Зайцев Борис Константинович
Белый свет

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Борис Зайцев

Белый свет

   Бедная жизнь, малая жизнь, что о тебе сказать, чем порадовать? Не сердись и не обижайся. Будем скромней. Ведь в тебе несусь, ты принимаешь, и снежок зимний на Арбате зимнем посыпает и меня, да и тебя, ветер завивает и уносит, все уносит, рады мы, или не рады.
   Ты хотела б быть пышней, нарядней, и могущественней. Может быть, и я бы превзошел себя.
   Но есть Судьба. Тебе и мне. Хочешь не хочешь, ее примешь. Я -- уж принял. Я живу в ней, в ней иду. Прохожу сквозь тебя, жизнь, и посматриваю. Печаль, веселье и трагедия, цена на молоко, очередь в булочной, новый декрет, смех, смерть, пирожные и муки голода -- все вижу я и, пожалуй, знаю.
   Заповеди счастия:
   I. Помни о печке. Сложи каменную. Не забудь о дымоходе, полюби дрова, знай смысл полена. Если нет дыму и тепло, то ты в преддверии.
   II. Ешь. Продавай штаны, женину юбку, книги, старые подсвечники и этажерку, только не ослабевай, иначе уж не встанешь.
   III. Спи, или ты не выдержишь. Но выдержать ты можешь, должен. Ведь другие же выдерживают, да и мудрость, правда, уж не так огромна.
   Снег, пушисто на Арбате. Мягкий скрип саней, автомобиль несется. "Чайная-столовая", "Гастрономия Н", папиросы и пирожные. "Есть свежие булочки". "Извозчик, на Солянку!" "Полтинник, барин".
   Галифе с дамой румяной, в многомиллионном палантине, катят.
   У стены политики газету поедают. "Крах капитализма". "Надо бить в набат". "Держите порох сухим".
   И летит ворона, села на крест церкви Николы Явленного, покаркивает себе. Белый же снежок все посыпает, и меня, и тебя, и коммуниста, и спекулянта в соболях, и чудака с моноклем, в рваном котелке, опорках, с мешком рухляди, и с видом элегантно-стынущим -- деловито шествует он улицей, невдалеке от тротуара.
   Бело, пустынно. Ты идешь. Страдал ли ты, был счастлив, строил планы? Надеялся, мечтал? Но тут ты кланяешься: много на Арбате, ведь, знакомых.
   И дальше, в белых буднях. Дни твои восстают, умирают, виденьями скромными, между хозяйством и литературой, Арбатом, лавкою книжною, книгами и газетами, в вихре политики, рушащегося и строящегося. Снова: будь скромен, и не заносись, приказчик за прилавком.
   -- Есть учебники?
   -- Древний мир, Иванова?
   -- А-а, скажите, нет ли о театре?
   -- Хозяин, азбуку, Барышни -- Блока, Ахматову. Актрисы -- Уайльда. Философы -- о Гегелях, дамы постарше -- в детском. Важный субъект:
   -- Нет ли восемнадцатого века?
   Хлопает и затворяется входная дверь, потрескивает печка, издатели приходят, философы беседуют -- о выдаче пайка. Нуждающиеся в пшенке тащут свои книги, другие оставляют сотни тысяч и выносят связки книг, дверь все хлопает и затворяется, дамы, мальчики, снобы, студенты, поэты, техники, букинисты... -- где конец? где начало?
   А за кассою твердою рукою ведет дела дома торгового ясноокая Паллада. Вспыхнет электричество в четыре, в шесть погаснет. Тьма, снежок. Хладные улицы, зеленые огни.
   Сиянье дальних океанов, древние наречия, озера, тонкий свет пейзажа, поля риса и монастыри буддистов, перезвон неведомых колоколов и легкий танец радости, и сонный плеск весла бамбукового. Изящно-краткий звук стиха. Лепестки вишен, падающие в фарфоровую чашечку вина златистого.
   Малые основы жизни:
   I. Пайком не брезгай (не гордись). Разговаривай о нем почтительно, не пропускай буквы своей, записывайся до свету; бери достаточно с собой бечевок и мешки. Не позабудь бутылок. Осмотри санки. Терпи в очереди, не кричи, что дали масло горклое или мясо с костью. Не волнуйся и не нервничай.
   II. Почитай примус. Он твой домашний лар. Наблюдай за жизнию его. Чисти иглой. Поршень, если ослабел, размачивай в стакане с кипятком. Делай возлияния ему -- чистейшим газолином.
   III. Затыкай все щели. Вентиляции, ведь, хватит. Холод же придет наверно.
   Хочешь похворать? Что же, ложись. Сначала это странным может показаться. Жена тоже больна, и некому ходить за хлебом, скромно мерить Арбат зимний, ждать у касс, получать сдачу. Некому отправить девочку в училище, затопить печь, готовить. Ты ложишься, не без удивления. Знобит. Устало тело. Белый, зимний день в окне, и снег попархивает. Но покойно в сердце! Что ж, ты невиновен. Сколько мог, трудился. Ставил самовар. Мыл посуду. Распалял примус -- человечье имя у него -- Михаил Михайлыч. Но вот, наконец, настигли и тебя. Неважно. Даже славно, отдохнуть и ни о чем не думать. Жизнь же? Жизнь наладится, наверно. Велика Москва, любвеобильна. Не покинут добрые.
   С улыбкой думаешь: "В Москве, да чтобы дали сгинуть? Вряд ли".
   И действительно, устроишься. Кто-нибудь пойдет к аптекарю, кто-нибудь самовар наладит. Добрая душа уберет комнату, сготовит на печурке, подаст градусник -- и ты уж жив -- житель беспечный на волнах хаоса -- вот и день твой малый отшумел.
   И хоть в хаосе -- все же протекут, как надо, дни болезни, и ты встанешь, и с кувшином синим из-под молока, с корзиночкой побредешь Арбатом зимним, утренним за малыми делами жизни. Тысячи, и сотни лет трудилось человечество, изо дня в день. Возьми и ты уголок бремени. Это -- чтоб не заносился ты, не важничал.
   Если заспался, молоко уже раскуплено. Тогда-к Смоленскому, приюту верному. Свернешь направо, мимо двух лачужек, пустыря, где дом стоял, а ныне дерево одно торчит, увешанное тряпками.
   Худая собачонка бродит, разбирая что-то в куче. Наигрывая на гармошке, шагают четверо парней, в тулупчиках, с лицами ясно-веселыми. С душой голубоокою поют.
   
   Вспомню, вспомню, вспомню я,
   Как отца зарезал,
   А любовницу свою
   На дуге повесил.
   
   Старуха на углу, сияя в снегу, со щекой подвязанной, клонится поклоном низким, древне-убого-покорным, руку протягивает -- "Подайте милостыньку"...
   В конце Толстовского, преддверия рынка, бабы молочницы с флягами. Тощему интеллигенту, барыне в салопе льют кружками белую жидкость со льдинками -- в кувшины, кастрюлечки, махотки.
   Смоленский! Средоточие Москвы, знамя политики, сердце всех баб, солдат и спекулянтов, родина слухов, гнездо фронды, суета, базар, печаль, ничтожество и безобразие убогой жизни. Кишит толпа, вечно кишит, с утра до вечера. Ее разгонят, оберут, засадят кой-кого -- вновь собираются, торгуют в переулках, откупаются, -- но все-таки торгуют, все же норовят друг друга объегорить, где-нибудь сорвать, на чем-нибудь нажиться. Долго разгоняли -- но неутомимый, юркий бес все ж одолел -- и невозбранная гудит мамона. В палатках продают духи и гвозди, мыло, башмаки и бриллианты, статуэтки и материи, торговцы опытные; а напротив, длинными рядами вытянулись мизерабли, на себе принесшие отребья. На снегу -- чернильница и дамские чулки; старинная миниатюра; кружева. Вот женская рука вытягивается, в перчатке черной -- кольца на ней нацеплены; старенькая дама стынет, леденеет над такими же, как она, старыми книжонками. Две девушки накинули сверх шубок платья; бритый барин в котелке предлагает тряпочные куклы. И временами все сторонятся -- тарахтит форд, прокладывая вольную дорогу, путь начальства, власти, самоопьянения.
   Опять сомкнутся вновь безмолвные ряды просящих лиц, сизых носов, глаз слезящихся, вновь ходят по рядам дамы нарядные, скупщики, спецы -- без конца и без начала человечья орда -- сутолка, под серым небом с пролетающими галками, снежком, зигзагом реющим. Галдят, торгуются, пробуют материи, едят на лотках ситный, жуют свинину, разбирают сахар краденый, завертывают масло.
   Вблизи молочниц, на снегу улицы -- в раме гравюра. Отдых Пречистой на пути с Иосифом в Египет. Богородица уснула. Лишь Младенец тянется к двум ангелам, -- один протягивает ему плошку, а другой дает еду. Иосиф в отдалении. И справа, за скалой, где приютились путники, спокойный, мирный слон.
   "Buturum et mel comedet ut sciat reprobare malum et eligere bonum" -- подпись.
   А внизу:
   "Ferdinando III Austriaco Magno Etruriae Duci -- Nicolaus Poussim"[ "Он будет есть мед и масло, чтобы воспринять добро и противостоять злу". "Фердинанд III Австрийский, великий вождь Этрурии - Никола Пуссен" (лат)].
   Так вот где Ты, Спаситель, и Египет, и Пуссен, Этрурия! Так вот где. Смотрим и молчим, проходим с только что добытым молоком, которое снесем домой и будем аккуратно кипятить, задабривая газолином свежим нашего Михаила Михайловича, чтоб не спесивился и загорался пламенем изжелта-голу-беющим.
   -- Забубнил, Михаил Михайлыч!
   Но тогда не упускай минуты, путник, мешай ложкой молоко свое, чтобы не пригорело, не ушло, не хлынуло волной кипящей. Этого не любит наш Михаил Михайлович. Он обидится, и сам же ты потащишь прочищать его к старичку на Арбат.
   Дубы оракула в Додоне, снега Парнаса, мед гиметский, Ликабета холм над Афинами, сумрак вечерний и огоньки в городе -- дальний, безбрежный вздох ветра с гор. Стрекотанье цикад. Запах тмина. Круг моря, смутно висящего, нас сторожащего, гор оцепленье.
   Мраморы Элевзина! Плеск волны, Нереиды и розы, гробницы Аттические. Медленный лет пчелы.
   Идем, и покупаем новую бутылку красного вина. И -- легкий дым забвения и возбужденья в пути полуденном -- туманные очарованья.
   Михаил Михайлович, ты не плох, ты друг. Печь -- ты помощница. Дрова -- союзники. Стены -- защита. Окна -- глаза наши в белую улицу, со снегом, и зимой, бегом саней, ходом людей, мало-печально-радостной жизнью нашей.
   Здравствуй, чистильщик сапог, болгарин жуковидный на углу Кривоарбатского. Пирожницы и дамы папиросные, счастьеиска-тельницы, мерзнущие на морозе. И кассирши в гастрономиях, и девочка, сбирающая корки за зеркальной дверью булочной. Мизерабли, дрогнущие в очереди к хлебу, и убогие старухи, руки тянущие, и приказчики, и буржуа в своих лавчонках -- здравствуйте.
   Ну что же, где же драмы, и томления, и страсти сердца, и любви мечтанья? Как пустынно! Как легко идти.
   Белое небо, белый снег порхающий, белая жизнь, белая душа. И летит бойкий автомобиль, трамвай гремит. А навстречу ему баба, впряжена в рекламу. На тележке надписи. Там и актеры, пение и кабаре. Подвалы, радость. Может быть, вино?
   Сумерки, церковь Николы Плотника. Можно бы и зайти. Открыта дверь. Сумрачно тоже, и холодно. Несколько человек. Гроб посредине, маленький. Весь в цветах. Свечи -- смутное золото. Смутно и темно -- холодно по углам. Двое у изголовья девочки: вечные двое -- отец, мать... Поправила складку на покрове, цветы передвинула, а рука держит свечку, не бросит. И все только смотрит на кудерьки черные, на узенький, на лбу, венчик, провалы глаз. Девушка плачет. Красноармеец у двери. Священник в серебряной ризе, и дьякон.
   Долгим лобзанием поцеловала, припала, крестом смертным осенила. Вновь цветы поправила.
   Крышку наставили -- и застучали.
   Вот она, Властная, в маленькой, бедной жизни нашей. Тысячи тысяч косит, купается, радуется, мы же идем да идем. И смеемся, работаем, пьем. Живем ежедневно. Вон спец в меховой куртке, желтых ботфортах, зашел пообедать в столовую. С военным бежит в кино советская барышня, румянощекая, на крепких, как свайки, ножках.
   А нищие? Дети вспухающие? А людоеды? Нищему -- подаяние. Людоеды -- не тем будь помянуты к ночи. И дальше: весна придет. Растет снежок арбатский. Вперед, все дальше, несется.
   Судьба? Так что ж. Терпи, трудись спокойно, в области высокой. И надейся. Мечтай: об океанах, о далеком, о неведомом. Не всегда же Арбат. Иди в прохладном свете зрелости, с улыбкою печали-радости. Малая жизнь, ты не Верховная. Не связать тебе путника. Он смотрит, но он жив, желает.
   И средь трагедии и фарса, цены на молоко, возни с обедом, очереди в булочной, средь смеха, смерти, сладких пирожков и рева голода подъемлет свой бокал, с вином, крови подобным.
   Белый же свет смутно, бережно нас осыпает крылом хладным.
   
   Москва, 1921

Комментарии

   Литературно-художественный альманах "Костры". М, 1922, No 2 (с подзаголовком "Будни", снятым впоследствии). В 1923 г. включен в сборник "Белый свет" -- последнюю книгу, подготовленную Зайцевым в Москве, но к выходу в свет запрещенную; она вышла в том же году под названием "Улица св. Николая" в берлинском книгоиздательстве "Слово". Печ по изд: Река времен Нью-Йорк, 1968.
   
   ...ясноокая Паллада. -- Паллада -- одни из эпитетов Афины, древнегреческой богини мудрости и справедливой войны По одной из легенд изображение Афины -- палладий -- упало с неба (отсюда Афина Паллада)
   Отдых Пречистой на пути с Иосифы в Египет-- Очевидно, имеется в виду одна из многих гравюрных репродукций с несохранившейся картины основоположника французского классицизма Никола Пуссена (1594--1665) "Отдых на пути в Египет, со слоном" Картины Пуссена воспевали доблесть, благородство, поэзию высоких чувств; высоконравственные примеры он находил в библейских сюжетах, в поэтических творениях античности.
   ...дубы оракула в Додоне... -- В греческой мифологии Додона -- святилище Зевса в Эпире, которое он назвал именем океаниды, своей возлюбленной. В центре святилища рос дуб (по другим версиям -- бук), шелест листвы которого жрецы Додоны называли вещим голосом богов.
   ...снега Парнаса, мед гиметский, Ликабета холм над Афинами... -- В греческой мифологии Парнас -- высокогорный массив в Фокиде, ставший обителью могущественного бога -- покровителя искусств Аполлона и его муз. Мед гиметтский -- чудодейственный мед, собранный в горах Гиметга, близ Афин Ликабетт (Ликавит) -- самый высокий (около 275 м) известняковый холм на северо-востоке Афин; второй по высоте афинский холм -- знаменитый Акрополь (около 125 м).
   Мраморы Элевзина... Нереиды... гробницы Аттические-- Элевзин (Элевсин) -- город со знаменитым культовым святилищем Деметры, сооруженным в V в до и. э Деметра -- греческая богиня земледелия и плодородия (у римлян -- Церера) Нереиды -- в греческой мифологии морские божества, помогающие людям в бедствиях. Аттика со столицей Афины -- полуостров на юго-востоке Греции, средоточие памятников древней эллинской культуры.

-----------------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Борис Зайцев. Собрание сочинений в пяти томах. Том 2. Улица святого Николая. Повести. Рассказы. -- 1999. -- 540 с.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru