Зайцев Борис Константинович
Чтения

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Зайцев Б. К. Собрание сочинений: В 5 т.
   Т. 6 (доп.). Мои современники: Воспоминания. Портреты. Мемуарные повести.
   М., "Русская книга", 1999.
   

ЧТЕНИЯ

   В декабре 1920 г., на "трудмобилизации" в Притыкине, предложили мне, как человеку "письменному", поступить писарем в Каширу. Жене моей заняться рубкой леса. Это не устраивало нас, и мы выбрались в Москву.
   Денег, разумеется, не было. Но друзья нашлись. Друзья взяли в Лавку Писателей, и я встал за прилавок торговать книгами. Это куда лучше, чем служить у коммунистов, да и давало возможность жить. Получали мы уж не помню какие тысячи, но тысячи платили и за сахар, кофе. Так что не совсем хватало, приходилось подрабатывать. Приглашали кое-куда читать. Занятие не из веселых, но...

* * *

   -- Как бы чего не вышло, смотрите,-- говорили мне в Лавке.-- Будете все-таки читать у коммунистов...
   Тогда в Москве можно было еще позволить себе роскошь не читать у коммунистов! Надо сказать прямо: кроме нужды, меня никто не принуждал читать в Доме Печати. (Еще отчасти было любопытно, да и некий вызов.) Пригласил меня Полонский, известный критик,-- кажется, он и заведовал этим учреждением: и приглашал-то с опаской, может быть, мол, еще не соблаговолит...
   Я пришел часу в девятом, нарочно пораньше. После холодной моей комнаты, где мы с женой едва натапливали до десяти, одиннадцати градусов, приятно удивила теплота, освещение, культурный вид вестибюля, гостиной. Зала прямо отличная, с небольшой, но довольно элегантной эстрадой. И еще прелесть: буфет! Столики, как некогда в Литературном Кружке, можно спросить стакан чаю, бутерброд с красной икрой и т. п.-- этого я нигде за годы революции не видал. Так что вражеский стан хоть куда.
   Немедленно сел за столик, честь честью, все мне и подали -- и вполне развеселили. Собственно, не барышня, мне подававшая, а соседи. Их было двое, за столиком у стены. Одного совсем не помню, а другой, спиною ко мне, был в какой-то фригийской шапочке, в три четверти виднелось суховатое лицо, бритое -- я даже обратил внимание, про себя назвал его:
   -- Якобинец.
   Они разговаривали между собой. Сначала о чем-то "вообще", потом о Доме Печати. Якобинец угрюмо сутулился, буркал. Видимо, скептик здешних мест, некий "печальный Демон, дух изгнанья".
   -- Что же сегодня такое будет? -- спросил собеседник.
   -- Черт их знает, литературный вечер. Собеседник зевнул.
   -- А кто будет читать?
   -- Известный мерзавец Борис Зайцев,-- хмыкнул Робеспьер.
   Собеседник, по-видимому, удовлетворился,-- они спокойно продолжали о другом.
   Подошел Полонский, любезно поздоровался, взглянул на мой крахмальный воротничок, приличный костюм, усмехнулся.
   -- Вы по-европейски...
   Я улыбнулся тоже.
   -- Да и у вас по-европейски... светло, чисто, видите, чай пью. И меня только что обозвали мерзавцем.
   Длинный нос Полонского выехал еще более вперед.
   -- ?
   -- Ничего, тут два типа рядом тоже чай пили, и делились впечатлениями... Их право...
   -- Ну, это недоразумение.
   На эстраде у меня стоял стол, стул, электрическая лампочка, стакан с чаем. Зала была полна -- все молодежь, довольно сдержанная, много барышень, люди в куртках, косоворотках, но фригийского своего приятеля я не заметил.
   Особенно приятно было произнести вслух эпиграф: "Мирен сон и безмятежен даруй ми".-- Молитва.
   На слове "молитва" я даже остановился, оглядел публику. Некоторое, как бы легкое недоумение по ней прошло, но чуть-чуть, ветерком.
   Читал я спокойно, и спокойно слушали. Настолько спокойно (и почти благожелательно!), будто я у себя в Союзе. Когда кончил, аплодировали -- что за удивленье? Где же другие Робеспьеры?
   -- Наверное, в прениях-то насыплют...-- Прения были объявлены тотчас за чтением. Но и тут что-то странное... Хотел ли Полонский быть наперекор всему любезен, или загладить давешнее, но произнес слово почти юбилейное (оговариваясь, конечно, что я "не наш"). Петр Семенович Коган, Львов-Рогачевский тоже сказали более чем дружественно. Возражать не на что, спорить не с кем, только кланяйся да благодари...

* * *

   Не всегда так идиллически приходилось читать. Странно требовать, чтобы в революции вес было "мирен сон и безмятежен...".
   Наш Союз устраивал иногда большие выступления: для сбора средств, частью из целей литературных. Один такой вечер назначили в Политехническом музее. Читать пригласили Сологуба, Вяч. Иванова, Белого, Балтрушайтиса и меня.
   Политехнический музей известен -- кудреватое здание, смотрит на Ильинские ворта -- внутри коридоры, переходы, яркий свет, огромная аудитория, круто подымающаяся вверх. В тот морозный вечер все это кишело, бурлило: на недостаток публики не могли мы жаловаться.
   Белый не приехал. Сологуб сидел в артистической -- лысый, холодноватый.
   -- Да,-- говорил, слегка встряхивая на носу пенсне.-- Будем читать. Да, читать так читать. Читать так читать.
   Явился красный с морозу Балтрушайтис. Вячеслав Иванов в длинном старомодном сюртуке, с золотящимися седоватыми локонами вокруг лба (сильно обнажившегося) пил чай, устремляясь всею фигурою вперед (от него и вообще осталось впечатление, что, даже когда он стоит, тело его наклонено вперед -- как бы плывущий корабль. Золотое пенсне, влажная кожа, слегка воспаленная, быстрые небольшие глаза, носовой голос, редкостный блеск речи -- более интересного и значительного собеседника я не встречал).
   В общем же мы кучка, горсть, а в приоткрытую на эстраду дверь видно, как втекают, растекаются по рядам скамей темные фигуры, и чем выше, тем все гуще. Еще в первых рядах можно кое-кого рассмотреть "своих", дальше идет "племя молодое, незнакомое...", разговаривающее, курящее, топающее в нетерпении ногами.
   -- Читать так читать,-- говорил Сологуб.-- Да, будем читать. (Любил он однообразно и "загадочно" повторять одни и те же слова.) -- Львов-Рогачевский сделал маленькое вступление: сам социал-демократ, как бы преподносил мае своей аудитории.
   Все это вышло мирно и естественно. Читал и Вячеслав Иванов -- кажется, стихи. МЫ с Сологубом сидели на эстраде. Вячеслав Иванович раскланивался на аплодисменты. Была очередь Балтрушайтиса.
   Поэт - сумрачный, одинокий, неблагодарного типа, Балтрушайтис никогда не пользовался "популярностью". Его ценили в литературе, и мало знала публика. В то время был он послом Литвы при СССР.
   Но появление его вдруг оказалось необыкновенным: только он выступил, по аудитории пролетела молния, зигзагом разодрала массу, дотоле равнодушную. Особенно силен был разрыв на верхах. Сразу вскочили какие-то люди, замахали руками, поднялся шум, крик, ничего нельзя ни понять, ни разобрать. Кто-то пытался кого-то удержать, кто-то с кем-то спорил... Потом донеслось:
   -- Долой! Убийца! Кровь, убийца...
   Юргис Казимирович Балтрушайтис так же похож на убийцу, как и я. Но уже сверху катились -- буквально скатывались вниз, к нашему суденышку, разъяренные люди, потрясая кулаками, красные от гнева -- с лицами ужасными, это я хорошо помню.
   -- Убийца! Долой! Прекратить!
   Балтрушайтис стоял бледный, что-то пытался сказать, но ничего не удавалось.
   -- Скандал,-- повторял спокойно Сологуб.-- Это скандал. Настоящий скандал.
   Выяснилось, что литовские коммунисты протестуют против казней их товарищей в Литве -- ответствен оказался Балтрушайтис, как посол. В сущности, мы в их власти. Ни оружия, ни полиции -- несколько литераторов на эстраде! Балтрушайтиса поскорее увели. Львов-Рогачевский добился слова. Объяснил: Балтрушайтис известный поэт, ни к каким казням не имеет отношения, и т. п. Несколько приутихли. Раздались даже аплодисменты, устроители ободрились. Но лишь только Балтрушайтис показался, все опять вскипело, и на этот раз уж безнадежно. Пришлось объявить перерыв, спешно отправить домой Юргиса Казимировича.
   Затем выступать предстояло мне. Может быть, и я какойнибудь "убийца". Не особенно радостно подходил я к кафедре...
   -- Господа, я прочту сейчас...
   -- Не господа, а товарищи,-- поправили с верхов. Но тут я проявил упрямство.
   -- Господа,-- повторил громче,-- сейчас я прочту свою вещь, называется она "Дон-Жуан".
   Я читал плохо. Приходилось напрягать голос, и явно не было никакого созвучия. Но раздраженья тоже я не ощущал в толпе. Прямо перед собой, во втором ряду, видел фуражку молодого писателя, нередко у меня бывавшего. Он относился ко мне дружественно, и отчасти покровительственно. "Ах,-- говорил,-- нельзя теперь о таком и так писать! Вот имажинисты -- это другое дело". Его молоденькое лицо с рыжеватыми глазами, не без приятности, и не без плутовства, посматривало с обычной снисходительной сочувственностью. Заламывая назад кепку, ухарским своим видом хотел он сказать -- вот тебе и Дон-Жуаны, знай наших, калуцких!
   Сологуб прочел превосходные стихи -- и то же было настроение: льда без прежней ненависти. Нет, кроме Балтрушайтиса, никто теперь не интересен.

* * *

   Из Музея мы шли с Сологубом в Замоскворечье. Ильинка пуста, холодна. Идем серединою улицы, снег хрустит. Звезды. Небо протекает узкой лентою над головой, черны, угрюмы дома. На перекрестке костер, греются милиционеры. На углу Красной площади дохлая лошадь.
   -- Проклятая жизнь. Проклятая жизнь. Как при Гришке Отрепьеве. Жизнь как при Гришке Отрепьеве.
   Сологуб поднял меховой воротник, пенсне запотело. Шагает неторопливо.
   -- Как при Гришке Отрепьеве...
   Василий Блаженный, Красная площадь... Туман от мороза, скрип валенок наших, чернота в золоте неба, дальний выстрел, багровый костер сзади.
   -- А могли бы и нас с вами нынче в клочья разорвать. Да, могли бы в клочья. Так бы нас и разорвали в клочья. Мы бы ничего и не поделали. Вот бы и разорвали в клочья.
   Говорил Федор Кузьмич, точно каркал. Да и правда, несло нам время великие беды. Та самая Анастасия Николаевна (жена его), что сопровождала нас по Москве застывающей, не так много позже кинулась в Неву... Федор Кузьмич скоро умер -- в бедности, болезнях, отвержении... (советской власти он не поклонился). Испытал и я, что полагается, но тою грозною ночью все еще было в предвестии, за недалекими горами -- только гул.
   И тем резче противоположность с теплым домом, светлым и приветливым, куда мы, наконец, пришли.
   В те годы в Москве находились люди промежуточной позиции (между "нами" и "ими"). Преуспевали они "там", но и прежних друзей не забывали. Некоторые из "нас" благодаря этому и выжили. Доктор, к которому шли мы, был именно из таких. Временами устраивались у него сборища -- литераторов и художников, музыкантов, актеров. Практика в Кремле позволяла ему иметь порядочную квартиру, теплую, с электричеством, доставать коньяк, питаться по-человечески... какая роскошь для времен проклятой "пшенки"! Доктор был любителем "наук и искусств". Кружок, у него собиравшийся, назывался "Академия Неугомонных"; цель его -- давать передышку в страшной жизни, и вообще: жить! хоть минутами. Вяч. Иванов сочинил гимн академический. (Начинался он словами: "Не огни святого Эльма..." Кажется, была и музыка к нему, если не ошибаюсь, А. Т. Гречанинова, одного из основателей кружка.)
   Чуть ли не гимном этим нас и встретили. Помню Гречанинова с женой, веселых и оживленных, самого доктора (позже, когда помирал я от тифа, в числе других и он меня вытаскивал...). Главное, помню ощущение дружественности, свободы, изящества, своего художнического круга. Москвин и Юон, Гречанинов и Сологуб, Вячеслав Иванов, Чулков,-- это не литовские большевики. Хозяин кормил нас, поил, ухаживал -- видно было, что ему занятно, делает он это от души. Что-то играли на рояле, много болтали, хохотали, рассказывали о Музее и скандале. Потом Сологуб читал -- и читал много, замечательно -- в редком ударе находился, да и мы не в обычном состоянии. Этот пир артистический, если был и "во время чумы", то с иным настроением, но не будничный, в странном сочетании восторга и беды, вокруг нас завивавшейся. Кажется, Сологуб договаривал последние свои слова, было это как бы прощание со всею нашей жизнью. Никогда раньше не пронзали так его стихи (да и читал он много; мы не замечали времени -- до четырех часов).
   
   Когда меня у входа в Парадиз
   Суровый Петр, гремя ключами, спросит. --
   Что сделал ты?-- меня он вниз
   Железным посохом не сбросит.
   Скажу, слагал романы и стихи,
   И утешал, но и вводил в соблазны.
   И вообще мои грехи,
   Апостол Петр, многообразны
   Но я -- поэт.-- И улыбнется он,
   И разорвет грехов рукописанье,
   И смело в рай войду, прощен,
   Внимать святое ликованье
   
   Больше Сологуба я никогда не видел. Той ночью был он весь особенный и вдохновенный -- вышел из обычного своего сумрака. Таким запомнился. Его дальнейшая, недолгая жизнь была, кажется, сплошной Голгофой.
   

КОММЕНТАРИИ

   Возрождение. 1931. 13 сент. No 2294.
   С. 139. ...был в какой-то фригийской шапочке... Якобинец.-- Фригийский колпак (головной убор древних фригийцев) стал моделью для шапок участников Великой французской революции 1789--1794 гг. Якобинцы -- самое радикальное крыло восставших, возглавлявшееся Робеспьером.
   ...некий "печальный Демон, дух изгнанья"...-- В кавычках строка из поэмы Лермонтова "Демон".
   С. 140. "Мирен сон и безмятежен даруй ми".-- Пятая молитва вечернего молитвенного правила; Зайцев избрал эту молитву в качество эпиграфа к рассказу "Рафаэль".
   С. 142. ...называется она "Дон-Жуан".-- Небольшая пьеса Зайцева, опубликованная в альманахе "Пересвет" (М., 1922. No 2).
   С. 143. Та самая Анастасия Николаевна... кинулась в Неву.-- Жена Ф. Сологуба А. Н. Чеботаревская покончила с собой 23 сентября 1921 г., бросившись с Тучкова моста в речку Ждановку.
   С. 144. "Когда меня у входа в Парадиз..." -- Отрывок из стихотворения Ф. Сологуба "Я испытал превратности судьбы..." (1919).
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru