетом этим облакам и лучам. Повсюду вокруг себя и за собой чувствовал Песковский тогда таинственные тихокрылые дуновения, как будто все было наполнено невидимыми и бесплотными существами, будто Бог стоял везде вокруг, куда ни глянь.
А там, глубоко внизу, ниже мха и корней трав, -- Песковский чувствовал -- лежит этот тысячевековой, рыхлый и жуткий пласт, глухой и безглазый, что принял в себя, подверг тлению и изрыхлил бессчетные мириады цветов, трав, лесов, кольцом толпящихся вдали. На само небо дерзнул бы он, если б имел власть. И дымчатые дали, бледно-розовые цветочки, струящийся и колеблющийся воздух казались легким, лживым миражом, случайной игрой тонов, нежной мечтой, взросшей над страшной и непонятной глубью Неведомого. Прислушиваясь к тихой и таинственной подземной жизни, Песковский чувствовал, что и он сам, и все, что цветет в нем стихийно и бездумно, -- как на болоте эти бледные цветы-призраки, -- что все это сдунется тоже стихийным, тоже недумающим, и кроткие, беззлобные и наивные мечты его безвозвратно сгинут и перейдут в глухую, незримую пыль, что без остатка развеется по сторонам. Но кругом вились и беспечно танцевали болотные бабочки, и их участь, как и его, не казалась ужасной. Сердце трепетно заглядывало только куда-то, но не останавливалось и не леденело, насыщаемое тысячью тонких, полувнятных болотных звуков, сияний, веяний.
Выпали дни полной, загадочной тиши. Целый день легкие серебристо-серые облака стерегли болото, вглядываясь в заснувшие травы, а к вечеру лицо их мутнело, хмурилось, и вниз падала мертвенная тень. Потом тихо, чуть заметно выпадал дождь. Казалось, тонкие капли его, бороздившие воздух, не весили и сползали вниз с неба неизвестно зачем. Песковский, сидя дома перед раскрытым окошком, часами слушал сонный лепет, полузаглушенный монотонный звон капель, -- и небо, все темневшее, пухнувшее и по-прежнему молчаливое, распростершееся над ним и побледневшим, замершим болотом, небо, славшее такой робкий и странный дождь, казалось таинственным, зловеще-мистичным. Пустота слоем стояла над болотом, и в ней, -- тихие и страшные, -- шуршали капельки дождика. А к вечеру все это закутывалось в неясные, висящие, беззвучные туманы.
Но бывали и иные ночи -- золотисто-туманные... Волны тумана в нежном месячном свете бродили над болотом, как безгрешные, лучезарные царевны, переплетались и расходились, пока стоял на небе их властелин-жених -- желтый месяц, а когда склонялся он вниз, бледнел и таял, зеленоватая звезда вставала на противоположном, углу неба, и в черно-хрустальных водах канав, пересекавших кой-где болото, она дробилась лучами; а Песковский в такие ночи не спал. Он ходил взад и вперед по своей комнате в неясном, голубоватом и трепетном сиянии ночи. Странно пустынна была тогда эта просто побеленная комната квадратного домика, с тихо белевшей постелью, с синей лампадкой в углу, с неслышно шагавшим Песковским. Точно стояло в ней что-то невидимое и глубокое -- непонятное, глубже и больше Песковского, комнаты, болота, неба.
В тихий и очень жаркий серый день, незадолго перед осенью, Песковский, выйдя рано утром на крылечко, вдыхая пряно-ароматный и милый воздух воли, вдруг заметил далеко на горизонте, там, где серебристо-зеленоватое болото отграничивалось от неба тающим контуром леса, сизую горизонтальную полосу дыма, разлегшегося безучастно и спокойно, будто был он здесь нужен и необходим. А снизу вертикальными светло-фиолетовыми столбиками, точной из невидимых курильниц, впадали в эту пелену струйки нового и нового дыма. И в этом беззвучном, молчаливо-неподвижном движении, в мертвенном покое лежачего дыма Песковский сразу почувствовал что-то, чего раньше не было, чего он еще не знал. Странное, непобедимое влечение толкало его туда, непременно туда, и он торопясь, будто было какое дело, зашагал напрямик по засохшему, горячему и мшистому болоту. Небо стояло над ним пепельное, недосягаемо высокое, среднее и чуждое, как абстракция.
Вблизи у пожара было еще тише -- тем особенным беззвучием, которое слышно даже сквозь нарушающие его звуки. Торф, высохший мох и стебельки неизвестных трав тлели покорно и умирали рядами, как и рождались в свое время; порывы ветерка разливали новые и новые пятна тления, расползавшиеся, как масло на бумаге; и это легкое потрескиванье засохших трав, бледные, шипящие язычки пламени, вспыхивавшие временами, когда загоралась сухенькая елочка, -- все эти посторонние и случайные шорохи не позволяли забывать о главнейшём, что без воли и без желания совершалось в глуби. Несколько раз Песковский расковыривал сучьями торф далеко от поверхности, и всякий раз удушливый сизый дымок вился изнутри, как будто затлела сама земля, произведшая на свет Песковского...
А черные, обугленные пятна безостановочно и безвольно растекались во все стороны вокруг, как бархатная гангрена, и дымки все лились и лились кверху, впадая в безразличное, густеющее теперь дымовое озеро.
Возвращался домой Песковский медленно и непрямо -- много кружил предварительно. И весь этот день был странен: быстро плыли по небу -- при полном безветрии -- облака, похожие на паруса лодок, в полдень легко и изящно прогалопировал по болоту в десяти шагах от домика Песковского сухопарый, губастый лось, к вечеру от дыма или тучи, которая стояла за дымом, легла причудливая тень на все.
Вечером на брезжущем, зеленовато-фиолетовом небе не видно было звезд. Окно на болото было растворено у Песковского, и вся необозримая равнина трав, кочек и цветов лежала перед ним в молчании, под неведомым беззвездным небом, с тучей дыму сбоку, -- как непостижимая загадка. Внезапно вдали заиграла какая-то дудочка. Она играла на двух нотах, как маленький, печальный ребенок, и мерцание этих звуков было так нежно, и так непонятно было, кто играет пред лицом беспредельного ночного неба, что казалось, будто это звучит само болото; и от этой мысли, равно непонятной и невозможной, как и другие, что были в это время в голове Песковского, становилось жутко, и хотелось самому лежать, затерявшись где-нибудь в болотных цветах, плакать и славословить тишину и загадочность ревнивой шири.
Следующий, еще и еще следующие дни были так же безветренны; все так же неподвижно висели полосы желтовато-молочного дыма и та же полная неизвестность и как бы небытие царили за ними. Все плотнее и непроницаемее охватывали они болото своими сухими, едкими объятиями, медленно расползались вширь и безостановочно близились, сжимая кольцо между собой.
Те безбрежные веяния и ветерки, что свободно гуляли прежде, заменились угрюмым беззвучием, и вместо тонких болотных запахов пахло седым дымом.
Чувство тихого оцепенения заполоняло сердце Песковского, будто широкие златотканые полосы медленно свертывались в нем на невидимые валы. Но все же на небо ежедневно выходило солнце, чертя свою вековую дугу с востока на запад; оно было тусклое и туманное теперь, оцепленное мягким, оранжевым ореолом, и часто синеватые полосы дыма пронизывались радужными, мягкими столбами света; тогда казалось, что все это происходит на дне глубокого, заснувшего моря.
По ночам луна тускло светила сквозь дым синевато-желтым зловещим светом, подолгу и безнадежно выли собаки, а там, где работали прежде над торфом, все меньше и меньше заметно было движения.
Так умирало болото -- неизвестно для чего и зачем.
Наконец через неделю за Песковским заехали уезжавшие последними с работ. В это время дым уже сплошной туманной завесой стоял над его жилищем; днем было сумеречно, и дышать становилось неприятно.
Теперь он не мог уже ни вечерами, ни днем видеть милую, приветную ширь, что плакала человечьим голосом в ту странную ночь. Уезжая, он знал, что скоро, быть может, всего через несколько дней, все, что он полюбил здесь за время своей отшельнической жизни, превратится в черную дымящуюся корку, которая тоже развеется пылью на все четыре стороны.
Но что-то -- подслушанное и подсмотренное здесь, впитавшееся и ставшее частью его существа, легко звенящее и веющее, как ветерки и цветочки тогда, ранним летом -- оцепляло его с головы до пят. Как будто сердце его навсегда оделось в волшебные, светло-золотистые, легкотканые одежды и стало неуязвимым.
Отъехав с версту, Песковский оглянулся: дым белел на том месте, где стояло его жилище, а много выше, на неясном, молочно-розоватом небе, стояло круглое, оранжевое в радужном ореоле солнце.
1904
Комментарии
Печ. по первому изд. в журнале искусства, литературы, общественной жизни "Правда". М., 1904. Апр. Републикация: газ. "Русская мысль". Париж, 1955. 14 янв. No 728.