Зайцев Борис Константинович
Молодость - Иван Бунин

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Зайцев Б. К. Собрание сочинений: В 5 т.
   Т. 6 (доп.). Мои современники: Воспоминания. Портреты. Мемуарные повести.
   М., "Русская книга", 1999.
   

МОЛОДОСТЬ -- ИВАН БУНИН

   Можно ошибиться в годе, когда встретились. Но не ошибешься в том, что была зима. Неопалимовский переулок, звезды на ночном небе, огненно-сухая, снежная пыль из-под копыт "резвого". Яркий свет, тепло, запах шуб в передней профессора Р. Хозяин, нестарый еще психиатр с волнистыми волосами, в белом галстуке (при пиджаке), пел в гостиной у рояля, громко и смело:
   "Целовался крепко... да-а... с твоей же-е-ной!" (Схватывая себя при этом за кок на лбу.)
   В столовой молодежь -- не то художники, не то студенты, не то поэты, не весьма основательные дамы, и, с черными кудерьками, карими чудесными глазами, сама хозяйка, Любочка Р. Все эти Зиночки, Лены, Васеньки -- ее приятели. У Любы тяготение к модерну. У нее встретишь и Бальмонта, и Балтрушайтиса. Она читает "Симфонии" Андрея Белого. И ее брат, Георгий, только что вернувшийся из Сибири, вскоре разовьет свой "мистический анархизм".
   Психиатр занимался циркулярным психозом, ездил в клиники на Девичье Поле, на дому лечил гипнозом (больше пьяниц). Принимал у себя молодежь. Относился к читателям "Симфоний" с благодушной снисходительностью, частью как к пациентам. Но задавала тон Люба -- ласковостью, весельем, оживлением. Весь этот круг литературно-артистический носил оттенок легкой беззаботной художнической богемы.
   Так же шумели, хохотали и танцевали в промежутках между пением и в тот вечер, когда в столовой, под рулады баритона из гостиной, впервые увидел я Бунина. Он сидел за стаканом чая, под ярким светом, в сюртуке, треугольных воротничках, с бородкой, боковым пробором всем теперь известной остроугольной головы -- тогда русо-каштановой -- изящный, суховатый, худощавый. Ласково блестя на него глазами, встряхивая черными завитками волос, улыбалась из-за самовара Любочка.
   Пение оборвалось, раздались аплодисменты. Психиатр быстро вошел в столовую, оглядел всех победоносно. Налил стакан воды из стеклянного кувшина, залпом выпил, надышав туда. Поправил шевелюру и, сверкнув мужицкими своими глазками, весело спросил:
   -- Ну, как?
   Это относилось к пению. Все зааплодировали, он тронул белый бессмысленный галстук и на лакированных ботинках проследовал в кабинет, где какой-нибудь Васенька выяснял отношения с какой-нибудь Зиночкой.
   Этот свет и тепло квартиры, белизна скатерти, Любины кудряшки, молодое оживление вокруг, остроугольный, элегантный Бунин,-- так и смешались в памяти с морозной ночью и звездами над Москвой -- в ощущении остро поэтическом.

* * *

   Встретились мы будто бы случайно. Но, принадлежа к одному кругу, занимаясь одним делом, не могли и далее не встречаться. Виделись у Леонида Андреева, Телешова, Сергея Глаголя. А там Литературный Кружок, ресторан "Прага"...
   Пестрой и шумной, легкой и радостной кажется теперь жизнь тогдашней Москвы. Может быть, просто молодость? Необычайное по силе чувство жизни?
   Но -- и само время: какое привольное, сколь подходящее для артистического! Какой интерес к литературе! Сколько молодых дарований... Сколько споров, волнений, чтений, удач и неудач, изящных женских лиц, зимних санок, блеска ресторанов, поздних возвращений...
   Иван Алексеевич жил тогда по гостиницам: в номерах "Столица" на Арбате (рядом с "Прагой"), позже в "Лоскутной" и "Большом Московском".
   Оседлости не любил Бунин,-- нынче здесь, завтра уже в Петербурге, а то в Крыму -- или, вдруг, взяли да уехали они с Найденовым на Рождество в Ниццу -- тогда виз не требовалось!
   Живя в Москве, бывал и у нас, по разным Остоженкам, Спиридоновкам, Богословским и Благовещенским. Под знаком поэзии и литературы входил в мою жизнь: с этой стороны и остался в памяти. Всегда в нем было обаяние художника -- не могло это не действовать. Он был старше, опытнее и сильнее. Я несколько его боялся, и по самолюбию юношескому ревниво себя оберегал. Мы говорили очень много -- о стихах, литературе, модернизме. Много спорили -- с упорством и горячностью, каждый отстаивал свое -- в глубине же, подспудно, любили почти одно и то же. Но он уже сложился, я лишь слагался.
   На "Средах" слушали чужие вещи и свои читали. Леонида Андреева, милого Сергея Глаголя я не стеснялся.
   Но вот Бунин именно меня "стеснял". И тогда уже была в нем строгость и зоркость художника, острое чувство слова, острая ненависть к излишеству. А время, обстановка как раз подталкивали писателя начинающего "запускать в небеса ананасом" (Белый). Но когда Бунин слушал, иногда фразы застревали в горле.
   Раз, выехав вечером из Москвы в Петербург -- Иван Алексеевич, я, и жена моя, занимались мы в вагоне, часов в десять вечера, чтением вслух: он читал стихи, я рассказ (вез его в "Шиповник"). Именно там, с глазу на глаз, в купе второго класса Николаевской дороги, при смутном свете свечи, сильно мигавшей, неповторимом запахе русского вагона, неповторимоплавном ходе поезда Империи, и ощущал я давление в горле -- на сомнительных словесных виражах. Поезд неукоснительно-покойно шел зимними нашими полями. Тепло струилось по коридору, занавеска на фонарике покачивалась -- полные своих планов, стремлений и чувств мы летели к туманному Петрограду.

* * *

   "Почему вы грустны? Почему сегодня такой молчаливый?" -- спрашивал меня иногда на "Средах" Бунин.
   В молодости грусть и замкнутость -- не проявление ли сил еще бродящих, неуверенных? Робости, гордости?
   Во всяком случае, простые слова старшего, взгляд сочувственный,-- как-то оживляли. И хотя отвечал я не весьма складно и продолжал молчать, все же это облегчало, и вот запомнилось. Значит, было на пользу.
   В один апрельский вечер "Среда" собралась у Сергея Глаголя в Хамовниках.
   Кто тогда читал, я не помню. Но в этой самой квартире, где из окна видна была каланча, а в комнатах -- смесь акушерства с литературой и этюдами Левитана, и подарил мне в тот вечер Иван Алексеевич только что вышедшую книгу: "Песнь о Гайавате", в своем переводе.
   Мы всегда ужинали после чтения, засиживались поздно. Извозчики громыхали, развозя по Москве полусонной -- кого в "Лоскутную", кого на Чистые пруды. А кто и пешком брел. Я именно так и мерил пространство к Молчановке, там в доме Сусоколова, в деревянном особняке, снимал антресольную комнату за пятнадцать рублей -- с лежанкою, тополем за окном, выходившим на переулок Годеинский, где за углом, на Арбате, и жил Бунин в "Столице". Отсюда ходил я в Спасо-Песковский к будущей своей жене, сюда, по скрипучей лесенке, забегала и она.
   Теплое было утро, влажное, тихое...-- с каплями росы, благоухающими почками тополевыми. Может быть, слегка даже дождик накрапывал? Шел третий час, четвертый. Помню, сндел у окна раскрытого, и читал эту "Гайавату", и мечтал о чем-то, восхищенный, взволнованный. И совсем стало светло...-- а еще что?
   
   И сладко жизни быстротечной
   Над нами пролетала тень
   
   Только и всего. Поэзия была. И что-то от нее произрастало в сердце.

* * *

   В доме Армянских, кораблем воздымавшемся на углу Спиридоновки и Гранатного, позже мы жили. Над переулком свешивались ветви чудесных тополей и лип особняка Леонтьева. Недалеко от нас дом Рябушинского, с собранием икон. Недалеко и церковь Вознесения, где Пушкин венчался -- белая, огромно-плавная, с куполом-небосводом {Ныне разрушена}.
   В доме Армянских много у нас уже бывало народу, во главе с тою же Любочкой Р., и профессор заглядывал, и Бальмонт, Сологуб, Городецкий, Чулков, Андрей Белый...-- и все Зиночки, Васеньки, Машеньки прежних времен. И Муратов, и Стражев, Койранский, Высоцкий -- сверстники и сотоварищи писания. Иногда спал на турецком диване З. И. Гржебин, "Шиповник", мой первый издатель, приезжавший из Петербурга. Как "неариец" не имел в Москве права жительства -- останавливался у нас.
   И, конечно, бывал здесь Иван Алексеевич Бунин.
   Дух был богемский и бестолковый. Путано, шумно, нехозяйственно -- но весело. И весьма молодо. В сущности, то же, что и у Любочки Р., только без пения и циркулярного психоза. И с преобладанием литературы, еще большим на ней ударением. Очень много читали здесь вслух -- и я сам, и другие. И Белый, и Бунин. Старше нас, но отчасти, меж Зиночек, Любочек, Диесперовых и Грифцовых молодея, читал Бунин стихи... Вновь нас обольщал. "Острый Сириус блистал", олень мчался средь чащу зимнюю, в лунную ночь волки брели по снегам к гумну. Или:
   
   Старых предков я наследье чую,
   Зверем в поле осенью ночую,
   На заре добычу жду. Скудна
   Жизнь моя, расцветшая в неволе,
   И хочу я смело в диком поле
   Силу страсти вычерпать до дна
   
   Силы жизни, жажды жизни много в нем было в те годы.
   На одном сборище таком встретил он у нас тихую барышню с леонардовскими глазами, из старинной дворянской семьи... Вера Николаевна Муромцева жила у родителей в Скатертном, училась на курсах, вела жизнь степенную и просвещенную. С женой моей была в давнишних добрых отношениях.
   Тот вечер закончился частью в Литературном Кружке, частью в Большом Московском -- очень поздно, и вряд ли мог ктонибудь тогда подумать, что недалеко время, когда обратится Вера Николаевна Муромцева в Веру Николаевну Бунину.
   Но это именно и случилось. И весной следующего года уехали они в дальнее путешествие.

* * *

   Помню чтение "Астмы" в доме Муромцевых, в комнате Бунина с гильзами, табаком -- комнате как бы помещичьего дома (только ружей на стене не хватало, да легавой собаки). "Деревню" читал автор несколько вечеров, в столовой, под висячей лампой, тоже по-деревенски. Слушали: брат Юлий, Телешов, покойный Грузинский, да мы с женой. Это было уже другое -- новая полоса в писании его, да в жизни иное пришло. Он креп, рос, временно отходил от лиризма более молодых лет. Через два-три года выбрали его в Академию, по разряду изящной словесности, и мы бурно отпраздновали это событие в московской "Праге". Несколько позже -- 25летний его юбилей, тоже очень торжественно, на всю Москву, чуть не целую неделю. Это значит -- уже "маститый", академик.
   Жизни же наши шли, как кому полагалось. Вместе приближались мы к рубежу, в грохоте и огне которого погибло все прежнее -- кроме таинственных следов в памяти и душе. К ним и обращаешься теперь, как бы из другого мира.
   

КОММЕНТАРИИ

   Возрождение. 1934. 18 февр. No 3182.
   С. 45. Можно ошибиться в годе, когда встретились.-- Знакомство Бунина с Зайцевым состоялось зимой 1902/03 г.
   С. 45. ...в передней профессора Р.-- Имеется в виду Федор Евгеньевич Рыбаков, психиатр, профессор Московского университета. "Любочка Р." -- его жена Любовь Ивановна Рыбакова, художница, сестра писателя Г. И. Чулкова, е которым Зайцев был в приятельских отношениях.
   С. 47. А время, обстановка как раз подталкивали писателя начинающего "запускать в небеса ананасом" (Белый).-- В кавычках -- цитата из стихотворения А. Белого "На горах" (1903):
   
   Голосил
   Низким басом.
   В небеса запустил
   Ананасом.
   
   ...подарил мне в тот вечер... "Песнь о Гайавате"...-- Поэма американского поэта Генри Лонгфелло "Песнь о Гайавате" (1855) была издана в переводе Бунина н 1898 г.
   С. 48. "И сладко жизни быстротечной..." -- Строки из стихотворения Ф. И. Тютчева "Я помню время золотое..." (1836).
   Недалеко и церковь Вознесения, где Пушкин венчался... Ныне разрушена.-- Примечание автора (в сноске) ошибочно: церковь Большого Вознесения у Никитских ворот не разрушена, она сохранилась до наших дней и является действующим храмом. Пушкин венчался здесь с H. H. Гончаровой 18 февраля 1831 г.
   С. 49. "Острый Сириус блистал"...-- Из стихотворения "Сапсан" (1905).
   "Старых предков я наследье чую..." -- Такого стихотворения в собраниях сочинений Бунина не обнаружено.
   "Деревню" читал автор несколько вечеров."-- Повесть "Деревня" (1910) -- один из шедевров Бунина.
   Несколько позже -- 25-летний его юбилей...-- 25-летие литературной деятельности Бунина общественность России отметила 27 октября 1912 г.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru