Зайцев Борис Константинович
Уединение

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Борис Зайцев

Уединение

Павлу Муратову

О beata solitudo! О sola beatitudo! [*]

   [*] -- О благословенное уединение! О одинокое блаженство! (ит.).
   
   Грохот и ветер, пыль рушащегося. Кровь, голод и сытый жир. Речи, собрания. Шум разговоров. Вдруг человек остановится, прочитает стихи. Лишь сонет прочтет. Задумается. И захочет на минуту быть один. Тут же, у стола, в час ночной, в смутном громе событий и пустяков, вот уже основал малый скит на базаре, в проходной комнате, в уплотненном логове. Прозвенит в нем к заутрене, бледно-серебряным стихом Петрарка. И рука Лауры проплывет, в шелковой перчатке, шитой золотом.
   Это уединение. Час стояния тихого -- и ответа. Как живешь, человек? Помолчи. И будь скромен. Не думай, что такой уж подвиг -- замечтаться над стихом. В ином подвиг. Тебе -- далёко? Очень далеко тебе до подвига.
   Но побудь в своей киновии придорожной.
   Седьмой этаж. Окно растворено на переулок. Гигантский тополь под окном, с молочно-зеленеющей листвой. Несколько галок, очень смирных, жирно-блещущих крылами. Небо смутно-пепельное; да две башни вдалеке, два близнеца музея Исторического. Московский летний вечер. Сидят и говорят -- у самовара за столом. В блюдечке вишни спелые. И древняя икона красно-золотеет на стене.
   Жена выходит из соседней комнаты. Слегка подведены глаза, слегка духи, слегка изящество; походкой легкой, отдаленной удаляется из дома.
   -- До свиданья!
   Пустынен дом и холодеет несколько. Ушла жена. Куда? Зачем? Быть может, и за пустяком. Быть может, нет. Но дом один. И галки перелетывают в тополе ветвистом. Синий вечер. Ты идешь в лиловеющей полумгле, с бледно зажегшимся шаром электричества. И ты один, пустынен, легок и неслышен в пестрой сутолоке бульвара, в море лиц, фигур, желаний и сердцебиений. Не одна жена уходит. Жизни начинаются, текут, расходятся. Ты же медленно идешь уже по переулку, вспоминаешь что-то о себе и своей жизни, и не знаешь, вспомнишь ли, да нужно ли и вспоминать? Обгоняет пара. Это древнее, все то же, милое и жаркое. Ты помнишь?
   Ночь, приветствуй сердце. Ликом ясным и прохладным нас овей.
   
   ...ma questa altera
   Tacita, stance, dopo se mi chiama.[*]
   
   [*] -- Но тот, другой, молчаливый пруд с тех пор меня призывает (ит).
   
   Священник просто произносит в алтаре: "Мир всем!" И дальше: "Возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы". Где лазурь, сияние, весна? Нельзя без них ведь. Там же. Все в напеве, в символе, в мистерии. В ней выступаем мы за жизнь, мы любим.
   Где любовь, когда мы вышли? Усмотрю ли брата в звере? И отдам ли душу прокаженному?
   О, смутные утра и ночи тяжкие, тяжелые раздумья. Кровь вскипает. Нету кротости. И Ты далек тогда, Ты, смерть за нас приявший.
   Быть может, мы народ полюбим? Мы, выросшие на наро-долюбии, воспитанные на Платонах Каратаевых, Живых Мощах?
   Быть может.
   Видели вы смерть?
   День весенний. Переулок Палашевский. Сильно каплет с крыш, и лужи, и лазурь. Бежит народ, и выстрелы. "Ограбили!" Матрос вталкивает девочку в калитку. Бледное лицо, злое. И вдруг тихо стало, уж не бегут, идут все мрачные, и только солнце светит. В тишине и пустоте из ворот дома выезжают розвальни. На них поклажа. Укрыта некиим брезентом. Да, но странно, ноги выглянули. "Что такое?" -- "Не видишь -- люди!" Лошадь тяжко влегла в хомут свой; солдат шагает рядом. "Да что, за что?" -- "Вон, во дворе прикончили, у стенки. Больше ничего". Прохожий сумрачен, и зол, и стыден. Солнцу же не стыдно. И конек мужицкий, среди бела дня везет по улицам Москвы тела казненных.
   Или так: ветер, буря, тьма кудлатая. Вокзал малого городка. Поезд. Вой толпы осаждающей. Лезут и лезут все, безымянные, в черноте, под блеск фонаря задуваемого. Бабы и бабы, и мужики, узлы, дети. Где начало их, где их конец? Слова, рев ругательств. Темная ночь! Выпустила ты всех нас, детей своих, смутною хлябью. Мы -- это ты. Ты -- мы. Нас ветер подхватывает, приклады толкают, и мы изрыгаем себя, в тебя, с яростью. Р-раз, р-раз! Как сухо, резко. Противный звук. Точно раскололось что-то. Вновь гудение, и поезд в лохмах тел скучно удаляется к реке, к мосту железному, и скучно, на перроне обширном такая же толпа осталась, ей в лицо бьет тот же ветер, пасмы хмурой ночи.
   Что ж, недалек рассвет ноябрьский. Мрак в теле зябнущем. А посереет на востоке, выдвинется низенькое, красноватое строение -- вокзал; даль серая, бесплодное заречье. В.суетне присмотришься к носилкам. Тут же водрузились, у дверей. Молодой человек, ничком, стриженный, с виском простреленным. Собака обнюхивает; ноги разутые из-под шинели. Да, по нечаянности. Народ пужали. Разве сладишь с ними? Ну, понятно, надо бы повыше, через головы. Не разберешь в проклятой мгле.
   -- Асапоги?
   -- Сапоги новые. Не пропадать же. Сотня косых.
   -- Э-эх, ироды! Мальчишка ведь.
   -- Чего там!
   Красный крест, сестра дежурная, двое носильщиков. И ничего не было, все выдумка ночи неистовой, толпы неистовой черно-пронзающего ноября.
   Ну, несись, черный корабль ночей ноябрьских, лети вперед, морем вскипающим, корабль страданий, бед, к берегам новым, кровавя след за собой.
   Твори судьбу.
   Страшен ты, да и велик, путь твой -- не тропиночка, бег твой -- крылатый скок.
   А над бегом, и над бурей, и над грохотом -- небо превечное с ночною синью и звездой недвижною. Звезда бессмертная! Твердь золотая над смерчем.
   Мещанский домик, в том же городишке, ночь, теплая комната и постель мягкая. Пахнет чуть сладковато. Часы тикают. За окном же ночь синяя, с легким морозцем мартовским, со звездой, крупно-блещущей в уголке окна.
   За перегородкой тоненькой девичьи голоса, негромко, как бы боязливо.
   -- Ну, а по-твоему, душа бессмертна?
   -- Конечно. Так и Петр Андреевич говорит. Тело умрет, а дух вновь воплотится с тем, чтоб совершенствоваться. Если прожил недостойно, то душе труднее вознестись.
   -- Петр Андреевич уж всегда о чем-нибудь таком пророчествует.
   -- Не пророчествует, а наверно это правда. Нет, душа не может умереть. Ведь и любовь бессмертна.
   Тихо за окном. Пустынна и голубовата улица с садами за забором. Полночь бьет. Звезда в стекле дробится, искрится, уходит.
   Уединение Воклюза, Copra, жизнь Петрарки. Отдаленные прогулки по холмам в Провансе. И ручьи. И реки светлые. И светлый воздух, светлые стихи. Все -- сон. Все -- нежность, стон любви, томленье смерти.
   Но ведь жизнь свирепа? Да и. будет ли мягка?
   Мы любим. А не любят -- нас.
   За что же и любить? Как будто не за что. Нам -- не любовь. Но мы не захолустье. Великий, мировой путь, это мы.
   Смерть -- наш хозяин; кровь -- утучнение полей; стон -- песня.
   И для чего-то нужны мы.
   Любитель просвещения, мужик черноволосый, библиотекой нашей восхищавшийся, встречает на вокзале. Вечер. За Окой садится солнце. Мутно-розовеет. У телеги Ким увязывает вещи.
   Почитатель пожимает руку, ухмыляется.
   -- Ну как же, просто на телеге, да на этакой. Э-эх, народ неблагодарный! Да ведь это просвещенье! Ведь познания какие... книги! Это ведь понять, осмыслить, значит... А они еще неблагодарны...
   Тут он умиляется до крайности, вдруг снова схватывает руку -- и целует. Вот так раз!
   В смущении собрался закурить -- нет спичек. Поклонник снова взвыл.
   -- Нет спичек! Ну скажи, пожалуйста, у нашего у барина...
   И далее, и далее.
   Когда чрез несколько минут уж едем, догоняет. Весь вспотел, зубы блестят, лицо сияет, черные патлы свисают.
   -- На дорожку-то... Далече...
   Тычет мне три спички.
   -- У нашего у барина... без спичек...
   Ну, скажи, пожалуйста. Русь, ширь и мгла! Сумрак синеющий, реянье звезд, поле пустынное, шорохи ветра, Млечный Путь в небе, светло-туманный.
   Гремит телега. И пылит. Нас догоняют парою. И обгоняют -- с гиком, свистом.
   -- Эй-й, барин, держись, бар-р-рин!
   Злобно, дерзко. Кто я им? Они кто? Видно, выпивши. Баба визжит в телеге, и катят дальше, полем пустынным, русская вольница, русская злоба. Мы трусцой догоняем.
   Хохот. Визг, матерщина. Все на нас, на мой облик, на то, что я в шляпе, в пальто.
   -- А барынька...
   И опять скачут. Из поля дикого дикие песни, вой дикий. Ветер же бледно шуршит, ласково, песней свирельной, столь легкой, столь нежной. По воздушным клавишам несется перстом девичьим...
   Их раздражает, когда, догнавши, я приказываю остановиться, чтобы ждать удаления. Мне скучно с ними. Им -- обидно, давнею обидой, может быть, и вековою. И безбрежные поля, в ночи синеющей, вновь оглашают они.
   -- А барынька...
   В малом лесочке -- полдороги до дому -- они останавливаются. Здесь нередко грабят. Место пустынное. Здесь не услышат, не узнают. Дорогу заслонили -- не объедешь. Опять стоим. Закуриваю папироску. И у них огонь, и снова брань, снова сердиты, что не хочу к ним подъехать.
   Вдруг хлестнули по коням, по рытвинам лесной дороги покатили, зверски прыгая в телеге на толчках.
   Едем все шагом. Выезжаем -- поле ровное, прозрачной сини; и все тот же ветерок берет арпеджио перстами девичьими.
   Пофыркивает лошадь. И телега наша погромыхивает. Где ж те? Исчезли, сгинули? Звезды бледнеют. Серебряное, тихое прошло по ночи. Перепел -- пить-перевить, пить-перевить. Ветерок загасил Млечный Путь.
   Идет рассвет. Скоро ли? Скоро ль? Никто не оскорбляет уж раздольных мест, светлых одежд предутренних, сребродышащих. Вновь ты, земля, -- да небо, да Господь.
   Значит, так и надо? Пролететь телеге дикой в ночи синей -- сгинуть. Может быть, и надо.
   Звезды забелеют чище пред рассветом и прозрачней сумрак, пряней конопляный дух вблизи деревни.
   Сердце -- таешь ли, иль ужасаешься? Звезда проходит в горних. Дикарь бунтует. Все под покровом ночи.
   Одинокая ночь города. В комнате сумрачно. Под красным колпачком из шелка пятно света на столе. Угасли окна через улицу; и лишь упорный труженик внизу все строчит чтв-то, пишет, и спины не разгибает. Редко удается, но и хорошо работать в час уединения. Единый господин себе, едина воля, сладостен покой. Живее мысль играет -- отделенная, но и всему родная. Все -- мое, доступно, охватимо.
   И когда устанет голова, то возьми ключ и тросточку, шляпу надень, никого не будя, тихо сойдешь лестницей, где кошка прыгнет, в переулок, что к Арбату.
   Как все знакомо здесь! И старо, и ново, мило, грустно, кладбище и росток жизни. В младости летали на извозчиках, мечтали над закатами, ходили на свиданья, неслись в туманно-пестрой жизни. Видели позже мрак и разорение, и окна заколоченные, тротуары выбитые. Горестных стариков с милостынкой; старух полубезумных. Видели ряды салазок с кладью, надрывающихся женщин, тащущих бревно украденное -- для печурок; и народ в поте лица бредущий серединой улицы, сугробами. Брели и сами, волоча трубу, диваны, старый шкаф.
   Но уходит все, меняется, проносится; и жизнь не ждет, и час идет.
   Все спят. Здоровые и сытые, больные и замученные. Луна блестит. Арбат в луне сияет, золотеет крест на церкви Николая; одинокие шаги стучат...
   Мир, отдохни! Завтра жизнь новая, новые страсти, тяготы, мучения. Но сейчас луна так светит. Так высоко, чисто в небе, так безбрежно в сердце.
   Мимо Николая Чудотворца, что с иконою на улицу, пройдешь в церковный двор. Увидишь там бассейн, старинный, где журчит вода, и мох, и плесень, точно бы родник Ютурны в Риме. Закоулком, мимо домиков едва дышащих выйдешь в новый переулок, вновь в ворота, и наискось пересечешь развалины домов, среди травы и свежей поросли. Фундаменты видны еще под грудой кирпичей. Вот и тот дом, где жил, маленький гроб отшедшего, руины бурнопламенной эпохи. Лишь кошки, как на форуме Траяна. Лишь луна и тишина, и сокращенный разрушеньем путь, и блеск стекла в куче развалин.
   В печали, небрежении лежишь, мой город. Но из пепла возродишься. Но ты жив, хоть и немотствуешь.
   Рука судеб. Воля Божеств. Синяя твердь, пустынное море. Звон светло-серебряный стиха Петрарки.
   Дай любви -- вынести. Дай веры -- ждать.
   
   Москва, 1921

Комментарии

   Сборник художественно-литературный, научный и философский "Феникс". М: Костры, 1922, No 1; одновременно -- в альманахе "Медный всадник". Берлин: Медный всадник, 1922.
   Рассказ-поэма посвящен Павлу Павловичу Муратову (1881--1950), прозаику, искусствоведу, переводчику, давнему другу, с которым Зайцев много раз совершал путешествия по Италии; оба затем создали о ней поэтичные книги, изданные 3. И Гржебиным: в Берлине <-- "Италия" Зайцева (1922), в Лейпциге -- трехтомник Муратова "Образы Италии" (3-е изд, 1924) с посвящением Зайцеву: "в воспоминанье о счастливых днях".
   
   Прозвенит., бледно-серебряным стихом Петрарки. -- Франческо Петрарка (1304--1374) -- великий итальянский поэт из числа первых гуманистов, идеализировавших античный мир и положивших начало эпохе Возрождения, автор знаменитой "Книги песен" ("Канцоньере"), состоящей из 317 сонетов, 29 канцон, а также баллад, секстин и мадригалов, которые разделены на две части: "На жизнь Мадонны Лауры" и "На смерть Мадонны Лауры". Лаура -- возлюбленная Петрарки, идеализированная им.
   ...побудь в своей киновии придорожной -- Киновия (общежитие) -- одна из форм монашеской жизни (наряду с одиноким анахоретством и совместным проживанием в кельях, скитах, лаврах).
   ...воспитанные на Платонах Каратаевых и Живых Мощах? -- Платон Каратаев -- персонаж из "Войны и мира" Л. Н. Толстого, который был "олицетворением всего русского, доброго и круглого" (у Толстого круглое -- идеал совершенства и внутренней гармонии) Живые Мощи -- нетленные тела святых; так назвал И. С. Тургенев один из рассказов в сборнике "Записки охотника" (1847--1852).
   ...точно бы родник Ютурны в Риме -- Животворный ручей римской нимфы Ютурны; в ее честь праздновались ютурналии, ей был посвящен храм в Риме.
   ...как на форуме Траяна. -- Несохранившийся форум лучшего римского императора Траяна (53-117) -- величественный беломраморный ансамбль, выстроенный Аполлодором из Дамаска Вот как описывается через триста лет первое посещение этого форума императором Константином II: "Когда император пришел на форум Траяна, это единственное в мире сооружение, достойное удивления богов, он остолбенел от изумления, обводя взором гигантские творения, которые словами описать невозможно и которые никогда не будут еще раз созданы смертными" (цит. по: Федорова Е. В. Знаменитые города Италии Памятники истории и культуры. М., 1985. С. 58).

-----------------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Борис Зайцев. Собрание сочинений в пяти томах. Том 2. Улица святого Николая. Повести. Рассказы. -- 1999. -- 540 с.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru