Жаботинский Владимир Евгеньевич
Бичетта

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Владимир Евгеньевич Жаботинский

Бичетта

   Я жил тогда в очень бедном семействе почтового чиновника, против капуцинского монастыря. Чиновник постоянно возил почту на юг и на север, и это мне в нем очень нравилось. Дома оставалась его пожилая жена, добрая и неглупая женщина, и две дочки. Старшую звали Ольга, младшую Биче.
   Биче было пятнадцать лет. У нее было такое славное серьезное личико, что все приходившие ко мне заглядывались и потом говорили:
   -- У твоей хозяйки прелестная дочка.
   Мне там жилось очень уютно. Дверь моей комнаты выходила прямо на лестницу, а снаружи, рядом с дверью, висел выдолбленный чурбан для цветов, наполненный землею. Но цветов там не было, а лежал там ключ от моей двери. И все мои приятели знали, что ко мне можно прийти в любой час, взять из чурбана ключ и расположиться, как дома. По утрам, около половины восьмого, ко мне стучались. Я просыпался и спрашивал:
   -- Кто там?
   -- Кофе.
   Я оправлял одеяло и говорил:
   -- Войдите.
   Входили Ольга или Биче, поздравляли меня с добрым утром и ставили на дешевый плетеный стул старенький поднос с чашкой забеленного кофе и куском белого хлеба. Кофе было скверное, блюдце немножко грязное и хлеб пресный, но Ольга или Биче были так милы, что я прожил там три месяца, ни разу не восстав против того, что мне подавали слишком скудный завтрак (а ведь я им обедал) на недостаточно перемытой посуде и невкусное вино. У меня еле хватало жестокости даже на то, чтобы вовремя требовать перемены наволочек. Ольга и Биче были удивительно милы, хотя на них были бедные платьица, и не всегда чистенькие.
   У Ольги был жених из немецкой Швейцарии, сахарный приказчик, здоровенный керл, который мог бы левой рукой отколотить двух корреспондентов из Одессы. Я его терпеть не мог. Стены моей комнаты были очень тонки. Вечером я садился работать -- а в соседней комнате Ольга с женихом мне мешали. Не то, чтобы они говорили чересчур громко: они говорили чересчур тихо. Я слышал только журчанье двух голосов -- баритона и контральто, и часто даже это журчание замолкало. Мне становилось не по себе. Не то завидно, не то обидно. В конце концов приходилось, бросив перо на пол, уходить в кафе Араньо или в театр, или просто по городу, лишь бы уйти от них.
   Зато с Биче мы подружились. Когда Биче приносила мне кофе, мы всегда серьезно и тихо беседовали: я под одеялом,она -- прислонясь у двери. Я ее называл "синьорина", она меня "синьорино".
   Она мне рассказывала, что до последнего года жила у монахинь, но теперь дела дома стали хуже, и ее взяли домой. У монахинь ей жилось очень хорошо, и она бы охотно вернулась туда. Но учиться ее не тянуло, и читать она не любила,а нравились ей женские рукоделия.
   -- Вы и в монастыре, среди подруг, были всегда такой серьезной, синьорина?
   -- Девушка должна быть серьезной, синьорино.
   -- В ваши годы надо быть резвее.
   -- Девушка не должна быть резва, синьорино.
   Она всегда говорила сентенциями.
   Я спросил как-то:
   -- Вы любите синьорину Ольгу?
   Она могла ответить "да" или "нет", но ответила буквально так:
   -- Мы должны любить наших родных, особенно в первой степени родства, синьорино.
   И все это говорилось степенно, вежливо, негромко, отчетливо; она давала ответы немедленно, как хорошо обученный солдат, и глядела прямо в глаза своими славными, спокойными темными глазками.
   Я привязался к ее милому и открытому, еще полудетскому личику и любил в него всматриваться. И меня удивляла одна вещь: откуда брался на этом лице какой-то неопределенный оттенок затаенной веселости или, может быть, невысказанной восторженности? Ведь это была кукла, прелестная кукла, искусно сработанная монахинями и говорящая сто слов. Неужели в кукле таилась скрытая жизнь?
   Я спросил у ее матери:
   -- Отчего ваша младшая барышня так меланхолична?
   Биче при этом не было. Мать всплеснула руками:
   -- Биче меланхолична?! Биче -- дьяволенок. В этой девочке огонь говорит. Когда она вырастет, у меня с нею будет много хлопот.
   На другой день Биче убирала мою комнату, сжав губы и внимательно следя за пучком перьев на палке, при помощи которого она стирала пыль с зеркала.
   Я столь же внимательно всматривался в нее.
   -- Синьорина! -- спросил я -- почему вы не подымаете волос надо лбом?
   Она носила гладкую прическу и косу.
   Она выпрямилась и неторопливо, но немедленно ответила, смотря мне в глаза
   -- Девочка моих лет должна причесываться скромно.
   Я подошел и прикоснулся к ее волосам: она чуть-чуть улыбнулась и покорно наклонила голову. У нее были каштановые волосы; я приподнял их спереди и закрепил гребешком, по тогдашней моде. Биче взглянула на себя в зеркало, опять улыбнулась и сказала:
   -- Мне еще нельзя так носить.
   И хотела пригладить, и я с трудом упросил ее оставить так до конца уборки.
   Она стерла всю пыль, опустила руки будто по швам и сказала:
   -- Теперь я приглажу волосы.
   И когда она, без зеркала, подняла левую руку -- в правой была палка с пыльными перьями -- к волосам, я ее поцеловал. Она поступила так: встрепенулась и убежала и через десять минут опять вошла и спросила:
   -- Синьорино будет обедать дома?
   Я всегда обедал дома, спрашивать было незачем.
   В сумерки она принесла мне новую свечу. Она всегда приносила свечи зажженными, а на этот раз не зажгла.
   Мне казалось нехорошим целовать ее иначе, как в лоб; были густые сумерки, я поцеловал ее два раза в лоб, а она стояла тихо и терпеливо. Я отошел, и тогда она сказала, отчетливо, степенно и без выражения, как всегда.
   -- Прошу у вас извинения, синьорино, что не зажгла свечи. У нас вышли спички. Спокойной ночи, синьорино.
   Я провел ночь у одного приятеля, с которым мы вместе переводили русского писателя Массимо Горки. Надо была завтра доставить "Старуху Изергиль" в готовом виде редактору журнала, так что мы работали до пяти часов утра.
   Я лег спать у него и проснулся к полудню. Мы пошли завтракать, потом к редактору, который заплатил нам двадцать лир (честное слово), и только часа в четыре вернулся домой.
   Биче услышала мои шаги и вышла на лестницу.
   -- Комната, синьорино, прибрана, -- сказала она.
   -- Зачем же вы прибирали? Ведь я не ночевал дома, я ночевал у приятеля, с которым мы переводим одного русского писателя.
   -- Синьорино имеет право ночевать, где ему угодно, и не обязан давать отчет, где он провел ночь. Наша обязанность следить, чтобы все было прибрано каждое утро.
   Я всматривался в нее изо всех сил, но у нее на лице нельзя было прочесть ни мысли, ни чувства; и слова, в которых был несомненный намек, она произнесла по-всегдашнему, официально, открыто и вежливо.
   Я стоял и молчал, она стояла и молчала. Я кивнул ей и пошел к себе.
   Прошло дня два. Я возвратился домой к десяти часам вечера; Биче встречала меня на лестнице и покорно подставляла головку, а потом спрашивала:-- Синьорино что-нибудь нужно?
   -- Благодарю вас, Бичетта, ничего.
   -- Спокойной ночи.
   На третий день она принесла мне завтрак, отошла к дверии сказала:
   -- Синьорино больше не должен целовать меня.
   -- Почему, Бичетта?
   -- Не следует.
   -- Но почему же?
   -- Я не могу вам сказать теперь.
   -- А когда?
   -- Перед вашим отъездом.
   -- Как прикажете, Бичетта. Простите, если это было вам неприятно.
   Она выдержала паузу и произнесла:
   -- Синьорино ничего больше не нужно?
   Через два месяца я уложил свой гардероб в чемоданчик, и книги (у меня их мало: не люблю этого громоздкого предмета) обвязал веревочкой и пошел к хозяйке прощаться.
   -- Куда?
   -- В Россию.
   Я расшаркался перед хозяйкой, учтиво попрощался с Ольгой и крепко пожал руку Бичетте.
   -- Синьорино ничего не нужно?
   -- Нужно, -- ответил я, -- вы мне обещали объяснить перед отъездом... Помните?
   -- Помню.
   -- Объясняйте.
   Она колебалась.
   -- Я лучше напишу.
   Она довольно долго возилась с карандашом, потом подала мне записку, а сама отошла в угол и отвернулась к стене.
   Письмо начиналось: Mio... -- потом "мio" было зачеркнуто и заменено так:
   "Многоуважаемый синьорино! Причина, которую вы хотите знать, очень проста. Я была с вами строга для того, чтобы сохранить свою честь.

Уважающая вас Беатриче N".

   Я расхохотался.
   -- Да причем тут была ваша честь?!
   Биче не отвечала. Я оглянулся и увидел, что она спрятала лицо в пыльную портьеру и как будто плакала.
   Я подошел, поднял ее головку -- она не плакала, но это славное личико было серьезнее и задумчивее, чем обыкновенно, и не лежал уже на нем тот оттенок затаенной веселости, и глаза глядели хмуро.
   И мне стало непередаваемо грустно.
   -- Прощайте, Бичетта...
   -- Вы вернетесь в Рим?
   -- Бог знает, вернусь ли.
   -- Я вас не забуду никогда.
   И я ушел, унося на губах ощущение ее странного, неловкого, терпкого поцелуя -- и в душе мятежное воспоминание об этом полуребенке, о дьяволенке, которого монахини нарядили куклой.
     

Примечания

   Первая публикация: газета "Одесские новости", 5.8.1902.
      Оригинал здесь: Викитека.
     
     
     
     
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru