Зайцев Борис Константинович
Россия

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Борис Зайцев

Россия

   ...Старомодное слово. Но все равно. Так называем и будем называть.
   Давно ушла она от нас или мы от нее. Но в снах долго сопровождала. Потом сны стали реже.
   Долго думалось, что Россию увидишь. В 1935 году удалось побывать в Финляндии, около самой границы. Да, в прямом смысле тогда ее видел. В нескольких местах мы подходили к пограничной речке -- за нею уже она. Видели, через залив, и Кронштадт в стеклянно-серебряном мрении, каких-то легких зыбях воздушных, точно в венецианской лагуне. Чувство это неописуемо.
   А в монастыре Валаамском, на острове, Россия была уже во всем, насквозь -- но сам остров, на Ладоге, все же принадлежал Финляндии. Так что постоять на родной земле не пришлось.
   Долгие годы казалось, что каким-то неясным образом, из-за политических перемен, в Россию вернешься. Потом перестало казаться. Теперь не кажется. Но произошло нечто странное и совсем непредвиденное: Россия явилась сюда.

* * *

   Писатели, с кем знаком был в Москве, приезжая в Париж, никогда не заходили. Это понятно. Мы разные. Для них и опасно, и неинтересно. Время шло -- в одиночестве и потихоньку. Что дал Бог написать, написалось, довольно-таки уединенно. Даже эмиграция более молодого возраста была вдали. Что же говорить о России. Это особый мир, там выросло свое новое поколение, что мы ему?
   Но не все в жизни бывает по правилам. Первая встреча с Россией произошла после войны.
   Удивительно было видеть у себя в комнатах капитана Красной армии, в форме с погонами, совсем молодого, и что еще странней показалось, -- очень мило, скромно державшегося. Русский язык тот же, что и у меня, и у жены моей. И манеры сходные -- а он сын крестьянина и десятилетним мальчиком попал в Москву из Сибири, в тот год, когда мы Москву покидали. И какая оказалась в нем жажда знания, широта интересов... Книги, церковь, театр, выставки, моды, костюмы, язык -- все важно.
   Кончилось, правда, тем, что вместо России закатился он далеко на запад, но сама встреча оставила большой след. Почему молодой человек из России пришелся более к дому, чем многие эмигранты его же возраста? Почему и писание его -- он быстро здесь выдвинулся как писатель -- тоже близко, и слова его о России почти что твои собственные? А свежесть, даровитость, острота восприимчивости... -- удивительное дело. Он уехал, но нечто отеческое к нему осталось, да и у него как бы оттенок сыновнего -- по крайней мерс, тогда. Во многое из своей жизни он посвятил нас, и чрез него связь с новой Россией острей почувствовалась, и в связи этой было ободряющее.
   Но и она ушла, а Россия продолжает являться, теперь более издалека, в письмах, но с востока, все с востока.
   Это Россия страждущая, в большинстве претерпевшая (как и капитан наш -- он и воевал, и за религиозность преследуем был, и у немцев в плену едва не был расстрелян). Россия, прихлынувшая с войной и сейчас еще многое на чужой земле претерпевающая, иногда близкая к отчаянию, может быть, озлоблению. Но живая и острая. Где русские, там газеты, журналы, спектакли, собрания, выступления. Это и есть жизнь, живое. Чего только нет!
   Вот в Гамбурге Школа Художественная: под руководством старших художников молодежь объединилась в артель или братство, занимается выделкой художественно-промышленных разных предметов, вплоть до икон, картин стилизованных, очень искусно, и все вдохновлено Россией -- сказочной ли или исторической. Этим и живут, и внутренно, да и внешне.
   По лагерям ездили труппы и давали представления. Драматический Союз возник, кажется, и Союз Писателей.
   Журнал "Грани" по части литературной совсем хорошо был устроен (но денежная реформа, в общем, разумная для Германии, русских как раз и ударила).
   Выдвинулись и некоторые молодые писатели (Максимов, Елагин). А из тех, кто выдвинуться еще не успел, многие, видно, склонны к нашему ремеслу. Если сами не пишут, то их занимает вообще писание, а некоторых, к удивлению моему, даже писание наше, "старых". Сообщают о своих впечатлениях, говорят о России иногда то, что для нас важно.
   На одном таком письме останавливаюсь подробнее.
   "В России сейчас необычайная тяга к "мистике", -- вернее, даже ко всему светлому, чистому, радостному -- к тому, чего нет, но без чего невозможно дышать. Люди чувствуют это -- отсюда "мистика". Большевизм слишком оголил и огрубил жизнь, лишил се внутреннего содержания, духа: все сделал даже не "преходящим", а попросту "несущественным". Раньше этого несущественного тоже было много, но было и вечное, которое чувствовалось "нутром" -- почти одинаково и Львом Толстым, и современным писателем, и последним рязанским или тульским мужичонкой. Большевизм отнял у многих это ощущение своей вечности, своего "внутреннего"; у других пытается отнять".
   Вот "голос России". "Не единым хлебом..." -- неумирающий зов. И давнее русское -- сколь именно русское! -- обращение к писателю. Автор считает, что "искорка" очень во многих "там" сохранилась. "Тут и возникает задача: не раздуть даже, а только сохранить "искру" -- нашу, русскую, не дать ей заглохнуть..." "Я говорю о сохранении только незримого духовного огонька, который когда-то раздуется и принесет очищение". "Не дать заглохнуть" он и предлагает писателям.
   Кроме свидетельств о России и выражения сочувствия личного есть в письме и некоторый укор нам, старшим, -- за отдаленность. Автор хотел бы, чтобы мы были ближе к теперешнему, современному и больше бы "шевелили", "будоражили". Можно его даже так понять, что он предпочел бы сейчас форму прямого душевно-лирического общения с читающим -- форме романа или повести, связанной почти неизбежно с прошлым.
   Некоторая уединенность, оттенок одиночества и tour d'ivoire [башня из слоновой кости -- фр.], в которой привычней художнику, -- вещь, почти неизбежная. Расстояние от жизни... Но доля укора справедлива. Грех и опасность в чрезмерной замкнутости. В том, что мы, может быть, и действительно слишком с собою носились и носимся. Слишком держались "в сторонке". (Независимость-то, конечно, сохранив.)
   И вот приходится говорить о себе, ибо ход письма подводит к моей книге ("Жуковский"). Это для автора пример "отдаленности". "Вы любуетесь прошлым -- от него необходимо перебрасывать более ощутимый мостик -- пусть жердочку -- к настоящему".
   Тут начинается разногласие, ибо, по-моему, мостик есть и подчеркивать его нельзя, будет фальшиво.
   Любуюсь я вовсе не прошлым как прошлым, а обликом самого Жуковского, светом, чистотой и возвышенностью любви, философии его, смирением и примирением его. Если нужна "искра" и "огонек", то уж вот такой образ, как Жуковский, хоть и не современный нам, именно способен дать "светлое, чистое и радостное", к чему есть, оказывается, "тяга" в России. Да и не в одной России. Здесь также. Когда Жуковским приходилось заниматься, перебирать и перечитывать письма того времени, старинные стихи, то радость была не в смаковании каком-то старины, а в приоткрывшемся мире света и легкости. Жуковский всегда связан с духовным -- это и животворит. Если хотеть просветления и очищения, то оно именно идет из приникания к вечному.

* * *

   Автор письма добавляет, что никак не намерен посягать на свободу писания нашего. "Это не социальный заказ". Но немалый счет предъявляется -- и слава Богу. Это подкрепляет. Пусть по силам своим и возможностям даже капли того дать не можем, чего ждут от нас, -- все-таки: сеть кто-то, кто ждет, кому нужно. И -- из России, где тридцать лет всячески старались такое вытравить. Правда, старались сытые, благополучные и успевающие. А претерпевающие к другому стремятся. И сытые не задавили несытых.
   ...Предо мной под Распятием на стене два образка, оттиснутых на металлических пластинках, -- части диптиха. На одном Христос, на другом св. Серафим. Образки эти -- дар покойной Леночки К., отчаянной головушки, бывшей сестры милосердия на войне, с отличием св. Георгия (под огнем выскочила из госпиталя подбирать раненого генерала). Ныне безвестная ее могила в Бриансоне, близ санатории туберкулезной, а вечная память в душе знавших ее. Образки же -- русского воина, на ее руках и скончавшегося.
   Это все и называется Россия. И Леночка с пылкою в доброте, широте своей любовью, и солдат неведомый, и неведомые страждущие "оттуда" -- вес, чей стон начинает понемногу слышать и полуоглохший мир.
   
   25 марта 1949

Комментарии

   Русская мысль. 1949. 25 марта. No 122. Печ. по этому изд.
   
   "Грани" -- журнал литературы, искусства, науки и общественно-политической мысли, основан Е. Р. Романовым в 1946 г. в Мюнхене (ФРГ). С 1991 г. печатается в Москве.
   Выдвинулись и некоторые молодые писатели (Максимов, Елагин). -- Владимир Емельянович Максимов (1932--1995) -- прозаик, публицист, драматург, поэт, переводчик; оказавшись в эмиграции, возглавлял в Мюнхене в 1974--1992 гг. литературный, общественно-политический и религиозный журнал "Континент", который с 1992 г. печатается в Москве под редакцией И. И. Виноградова. Иван Елагин (наст, имя Иван Венедиктович Матвеев; 1918--1987) -- поэт, переводчик, литературовед; в эмиграции с 1943 г.

---------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Борис Зайцев. Собрание сочинений. Том 7. Святая Русь. -- М: Русская книга, 2000. 525 с.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru