Зайцев Петр Егорович
Кузька Шалый

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Кузька Шалый.

Разсказъ.

   Осень стояла самая отвратительная...
   По цѣлымъ днямъ лилъ безпрерывно дождикъ и дулъ холодный пронизывающій до костей вѣтеръ, наводя на людей тоску и уныніе:
   Улицы города потеряли свою пестроту и оживленіе, и казались какими-то облѣзлыми и полинявшими.
   Особенно невзрачно выглядывали и безъ того незатѣйныя пригороды, грязь въ нихъ была не пролазная.
   И бѣдные жители ихъ, утопая въ грязи, ругали и погоду, которая на перекоръ ихъ желанію становилась все хуже и хуже, и власть имущихъ отцовъ города, заботы которыхъ были сосредоточены лишь на его центрѣ.
   Ишь черти, не бось деньги дерутъ за всякую пустяковину... Найдутъ, гдѣ хочешь, хоть у сатанѣ на хвостѣ, а вотъ на счетъ мостовыхъ или освѣщенія, ни Боже мой! не позаботятся... Какъ ты хочешь, такъ и живи -- ворчали они, шлепая большущими сапогами, по липкой уличной грязи.
   Въ одномъ изъ такихъ пригородовъ, проживалъ и герой моего разсказа Кузьма Ивановичъ Волковъ, по профессіи сапожникъ-починщикъ, полное имя котораго знали очень не многіе близкіе къ нему люди, а всѣ остальные смертные называли его просто Кузькой Шалымъ. Это прозвище онъ получилъ отъ своего отца еще въ дѣтствѣ, такъ оно и осталось за нимъ, до сихъ поръ.
   Шесть часовъ утра.
   Глухо раздавался медленный и монотонный звонъ колокола ближайшей церкви.
   Рѣзко гудѣли фабричные гудки, возвѣщая окрестнымъ жителямъ о наступившемъ рабочемъ днѣ, который требуетъ тяжелаго напряженнаго труда, и грустной какъ осень, тревоги, за себя и за свою семью, какъ-Бы и это худое -- послѣдніе не потерять и не очутиться на улицѣ съ семьею, и голодными и холодными.
   Дождь съ остервененіемъ барабанилъ въ окна, крупные капли котораго медленно скатывались внизъ по стеклу, навѣвая мысли о чемъ-то, грустномъ и плачущемъ.
   Въ особенности грустно и тяжело становилось на душѣ у тѣхъ, кого необходимость заставляла покидать хотя жосткую, но теплую постелю, и идти подъ открытое сѣрое небо, подъ дождь и вѣтеръ.
   Щемиловская крѣпость зашевелилась, (такъ называли громадный трехъ-этажный домъ Щемилова), во всѣхъ окнахъ свѣтились огни, фабричные спѣшно собирались уходить на работу, а мастеровые уже усѣлись у своихъ верстаковъ, потягиваясь и зѣвая принялись каждый за свое дѣло.
   Проснулся и Кузька Шалый, и лежа на своей койкѣ, прислушивался къ разговорамъ и пререканіямъ происходившими за тонкими переборками своей маленькой коморки.
   -- Вставай что-ли?!.. Рѣзко кричала Марья тряпичница на своего мужа, аль не проспался, добрыя люди на работу ушли, а ты все валандаешься... Аль опять задумалъ винище сосать по вчерашнему? Надоѣло въ сапогахъ-то ходить, видно ноги жмутъ!.. На опорки промѣнять охота, жужжала она.
   -- Молчи!-- сердито отвѣтилъ мужской голосъ, а не то сдачи получишь... коль честью не слушаешь.
   Марья замолчала.
   -- Расшибу, въ дребезги!.. Всѣ зубы выколочу, шкура барабанная!.. Звѣремъ рычалъ мужской голосъ, въ другомъ углу квартиры,-- отдай мой целковый, знать я тебя не хочу, вѣдьму злую! Я его заработалъ я ему и-хозяинъ!...
   Такъ начинался день, въ квартирѣ, гдѣ проживалъ Кузька Шалый.
   Прислушиваясь къ перебранкамъ своихъ сосѣдей, онъ медленно поднялся со своей койки, и зажегъ лампу... Тусклые лучи огня освѣтили убогую обстановку помѣщенія и ея владѣльца.
   Это былъ мужчина лѣтъ тридцати, высокого роста, съ узкими плечами, и впалой грудью. Круглое весноватое лицо обрамляла маленькая, свѣтлорусая бородка. А длинные курчавые волосы, растрепавшись закрывали выпуклый лобъ и свѣтлоголубые глаза... Худоба тѣла, и вялыя нерѣшительныя движенія доказывали, что жизнь его порядочно потрепала, и теперь уже изъ уставшаго и больного,-- высасываетъ послѣдніе соки, чтобы потомъ безжалостно бросить на самое дно жизни.
   Комната; которую занималъ онъ, была маленькая, съ однимъ окномъ, выходящимъ во дворъ. Въ переднемъ углу, у самаго окна, стоялъ большой ящикъ, замѣнявшій ему верстакъ. на которомъ лежалъ сапожный инструментъ и гвозди. На полу въ безпорядкѣ валялась грязная и рваная обувь, смѣшанная съ неменѣе грязными сапожными колодками.
   Стѣны были сырыя, оборванныя, а безпомощно висѣвшіе на нихъ клочья грязной бумаги, лищь напоминали собою, что и они имѣли когда-то болѣе приличный видъ.
   На правой стѣнѣ отъ двери, были привѣшаны двѣ полки, на которыхъ лежали колодки, и старыя затасканныя книги, а по сосѣдству съ ними стояли горшки и чайная посуда, и тутъ-же висѣло рваное, драповое пальто, и двѣ ситцевыхъ юбки.
   Въ переднемъ углу, у самого потолка, висѣла маленькая икона Спасителя,-- въ заднемъ,-- примыкая къ боковой стѣнѣ, стояла деревянная койка, на которой подъ грязными лохмотьями, спала жена Кузьки Шалаго, крѣпко прижавъ къ себѣ,-- дѣвочку лѣтъ четырехъ.
   Зажегши дампу Кузька Шалый обвелъ печальнымъ взглядомъ свое жилище и закуривъ папироску усѣлся на край койки и задумался.
   Думалъ ли онъ о не збывшихся мечтахъ и разбитой жизни, или о настоящей нищетѣ и болѣе мрачномъ будущемъ? Не извѣстно! Лишь по глазамъ и лицу замѣтно было, что невеселыя думы засѣли въ его голову.
   

II.

   Родомъ онъ изъ одной приволжскихъ губерній, гдѣ все населеніе, съ незапамятныхъ временъ, занимается отхожимъ промысломъ.
   Песчаной грунтъ земли, при всемъ стараніи ихъ, не могъ дать имъ хорошихъ урожаевъ, и вслѣдствіе постояннаго недоѣданія, и страшной нужды во всемъ, крестьяне пріучили и своихъ женъ и дочерей обработывать землю, на ровнѣ съ мужчинами, а.сами стали уходить въ города на заработки, гдѣ былъ спросъ на рабочіе руки.
   Когда еще не было желѣзныхъ дорогъ, тогда большая часть этого не обезпеченнаго землею населенія, занималась извозомъ, т. е. перевозили изъ города въ городъ на лошадяхъ всевозможный грузъ. И по сіе время есть старики, которые измѣрили на своихъ "пеганкахъ" всю обширную матушку Русь.
   Люблю я въ свободные часы побесѣдовать съ такими старичками, поговорить про старину, про старые порядки, и послушать ихъ разсказы, какъ и куда они ѣздили, что видѣли и что съ ними случалось въ дорогѣ, вдали отъ родной деревни, люблю послушать ихъ старинныя подорожныя пѣсни, которыя пѣвали они во время своей молодости.
   Въ особенности хорошо провести съ ними время въ большія престольные праздники, когда вся деревня, какъ одинъ человѣкъ, разрядится въ лучшіе наряды, и сходивъ въ храмъ забудутся на нѣсколько дней отъ постоянной скучной и трудовой жизни.
   Да, не мало провелъ я пріятныхъ часовъ въ обществѣ съ ними, раздѣляя ихъ праздничное настроеніе. Не мало прослушалъ я грустныхъ, какъ осенняя ночь, старинныхъ пѣсенъ.
   Есть между ними и такіе пѣвцы, которые поютъ не иначе, какъ со слезами, да и какъ поютъ?!.. Морозъ по кожѣ ходитъ!.. Слушая ихъ и самъ заплачешь, если не зачерствѣло еще сердце отъ повсѣдневныхъ заботъ и печалей.
   Невольно приходитъ на умѣдвухстишіе Некрасова.
   
   Спой такъ пѣвецъ, наградили-бы славою,
   За душу звуки берутъ!
   
   Для передачи этихъ звуковъ, не столько требуется голоса.и умѣнья, сколько души и горькаго чувства. А этого у нашихъ крестьянъ, по моему, достаточно и даже съ излишкомъ.
   
   Это горе намъ не горе,
   Мы привыкли, въ горѣ жить...
   
   Запоетъ такой,-- пятидесятилѣтній пѣвецъ, съ широкой сѣдою бородою и морщинистымъ лицомъ.,Ему подхватятъ такіе же сѣдобородые товарищи и въ воздухѣ польются рыдающіе звуки пѣсни, и чувствуется въ нихъ горькое прошлое, неудачи, тяжелыя муки, обиды и вся безталанная сѣрая крестьянская доля.
   Отецъ Кузьки Шалаго, въ малости жилъ тоже на одной изъ фабрикъ своего губернскаго города, но разщатавъ здоровье уѣхалъ въ Москву и тамъ занялся починкой обуви.
   Кузька жилъ съ матерью въ дедевнѣ, гдѣ его выучили немного, грамотѣ, и на двѣнадцатомъ году отправили къ отцу въ Москву, помогать въ работѣ.
   И съ этого дня, для маленькаго Кузьки, началась новая жизнь, полная слезъ и побоевъ, жизнь городскаго ученика-ремесленника. Отецъ его былъ крутого нрава и частенько за пристроченную не такъ заплатку, дѣлалъ ему вмѣсто, поученія на словахъ, внушеніе по затылку.
   Работа у его отца была постоянная. Благодаря добросовѣстнаго исполненія дѣла, у него образовался порядочный кругъ знакомыхъ, которые и приносили ему въ починку свою разносившуюся обувь.
   Сапожники-починщики, или подбойщики, какъ многіе называютъ ихъ, живутъ артелями, по нѣсколько человѣкъ въ одной комнатѣ, сообразно съ тѣмъ, сколько человѣкъ можетъ Помѣстится работать, не мѣшая одинъ другому. Объ остальныхъ удобствахъ они совсѣмъ не заботились, спали кому-гдѣ придется, кто на полу, а кто на подвѣшеныхъ къ потолку досчатыхъ нарахъ. О чистотѣ помѣщенія, постелей, бѣлья и тѣла не могло быть и рѣчи, какъ о недосягамой роскоши. Большое количество клоповъ, блохъ, таракановъ и другихъ паразитовъ наполняютъ мусорныя ямы, въ которыхъ живутъ эти незамѣтные труженники.
   Совмѣстныя жизнь съ товарищами по профессіи тоже давала не мало непріятностей и лишнихъ подзатыльниковъ каждому вновь привезенному мальчику изъ деревни, не избѣгъ этой участи и Кузька Шалый.
   Попавъ въ незнакомый и больше городъ Кузька присмирѣлъ и сталъ грустить о своей родной деревни ея свободой и просторомъ широкихъ полей.
   И часто украдкой это всѣхъ на калъ, вспоминая и мысленно переносясь на широкія покрытыя спѣлы: хлѣбомъ поля, въ тихія сосновыя рощи и покрытыя мягкой травою цвѣтами долины.
   Въ особенности онъ любилъ у себя на родинѣ быструю маленькую рѣку съ отлогими берегами, поросшими лознякомъ и осокой.
   Бывало вмѣстѣ съ солнцемъ встанетъ онъ, запасется ломтемъ чернаго хлѣба, и отправится съ удочкой ловить пискарей, и только къ вечеру явится домой, таща черезъ плечо холщевый мѣшечекъ съ наловленной рыбой.
   Мать частенько ругала его, а иногда и била за его любовь къ природѣ, но онъ еще крѣпче и сильнѣе привязывался къ ней, и обиженный матерью уходилъ въ лѣсъ, ложился тамъ на пригоркѣ и любуясь голубымъ небомъ и медленно ползущими красивыми облаками, засыпалъ тамъ, убаюканный ласковымъ шумомъ вѣтвей. Лишь поздно вечеромъ являлся домой и не говоря ни съ кѣмъ ни слова укладывался спать.
   Но слезами горю не поможешь. Какъ говоритъ одна изъ пословицъ И Кузька не смотря ни на какія обиды, сталъ больше углубляться въ работу, надѣясь найти въ ней забвеніе отъ своего горя и старался не думать о своей деревнѣ, о поляхъ и свободѣ.
   Прошло пять лѣтъ и Кузька изъ маленькаго мальчика превратился въ высокаго, стройнаго парня, съ чуть пробивающимися усиками, и шапкой свѣтло русыхъ кудрей.
   Сапожному ремеслу онъ выучился скоро и хорошо и отецъ сталъ относиться къ нему какъ къ взрослому за его работу. Но въ то-же время онъ, какъ-то не замѣтно втянулся въ чтеніе книгъ, и полюбилъ ихъ, какъ любилъ свою родную деревню, широкіе поля, и маленькую быструю рѣчку, съ ея лознякомъ и лугами и такъ-же, какъ съ природой сроднился съ книгами, жилъ дышалъ съ ними одной жизнью. Сперва онъ покупалъ ихъ на утаенныя отъ отца деньги и прочитавъ снова продавалъ ихъ. Потомъ нашелъ такого книгоношу, который за небольшую плату давалъ ему на прочетъ. Между изданіями Никольскаго рынка, къ нему попадали иногда и хорошія книги. Какъ-то: Л. Толстого, Достоевскаго. Тургенева и другихъ извѣстныхъ писателей.
   Въ особенности онъ любилъ читать стихи... Однажды ему попался первый томъ Некрасова. Тутъ у него былъ праздникъ! По десяти разъ перечитывалъ онъ каждое стихотвореніе, выучивалъ ихъ наизусть, декламировалъ, и все это украдкою отъ отца и знакомыхъ.
   Но случалось и такъ, что онъ попадался своему отцу съ книгою въ рукахъ, за что и получалъ порядочную натацію.
   Какъ-то разъ, отецъ Кузьки Шалаго, заинтересовавшись его пристрастіемъ къ чтенію и найдя у него подъ подушкою книги, заставилъ по вечерамъ читать его. Въ числѣ найденныхъ книгъ, былъ романъ До стоевскаго "Братья Кармазовы". Который и пришлось прочитать ему.
   Чтеніе продолжалось цѣлую недѣлю, по вечерамъ. Кузька читалъ съ увлеченіемъ надѣясь этимъ расположить на свою сторону отца, и тотъ внимательно слушалъ, хмурилъ брови, но до окончинія романа ничего не говорилъ.
   Когда Кузька закончилъ читать и объявилъ отцу, что книга вся прочитана, то тотъ взявъ ее изъ рукъ Кузьки, тутъ же изорвалъ ее и бросилъ въ уголъ комнаты, гдѣ лежала куча мусора строго на строго запретивъ заниматься въ будущемъ чтеніемъ, подъ страхомъ побоевъ.
   Какое онъ вывѣлъ заключеніе изъ; прочитанной книги? Этого онъ Кузькѣ не сказалъ, но тотъ чутьемъ догадывался, что она оскорбила его религіозное чувство, и пошатнула мировоззрѣніе.
   Потерявъ всякую надѣжду проводить свободные вечерніе часы за книгою, Кузька Шалый сталъ прибѣгать къ водкѣ, какъ единственному средству всѣхъ русскихъ людей во время неудачъ и горя.
   Время шло. А Кузька Шалый, все сильнѣе и сильнѣе втягивался въ пьянство и въ теченіи двухъ лѣтъ-такъ привыкъ къ вину, что съ первымъ-же попавшемъ ему въ руки гривенникомъ бѣжалъ въ кабакъ, чтобы пропить его.
   Отецъ Кузьки Шалаго использовалъ всѣ средства, что-бы только отъучить его отъ пьянства, но ничего не помогало. Брань, насмѣшки, презрѣніе и даже побои приходилось переносить Кузькѣ, но онъ не бросалъ своей привычки къ вину, а какбы на зло отцу и себѣ, еще чаще напивался пьянымъ, чтобы снова перенести те оскорбленія, которыя онъ только-что переносилъ."
   Какъ-то весною отецъ Кузьки Шалаго, простудился и слегъ, болѣзнь все обострялась и его пришлось отвести въ больницу. Гдѣ онъ пролѣжавъ всего два дня, померъ и Кузька остался одинъ.
   "Ну, пропадетъ парень!" говорили про него знакомыя, предполагая, что онъ получивъ полную свободу сопьется и потеряетъ отцевское дѣло. Но предположенія ихъ не-збылись.
   Кузька Шалый, какъ-то сразу встрехнулся, переставъ пить и сталъ однимъ изъ лучшихъ работникомъ, между своими товарищами.
   Спустя полгода послѣ смерти смерти отца онъ уѣхалъ въ деревню; женился тамъ и проживъ съ молодою женою мѣсяца три, опять вернулся въ Москву и сталъ продолжать свое сапожное дѣло.
   Книги опять заняли у него первое мѣсто въ жизни. Урывками между дѣла и въ свободные вечерніе часы онъ только и занимаясь съ ними не боясь ни передъ кѣмъ отвѣтственности, такая жизнь ему нравилась, онъ повеселѣлъ и не помышлялъ уже больше о пьянствѣ, а про доложалъ работать, а заработанныя деньги отсылать въ деревню, на домашніе расходы, пріѣзжая туда не болѣе двухъ разъ въ годъ, чтобы повидаться съ женою, у которой росла уже дочь и посмотрѣть не мудрое деревенское хозяйство.
   Прошло еще пять лѣтъ. И въ семьѣ Кузьки Шалаго пошли не лады; мать почему-то недолюбливавшая Кузьку и любившая злоупотреблять своей родительской властью, не взлюбила и его жену и всячески стала притѣснять ее.
   Пошли постоянныя жалобы и доносы. Мать жаловалась на жену, жена оправдывалась и въ свою очередь жаловалась на мать, послѣдствіемъ чего получился полный разрывъ съ деревней и Кузька Шалый ушелъ изъ дома матери, поселившись въ Москвы съ женою и дочерью.
   Тяжелый, усидчивый трудъ съ двѣнадцатилѣтняго возраста, плохая пища, строгій отцовскій режимъ и семейныя непріятности, сдѣлали свое дѣло: Кузька сталъ прихварывать и уже не могъ такъ работать, какъ работалъ преждѣ, а страшный призракъ будущей нищеты, давилъ его своей тяжестью а иногда доводилъ до полнаго отчаянія и не на минуту не давалъ покоя.
   

III.

   Очнувшись отъ своихъ тяжелыхъ думъ, которыя камнемъ давили ему сердце, Кузька Шалый обвелъ долгимъ и грустнымъ взглядомъ свое убогое помѣщеніе и медленно подошелъ къ верстаку.
   Надѣвъ грязные, большіе сапоги и снова закуривъ начавшею уже папиросу, онъ съ жадностью затянулся крѣпкимъ дымомъ махорки и снова подойдя къ койки, долго любовался красивымъ личикомъ своей дочери, нагнулся, поцѣловалъ ее и пошелъ вонъ изъ комнаты.
   -- Эхъ ты жизнь проклятая! послышался его голосъ за дверью и замолкъ, прерванный рѣзкимъ звяконьемъ желѣзнаго умывальника.
   Наступилъ день. Шелъ мелкій надоѣдливый дождь. Сердито вылъ холодный осенній вѣтеръ. Люди прятались въ квартирахъ, какъ прячутся мухи, предчувствуя приближеніе холода. Изрѣдка перебѣжитъ черезъ грязную улицу какой нибудь оборванный мастеровой и скроется въ дверяхъ ближайшаго трактира или спѣшно просеменить перепрыгивая съ камня на камень, какая нибудь чумазая кухарка, ворча себѣ подъ носъ ругательства по адресу хозяевъ, которые послали ее въ такую не хорошую погоду.
   Кузька Шалый сидѣлъ у своего верстака. Рукава рубахи были засучены выше локтей, на колѣняхъ, покрытыхъ фартукомъ, лежалъ старый сильно изорванный сапогъ за который онъ брался чуть-ли не десятый разъ, желая приступить къ его ремонтировкѣ. Но каждый разъ послѣ тщательнаго осмотра, бросалъ его на полѣ, ругая и сапогъ и его владѣльца, который вмѣсто того, чтобы забросить, отдалъ его въ починку. По выраженію лица Кузьки Шалаго можно было догадаться, что и теперь не минуетъ онъ прежней участи, т. е. подпадетъ подъ его немилость и будетъ опять заброшенъ въ уголъ комнаты.
   Рядомъ съ нимъ сидѣла жена его,-- женщина лѣтъ двадцати-пяти. Одѣтая въ красный ситцевый сарафанъ, съ такою-же кофтою, голова была покрыта маленькимъ бѣлымъ платкомъ, изъ рамки котораго выглядывало молодое, болѣзненное но все еще красивое лицо.
   Она тоже сидѣла съ сапогомъ на колѣняхъ, пристрачивая къ нему заплаты.
   Съ другой стороны верстака, стояла дочь его, со смуглымъ круглымъ личикомъ и крупными черными глазами. Она перекладывала съ одного края на другой верстака, обрѣзки кожи и такъ была занята этимъ, что не слыхала сердитыхъ окликовъ матери, которой почему-то не нравилась ея возьня съ обрѣзками.
   Дверь растворилась и въ комнату вошелъ черный какъ смоль мужчина, мокрый, оборванный и грязный, съ завернутыми въ газетную бумагу книгами подъ мышкой.
   Снявъ фуражку и бросивъ ее вмѣстѣ съ книгами на верстакъ,. онъ грузно опустился на койку, не сказавъ даже слова привѣствія Кузькѣ Шалому и его женѣ, которые тоже молча встрѣтили своего гостя.
   Вошедшій былъ товарищъ Кузьки Шалаго, по ремеслу столяръ. Звали его Александръ Петровичъ Правинъ. Жилъ онъ на одной улицѣ съ нимъ, работая какъ и онъ мелкіе столярныя вещи отъ себя, имѣлъ жену, пару ребятишекъ, цѣлую кучу нужды -- и ни какого имущества и такъ же, какъ Кузька Шалый любилъ почитать книги и газеты, а порою и по философствовать. Встрѣтились они въ трактирѣ за чаемъ, заговорили и сразу сошлись во взглядахъ и съ тѣхъ поръ стали не разлучными друзьями.
   Одинаково бѣдные и забитые нуждою, они по цѣлымъ вечерамъ разсказывали другъ другу про свою жизнь и про жизнь своихъ знакомыхъ, дѣлились впечатлѣніями отъ прочитанныхъ книгъ и прожитаго дня, говорили о неправдахъ въ жизнѣ, горѣвали о себѣ и другихъ, иногда спорили, а когда и мѣчтали.
   -- Что ты сегодня выглядываешь какимъ-то кислымъ? Или тебя кто въ грязи выкупалъ?-- Спросилъ, послѣ долгаго молчанія, Правинъ Кузьку Шалаго.
   -- Да такъ... Что то грустно... Не шевелясь и не подымая головы, отвѣтилъ тотъ.
   -- Что же, не здоровъ что-ли? Или случилось что? допытывался Правинъ пристально глядя въ лицо своего товарища.
   -- Нѣтъ... Ни то, ни другое, здоровье мое какъ тебѣ извѣстно, постоянно прихрамываетъ. А случится, что же можетъ со мной? Ужъ развѣ несчастье надъ моей бѣдностью. Сказалъ Кузька Шалый.
   -- Ты самъ знаешь, продолжалъ онъ, не глядя на Правина, что богатымъ я не былъ, счастливымъ тоже, а для несчастнаго несчастье, что кусокъ хлѣба, съѣлъ его и какъ не было... Положимъ, я вчера получилъ отъ матери письмо не очень пріятное, такъ я раньше зналъ, что съ той стороны, только холодный вѣтеръ дуетъ... Пишетъ она мнѣ, что послѣдніе пожитки хочетъ продать, ну, и пускай ее продаетъ... все равно, какъ нибудь проживемъ и сыты будемъ, а ужъ довольства-то мнѣ не нажить, живи хоть въ Москвѣ, хоть въ деревнѣ, хоть въ Парижъ уѣзжай, все равно...
   Проговоривъ это, онъ замолчалъ, а потомъ какъ-то нервно тряхнулъ головою, и снова началъ прерванную рѣчь.
   -- А потому и не нажить, что я "Шалый", какъ называютъ меня, мои знакомые, за то, что я не умѣю жить, какъ другіе живутъ изъ нашего брата, которыхъ называютъ умными людьми, а я ихъ зову подлецами... Во первыхъ, я пріученъ къ такому дѣлу, которое даетъ лишь гроши, а чтобы перемѣнить его, не умѣю низко кланяться, а безъ этого далеко не уйдешь, какъ не спѣши все на одномъ мѣстѣ будешь! Притомъ-же и здоровье у меня плохое и я не могу за двоихъ работать, когда это выгодно. Слѣдовательно, не расчитываю и пожить, какъ живутъ люди со смѣкалкой.
   Говоря это, онъ выпрямился и поднялъ кверху голову, а глаза заискрились злымъ огонькомъ и онъ сталъ какъ-бы не похожъ на того Кузьку Шалаго, какимъ засталъ его Правинъ полчаса тому назадъ.
   Кузька Шалый замолчалъ, снова опустивъ низко голову и закашлялся, Правинъ грузно завозился на койкѣ, а Анна, такъ звали жену Кузьки Шалаго, перестала пристрачивать заплатку къ сапогу и грустными глазами смотрѣла на своего мужа.
   Свернувъ изъ газетной бумаги цигарку и закуривъ ее, онъ снова заговорилъ, обратясь къ Правину:
   -- Да братъ, не веселая жизнь, не веселѣй и пѣсни... и на душѣ не весело, да и такъ не весело, словно и вправду ее въ грязи выкупали. Былъ-ли хоть одинъ день въ моей жизни веселый? Нѣтъ, кажется не былъ... и дѣтство-то прошло не какъ слѣдуетъ.... Только и радости было, полная свобода, когда я проводилъ дни, то въ лѣсу, то на рѣкѣ... А потомъ?... потомъ Москва, непосильная работа, побои, били меня всѣ, билъ отецъ, били его товарищи, били и ребятишки, у которыхъ хватало силы... Сперва били зато, что я не умѣлъ хорошо работать, потомъ били за книги, дальше били за вино и за молодость, а когда перестали бить люди, стала бить жизнь за то, что я не умѣю ею пользоваться... А за все мое неумѣньѣ, меня прозвали "Шалымъ".
   А если здраво-то разсудить, то они и правы... Въ послѣднее время, я и самъ пришелъ къ тому убѣжденію, что я "Шалый!" Если бы я не былъ "Шалымъ", тогда бы и не сталъ разсуждать, что хорошо, что худо, а постарался-бы убѣдить себя, что все хорошо, что даетъ хорошій барышъ.
   Мнѣ еще покойный отецъ говорилъ, продолжалъ онъ,-- брось ты, Кузька, эти глупыя разсужденія и книги, тратишь ты деньги, теряешь время, а что въ томъ толку, ничего!... Вотъ кабы у тебя аттестатъ былъ изъ училища, ну, тогда другое дѣло. Тогда дали-бы тебѣ хорошее мѣсто и стали величать тебя Кузьмой Ивановичемъ, да и низко кланяться и жилъ-бы ты припѣваючи... А то сколько ты не читай, сколько не набивай дурью свою пустую голову, все тебя будутъ звать Кузькой.... такъ Кузькой и помрешь.... всѣ надъ тобою смѣются, какъ надъ дуракомъ... Эхъ ты "выродокъ!" скажетъ бывало онъ, ужъ жилъ бы какъ другіе живутъ, а то что ты? ни Богу свѣчка, ни черту кочерга, такъ ублюдокъ какой-то.
   Послѣднія слова онъ произносилъ съ азартомъ, вздрагивая отъ сильнаго внутренняго волненія и тряся головою въ тактъ своей рѣчи... Лежавшій на его коленяхъ сапогъ, сползъ на полъ, въ то время, когда онъ жестикулировалъ въ воздухѣ рукою по направленію къ Правину, который внимательно слушалъ его, выщипывая правой рукою изъ дыръ своего пальто грязную вату.
   Кузька Шалый замолчалъ и тяжело дыша, вновь закурилъ свою потухшую цигарку.
   Въ это время за дверью послышалась возня и крѣпкая, пьяная ругань. Дверь комнаты растворилась, и въ нее съ шумомъ ввалились двое мужчинъ.
   Вошедшіе сняли фуражки, помолились на висѣвшую въ углу икону Спасителя и встали около двери.
   -- Мы къ тебѣ въ гости пришли, Кузьма Иванычъ? заговорилъ одинъ изъ пришедшихъ мужчинъ съ рыжею бородою и такими же кудрявыми волосами.
   -- Милости просимъ! сказалъ въ отвѣтъ на слова рыжаго гостя Кузька Шалый, хотя и былъ не доволенъ приходомъ гостей не вовремя. Ему такъ сильно хотѣлось поговорить съ Правинымъ, вылить наружу всю боль и копоть души, передать все горе какое накопилось у него въ сердцѣ за послѣдніе дни.
   -- Безовремя гость хуже татарина, продолжалъ рыжій мужчина,-- да такъ, шлея подъ хвостъ сегодня попала, вотъ значитъ мы и того, и пришли къ тебѣ. Мы сами это знаемъ, а все-таки пришли.
   -- Мы и свои проживемъ, не пожалѣемъ, денегъ чтоли у насъ нѣтъ? Сколько хочешь! прозвучалъ изъ-за спины рыжаго гостя пискливый голосъ его товарища и какъ-бы въ погоню за нимъ выскочилъ на середину комнаты юркій, низенькій мужичонка, съ узкимъ сплющенымъ лицомъ и краснымъ большимъ носомъ, который казался великаномъ на его миніатюрномъ лицѣ, неимѣвшемъ ни какой растительности.
   -- Чтожь, мы когда угодно, для пріятеля!, продолжалъ обладатель большаго носа,-- денегъ не хватитъ, такъ вотъ что побоку,-- при этомъ онъ вынулъ изъ жилетнаго кармана часы и подсунулъ ихъ къ самому носу Кузьки Шалаго....
   -- Да у насъ, до этого не дойдетъ!... у насъ денегъ куры неклюютъ! продолжалъ онъ хвалится.
   -- Нѣтъ, господа, чайкомъ я васъ угощу, если желаете, а пьянствовать съ вами я не намѣренъ, а почему? вы сами знаете, здоровье мое плохое, да и семья.... Было время и, пилъ, а теперь не буду, сказалъ Кузька Шалый.
   -- А мы-то развѣ бобыли какіе? и у насъ семья, мы тоже не какіе нибудь! У тебя вонъ одна дочь, а у меня двѣ, да сынъ еще есть... ребятишекъ-то у насъ побольше твоего... и у солдата вонъ тоже трое иль четверо, при этомъ носастый гость указалъ рукою на своего рыжаго товарища,-- а вѣдь вотъ пьемъ и гуляемъ, и живемъ слава Богу хорошо, лучше чѣмъ у насъ, въ Забѣгаевкѣ тамъ щи-то золою солятъ, а мы здѣсь солонину варимъ, хоть и съ душкомъ, а все-таки хорошо, да еще деньги имѣемъ.
   -- О, у меня сто тысячъ въ банкѣ, да два дома въ Таганкѣ, первый не мой и второй не мой, а остальные чужіе, а будки казенныя,-- смѣясь, заговорилъ солдатъ, и человѣкъ я семейный, есть у меня жена, а я ей мужъ, да дѣтей двѣнадцать душъ! Еще двѣ тещи по Москвѣ гуляютъ, съ богатыхъ купцовъ долги собираютъ и баранки и хлѣбъ берутъ,-- все что даютъ! Только родной матушки нѣту и батюшка померъ, царство ему небесное!.. шапку большущую оставилъ мнѣ въ наслѣдство и теперь въ деревнѣ въ нее куры несутся, на сто годовъ ее хватитъ. Проговоривъ это, онъ еще громче захохоталъ, засмѣялись и другіе присутствующіе въ комнатѣ, не засмѣялся лишь одинъ Кузька Шалый, а еще ниже опустилъ свою лохматую голову.
   -- Вѣдь, я не пошелъ бы сюда, да меня вотъ этотъ пріятель затащилъ, взглядомъ указалъ на своего носастого товарища и при томъ сдѣлалъ такую смѣшную гримасу, направленную по его адресу, что всѣ присутствующіе. снова расхохотались,-- двѣ недѣли приставалъ ко мнѣ, пойдемъ, да пойдемъ, трактирщики говоритъ, тамъ добрые, всѣхъ виномъ угощаютъ, только деньги давай.
   -- Чтожъ ты, батюшка, не веселъ, или гостямъ не радъ? Уже обращаясь къ Кузькѣ Шалому, продолжалъ острить онъ, или денегъ много накопилъ, и боишься, какъ бы тебя не обокрали? Ты живи по моему, не имѣй пуговицы въ дому, и вино пей какъ воду за свою свободу... Вотъ ты не пьешь, а развѣ лучше нашего живешь? Ни чуть какъ я вижу; пожалуй и хлѣба не ѣшь, все равно ничего не будетъ... Эхъ ты, ежовая голова! два вѣка не проживешь, помрешь! И чего нѣту все останется, ничего не возмешь съ собою.. А на счетъ здоровья, ты не толкуй, чѣмъ скорѣй помрешь, тѣмъ лучше Тамъ хоть грязные сапоги не будешь починять, и тѣмъ хорошо,-- заключилъ онъ и потрепалъ закорузлой рукою по плечу Кузьки Шалаго.
   -- Хорошо-то, хорошо, сказалъ все время молчавшій Правинъ, а, какъ-же, ребенокъ, жена?.
   -- Какъ, какъ! да такъ! Какъ и теперь, живутъ, и жить будутъ! страсть какое блаженство они гь насъ получаютъ,-- отвѣтилъ ему солдатъ.
   -- Блаженство, не блаженство, а все-таки сыты, обуты и одѣты,-- протестовалъ Правинъ.
   -- Эвона, куда заѣхалъ, сыты, обуты, одѣты и чудакъ ты, какъ я вижу, да развѣ кто нагишемъ ходитъ, я сорокъ пять лѣтъ живу на свѣтъ! а въ костюмѣ Адама-людей видѣлъ -- только въ банѣ... Вы это навѣрно въ книжкахъ вычитали? Вонъ ихъ, у васъ сколько! При этомъ онъ указалъ рукою на полки, съ колодками, между которыми лежало немало книгъ. Нѣтъ братъ, не для нашего брата они писаны, а для господъ,-- ну и пускай ихъ занимаются. Чѣмъ бы дитя не тѣшилось, лишь-бы не плакало!... А намъ работать надо, а когда и погулять! Винца выпить, про горѣ забыть... Отъ одной работы лошади и тѣ дохнутъ и мы подохнемъ лучшемъ манеромъ... Я вотъ двадцать-пять лѣтъ въ Москвѣ живу, и все работаю, а спроси что заработалъ!... Ничего! Коснись такое цѣло, захворай ну и жрать не чего... А помрешь,-- похоронить не на что....и повезутъ дружка милаго за казенный счетъ на ломовомъ извощикѣ, никто и не перекрестится за упокой души новопреставленнаго раба Божія, Макара. Въ деревнѣ, ну, тамъ другое дѣло, тамъ похоронятъ лучшемъ манеромъ, а здѣсь братъ дудки! потому здѣсь господъ много, врятъ съ ними заниматся, а насъ какъ нибудь, мы не взыскательные.
   Говоря это, солдатъ съ шуточнаго тона какъ-то незамѣтно перешелъ на сурьезный и даже злой. Ироническая улыбка, все время не сходившая съ его грязныхъ и растрескавшихся губъ, пропала и онъ, пьяный, грязный, отрепаный, съ горящими какъ угли глазами и жел' тымъ морщинистымъ листомъ, сталъ страшенъ, какъ звѣрь.
   -- Нѣтъ братъ, не такъ, ты говоришь, сказалъ Кузька Шалый,-- обращаясь къ рыжему гостю,-- по твоему выходитъ, работать, такъ работать, а вздумаешь отдохнуть, такъ надо въ кабакъ идти? а по моему не такъ! Ты вотъ любишь въ кабакѣ отдыхать, а я люблю у себя дома за книгой.
   -- Ну ты и дуракъ!
   -- Почему?
   -- Потому, что ты за книжкой отдыхаетъ. Пробывалъ и я читать эти книжки, одна тоска только. Пишутъ въ нихъ про какихъ-то бездѣльниковъ, которые только и знаютъ, какъ около бабъ увиваться, больше и знать ничего не хотятъ..Прочитаешь это такую книжку, ну и тошно станетъ. Ты работаешь какъ лошадь, а тамъ только и занятіе, что за бабами бѣгать.
   -- Да, братъ, радости книги намъ не даютъ! сказалъ Правинъ и всталъ съ койки, собираясь уходить.
   -- А жизнь-то даетъ?.. Гдѣ она, наша мужицкая радость-то? Она братъ у барина подъ печкой спрятана, да такъ спрятана, что хоть всю жизнь ищи, не найдешь! Мнѣ еще покойная бабушка говорила, потому говоритъ они и прячутъ ее, что она сильнѣе ихней, барской, выпусти-ее насвѣтъ Божій, она и задавитъ ихъ чахлую радость и придется имъ тогда выть, какъ мы воемъ, заключилъ солдатъ.
   За тонкой досчатой стѣнкой послышалась возня и шумъ, вслѣдъ за которымъ раздался пронзительный женскій голосъ. Караулъ! батюшки мои, убьетъ онъ меня! Заступитесь люди добрые, ой, ой, ой, визжала Марья, жена тряпичника, вырываясь изъ рукъ озвѣревшаго пьянаго мужа.
   Началась суматоха, къ голосу Марьи присоединись другія женскія голоса и заревѣли ребятишки. Кузька Шалый вышелъ изъ своей коморки, чтобы совмѣстно съ другими жильцами этой квартиры унять невмѣру расходившагося тряпичника.
   Солдатъ натянулъ на свою голову рваную фуражку и сталъ пробираться къ выходу, не желая быть замѣшаннымъ въ супружескіе счеты тряпичниковъ. Вслѣдъ за нимъ, съ видомъ побитой собаки, юркнулъ и обладатель большаго краснаго носа.
   Не много спустя, ушелъ и Правинъ.
   Когда Кузька Шалый вернулся въ свою коморку, въ ней никого уже не было кромѣ жены и дочери. И онъ опять сѣлъ къ верстаку и положивъ на колѣни все тотъ-же сапогъ, задумался.
   А вѣдь, пожалуй, онъ и правъ по своему, думалъ онъ о словахъ своего двоюроднаго дяди, того рыжаго гостя, котораго называли солдатомъ.
   Пойдетъ онъ сейчасъ въ кабакъ, напьется, и забудетъ про свое горе, какое у него есть, хоть -- на время... А я что? Куда я пойду? Не умѣю я жить. И правду отецъ говорилъ, что я ни Богу свѣчка, ни чорту кочерга! Заключилъ вслухъ омъ свои думы.
   -- Какая кочерга? спросила его жена.
   -- Такая же, какъ и ты, отвѣтилъ онъ и сталъ отрывать сношенный каблукъ у сапога.
   А что, развѣ сходить выпить,-- мелькало у него въ умѣ, все равно бѣдность-то, что теперь, что тогда... Двухъ смертей не будетъ, а одной не миновать.. А жена съ дочерью какъ же? мысленно задавалъ онъ себѣ вопросъ.
   Да такъ-же, какъ и теперь, смутно рѣшалъ онъ его... На градусъ теплѣй, на градусъ холоднѣй, не всели равно и чѣмъ ближе къ развязки, тѣмъ лучше.
   Вѣтеръ съ остервененіемъ рвался въ вѣтхую раму его каморки, а дождь все сильнѣй и сильнѣй стучалъ въ зеленоватыя, грязныя стекла.
   Жутко и грустно было на душѣ у Кузькѣ Шалаго и онъ рѣшалъ важный для него вопросъ.
   Выпить, или не надо?

Петръ Зайцевъ.

Тверская трещетка. Литературный, юмористическій и сатирическій альманахъ. 1908

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru