Что такое траурный марш? Это шествие, торжественное, это торжество. Но неужели это торжество смерти? Конечно, нет. Это шествие к свету, а смерть это -- мрак. По-разному люди понимают этот свет, к которому шествуют. Для одних это Пантеон долгой, но конечно-эфемерной памяти человеческой, для других, более зрячих, этот свет это -- бессмертие души, для иных, уже прозревших, это шествие навстречу Светлого Воскресения.
Много есть похоронных маршей. Все они начинаются с медленного тяжелого торжествующего шага, в котором чувствуется и шаг смерти. В музыке слышится их звук, их ход. Далее, нередко, как, например, в траурном марше 3-ей симфонии Бетховена, идут рыдания -- фугальные всхлипывания, потом нередко болезненно-сладкое воспоминание о жизни любимого умершего человека, а иногда все это заканчивается апофеозом, прославлением, ликованием. Это не всегда удается даже Бетховену, например, финал "Эгмонта" слишком бравурный (хотя "Эгмонт" и не траурный марш).
Ликовать, славить это прямое дело ангелов, их занятие, они к этому призваны; это они подлинные музыканты, а нам дано подслушивать эти небесные звуки. Недаром один четырнадцатилетний мальчик вдруг написал: "По небу полуночи...". Такое подслушивание лучше удается уже не в траурных маршах, а в реквиемах -- это уже богослужебная музыка. Мне, только любителю, а не знатоку музыки, сдается, что это ликование удалось Брамсу в его реквиеме. Там уже по-нашему, по-православному просвечивает торжество Воскресения. А у него в церковной музыке эта радость, пожалуй, бывает иногда слишком прикрытой. Она есть в "Аллилуйа", после "надгробного рыдания", но "Вечная память" не звучит ли слишком минорно? Не потому ли многие понимают это как призыв нам, людям, не забыть усопшего, а не как утверждение его в вечной памяти Бога, которая и есть вечная жизнь?
Пасхальные панихиды, где все заканчивается пением "Христос Воскресе", полнее выражают то, что должна воплощать погребальная музыка. Эти службы бывают редко, но Церковь, конечно, права, что на долгое время приберегает полноту пасхальной радости.
Но музыка траурных маршей звучит иногда, в так называемых, прозаических произведениях искусства. Если искусство подлинно, то ему без музыки не обойтись. Звучат, поют не только стихи и проза, но и картины, и скульптура, и архитектура. Музыка -- основа, душа всякого искусства. Она в какой-то степени, конечно, абстрактна, но ее нельзя отделить, вылущить ни из одного произведения искусства, которое всегда есть и воплощение. Поэтому так скучны и бессильны современные попытки все в искусстве превратить в одну абстракцию.
Среди недавних литературных произведений музыка особенно слышится в двух повестях: Б. К. Зайцева и А. И. Солженицына.
Это повесть первого "Авдотья-смерть" и "Матренин двор" второго. В этих повестях русская старая литература и новая -- пореволюционная -- как бы подают друг другу руку. Происходит рукопожатие и как бы передача наследства.
В сущности, каждая человеческая жизнь это траурный марш, но не всегда музыка его слышится. А вот обе повести, о которых идет речь,-- так похожи на похоронные марши.
Бедная Авдотья вся предназначена изжить себя в неустанных заботах, в метании туда-сюда, чтобы наконец, этого не сознавая, измученной пасть и вознестись туда, где для мучеников готовы их венцы. Но она не праведница, как Матрена Солженицына, она только мученица. В Матрене есть жестокость, грубоватость, но есть и свет. Подлинный свет в этой повести просвечивает в русской барышне Лизе, одной из последних духовных наследниц тургеневских девушек.
У Солженицына Матрена также мечется все время, но жертвенно, бескорыстно. Она праведница и мученица. Как и у Зайцева, повесть эта не идиллия; корысть и жестокость окружают Матрену. В этом несхожесть двух повестей. У Зайцева добра больше вне и около его героини, у Солженицына, наоборот, зло находится вне и около нее. И все же у обеих есть и сходство. Обе -- Авдотья и Матрена -- схожи тем, что живут каждая своей собственной жизнью, такой, которую ни революции, ни войны и ничто внешнее не могут существо их изменить. Поэтому оба образа как бы дополняют друг друга. Да, обе живут той своей подлинной жизнью, которая была бы примерно той же при любом режиме.
Поэтому так нетрудно представить, что Авдотья Зайцева и Матрена Солженицына -- это образы России, той, которую можно калечить, замучить, но нельзя убить духовно. Эта Россия, порою жестокая, порою самозабвенная, всегда жива в своих заботах, то чисто жертвенных, то исполненных героической, но скрытой борьбой за свое существование. Как все живое, так и Россия обречена на смерть, но за смертью ее видится Воскресение.
У Зайцева -- душу измученной, хотя бы и не бескорыстной, Авдотьи подхватывают, чтобы ввести в светлый мир (во сне Лизы), частично умученные ею, но не брошенные ею, ее сынок Миша и старуха мать. У Солженицына подвиг Матрены венчается скорбью ее воспитанницы Киры и вещим молчанием сидящей на печи безымянной, древней старухи (образ какой-то надмирной мудрости) и, наконец, словами ее жильца -- повествователя -- Игнатича.
Если было сказано выше, что каждая человеческая жизнь есть в сущности похоронный марш, то обе повести -- Зайцева и Солженицына, -- нельзя этого не почувствовать, описывают жизнь своих героев в форме, очень похожей на траурный марш.
С первых слов этих повестей слышится шаг смерти; у Зайцева, например, в угрозах холода и зимы, в повести "Матренин двор" в мышиной возне. Эти лейтмотивы все повторяются и усиливаются к концу.
Воспоминательная часть о прежней жизни Авдотьи почти отсутствует, но у Солженицына она очень развита. Потом идут у него притворные и искренние заплачки и слезы. Это настоящая фуга. У Зайцева все это только намечено, а наличие некоторого апофеоза, тихого, не бравурного, имеется и у того, и у другого. О чем подробнее уже сказано выше.
Когда читаешь обе повести, невольно вспоминается предание о святом отшельнике, который поддался минутному искушению, вообразив, что выше его никого нет. Но ангел, или глас Божий, указал ему на двух женщин в Александрии, которые в глазах Божиих выше его. Это были две женщины, которые изо дня в день были погружены в свои хозяйственные заботы, принимая их просто, как посланную им Богом участь. Смирением своим и они угодили Богу. Похожи на них Матрена -- Солженицына и даже зайцевская Авдотья-смерть.
Похожа на них, в некоей сокровенной своей сущности, и Россия, которую не могли одолеть ни княжеские междоусобицы, ни злая татарщина, ни крепостное право, ни войны, ни бунты, ни революция, которая все еще силится свирепо придушить ее.
Похожи на этих александрийских праведниц и многие наши писатели, особенно Борис Константинович Зайцев и Александр Исаевич Солженицын. Они оба так же -- один предавался, а другой еще предается своему писательскому делу, без притязания быть пророками и учителями, а просто зная, что труд их задан им Богом. Поэтому в трудах их так чисто и ясно отражается образ России и забываются (как это отметил в отношении Солженицына о. А. Шмеман) различные русские мессианизмы, что были не на пользу русской душе.
Теперь, когда Господь призвал к Себе Бориса Константиновича, особенно всем, знавшим его, стал понятнее характер его творений. Светом Христовым светятся его литературные труды.
КОММЕНТАРИИ
Вестник РСХД. Париж; Нью-Йорк. 1972. No 101--102. Печ. по изд.: Центральный Пушкинский Комитет в Париже (1935--1937). В 2-х т. Т. 1. Сост. М. Д. Филин. М.: Эллис Лак, 2000.
С. 363. "Эгмонт" (1810) -- увертюра Бетховена к одноименной трагедии Гете.
"По небу полуночи..." -- См. примеч. к No 218.
...Брамсу в его реквиеме. -- Имеется в виду "Немецкий реквием" (1868) Брамса.
С. 364. "Авдотья-смерть" -- рассказ Зайцева, впервые опубликованный в журнале "Современные записки" (Париж, 1927. No 30).
"Матренин двор" (1963) -- рассказ А. И. Солженицына, о котором Зайцев в письме автору (декабрь 1968) написал: "Для меня ё згой Матрены и начинается полный Солженицын" (т. 6 в нашем изд. С. 368).
С. 366. ...как это отметил... о. А. Шмеман... -- Имеется в виду: Шмеман А. О Солженицыне // Вестник РСХД. Париж; Нью-Йорк. 1970. No 98.