Зайцев Борис Константинович
Дни

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    <О Камю и Вейдле>

   Зайцев Б. К. Собрание сочинений: Т. 9 (доп.). Дни. Мемуарные очерки. Статьи. Заметки. Рецензии.
   М: Русская книга, 2000.
   

ДНИ

<О КАМЮ И ВЕЙДЛЕ>

   По-русски только что вышла ранняя книга Камю L'Etranqer. Перевел ее Г. В. Адамович -- очень хорошо. (Названо "Незнакомец".) С обложки глядит лицо Камю, несколько алжирского типа, но очень располагающее -- умные и добрые глаза, легкая улыбка, мелко курчавые волосы.
   Он и сам родился в Алжире и все, что написал в книге, в Алжире происходит.
   Написал сухо, кратко, без всяких штук и очень страшно. Читателем Камю овладевает -- покоряет горечью безысходной. Адамович прав, говоря в предисловии, что не зря писал, не "так себе", а действительно нужно было что-то выложить.
   Можно быть выдающимся писателем, но даром власти над читателем не обладать. Камю обладает. Да и тема его жуткая. Но она часть души автора. Своими как бы протокольными, сжатыми фразами и содержанием своим книга держит читателя крепко.
   Жил-был в Алжире некий молодой человек Мерсо. В восьмидесяти километрах от города, где он работал, умерла у него мать, в старческом доме. Телеграмма. Он туда едет, но неохотно, как-то вяло. Мать будто и любил, а ведет себя странно-равнодушно. И вообще весь какой-то лунатический.
   Похоронил мать, вернулся, прозябает скромно и незаметно -- соседи по отельчику, неглубокая связь с Марией некоей, нехитрые отношения с двумя-тремя знакомыми, той же среды, что и он. Все буднично, покойно, а под спокойствием этим...
   Приятель ссорится с какими-то арабами, Мерсо тут совершенно ни при чем. И ссора кончена, и арабы ушли, а один остался лежать на пляже, а Мерсо бредет, под знойным солнцем, и араб этот раздражает его, что ли, да еще нож у него блестит противно -- Мерсо совершенно бессмысленно стреляет в него, так же равнодушно, как хоронил мать. Собственно, ни с того ни с сего. Не сопротивляясь, не желая нападать. Убивает.
   Арест, тюрьма. Все время некое внутреннее оцепенение. Даже нельзя сказать, сознает ли он ужас содеянного. Так, марево. Ни то ни се. Главное, как будто, жара, усталость... -- и нелепый Рок, ведущий в бездну и к абсурду.
   Вот Камю очень поклонялся Достоевскому. Но с Раскольниковым у этого Мерсо ничего общего нет. Какие там ницшеанские дерзания (раньше Ницше) алжирского служащего! Идейто вообще ни малейших. И о совести говорить с ним бесполезно. Но он не противен. Что-то есть между строк такое, что к нему даже и располагает (может быть беззащитность, детская безответственность какая-то перед судьбой?). Но и полюбить такого трудно -- впрочем, как и Раскольникова.
   Раскольникову Соня читает Евангелие (потрясающие страницы). Мерсо, думаю, о Евангелии и не слышал, и та Мария, довольно милая, с которой у него связь, не смиренная жертва-блудница Достоевского, а просто служащая, без всякой Голгофы, и тоже, наверно, никакого Евангелия никогда не читавшая.
   Конечно, когда является тень Достоевского, все рядом съеживается окончательно, в булавочную головку. Камю не виноват, что он не гений. Написал хорошо, как умел, не всем же быть гениями.
   Не могу утверждать, но... сам-то Камю читал ли когданибудь Евангелие?
   Следователь у него очень странный (не в воображении ли автора только и существующий?). Этот с Евангелием пристает к Мерсо, раздражает его. Не вижу я таких следователей. На суде прокурор подчеркнуто-неприятен, явно автору хочется кольнуть "существующий порядок" (есть, конечно, за что кольнуть). Мерсо держится нелепо и лунатично, точно во сне, в дурном сне, кошмаре. Объяснить ничего не может -- почему, за что убил. Боялся араба? Ненавидел его? -- Просто жарко очень было. Солнце виновато. И одиночество, беззащитность моральная, отверженность. Нет в душе ни любви, ни нелюбви, так какойто фантазм, ведущий, однако, к драме. Если б не блеснул нож под нестерпимым солнцем, может быть и не убил бы? А может все-таки застрелил бы.
   С позиции "дважды два четыре" все получается просто и здравом ысленно: а, убил, ну и подавай собственную голову. Есть между свидетелями защиты и простые, не умеющие сказать, но что-то за внешностью чувствующие. "Несчастие, да, это, конечно, несчастие", говорит такой Селест, но присяжным, тоже нехитрым людям, тоже ничего больше объяснить не умеет. Мария просто падает и рыдает. А на горизонте все та же мать, к кончине которой отнесся он так "равнодушно". Вот и готовая картина: холодный, бездушный человек, чудовище среди нас, порядочных людей, именно "чужой", бессмысленный и опасный. Приговор -- гильотина. До казни повествование не доведено завершается встречей со священником в камере. Священник молодой, очень привлекательный, добрый, искренно хочет что-то сдвинуть в душе Мерсо (хотя кажется мне, что уж за одно то, что он "священник", есть у лаического автора камень за пазухой).
   Ничего не выходит. Все наоборот. (Еще бы: "священник"!) Он преступника только раздражает, тот почти выгоняет его из камеры. Никакой руки, даже братской, не принимает, остается со своим отчаянием и одиночеством.
   Воздух в книге столь без кислорода, что и помимо ужаса казни -- вообще-то дышать нечем. Безводная пустыня, Мерсо безводный. Духота, жар в камере и в книге. В "Братьях Карамазовых" осужденный не убийца приемлет Крест свой, а Иван со "слезинками ребенка" кончает безумием. У Камю с его добрыми глазами тоже никакого выхода, томится и сам он, а выхода нет, и не дождался его.
   Собственная судьба Камю -- ранняя гибель в бессмысленной катастрофе в расцвете сил, славы и таланта -- как бы проекция в жизнь этой "абсурдности", которая его мучит. Человек с добрыми глазами и наверно благородным сердцем все хотел бы разрешить разумно, человечно, и всегда в пределах трех измерений. Ничего не выходит. На одном разуме и гуманности, без чувства тайны и отдания ей себя далеко не уедешь. Разве по разуму можно понять, почему на человека выдающегося, глубоко искреннего и настоящего писателя налетает -- ни с того ни с сего -- на дороге Смерть?

* * *

   Есть на свете Алжир, и пусть будет. Бог с ним. Всякому жить хочется. Но, к счастью, не один у нас Алжир. Есть и другое. Например, Италия. А в Италии этой Венеция.
   На заре века нынешнего и на нашей заре встретили мы с женой в этой Венеции петербургского сенатора, скромного старого человека (встреча случайная). Он смотрел на нас, как на детей. "В первый раз? На три дня? Небогато". И рассказал, что тридцать лет каждую осень ездит в Венецию, "но все-таки не могу сказать, хоть и живу в ней и с ней, что вполне знаю ее".
   Позже на той же Пьяццетте встречали мы художника, приятеля нашего по Москве. Его жизнь в том состояла, что зимой он преподавал в Училище Живописи и Ваяния, жил с женой скромнейше, к лету подкапливал деньжонок и все их проживал в Венеции. Милый человек Константин Константинович Первухин! Энтузиаст, разговорщик, в Венецию влюбленный раз навсегда, распоряжавшийся здесь как дома, со всеми знаком, вечно писал на утренней заре S. Maria della Salute. Вот почему-то она его особенно пронзила. Но пронзал и любой мальчишка венецианский, и любой камерьере, и во всех кафе он свой человек, многолетний, siqnor Costantino, и всех он похлопывает по плечу, все считают его своим -- чужеземный, но и домашний лар Венеции. Вот тебе и венецианец с Козихи! Флоренция, Рим бывал, конечно, но без них может жить, а без Венеции...
   Все это фигуры стародавние. Уже история. И следа почти нет.
   Но вот явился еще новый энтузиаст, слава Богу здравствующий, в ином вооружении познаний и известности, но не менее опьяненный.
   "Похвала Венеции" Вейдле -- большая статья, а в сущности гимн, объяснение в любви.
   Так вышло, что эту "Похвалу" я прочитал одновременно с "Незнакомцем" Камю. Вот это два мира! И настоящее противоядие -- так поданная Венеция. Да, несмотря на Алжир, Мерсо, есть в жизни воздух, свет, жемчужные тона, благоволение и благовестив, Беллини с незабываемой Мадонной (драгоценный Джиованни Беллини), San Zaccharia с удивительным своим фасадом, Сан Марко, Большой канал и Дворцы, милый Карпаччио и великий Тинторетто, и вся таинственная златовоздушная дымка Венеции, вес дыхание Божества в ней -- это вовсе наперекор всем Камю и Мерсо. Не только идет наперекор, но как-то смывает, незаметно уносит и убогих алжирцев, и знаменитого автора, "Нобелевского лауреата", Камю-Мерсо куда-то "в подворотню", куда Вейдле чуть не отправил известного французского писателя, сказавшего ему на съезде Пенклуба в Венеции, что "этому городу не хватает одухотворенности".
   Дело происходило как раз около San Zaccharia, где в церкви старый Беллини с Мадонной своей один достаточно говорит за всю Венецию, вознося ее к Престолу.
   Удивительно и радостно видеть, как такой спокойный, казалось бы "научный", "тяжеловооруженный" (оплит по-гречески) Вейдле воодушевился и загорелся Венецией да и всей лагуной. Как хорошо, что дыхание света и красоты так его взволновало и он так читателя взволновывает этим потоком света! Француз, которого он изничтожил, вовсе не был каким-то варваром, или Мерсо. Наоборот, сам знаток искусства, и с некоего конца даже прав: общепринят взгляд на Венецию -- как на блеск внешний, жемчуга красок, роскошь прелестных женских тел (Тициан, Джиорджионе, некое ренессансно-избыточествующее язычество, поклонение прелести земной).
   Вейдле ничего этого не отрицает. Но в Венеции нашел и пронзился и "гораздо высшим", не так бьющим в глаза, но великим. Да, это как бы город пиров (одна "Кана Галилейская" Веронезе чего стоит! -- она на мельницу француза, рассердившего Вейдле). Но Тинторетто! Scuola di S. Rocco, милый Карпаччио, недосягаемый Беллини (Джиованни), как и загадочный Джорджионе, из какой жемчужной тишины, сияния Венеции, взяли они свое надмирное, возводящее к вечному и непостижимому в этом городе, казалось бы, созданном для "вкушения" земных благ?
   Вейдле совершенно заполонен Венецией, она в него вошла, как и сама лагуна, все эти островки Мурано и Торчелло, все вместе вызывает в нем такой подъем, такую грусть при расставании, точно Венеция живое существо, и это волнение его передается сочувствуешь ему, еще раз хочется взглянуть, попрощаться.
   "Попрощаемся с лагуной. Темней она теперь, черно-зеленей, чем на том маленьком холсте у Гуарди. Другой час, поздний, прощальный час. И другой век... О чем это я? Ни о чем. Час хоть и поздний, хоть и темней лагуна, но вода и небо, как и там, почти одного тона и так же сливаются в одно. В двойном объятии этом спит Венеция"... "Единственная и единая. Пусть такой и пребудет. Завтра всю ее, далекую-близкую, преходящую и вечную, закрыв глаза, вспомню, увижу, сохраню, возьму с собой".

* * *

   Когда-то в юности писал и я в этом духе о Флоренции. "Тебе, Флоренция! Тебе, таинственная родина души..." И слава Богу, что так чувствовал. И слава Богу, что у Вейдле есть пред чем склониться, что восславить.
   Араб убит, Мерсо казнен, Камю задавлен. А ведь это наши братья.
   

ПРИМЕЧАНИЯ

   Русская мысль. 1966. 4 авг. No 2499 (с уточнениями по рукописи).
   С. 431. Раскольников -- герой романа Достоевского "Преступление и наказание"
   С. 434. "Тебе, Флоренция! Тебе, таинственная родина души...". -- Цитаты из очерка Зайцева "Флоренция" (см. т. 3).
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru