Зайцев Борис Константинович
Studio Italiano

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Зайцев Б. К. Собрание сочинений: В 5 т.
   Т. 6 (доп.). Мои современники: Воспоминания. Портреты. Мемуарные повести.
   М., "Русская книга", 1999.
   

МОСКВА 20--21 гг.

STUDIO ITALIANO*

* Итальянское общество (ит.).

   Убогий быт Москвы, разобранные заборы, тропинки через целые кварталы, люди с салазками, очереди к пайкам, примус ("Михаил Михайлыч, верный мой примус!"), "пшенка" без масла и сахара, на которую и взглянуть мерзко.
   Именно вот тогда я довольно много читал Петрарку, том "Canzonieri" в белом пергаментном корешке, который купил некогда во Флоренции, на площади Сан-Лоренцо, где висят красные шубы для извозчиков и бабы торгуют всяким добром, а Джованни делле Банде Нере сидит на своем монументе и смотрит, сколько сольди взяла с меня торговка. Думал ли я, покупая, что эта книга будет меня согревать в дни господства того Луначарского, с которым во Флоренции же, в это же время мы по-богемски жили в "Corona d'Italia", пили кианти и рассуждали о Боттичелли?
   Да, но тогда времена были в некоем смысле младенческие.
   ...А вот наше Studio italiano. В Лавке Писателей вывешивается плакат: "Цикл Рафаэля", "Венеция", "Данте". Председатель этого вольного учреждения -- П. Муратов. Члены -- Грифцов, я, Дживелегов, Осоргин и др. И мы читаем в аудитории на углу Мерзляковского и Поварской, там были Высшие женские курсы. В дантовском цикле у нас и "дантовский пейзаж", и Беатриче, и политика, и Дантова символика. Мне назначили лекцию, открывавшую цикл.
   На зимних курсах бывало в нашей аудитории холодно! Дамы и барышни, да и другие слушатели сидели в шубах. Вряд ли когда-либо, где-либо, кроме России, при такой обстановке шли чтения.
   Но сейчас апрель, влажный весенний вечер. Как и в дни мира, арбатское небо, к закату, к Дорогомилову, затянуто нежно-розовыми пеленами. Можно из Кривоарбатского идти в Мерзляковский даже не сплошь по Арбату, а в Серебряном повернуть у церкви направо, и пройдешь среди развалин уничтоженных заборов, развалин фундаментов, "римским форумом", как я называл, к Молчановке. Прямо к тому старому барскому дому, с мезонином, где -- в столь отдаленные времена! -- жил я студентом, дышал тополем, светом, милой Москвой. Дом еще держится, тополя уже нет.
   Итак, иду читать. Для этого надо бы купить манжеты, неудобно иначе. Захожу в магазин. В кармане четыре миллиона. Манжеты стоят четыре с половиною.
   Ну, почитаем и без манжет.
   Сиреневый вечер, мягкий туман, барышни, пожилые любители Италии, кафедра, все как следует. Моральный и аллегорический смысл "Божественной Комедии", Данте в Падуе, Орделаффи... В окне апрельский, и влажно-грустный вечер. Аплодисменты, бледное электричество, друзья... и над убогой жизнью дантовский Орел, подобный виденному у венца Афона. Прореял -- все к себе поднял.
   

ДАНТЕ У СКИФОВ

1. На половине странствия нашей жизни
Я оказался в некоем темном лесу,
Ибо с праведного пути сбился.

4. О, сколь трудно рассказать об этом
Диком лесе, страшном и непроходимом,
Наводящем ужас при одном воспоминании!

7. Так он горек, что немногим горше его смерть.
Но дабы помянуть о добром, что я там нашел,
Скажу сначала об ином, замеченном в нем мною.

   Что, если бы теперь Данте явился на Кисловках и Арбатах времен "великих исторических событий"?
   Он жил в век гражданских войн. Сам был изгнанником. Самому грозила смерть в случае, если бы ступил на родную землю, флорентийскую (сожгли бы его -- igné comburatur, sic quod moriatur), "Божественная Комедия" почти вся написана в изгнании.
   Данте не знал "техники" нашего века, его изумили бы автомобили, авиация и т. п. Удивила бы открытость и развязность богохульства. Но борьба классов, диктатура, казни, насилия -- вряд ли бы остановили внимание. Флоренция его века знала popolo grasso (буржуазия) и popolo minuto (пролетариат) и их вражду. Борьба тоже бывала не из легких. Тоже жгли, грабили и резали. Тоже друг друга усмиряли.
   Четыре года назад профессор Оттокар, русский историк Флоренции, выходя со мной из отеля моего "Corona d'Italia", показывая на один флорентийский дом наискосок, сказал:
   -- В четырнадцатом веке здесь помещался первый совет рабочих депутатов.
   Было это во время так называемого "восстания Чиомпи", несколько позже Данте, но в его столетии. Так что история началась не со вчерашнего дня.
   Некрасота, грубость, убожество Москвы революционной изумили бы флорентийца. Вши, мешочники, мерзлый картофель, слякоть... И люди! Самый наш облик, полумонгольские лица...
   

ПАЕК

   Думаю, что в осажденных городах население на паек сажали и в средние века. Данте сражался при Кампальдино, но осады ни одной ему не пришлось переживать. Так что насчет пайка он, наверно, столь же непонимающий, как и вообще все на Западе, они в пайке (le payok) ничего не смыслят вследствие своей крайней отсталости.
   Пайки бывают разные. Я хорошо знаю академический, и всегда буду ему благодарен, буду курить ладан из кадильниц, и петь, и славить его, ибо благодаря ему и семья моя, и я сам уцелели, и многие из моих знакомых тоже.
   -- В среду выдают паек!
   Это значит, что писатели из Кривоарбатского, философы в Гагаринского, Гершензон из Никольского и еще многие из других мест двинутся ранним утром, с салазками, тележками, женами, свояченицами на Воздвиженку. Там в кооперативе будут стоять в очереди и волноваться, здороваться с математиками и зоологами, критиками и юристами. А потом наступит, наконец, блаженный час: нагрузят в повозку бараний бок (с бледно-синими ребрами), пуд муки, столько-то сахару, спички, кофе, папиросы...
   Жены с благоговением взирают. Вот мы везем свое богатство в детской тележке с деревянными колесиками, они скрипят и визжат на весь Арбат, не беда, чередуемся, тащим, когда пересекаем улицу, то старательно сзади поддерживаем поклажу -- ведь это все ценное, на целый месяц, стоимость всего этого рубля два, а то и два с половиной. Паек, паек, награда долгих лет признания, известности, как не ценить костей твоего барана и десятков твоих папирос? Как не потрудиться над тобой, не развести музыки диссонансов на весь Кривоарбатский?
   

ИНТЕРМЕЦЦО

   Облик Орла -- это гений в изгнании, нищете и бездомности. Данте был флорентийский дворянин. Жил в своем доме, обладал достатком. Гражданские усобицы разметали все. Он потерял семью, Флоренцию, родную землю. Скитаясь в Северной Италии учителем литературы, полуприживальщиком сильных мира сего, написал великое творение.
   Труднее всего было ему одолевать свой гнев и гордость. Он ненавидел "подлое", плейбейское, в каком бы виде ни являлось оно. Много натерпелся от хамства разжиревших маленьких "царьков" Италии. Не меньше презирал и демагогов. Что стало бы с ним, если бы пришлось ему увидеть нового "царя" скифской земли -- с калмыцкими глазами, взглядом зверя, упрямца и сумасшедшего?
   Дантовский профиль на бесчисленных медалях, памятниках, барельефах треснул бы от возмущения.
   

ЭКЛЕР ПРИ НЭПЕ

   В надвигающемся безумии, в ощущении гибели того, что сам и выдумал, хитрец отменил половину собственного дела. Среди других последствий оказалось одно, малое для "событий", человеческому же сердцу видимое, милое, понятное.
   Появился эклер -- победа жизни. Его где-то пекли, но уже не тайком, а законно. Законно же и продавали -- сладкий, гладко-глянцевый эклер на Арбате, Никитской, где угодно, прямо на улице. Сколько миллионов спустил я на эти эклеры, на ласточек "слишком медленной весны", но все же ласточек, все же эклер знак вольного творчества, личное, а не казарма.
   В моего друга X. была влюблена барышня. Ее болезнь носила нежный, мечтательный, но и упорный характер. Они встречались иногда в обществе, на заседаниях. Но ей этого было мало. С упорством влюбленных она неожиданно являлась где-нибудь на углу Никитской и Спиридоновки, как раз когда он проходил, здоровалась, вспыхивала, бормотала несколько слов и исчезала.
   Однажды в сухой августовский день пыль и коричневые листья летели по бульвару. X. выходил из переулка. И не удивился, встретив темные, застенчивые, но и полоумные глаза.
   -- Здравствуйте,-- сказал он, как обычно, снял шляпу, пожал ее горячую руку. Она молча сунула ему левой рукой теплый и глянцевитый эклер.
   -- Это вам... возьмите, вам...
   Вспыхнула, слезы блеснули на глазах, и от любви, от смущения ничего уже больше не могла прибавить, убежала.
   -- Что же бы ты сделал с этим эклером? -- спросил меня X.
   -- Я бы его съел.
   -- Вот именно. Я так и поступил.
   -- И я считал бы его очень трогательным и милым подарком.
   -- Так ведь оно и есть в действительности.
   -- Благодаря чему я сохранил бы славное, с улыбкою, воспоминание.
   -- Оно и сохранилось. Эклер же показался мне особо вкусным.
   

ФЕДЕРИГО ДА МОНТЕФЕЛЬТРО

   На столе у меня лежит том Сизеранна о знаменитом урбинском кондотьере. Его носатый профиль вспоминается еще во Флоренции, по Пьеро-делла-Франческа в Уффицци. Во время "великой" русской революции, работая над книгой об Италии, я изучал жизнь сына Федериго, меланхолического и несчастного Гвидобальдо.
   Да, Италия и красота много помогли пережить страшное время. И, развертывая книгу, сейчас ощущаешь сразу три эпохи русского человека: первую, мирно-довоенную, поэтическую, когда Италия входила золотым светом. Вторую, трагическую,-- в ужасе, ярости и безобразии жизни она была единственным как бы прибежищем, Рафаэль и божественная Империя, Парнас и музы Ватикана умеряли бешенство скифа. И вот теперь,-- третья...
   Как о ней сказать верно? -- Революция кончилась. Но для нас кончилось и младенчески-поэтическое. Началась жизнь. Революция научила жизни. С прибрежья, где гуляли, любовались и позировали -- спустились мы в "бытие". Пусть ведет вечный Вергилий. Началось схождение в горький мир, в "темный лес". Да будет благословенна поэзия. Не забыть Аполлона, не забыть Рафаэля. Но иное à l'ordre du jour {составляет предмет нашего обсуждения (фр.).}. Не позабудешь Италии, и не разлюбишь ее. Но нельзя уже позабыть "человечества", его скорбного взора, его преступлений и бед, крестного его пути.
   Федериго, уважаемый герцог, покоритель и завоеватель, книголюб, собравший лучшую библиотеку Ренессанса (считал, что напечатанная книга -- дурной тон!),-- вы теперь мирно будете стоять на полках той моей библиотечки, на которую с высоты своего урбинского замка вы и не взглянули бы, не удостоили. Я прочту книгу о вас -- и отложу. Я не буду в ней, ею жить. Эстет, воитель, государь -- вы правы. Но и у меня есть своя правда. Ни вам, да никому вообще я ее не отдам.
   

КОММЕНТАРИИ

   Возрождение. 1928. 27 марта. No 1029.
   С. 118. Studio Italiano -- Общество итальянской культуры было создано в Москве в апреле 1918 г. (собирались в здании МГУ в Мерзляковском пер., д. 1).
   ...много читал Петрарку, том "Canzonieri"...-- "Канцоньерс" Ф. Петрарки -- книга любовной лирики, посвященная Лауре. Этот поэтический дневник состоит из двух частей: "На жизнь мадонны Лауры" и "На смерть мадонны Лауры"; он содержит 317 сонетов, 29 канцон, 9 секстин и 4 мадригала.
   ...Джованни делле Банде Нере сидит на своем монументе...-- Памятник знаменитому кондотьеру Людовику Медичи Непобедимому (его прозвище -- Джованни делла Банде Нере) возведен в 1540 г. флорентийским скульптором Баччо Бандинелли (1493--1560).
   ...того Луначарского, с которым во Флоренции... пили кианти...-- Зайцев и Луначарский были во Флоренции в мае 1907 г.
   С. 119. ...и над убогой жизнью дантовский Орел...-- В "Божественной Комедии" Орел -- символ идеально представляемой будущности Римской Империи как государства теократического.
   На половине странствия нашей жизни...-- Зайцев цитирует свой перевод "Ада" (Песнь 1, ст. 1--9) из "Божественной Комедии" Данте.
   С. 120. ...время так называемого "восстания Чиомпи"..." -- Восстание итальянских наемных рабочих (чомпи) произошло во Флоренции в июне 1378 г.
   С. 120. Данте сражался при Кампальдино...-- В предисловии к своему переводу "Божественной Комедии" Зайцев пишет о Данте: "Мы знаем еще, что он был воином, в 1289 г. сражался в рядах флорентийских войск, при Кампальдино, с аретинцами. В том же году присутствовал при занятии пизанской крепости Капроны".
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru