Жанлис Мадлен Фелисите
Все на беду

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

ВСЕ НА БѢДУ.

Исторія Эмигранта (*).

(*) Изъ новыхъ сочиненій Госпожи Жанлисъ.

   Въ приключеніяхъ моихъ нѣтъ чрезвычайностей; характеръ мой совсѣмъ не романической, умъ самой обыкновенной, и никакихъ великихъ нещастій со мною не было. Я не прятался въ пещерахъ, не наряжался чудовищемъ; меня не гнали, не искали, и страстная, вѣрная любовница не вымышляла хитрыхъ способовъ спасти жизнь мою. Со мною случились едва ли не бездѣлицы: меня лишили имѣнія и милаго отечества -- болѣе ничего. Но я разсказываю и не лгу; говорю о себѣ безъ всякой надменности и въ простотѣ моего сердца; никого не браню, не злобствую, и даже на самый рокъ не жалуюсь. Мнѣ кажется, что писать съ такимъ расположеніемъ есть быть рѣдкимъ Авторомъ; и для того беру перо, въ надеждѣ, что обыкновенныя приключенія могутъ украситься странными чувствами.
   Я родился въ Бретаніи 25 Генваря 1765 году. Отецъ мой, Баронъ Керкалисъ, любилъ въ жизни одно хлѣбопашество, и занимался только обработываніемъ Земли. Провидѣніе весьма мудро опредѣлило ему жить въ такихъ мѣстахъ, гдѣ множество пустошей; онъ скупалъ ихъ, пахалъ, сѣялъ, наживался и оставилъ мнѣ изрядной достатокъ. Я оплакалъ смерть его въ началѣ Революціи; и хотя совсѣмъ не былъ корыстолюбивъ, однакожь, уважая память моего родителя, также началъ скупать необработанныя земли, пахать, сѣять и богатѣть. Къ нещастью дядя мой умеръ въ Гасконіи, и мнѣ надлежало ѣхать туда за наслѣдствомъ; а пріѣхавъ, я узналъ, что нація благоволила присвоишь себѣ его имѣніе, ибо онъ (какъ говорили) за нѣсколько дней до смерти вздумалъ быть заговорщикомъ, и доказательства того нашлись въ его бумагахъ. Я увѣрялъ, что дядя мой уже три года былъ въ параличѣ и не могъ ни писать, ни говоришь: мнѣ отвѣчали, что онъ имѣлъ тайныя сношенія съ Господиномъ Питтомъ -- и не дали ни копѣйки изъ наслѣдства. Однакожь, не смотря на эту непріятность, я былъ доволенъ своимъ путешествіемъ (самымъ первымъ въ жизни моей), ибо узналъ Гасконскія пустоши, и рѣшился написать цѣлую книгу о средствахъ обработать ихъ. Между тѣмъ надлежало возвратиться въ Бретанію. Но тамъ нечаянная бѣда ожидала меня; а именно, мое отсутствіе сочли за побѣгъ, описали все имѣніе, и въ глаза мнѣ утверждали, что я Эмигрантъ; стращали меня даже эшафотомъ. Что дѣлать? скорѣе бѣжать. Я то и сдѣлалъ -- и вспомнивъ о Гасконскихъ степяхъ, возвратился въ сію прекрасную землю; увидѣлъ обширныя пустыни, и сердце мое затрепетало отъ радостной мысли, что Провидѣніе, можетъ быть, назначило меня для ихъ обработанія и населенія, Воображеніе мое дѣйствовало съ удивительною быстротою: болота, кусты исчезали, здѣсь соха прокладывала глубокія бразды; тамъ вѣтеръ колебалъ зрѣлую жатву; поселяне строили домики и молились за меня Богу. Мудрено ли, что занимаясь такими восхитительными мечтами, я не примѣчалъ времени, и не рѣдко долженъ былъ ночевать въ пустынѣ? Наконецъ мнѣ вздумалось прибѣгнуть къ опыту, чтобы предложить Республикѣ уже вѣрныя слѣдствія моего благодѣтельнаго плана. Однажды на разсвѣтѣ, взявъ съ собою заступъ и мѣшокъ земляныхъ яблокъ, я пришелъ на любимое, то есть самое дикое мѣсто пустоши, и началъ работать. Вдругъ являются пять или шесть человѣкъ, берутъ меня за воротъ, называютъ злодѣемъ, роялистомъ, и не слушая оправданій моихъ, ведутъ къ городскимъ судьямъ, которые дѣлаютъ мнѣ самой жестокой допросъ; говорятъ, что я врагъ Правленія, и зарывалъ въ землю золото вмѣстѣ съ разными съѣстными припасами, желая уронить пѣну ассигнацій и произвести голодъ. Я отвѣчалъ искренно и съ обыкновеннымъ моимъ чистосердечіемъ. Судьи и слушатели не могли удержаться отъ смѣха, однакожь, видя простоту мою, признали меня единственно сумасброднымъ, и по милости своей велѣли мнѣ только немедленно выѣхать изъ Франціи. Нѣкоторые добрые пріятели сжалились надъ моимъ нещастіемъ и дали мнѣ вексель на Базельскаго купца. Я съ горемъ отравился въ Швейцарію; взялъ въ Базелѣ 100 луидоровъ, и пошелъ пѣшкомъ въ дикіе Кантоны.
   Тамъ приняли меня дружелюбно, и я два мѣсяца прожилъ въ сельской хижинѣ Швицскаго Кантона; всякое утро ходилъ на горы, собиралъ травы, копался въ землѣ, разбиралъ ея свойство, думалъ, и часто съ горестію воспоминалъ о Гасконскихъ пустошахъ. Однажды, сидя въ глубокой задумчивости на гранитномъ отломкѣ, я вдругъ почувствовалъ страшную боль въ плечѣ; вскочилъ и увидѣлъ крестьянъ, бросающихъ въ меня камнями; не спрашивая, за что? пустился бѣжать изо всей силы и въ нѣсколько минутъ скрылся отъ моихъ непріятелей. Тутъ, входя въ темной лѣсъ, я началъ разсуждать самъ съ собою о такомъ чудномъ происшествіи, и не понималъ, чѣмъ могъ въ тихой и смиренной жизни своей оскорбить сихъ жестокихъ людей; передъ вечеромъ возвратился въ хижину, и нашелъ хозяина моего въ великомъ безпокойствѣ. Онъ сказалъ мнѣ, что уединенныя мои прогулки и собираніе травъ на горахъ заставили жителей счесть меня опаснымъ мудрецомъ, волшебникомъ, или по крайней мѣрѣ -- шпіономъ! Я удивился различію людскихъ мнѣній, думая: "изъ Франціи выгнали меня какъ безумца, а изъ горнаго Кантона выгоняютъ какъ мудреца!" Надлежало покориться судьбѣ. Я изъявилъ благодарность мою хозяину, и пошелъ въ Кантонъ Цугъ; увидѣлъ прекрасные берега Лаверцерскаго озера, любовался величественными картинами, остановился у часовни, посвященной Вильгельму Телю, и смотрѣлъ на ея расписанныя стѣны. Вдругъ является высокой человѣкъ въ длинномъ темномъ кафтанѣ, и начинаетъ говорить со мною по-Французски. Сердце мое обрадовалось находкѣ земляка, и я бросился ему на шею. Договоривъ нѣсколько минутъ, онъ сказалъ мнѣ: "Видишь ли маленькой островокъ противъ самой часовни? тамъ мое жилище, построенное мною въ развалинахъ замка, которой принадлежалъ нѣкогда тирану Швейцаріи, Геслеру. Тамъ живу около десяти лѣтъ; тамъ, естьли уединеніе и миръ тебѣ любезны, можешь со мною забыть свѣтъ и людей {На семъ острову въ самомъ дѣлѣ живетъ французской пустынникъ, который былъ нѣкогда слугою нещастнаго Адмирала д'Эстена.}." Я съ радостію согласился на его предложеніе. Онъ указалъ мнѣ лодку: мы сѣли въ нее; черезъ нѣсколько минутъ пристали къ острову, и въ полчаса осмотрѣли всѣ богатства пустынника, единственнаго тамошняго жителя: развалины трехъ башенъ, хижину съ двумя прекрасными комнатами, садикъ, и лугъ, осѣненный вязами, между которыми гуляли корова, четыре курицы и собака. Я взялся обработывать садикъ, и въ шесть недѣль сдѣлалъ хозяину великую прибыль. Жизнь моя была спокойна и щастлива. Пустынникъ любилъ меня сердечно, и нравился мнѣ своимъ добродушіемъ. Я не ѣздилъ никуда съ острова, работалъ усердно, и чувствовалъ, вопреки судьбѣ, что всегда можно благоденствовать и наслаждаться, когда есть у насъ чувствительное сердце, непорочная совѣсть и нѣсколько саженъ земли.
   Однажды пустынникъ занемогъ, и мнѣ надлежало вмѣсто его ѣхать за хлѣбомъ въ деревню. Тамъ узнали, что я Французъ, и обошлись со мною грубо. Мнѣ пришло на мысль, что меня опять считаютъ волшебникомъ; но скоро увидѣлъ другую и гораздо важнѣйшую для себя опасность. Крестьяне, говоря другъ съ другомъ, называли меня убійцею и безпрестанно твердили: десятое Августа! десятое Августа! ужасныя слова, которыхъ смыслъ былъ мнѣ еще не извѣстенъ. Я скрылъ свое безпокойство, взялъ скорѣе, что надобно, и благополучно возвратился къ пустыннику. Онъ изъяснилъ мнѣ, что тамошніе крестьяне всякаго француза считаютъ убійцею земляковъ своихъ, умерщвленныхъ въ Парижѣ 10 Августа. Я въ ту же минуту рѣшился съ нимъ разстаться, чтобы не навлечь на него бѣды; не могъ безъ слезъ оставить любезнаго уединенія; обнялъ пустынника и отравился въ Цугъ. Сберегая деньги, и думая, что въ смутныя времена самое низкое состояніе есть безопаснѣйшее, я пошелъ въ садовники къ одному богатому гражданину, у котораго былъ очень хорошій сельскій домъ. Мнѣ странно показалось, что въ большомъ саду его расли одни земляныя яблоки, груши, бобы и горохъ; что въ немъ не было ни артишоковъ, ни щавелю, ни дынь. Узнавъ, что и во всемъ околодкѣ не имѣли идеи о сихъ растѣніяхъ, я несказанно обрадовался, надѣясь по справедливости прославить ввѣренный мнѣ садъ, открыть жителямъ новыя удовольствія и быть законодателемъ ихъ огородовъ. "Впредь (думалъ я), впредь ничто уже не потревожитъ моего спокойствія. Отсюда меня конечно не выгонятъ; напротивъ того черезъ годъ заслужу общую признательность, и буду наслаждаться всѣми выгодами, всѣми правами народнаго благодѣтеля!" Въ сіе время господинъ мой уѣхалъ въ другой городъ мѣсяцевъ на пять. Я воспользовался временемъ его отлучки, и съ величайшею тайностію работалъ день и ночь, крайне желая удивить его. Опыты мои всѣ удались, и садъ мой украсился всякаго роду плодами. За нѣсколько часовъ до пріѣзда господина я съ великимъ торжествомъ показалъ свои новыя гряды нѣкоторымъ жителямъ и садовникамъ, которые, видя ихъ, изумились, тотчасъ ушли, и прислали ко мнѣ множество другихъ любопытныхъ; чѣмъ самолюбіе мое крайне утѣшалось. Пріѣзжаетъ хозяинъ. Я тотчасъ веду его въ садъ; но вмѣсто радостнаго восклицанія и ласковыхъ привѣтствій, Швейцаръ мой покраснѣлъ отъ досады; взглянулъ на меня съ гнѣвомъ; сказалъ: "кто велѣлъ тебѣ садить такую мерзость, за которой всѣ мои сограждане возстанутъ на меня?" поворотился и ушелъ. Я вообразилъ, что господинъ мой пьянъ, и съ нерпѣніемъ ждалъ, чтобы онъ проспался. Ахъ! его пророчество сбылося Всѣ жители Кантона, считая всякую новизну опасною и вредною, собрались и въ одну ночь истребили шестимѣсячные труды мои!.. Увидѣвъ по утру слѣды опустошеній, гряды мои сравненныя съ землею, артишоки вырванные, дыни растоптанныя, я оцѣпенѣлъ отъ ужаса -- и хотя зналъ горе въ жизни, но тутъ болѣе, нежели когда нибудь, оскорбился душею, въ первый разъ потерявъ всю твердость, а это состояніе есть самое отчаянное для кроткихъ характеровъ. Я вошелъ въ садъ съ лейкою, и все еще держалъ ее; но рука моя дрожала, и вода лилась ручьемъ на землю, вмѣстѣ съ моими слезами.... Наконецъ, вышедши изъ ужаснаго своего оцѣпенѣнія, я бросилъ лейку, уже безполезную, и выбѣжалъ изъ саду, со двора, изъ деревни и бродилъ нѣсколько часовъ, не зная, куда дѣваться; вспомнилъ, что у меня были письма въ Лозану, и пошелъ въ сей городъ.
   Тамъ было множество Эмигрантовъ, и я радовался мыслію жить посреди моихъ любезныхъ соотечественниковъ; но мнѣ сказали, что они раздѣляются на 72 или 73 партіи, которыя всѣ ненавидятъ другъ друга. Я думалъ, что каждая партія желаетъ особеннаго правленія для Франціи, и знавъ только два или три образа его, дивился великимъ успѣхамъ моральныхъ и политическихъ идей, въ такое короткое время; но скоро узналъ, что Эмигранты ни мало не думали философствовать; они раздѣлились на партіи только по времени своего выѣзда изъ отечества, и каждый ненавидѣлъ тѣхъ, которые выѣхали прежде или послѣ его. Что касается до меня, то, не будучи никому злодѣемъ, я никому не могъ нравишься, и находя вездѣ дурной пріемъ, рѣшился сидѣть въ своей комнатѣ или гулять одинъ за городомъ.
   Тогда писали въ газетахъ, что Франція претерпѣвала великой недостатокъ въ хлѣбѣ. Любя всею душею моихъ согражданъ, я крайне тѣмъ огорчился. Дядя мой нѣкогда сказывалъ мнѣ, что народъ въ Гишпаніи питается вареными желудями: я вздумалъ написать о томъ обстоятельный трактатъ, и отправить его къ Президенту народнаго Конвента; въ ожиданіи почтоваго дня, запечаталъ свою тетрадь, надписалъ, и оставивъ ее на столѣ, пошелъ гулять. Возвращаюсь, и нахожу въ своей горницѣ незнакомаго человѣка, которой вручаетъ мнѣ бумагу и уходитъ; развертываю и вижу повелѣніе Лозанскаго Начальства: немедленно выѣхать изъ города Эмигранту Керкалису. Удивленный такою немилостью, думаю и не нахожу причины. Вошла трактирщица, которая ненавидѣла Эмигрантовъ за ихъ бережливость, и самыхъ бѣднѣйшихъ изъ нихъ всегда подозрѣвала въ Якобинствѣ. "Думать нечего" сказала она мнѣ съ великимъ жаромъ: "дѣло открылось; надобно убираться." -- Открылось? что такое? спросилъ я. -- "Въ тихомъ омутѣ всегда бѣсы водятся. Я говорила это мужу моему, когда онъ вздумалъ принять васъ въ домъ. У меня, слава Богу! хороши глаза; и никакой Якобинецъ не проведетъ меня." -- Вы считаете меня Якобинцомъ? -- "А вы еще запираетесь? Поздно, государь мой, поздно! Кто въ перепискѣ съ Конвентомъ, тотъ безъ сомнѣнія не доброй человѣкъ!" -- Тутъ я взглянулъ на столъ, и не видя своей тетради, съ горестію воскликнулъ: "какъ! мой трактатъ взяли?" -- "Взяли, государь мой!" отвѣчала хозяйка съ важнымъ видомъ: "и ваши тайны обнаружились. Совѣтую вамъ какъ можно скорѣе ѣхать отсюда. Кто хочетъ сдѣлать Революцію, того не грѣхъ выгнать изъ города. Черезъ часъ ваши пожитки будутъ выброшены на улицу." -- Она ушла, и хлопнула дверью.
   Я догадался, что хозяйка донесла на меня, и что письмо мое къ Президенту могло возбудишь подозрѣніе въ опасное и безпокойное время. Мнѣ всего болѣе жаль было моего трактата, переписаннаго набѣло съ величайшимъ стараніемъ, на лучшей Англійской бумагѣ. Я собралъ измаранные лоскутки оригинала, уклалъ свой чемоданъ, и безъ всякаго сожалѣнія выѣхалъ изъ Швейцаріи, гдѣ люди принимали меня за шпіона, убійцу, волшебника и Якобинца.
   Пріѣхавъ въ Гамбургъ, я напечаталъ шесть сотъ экземпляровъ моего ревностнаго, патріотическаго трактата, отправилъ 200 въ Парижъ, а остальные въ Бретанію.
   Страсть великихъ людей въ чрезвычайныхъ своихъ дѣйствіяхъ производитъ то, что называется ихъ судьбою. Маловажные случаи жизни моей не дозволяютъ мнѣ употребить сего громкаго слова. Къ тому же страсти никогда не волновали души моей. Но въ характерѣ моемъ есть какая-то оплошность, которая всегда имѣла для меня слѣдствія безразсудной дерзости. Я совсѣмъ не вѣтренъ и не предпріимчивъ; но никто болѣе меня не дѣлалъ промаховъ. Всякой разъ думаю, и выдумаю что нибудь не кстати, изъ чего выходитъ всегдашняя неудача. Можетъ быть, что лучшее знаніе свѣта уменьшило бы во мнѣ эту природную неловкость; но ничто не могло бы истребить ее совершенно: ибо она основана на характерѣ ума моего.
   Узнавъ, что одинъ изъ моихъ родственниковъ спокойно живетъ въ Парижѣ, я спѣшилъ изъявить ему свою радость; но чтобы не сдѣлать ему вреда, то написалъ къ нему письмо подъ именемъ Нѣмца? и желая приласкать его сына, моего крестника, послалъ ему игрушку съ изображеніемъ Прусскихъ солдатъ. Отвѣта на то не было; но мѣсяца черезъ три гражданинъ Даль**, пріѣхавъ изъ Парижа въ Гамбургъ, позвалъ меня къ себѣ. Я тотчасъ явился, и обрадовался сердечно, когда онъ началъ говорить мнѣ о моемъ родственникѣ; но сколь велико было мое изумленіе, когда гражданинъ Даль** сказалъ: "онъ проситъ васъ, государь мой у оставить его въ покоѣ; странное письмо ваше могло стоить ему жизни." -- Какъ? что такое? -- "Безъ сомнѣнія. По этому письму, распечатанному въ Комитетѣ, его сочли непріятелемъ Республики, выписывающимъ ружья и души изъ Нѣмецкой земли. Онъ два мѣсяца высидѣлъ въ тюрьмѣ". -- Я окаменѣлъ отъ ужаса. Въ самомъ дѣлѣ, изъясняя употребленіе игрушки, я говорилъ о ружьяхъ и пушкахъ, на ней изображенныхъ; но не могъ понять, какъ родственникъ мой, показавъ ее, тотчасъ не оправдался!.. "Напротивъ (отвѣчалъ Даль**), эта игрушка умножила подозрѣніе. Судьи, увидѣвъ ее, пришли въ ужасъ; имъ казалось, что изображеніе Прусскихъ солдатъ означаетъ армію Роялистовъ и Контръ-революцію. Пріятель мой освободился только деньгами отъ гильйотины."
   Я стоялъ какъ вкопаной и не могъ произнести ни слова отъ сильной горести. Гражданинъ Даль**, помолчавъ нѣсколько минутъ, взялъ на себя угрюмой видъ и сказалъ мнѣ: "Это доказываетъ вамъ, государь мой, неусыпную осторожность Республики, которая разрушаетъ всѣ коварные умыслы Роялистовъ. Геній свободы имѣетъ взоръ орлиный, и дѣятельность Правленія торжествуетъ надъ безсильною злобою враговъ своихъ."
   Торжественный голосъ гражданина Даль** и мудрое замѣчаніе его показались мнѣ и обидными и странными; но чтобы не сказать ему излишняго слова, я ушелъ отъ него съ низкимъ поклономъ.
   Это приключеніе доказало мнѣ, что во время революціи опасно дарить игрушками своихъ крестниковъ. Надлежало быть осторожнѣе.
   Деньги мои исходили, и я съ великимъ удовольствіемъ принялся въ домъ къ одному богатому купцу, смотрѣть за его садомъ, работниками -- и сыномъ, которому было лѣтъ шестнадцать, и котораго воспитаніе надлежало мнѣ довершить: то есть, читать съ нимъ Лафонтеновы басни и спать въ его комнатѣ. Господинъ Блакеръ, человѣкъ лѣтъ сорока осьми, лучшее время жизни своей провелъ въ торговыхъ заботахъ, наконецъ отказался отъ нихъ, и въ совершенной праздности наслаждался избыткомъ. Тридцатилѣтняя жена его готовилась родитъ; а сынъ выздоравливалъ послѣ долговременной болѣзни и казался чрезмѣрно задумчивымъ.
   Загородный домъ ихъ былъ для меня очень пріятенъ; всякой день гости; столъ изобильной и вкусной; хорошій садъ я нѣсколько десятинъ земли, на которыхъ я могъ дѣлать всякіе опыты. Одно меня безпокоило: слабое здоровье молодаго Фридриха Блакера, которое ни мало не поправлялось.
   Въ это время пріѣхалъ въ Гамбургъ одинъ французской Патріотъ, которой занялъ у меня нѣкогда 6000 франковъ, Онъ вспомнилъ о томъ: не хотѣлъ видѣться со мною какъ съ Эмигрантомъ, но прислалъ мнѣ долгъ свой. Кромѣ денегъ, я радовался еще тому, что Революція не истребила всей честности въ душѣ Республиканцевъ.
   Госпожа Блакеръ благополучно родила дочь. Недѣли черезъ двѣ послѣ того молодой Фридрихъ былъ цѣлой день отмѣнно задумчивъ, не сталъ ужинать и легъ спать ранѣе обыкновеннаго. Въ комнатѣ нашей горѣла лампада. Часу въ третьемъ я проснулся, взглянулъ на Фридрихову постелю, и къ изумленію своему увидѣлъ ее пустую; задумался объ этой чрезвычайности, и вдругъ услышалъ идущаго потихоньку человѣка. Тогда, воображая, что какая нибудь любовная тайна заставила Фридриха уйти изъ горницы, я погасилъ лампаду и притворился спящимъ. Онъ вошелъ -- нѣсколько разъ тяжело вздохнулъ, летъ на софу и заснулъ крѣпкимъ сномъ. Часовъ въ семь утра я спѣшилъ увѣдомить Госпожу Блакеръ объ этомъ приключеніи, ибо мужа ея не было дома. Она выслушала меня съ великимъ вниманіемъ, просила не сказывать о томъ Господину Блакеру, и думала, что Фридрихъ влюбленъ въ экономку, женщину лѣтъ въ 25, изрядную лицомъ, и превеликую грубіянку. "Мнѣ уже давно не нравится ея поведеніе", сказала Госпожа Блакеръ: "она безъ сомнѣнія прельстила моего сына, которой можетъ погибнуть отъ этой связи. Надобно обнаружить ее. Мужъ мой вступается за экономку: и такъ нужна осторожность. Какъ скоро Фридрихъ ночью уйдетъ опять изъ горницы, приди въ ту же минуту сказать мнѣ."
   Я далъ слово, и не сказалъ ничего мужу, которой передъ вечеромъ возвратился. Фридрихъ, жалуясь на головную боль, летъ опять очень рано. Господинъ Блакеръ думалъ о хорошемъ ужинѣ для гостей, а не о сынѣ. Входя въ Фридрихову спальню, я встрѣтилъ экономку, и еще болѣе увѣрился въ своемъ подозрѣніи; легъ на постелю, и ждалъ, что будетъ. Часу во второмъ Фридрихъ началъ стонать, сбросилъ одѣяло, подушки, вскочилъ, и въ одной рубашкѣ выбѣжалъ или, лучше сказать, выпрыгнулъ изъ комнаты. Удивляясь такой пламенной страсти въ шестнадцати-лѣтнемъ человѣкѣ, которой всегда казался мнѣ холоднымъ флегматикомъ, я всталъ, одѣлся и спѣшилъ увѣдомить Госпожу Блакеръ. Всѣ въ домѣ спали. Я тихонько постучался у дверей и былъ введенъ служанкою. Госпожа Блакеръ одѣлась въ минуту, вскочила съ постели, и взявъ меня за руку, сказала: "Онъ вѣрно у этой мерской женщины; скорѣе пойдемъ туда!" -- Я боюсь слѣдствій для вашего здоровья. -- "Нѣтъ, нѣтъ!"... Говоря, она уже тащила меня. Я взялъ свѣчу и пошелъ съ нею -- въ коридоръ, а изъ коридора прямо въ горницу къ экономкѣ... Взглядываемъ на постелю и видимъ двѣ сонныя головы... подходимъ.... Но здѣсь прошу читателя вообразить мое удивленіе, когда вмѣсто Фридриха въ объятіяхъ экономки увидѣли мы самого Господина Блакера!... "Негодной!" закричала жена и разбудила мужа, которой, вскочивъ безъ памяти, долженъ былъ не менѣе моего удивиться, видя меня одною рукою держащаго Госпожу Блакеръ въ обморокѣ, а другою свѣчу, для освѣщенія картины!.. Господинъ мой прежде всего озлился на меня, и въ бѣшенствѣ своемъ забывъ Французской языкъ, началъ кричать по-Нѣмецки. Я не разумѣлъ словъ, но могъ угадать ихъ смыслъ по голосу и глазамъ; не зналъ, что дѣлать; наконецъ рѣшился задуть свѣчу и бѣжать въ свою комнату. Въ замѣшательствѣ я долго не могъ найти дверей и два раза пробѣжалъ во всю длину коридора. Вдругъ, слышу, что за мной бѣжитъ человѣкъ; спрашиваю: кто тамъ? Но вмѣсто отвѣта меня хватаютъ за волосы, дерутъ, бьютъ немилосердо, я кричу изо всей силы, обороняюсь; чувствую, что мой непріятель въ одной рубашкѣ; онъ также кричитъ страшнымъ голосомъ. Вездѣ растворяются двери; сбѣгаются люди одѣтые и не одѣтые; иные съ огнемъ; коридоръ освѣтился, и я въ противникѣ своемъ вижу молодаго Фридриха, которой отъ слабости падаетъ въ обморокъ.... Въ сію минуту является въ шлафрокѣ Господинъ Блакеръ, расталкиваетъ толпу любопытныхъ, кричитъ: злодѣй! ты убиваешь моего сына! и хочетъ на меня броситься; но его удерживаютъ. Я говорю; меня не слушаютъ. Тутъ, оставляя изъясненіе, беру на руки Фридриха, и сказавъ: "онъ вѣрно въ горячкѣ!" несу его въ комнату, и посылаю за Докторомъ. Открылось въ самомъ дѣлѣ, что молодой человѣкъ уже нѣсколько дней былъ въ сильномъ жару. Г. Блакеръ велѣлъ мнѣ тотчасъ искать другова мѣста. Я написалъ къ нему письмо, въ которомъ ясно доказывалъ мою невинность, и черезъ нѣсколько часовъ выѣхалъ изъ его дому.
   Скоро Гамбургъ сдѣлался мнѣ непріятенъ, ибо всѣ прежніе мои знакомцы начали обходиться со мною холодно. Госпожа Блакеръ развелась съ мужемъ. Исторію ихъ разсказывали не согласно, но я во всякомъ смыслѣ игралъ самую гнусную ролю. Всѣ утверждали, что мнѣ хотѣлось поссорить жену съ мужемъ; не соглашались только въ причинахъ. Одни говорили, что я желалъ отмстить экономкѣ за ея нечувствительность къ моей любви; другіе увѣряли, что я имѣлъ дерзкую надежду жениться на самой Госпожѣ Блакеръ, и прибилъ до полусмерии сына ея, который не хотѣлъ пустить меня къ матери; однимъ словомъ, всѣ жители Гамбурга считали меня человѣкомъ злобнымъ, коварнымъ и дерзкимъ.
   Я рѣшился ѣхать въ Англію и по осторожности перемѣнить имя свое. Мнѣ представился благопріятный случай исполнить безъ убытку мое намѣреніе. Австрійскій Графъ ѣхалъ въ Лондонъ съ важнымъ порученіемъ отъ своего Двора и желалъ имѣть Секретаря, знающаго Французской языкъ. Я принялся къ нему подъ именемъ Дебрюэра, {Брюэръ значитъ дикой кустарникъ.}, которое было для меня характернымъ именемъ, означая любовь мою къ обработыванію дикихъ земель; и сѣлъ на корабль, имѣя тысячу ливровъ жалованья, 250 луидоровъ въ карманѣ и рекомендательное письмо къ Господину Мершону, Лондонскому банкиру.
   Сердце мое забыло всѣ прежнія нещастія, я искренно благодарилъ судьбу за тогдашнее мое положеніе. Австрійской Графъ Штейнбокъ былъ доброй человѣкъ; любилъ старину, ненавидѣлъ новости, гордился своимъ благородствомъ и всегда однимъ словомъ доказывалъ истину мнѣній своихъ, говоря: что ни будетъ, а дворянинъ все дворянинъ! Онъ сто разъ въ день повторялъ это любимое слово, куря табакъ, и всякой разъ улыбался. Три или четыре подобныя фразы составляли весь разговоръ его. За то онъ говорилъ протяжно, съ остановками, съ видомъ глубокомыслія и Министерской важности; боялся малѣйшей нескромности, и однажды, разсуждая о Французской Революціи, по долгомъ молчаніи сказалъ: Государи мои! осмѣлюсь увѣрить васъ, что все это чѣмъ нибудь кончится; только ради Бога не сказывайте другимъ.
   Мы благополучно пріѣхали въ Лондонъ. Графъ, желая провести нѣсколько недѣль въ Батѣ, велѣлъ мнѣ напередъ ѣхать туда и приготовить для него домъ. Я нанялъ верховую лошадь и отправился одинъ, увидѣлъ вокругъ Батской дороги множество дикихъ кустарниковъ, и по обыкновенію своему погрузился въ глубокую задумчивость, воображая, какъ трудолюбіе могло бы воспользоваться этою землею. Вдругъ скачетъ мимо меня карета. Лошадь моя испугалась и поскакала за нею. Я не мотъ удержать ее, очутился подлѣ самой кареты, заглянулъ и увидѣлъ въ ней молодую прекрасную дѣвицу съ старою служанкою. Она, смотря на меня пристально, краснѣлась и блѣднѣла: что казалось мнѣ несогласнымъ съ общею скромностію Англійскихъ Дамъ, которую до небесъ превозносятъ всѣ иностранцы. Но видя, что блѣдность ея умножается, я вообразилъ, что красавица падаетъ въ обморокъ; закричалъ и велѣлъ постильйону остановиться. Тутъ молодая незнакомка дрожащею рукою предложила мнѣ кошелекъ и часы свои.... Хотя ошибка ея могла оскорбить мое честолюбіе, однакожь я засмѣялся отъ добраго сердца и старался увѣришь ее, что не хочу грабить. Она успокоилась, начала извиняться, и сказала мнѣ, что слуга ея занемогъ дорогою; что ей надобно ѣхать еще семь миль до сельскаго дому своей пріятельницы, и что она смертельно боится воровъ, Я вызвался проводить незнакомку, своротилъ для нее съ большой дороги, ѣхалъ впереди, и увидѣвъ домъ, пожелалъ красавицѣ добраго вечера, не давъ ей времени изъявить свою благодарность. Англичанка мнѣ очень полюбилась; но я забылъ спросишь кто она?
   Графъ Штейнбокъ пробылъ въ Батѣ около мѣсяца и возвратился въ Лондонъ. Тамъ, въ Кензингтонѣ, встрѣтился я съ молодымъ Эмигрантомъ, Маркизомъ Флорзелемъ, и возобновилъ съ нимъ прежнее свое знакомство. Флорзель былъ уменъ, любезенъ, и бѣдственныя времена ни мало не перемѣнили его веселаго характера. Мать его вывезла изъ Франціи много денегъ; и Маркизъ, будучи знатной фамиліи, нашелъ при Англійскомъ Дворѣ сильныхъ покровителей. Онъ былъ легкомысленъ, но услужливъ и добродушенъ; ни мало не думалъ о Политикѣ, и сожалѣлъ искренно о всѣхъ своихъ бѣдныхъ землякахъ, не спрашивая, какого они мнѣнія о Революціи.
   Я просилъ Флорзеля, чтобы онъ никому не сказывалъ моего истиннаго имени. Маркизъ похвалилъ мою осторожность, говоря, что во Франпіи есть одинъ жаркой Республиканецъ моей фамиліи, и что меня, подъ именемъ Керкалиса, не приняли бы, можетъ быть, въ Англіи.
   Лондонъ мнѣ очень нравился, но Графъ Штейнбокъ занималъ меня, часовъ шесть въ день, самою непріятною работою; а именно, я списывалъ и поправлялъ въ слогѣ разныя его политическія піесы, изъ которыхъ иныя печатались безъ имени Автора. Графъ, скупой на слова въ разговорѣ, былъ, къ моему нещастью, самой болтливой Авторъ, любилъ вставныя идеи въ періодахъ, и такъ затемнялъ ими смыслъ, что рѣдкой могъ его угадывать. Работавъ мѣсяца два, онъ истощилъ весь свой Геній, и объявилъ мнѣ, что имѣетъ нужду въ отдыхѣ.
   Я отдохнулъ вмѣстѣ съ Графомъ; пользовался свободою; осматривалъ примѣчанія достойныя вещи въ Лондонѣ; наконецъ вспомнилъ о рекомендательномъ письмѣ своемъ къ банкиру Мертону, и пришелъ къ нему подъ именемъ Дебрюера. Онъ бывалъ во Франціи, и любилъ Французовъ благоразумныхъ. Въ то время, какъ мы разговаривали и пили чай, вдругъ растворилась дверь его кабинета, и Г. Мертонъ сказалъ мнѣ: представляю вамъ дочь мою. Я взглянулъ, и съ пріятнымъ изумленіемъ увидѣлъ ту дѣвицу, которую провожалъ въ окрестностяхъ Бата. Мисъ Софія также закричала отъ удивленія; и какъ скоро назвала меня услужливымъ незнакомцемъ, то отецъ ея, знавшій исторію нашего свиданія, изо всей силы пожалъ руку мою -- что въ Англіи бываетъ всегда знакомъ искренняго уваженія или дружбы. Г. Мертонъ всего болѣе хвалилъ меня за мою неучтивость: за то, что я не хотѣлъ проводить его дочери до самаго дому, не спросилъ объ имени ея и не сказалъ своего. Такимъ образомъ еще въ первой разъ неловкость и разсѣянность моя обратились мнѣ въ достоинство. Онъ судилъ по тому о моемъ искреннемъ простодушіи; заключалъ, что меня можно безъ опасности принимать въ домѣ, и требовалъ моихъ посѣщеній.
   Софія была осьмнадцати лѣтъ, не совершенная красавица, но очень мила и пріятна; говорила хорошо по-Французски, и любила читать книги. Я пользовался ласковымъ приглашеніемъ Мертона, и часто ходилъ къ нему; отецъ жалъ мнѣ руку, а дочь обходилась со мною привѣтливо. Я искренно полюбилъ добродушнаго Англичанина, тѣмъ болѣе, что онъ также былъ охотникъ до земледѣлія. Однажды, говоря о своихъ путешествіяхъ, Мертонъ упомянулъ о дядѣ моемъ, который оказалъ ему важныя услуги. У меня вдругъ показались слезы въ глазахъ; онъ замѣтилъ ихъ, и хотѣлъ знать причину. Я не долго колебался, и сказалъ ему истину. "Какъ! ты племянникъ моего друга? -- ты называешься его именемъ?". Мертонъ остановился, и пожалъ мою руку; всталъ, сдѣлалъ шаговъ пять, оборотился, и сказавъ: я докажу тебѣ, что Англичане благодарны! такъ сильно сжалъ мнѣ руку, что золотое кольцо его почти врѣзалось въ мой палецъ; однакожь я не закричалъ, и былъ тронутъ въ душѣ своей такою сердечною ласкою.
   Флорзель, слыша отъ меня описаніе этой сцены, и смотря на мой синій палецъ, сказалъ: "Англичанинъ даромъ не ломаетъ пальцевъ. Будь увѣренъ, мой любезной другъ, что Мертонъ хочетъ отдать за тебя дочь свою. Это синее пятно стоитъ контракта."
   Не смотря на его увѣреніе и на тайное свое предчувствіе, я боялся питать въ себѣ такую лестную надежду; но скоро узналъ свое щастіе. Г. Мертонъ сказалъ мнѣ ясно, что хочетъ быть отцомъ моимъ, естьли дочь его согласится; что онъ уже говорилъ ей о томъ; что сердце ея свободно; что она почитаетъ меня, и никакъ не отвергаетъ его предложенія, но требуетъ времени на размышленіе. Я чрезмѣрно обрадовался, имѣя надежду быть супругомъ прекрасной дѣвицы и дочери любезнѣйшаго для меня человѣка въ свѣтѣ; но признаюсь, что крайне боялся показаться ей на глаза, воображая, что она будетъ меня со всѣхъ сторонъ разсматривать. Въ самомъ дѣлѣ Софія, начавъ обходиться со мною ласковѣе прежняго, удвоила свое вниманіе ко всѣмъ моимъ словамъ и поступкамъ. Я сдѣлался робокъ въ самыхъ бездѣлицахъ; боялся сойти въ комнату, не такъ ступить, не такъ поклониться; боялся имѣть видъ холодности и равнодушія. Чувствуя нужду въ совѣтникѣ, я вздумалъ прибѣгнуть къ Флорзелю, знавшему свѣтъ, и ввести его въ домъ къ будущему моему тестю.
   Въ сіе время пріѣхалъ въ Лондонъ дядя моей невѣсты, Докторъ, котораго отецъ и дочь считали великимъ умникомъ, Мертонъ представилъ меня ему какъ моего роднаго. Сей Докторъ былъ провинціяльнымъ весельчакомъ и забавникомъ, то есть, по моему мнѣнію, самымъ несноснымъ человѣкомъ; хохоталъ при каждомъ словѣ; говоря здравствуй, начиналъ уже смѣяться, и что далѣе, то сильнѣе, хотя никто не могъ свѣдать причины такого веселья. Онъ говорилъ только шутками, насмѣшками, но гораздо болѣе утруждалъ грудь, нежели умъ свой. Я съ отвращеніемъ смотрѣлъ на него, едва могъ не сказать ему грубости, и слушалъ всѣ шутки его съ холоднымъ видомъ.
   Черезъ нѣсколько дней послѣ того надлежало Флорзелю обѣдать у Г. Мертона. -- Докторъ, желая плѣнить молодаго, любезнаго Француза, былъ еще несноснѣе прежняго; но Флорзель, ни мало не дивясь его глупости, показывалъ, напротивъ того, что удивляется его разуму, и смѣялся съ такимъ видомъ искренности, что я, имѣя къ нему болѣе довѣренности, нежели къ себѣ, началъ сомнѣваться въ справедливости моего заключенія о Докторѣ. Вышедши отъ Господина Мертона, я съ великимъ любопытствомъ спросилъ у моего пріятеля, каковъ показался ему Докторъ? -- "страшной глупецъ!" отвѣчалъ онъ. -- Какъ же ты могъ слушать его съ довольнымъ къ веселымъ видомъ; могъ такъ хорошо притворяться? -- "Я ни мало не притворялся, и всегда отъ добраго сердца смѣюсь глупостямъ, такъ, какъ Демокритъ смѣялся порокамъ; это гораздо здоровѣе, нежели огорчаться. Надменные дураки лучшая моя забава. Не только не пугаю ихъ грубымъ видомъ, но всячески ободряю, ласкаю, хвалю; они превозносятъ меня до небесъ -- а славнѣйшее дѣло ума есть то, чтобы плѣнять и самыхъ глупцовъ."
   Флорзелъ безъ сомнѣнія имѣлъ это дарованіе. Докторъ говорилъ объ немъ съ восторгомъ, и сто разъ въ день твердилъ, что наконецъ удалось ему найти умнаго Француза.
   Между тѣмъ прошелъ цѣлой мѣсяцъ, а я все еще не зналъ, начинаетъ ли любить меня Софія, примѣчалъ только, что, обходясь со мною все такъ же ласково, она уже менѣе занималась мною, и казалась весьма задумчивою. Я разсудилъ, что Софія, узнавъ меня совершенно, не считаетъ за нужное имѣть прежняго вниманія къ моимъ словамъ и поступкамъ; а задумчива отъ того, что рѣшилась быть навсегда моею, и по нѣжной стыдливости не можетъ безъ нѣкотораго безпокойства вообразить такой перемѣны въ состояніи. Робость ея въ обхожденіи со мною еще болѣе утверждала меня въ семъ мнѣніи: Софія боялась наконецъ взглянуть на меня, боялась сказать мнѣ слово. Я не хотѣлъ оскорблять ея стыдливости, не хотѣлъ оставаться съ нею наединѣ, и даже не подходилъ къ ней. За то она съ великою чувствительностію изъявляла мнѣ благодарность свою, и при всякомъ случаѣ хвалила мою нѣжность. Я надѣялся, что эта нѣжность довершила мою побѣду. Флорзель часто бывалъ у Господина Мертона, и тѣмъ болѣе нравился мнѣ, что не принималъ за то моей благодарности. Онъ не хотѣлъ уже быть моимъ совѣтникомъ, говоря, что сердце его въ великомъ волненіи, и что ему самому нужны совѣты. Я зналъ связь его съ одною женщиною; думалъ, что она причиною его тайной грусти, и не хотѣлъ по скромности изъявлять ему любопытства.
   Г. Мертонъ вмѣстѣ во мною былъ увѣренъ въ согласіи дочери; думалъ оставить торговлю, возвратиться въ Ирландію, свое отечество, и тамъ навсегда поселиться. Мы положили, чтобы я прежде сего времени не объявлялъ истиннаго своего имени.
   Мнѣ пріятно воспоминать сію эпоху, щастливѣйшую въ моей жизни. Не знаю, былъ ли я влюбленъ въ Софію; но вѣрно то, что находилъ ее милою; любилъ Господина Мертона какъ отца, и чувстовалъ всѣ выгоды союза, которому надлежало утвердишь щастіе и спокойствіе моей жизни. Г. Мертонъ назначилъ и день, 4 Марта; оставалось ждать не болѣе недѣли. Графъ Штейнбокъ вздумалъ тогда опять сочинять, и продержалъ меня однажды въ своемъ кабинетѣ до вечера. Я не могъ уже обѣдать у Господина Мертона, и пошелъ въ таверну. Тамъ одинъ человѣкъ глядѣлъ на меня съ великимъ вниманіемъ; вступилъ со мною въ разговоръ, и хотѣлъ знать мое имя. Услышавъ, что я французской Эмигрантъ и называюсь Дебрюеромъ, онъ вскочилъ и въ ту же минуту вышелъ. Я удивился я задумался о такой странности; наконецъ, заплативъ за обѣдъ, пошелъ. Вдругъ на улицѣ окружаютъ меня Констабли {Полицейскіе служители.}, и въ силу законнаго повелѣнія ведутъ въ Кингс-Бенчъ, не сказывая, за что. Такимъ образомъ я, очутился въ тюрмѣ, не имѣя никакой идеи о моемъ преступленіи,
   Кингс-Бенчъ есть обширная темница, которую Архенгольцъ описываетъ веселою, но которая въ самомъ дѣлѣ -- гадка и печальна. Меня привели туда ночью: я не видалъ никого, кромѣ надзирателей, не знавшихъ ни слова по-Французски, и не могъ ничего свѣдать о дѣлѣ своемъ. На другой день у вышедши изъ комнаты на площадь {Кингс-Бенчъ состоитъ изъ множества домиковъ, построенныхъ вокругъ площади.}, увидѣлъ я француза Эмигранта, разумѣвшаго Англійской языкъ, и просилъ его развѣдать о моей винѣ. Съ охотою, отвѣчалъ онъ, естьли вы Королевской стороны. Я задумался, а онъ съ видомъ презрѣнія оборотился ко мнѣ спиною. Другой заключенный вслушался въ мою прозьбу, пошелъ къ главному надзирателю, и принесъ мнѣ въ отвѣтъ, что меня взяли подъ стражу за три пасквиля, за оскорбленіе дѣвической невинности и за кражу разныхъ вещей. Нѣкоторые изъ заключенныхъ пожимали плечами, другіе смѣялись. Эмигрантъ началъ шутить надъ прекрасною моралью Патріотовъ, столь грубо, что я, противъ своего обыкновенія, разсердился, и предложилъ ему драться со мною по-Бретански, то-есть, голова объ голову. Онъ отвѣчалъ мнѣ, что такъ дерутся одни бараны и козлы. Я еще болѣе разсердился; отскочилъ назадъ, и закричавъ, чтобы онъ взялъ свои мѣры для обороны, бросился на него изо всей силы; ударилъ его головою въ брюхо, и сшибъ на землю. Всѣ зрители захлопали и закричали браво! Эмигрантъ всталъ внѣ себя отъ ярости; и требовалъ шпаги, сабли, пистолетовъ. Я въ другой разъ отскочилъ назадъ, и хотѣлъ опять испытать на немъ твердость головы моей; но насъ розняли. Бретонская храбрость моя плѣнила душу всѣхъ Англичанъ; хотѣли знать имя мое, и услышавъ его, закричали: Дебрюеръ!.. какъ! это Дебрюеръ! Тѣ, которые были въ своихъ комнатахъ и въ трактирѣ {Въ Кингс-Бенчской тюрмѣ есть трактиръ.}, выбѣжали на крикъ, повторяя съ великимъ любопытствомъ: Дебрюеръ!.. это Дебрюеръ!... Между тѣмъ нѣкоторые утверждали, что я совсѣмъ не Дебрюеръ, и начали спорить другъ съ другомъ, что касается до меня, то, удивленный моею извѣстностію въ Кингс-Бенчѣ, я по скромности хотѣлъ скрыться отъ славы; продрался сквозь толпу, и ушелъ въ свою комнату.
   Разумѣя нѣсколько словъ по-Англійски, я спросилъ бумаги и чернилъ; написалъ длинное письмо къ Графу Штейнбоку; увѣдомилъ его о моемъ нещастномъ приключеніи; говорилъ, что онъ лучше другихъ знаетъ, могу ли сочинять пасквили; и что одно слово его, опровергнувъ гнусную, совсѣмъ невѣроятную клевету, возвратитъ мнѣ свободу. Черезъ нѣсколько часовъ явился его камердинеръ съ отвѣтомъ: "Графъ приказалъ вамъ сказать -- первое, что онъ не намѣренъ мѣшаться въ ваше дѣло; второе, чтобы вы никакъ не смѣли на него ссылаться; а третіе, чтобы въ случаѣ освобожденія нога ваша не была у него въ домѣ. Его Сіятельство прислалъ вамъ пять гиней; а чемоданъ вашъ отданъ надзирателю." -- Когда такъ, сказалъ я камердинеру, то дарю тебя, любезной Флоранъ, этими гинеями, и прошу объявить Графу, что я за всѣ мои услуги требовалъ отъ него одной справедливости; но теперь знаю, что робкой человѣкъ не можетъ быть справедливымъ.
   Тутъ я рѣшился писать къ Флорзелю, и взялся за перо; но услышалъ стукъ у дверей, и всталъ... Ко мнѣ пришелъ тотъ Англичанинъ, которой справлялся о моемъ дѣлѣ у надзирателей. Видъ его былъ крайне не привлекателенъ, и посѣщеніе такого человѣка не могло сдѣлать мнѣ удовольствія. Добрыя вѣсти, добрыя вѣсти! сказалъ онъ. Такое начало меня обрадовало; я съ великою учтивостью подалъ стулъ Джаку (такъ назывался этотъ заключенный), который сѣлъ съ удовольствіемъ, потому что былъ пьянъ и шатался. -- Скажите же, что такое? спросилъ я. -- "Большое щастье," отвѣчалъ онъ: "мнѣ сказали за тайну, что тебя не повѣсятъ, а безъ суда отправятъ въ ссылку, въ Ботани-Бей." -- Др сей минуты я чувствовалъ одно изумленіе, досаду, нетерпѣніе, безъ всякаго безпокойства; но ужасное имя Ботани-Бея -- дружеская бесѣда въ тюрьмѣ, при наступленіи ночи, съ такимъ человѣкомъ, которой, по всѣмъ вѣроятностямъ, грабилъ людей на большихъ. дорогахъ -- часъ, мѣсто, уединеніе, привели душу мою въ страшное волненіе; все серцде во мнѣ замерло. Джакъ примѣтилъ блѣдность мою, и вздумалъ краснорѣчиво доказывать мнѣ, что людямъ моего ремесла не льзя ждать лучшаго; что въ Ботани-Бей меня женятъ, на какой нибудь воровкѣ и злодѣйкѣ, съ которою буду жить весело; что всякая ссылка пріятнѣе висѣлицы. Я былъ въ такомъ ужасѣ, что не могъ выгнать своего утѣшителя; не могъ перервать его философскихъ разсужденій; думаю, что лучше хотѣлъ быть съ нимъ, нежели остаться одинъ.... Но вдругъ слышу голосъ; ободряюсь, оживаю, встаю... Ахъ! въ минуту отчаянія всего сладостнѣе, всего плѣнительнѣе голосъ друга!... Входитъ Флорзель. Бросаюсь на встрѣчу къ нему... онъ обнимаетъ меня; говоритъ: ты свободенъ! и выводитъ изъ мрачной комнаты. Я не могъ отвѣчать: дрожалъ, плакалъ.... Но сердце мое наслаждалось живѣйшимъ удовольствіемъ.
   Мы выходимъ изъ темницы, садимся въ карету; я забылъ свой чемоданъ, и только у дверей Графскаго дому вспомнилъ, что Штейнбокъ не велѣлъ мнѣ къ себѣ являться. Флорзель повезъ меня къ матери своей, и дорогою изъяснилъ, отъ чего имя мое произвело такое удивительное дѣйствіе въ Кингс-Бенчѣ; разсказалъ, что одинъ Эмигрантъ, Якобинецъ, выгнанный изъ Франціи за свои безчестныя дѣла, назывался Дебрюеромъ; что онъ подъ именемъ Швейцара жилъ въ Лондонѣ, познакомился съ тамошними негодяями (которыхъ въ столицѣ Англіи болѣе, нежели гдѣ нибудь); обманывалъ людей, кралъ, писалъ скверные пасквили и печаталъ ихъ въ самой той типографіи, въ которую, по обыкновенному моему нещастью, надлежало мнѣ носить глубокомысленныя сочиненія Графа Штейнбока. Онъ скрылся, а меня по имени вмѣсто его взяли подъ стражу. Флорзель и Господинъ Мертонъ, свѣдавъ о моемъ приключеніи, спѣшили оправдать невиннаго; объявили истинное мое имя Министру, и описали ему меня самымъ добрымъ человѣкомъ. Маркизъ, разсказывая всѣ подробности, говорилъ съ жаромъ о нѣжной ко мнѣ дружбѣ Мертона, но не сказалъ почти ни слова о Софіи.
   На другой день Господинъ Мертонъ представилъ меня Лорду Г*, Министру., подъ именемъ Барона Керкалиса, будущаго зятя своего. Лордъ, принявъ меня очень ласково, смѣялся отъ добраго сердца моему странному приключенію. Вдругъ растворяется дверь, и входитъ Графъ Штейнбокъ, которой, воображавъ бѣднаго своего Секретаря въ тюрмѣ и въ цѣпяхъ, видитъ его сидящаго на диванѣ съ Министромъ. Лордъ примѣтилъ его удивленіе, и спросилъ, знаетъ ли онъ Господина Барона Керкалиса? Изумленіе Графа еще увеличилось. Онъ не могъ сказать ни слова, и глядѣлъ на меня почти съ ужасомъ. Тутъ я сказалъ Министру, что Графъ удостоивалъ меня своей милости подъ нещастнымъ именемъ Дебрюера. Лордъ Г* началъ хвалить мое поведеніе, и примолвилъ, что скоро буду Мертоновымъ зятемъ. Графъ блѣднѣлъ, краснѣлся; хотѣлъ говорить, мѣшался на каждомъ словѣ. Мнѣ всегда казалось, что въ благополучіи надобно быть кроткимъ и снисходительнымъ, и что добрыя, нѣжныя души всего болѣе въ такомъ случаѣ обнаруживаются. Я старался вывести Графа изъ замѣшательства; изъявлялъ ему благодарность за то, что онъ привезъ меня въ Англію; хвалился его милостивымъ обхожденіемъ, и никакимъ двусмысленнымъ словомъ не изъявилъ своего негодованія за его дурной поступокъ. Сей бѣдной человѣкъ, тронутый моимъ добродушіемъ, бросился обнимать меня со слезами... Ахъ! не жалки ли тѣ люди, которые лучше хотятъ пристыдить человѣка, нежели усовѣстить и тронуть его!
   Я вышелъ изъ кабинета Лорда Г*, будучи весьма доволенъ собою, и Господинъ Мертонъ, сходя съ крыльца, нѣсколько разъ пожалъ мою руку и назвалъ меня добрымъ человѣкомъ. -- Въ добродѣтели есть какая то пріятность, которая часъ отъ часу болѣе привязываетъ къ ней человѣка; слѣдственно она не такъ трудна, какъ говорятъ многіе: ибо наслаждается самыми своими жертвами.
   Софія приняла меня ласково, но была еще грустнѣе и задумчивѣе прежняго. Флорзель въ тотъ день не показывался, У Господина Мертона обѣдали гости. Вставъ изъ-за стола, онъ сѣлъ играть въ Вистъ, а дочь разливала чай, и подозвала меня къ себѣ, чтобы я взялъ чашку для отца ея. На глазахъ у нее были слезы: я спросилъ тихонько о причинѣ. "Приходите въ девять часовъ (сказала она), и вы узнаете." Я посидѣлъ съ часъ, ушелъ и явился въ девять, Мнѣ сказали, что Господина Мертона не было дома, но что Софія ожидаетъ меня въ гостиной комнатѣ. Она сидѣла одна, въ глубокой меланхоліи, и держала въ рукѣ скляночку съ солью. Надобно знать, что Англичанки прибѣгаютъ къ соли во всѣхъ случаяхъ, которые могутъ растрогать ихъ чувствительность, и въ которыхъ француженки употребляютъ померанцевый спиртъ или Гофмановы капли.
   Софія указала мнѣ стулъ. Я сѣлъ, не говоря ни слова. Минутъ десять она вздыхала и нюхала соль. Хотя здоровый и румяный цвѣтъ лица ея не страшилъ меня обморокомъ, однакожь сердце мое было въ великомъ безпокойствѣ. Наконецъ Софія, преодолѣвъ себя, начала говорить, и послѣ длиннаго вступленія объявила со слезами, что сердце ея -- занято; что она долго сражалась съ любовью, никому не повѣряла тайны своей, и тотъ, кто ей милъ, также никогда не говорилъ о любви.... Тутъ Софія остановилась; но видя мое безмолвіе, понюхала соли, утерла слезы, приложила руку ко лбу и томнымъ голосомъ наименовала Флорзеля. Я затрепеталъ: онъ былъ моимъ щасьливымъ совмѣстникомъ!... "Признаюсь, Софія! (сказалъ я черезъ минуту) признаюсь, что мнѣ это очень больно; но когда вы уже любите другова, то для меня утѣшительнѣе пожертвовать щастіемъ моимъ Флорзелю!"
   Софія безъ сомнѣнія не ожидала такой снисходительности; радость блеснула въ глазахъ ея... "Ахъ! я не перемѣнилась къ вамъ (сказала она), и люблю васъ съ нѣжностію какъ моего почтеннаго друга; но Флорзеля люблю страстно. Я должна была открыть вамъ мое сердце; однакожъ не разрываю обязательства, на которомъ отецъ мой основываетъ все щастіе жизни своей, и готова быть вашею супругою. Такая искренность служитъ доказательствомъ моей честности; не буду щастлива, но исполню должность свою, и никогда не увижу Флорзеля"... Нѣтъ, нѣтъ, Софія! сказалъ я: ваше щастіе всего важнѣе; вы должны быть Флорзелевою супругою, и я беру на себя уговорить Господина Мертона... "О великодушной человѣкъ!" воскликнула Софія, заливаясь слезами, и схвативъ меня за руку: Въ сію минуту она казалась Ангеломъ у и трогательнымъ видомъ своимъ привела меня въ восторгъ; ея слезы смѣшались съ моими. -- Будьте покойны, сказалъ я: считайте меня только другомъ своимъ и братомъ, который имѣетъ нѣжнѣйшее попеченіе о вашемъ благополучіи. -- "Вы должны знать, отвѣчала Софія, что, не видавъ еще Флорзеля, я дала батюшкѣ вѣрное слово вытти за Васъ, но просила его не сказывать вамъ о томъ до нѣкотораго времени: вотъ по чему онъ могъ назначить день свадьбы нашей! Ахъ! удивленіе его будетъ чрезвычайно."..... Нѣтъ нужды, перервалъ я: не безпокойтесъ и вѣрьте моему усердію. -- "Могу-ли не вѣрить ему?" отвѣчала она: "могу ли безъ величайшей неблагодарности сомнѣваться въ вашей истинной дружбѣ?" Въ сію минуту ты услышали голосъ Г. Мертона. Подите въ свою комнату, сказалъ я: мнѣ должно здѣсь говорить съ нимъ наединѣ. Софія встала, пошла, воротилась ко мнѣ и сказала съ милымъ, трогательнымъ видомъ: "Почтенный другъ! я докажу вамъ, сколько надѣюсь на вашу честность. Можетъ быть батюшка не согласится на мой бракъ съ Флорзелемъ: въ такомъ случаѣ дайте слово принять эту руку" -- (она подала ее мнѣ) -- "и вы найдете во мнѣ вѣрную супругу. Естьли не могу жить для любви, то по крайней мѣрѣ нѣжная дружба должна быть моимъ утѣшеніемъ." -- Такая довѣренность, отвѣчалъ я, будетъ оправдана моимъ усердіемъ; вы возвысили цѣну его, и теперь увидите, могу ли любить безкорыстно. -- Г. Мертонъ вошелъ, и Софія едва успѣла скрыться.
   Я въ ту же минуту открылъ ему все, кромѣ послѣдняго, столь любезнаго увѣренія дочери его, зная, что онъ не согласился бы отдашь ее за Флорзеля, естьли бы свѣдалъ ея расположеніе ко мнѣ. Не смотря на мою скромность, Г. Мертонъ сто разъ повторилъ, что Софія дала ему слово; что онъ не согласится удовлетворить минутному заблужденію; что одинъ я могу быть ему зятемъ по сердцу, и что Флорзель, ставъ моимъ совмѣстникомъ, заслуживаетъ презрѣніе. Я оправдывалъ его со всею возможною ревностію и жаромъ, увѣряя, по словамъ Софіи, что онъ никакъ не думалъ нравишься, и говоря, что ни Флорзель, ни Софія не виноваты, но что я по справедливости долженъ быть наказанъ за мое неблагоразуміе, познакомивъ съ самымъ любезнѣйшимъ человѣкомъ въ свѣтѣ молодую дѣвицу, которая умѣетъ живо чувствовать достоинство и пріятности разума.
   Г. Мертонъ, облокотясь на каминъ, слушалъ меня съ великимъ вниманіемъ и съ трогательнымъ видомъ. Думая, что краснорѣчіе мое побѣдило его твердость, я требовалъ отвѣта. "Хорошо," сказалъ онъ: "ты, ты будешъ моимъ зятемъ!".. Нѣтъ, нѣтъ! отвѣчалъ я съ жаромъ: никогда не буду имъ. Безъ этова названія стану любить, почитать васъ какъ отца, до послѣдней минуты жизни моей; но клянусь честію и дружбою, что никогда не женюсь на Софіи!... Тутъ снова, взявъ его за руку, я началъ описывать достоинства Флорзеля, нѣжную страсть Софіи, ея любовь къ родителю, и видя слезы на глазахъ его, позвонилъ въ колокольчикъ. Чего ты хочешь? спросилъ онъ. Вмѣсто отвѣта я оборотился къ вошедшему слугѣ и сказалъ ему, что Г. Мертонъ спрашиваетъ Софію. "Ахъ, другъ мой!" воскликнулъ добродушный Англичанинъ: "ты разрушаешь всѣ планы моего благополучія!"... Онъ упалъ на кресла, закрывъ руками лице свое. Софія пошла, блѣдная и дрожащая. Подите, сказалъ я, подите благодарить нѣжнѣйшаго родителя. -- Она зарыдала и бросилась къ ногамъ его... "Софія!" сказалъ Г. Мертонъ, обнявъ ее: "я не могу противиться слезамъ твоимъ. Дай Богъ, чтобы ты была щастлива, и никогда, никогда не раскаялась, отвергнувъ великодушнаго человѣка, избраннаго моею любовью для твоего благоденствія!"... Милой родитель! воскликнула Софія: я жертвую имъ съ горестію! Ахъ! для чего онъ не братъ мой!... Утѣшьтесь, сказалъ я: всегда, до гроба сохраню къ вамъ любовь нѣжнѣйшаго брата. -- Тутъ любезная Софія обняла меня обѣими руками и поцѣловала, обливъ слезами лице мое.... Я прижалъ ее къ своему сердцу, съ самымъ живѣйшимъ чувствомъ въ жизни моей; подвелъ ее къ отцу, и выбѣжалъ изъ комнаты... Мнѣ послышалось, что Софія кличетъ меня: сердце мое затрепетало, но я не остановился -- вышелъ изъ дому, сѣлъ въ карету и велѣлъ везти себя домой, то есть, къ Флорзелю. Душа моя была въ непонятномъ для меня волненіи: Софіинъ огненный поцѣлуй сдѣлалъ во мнѣ удивительную перемѣну. Она звала меня: за чѣмъ? Я жалѣлъ, что не воротился; какое то мучительное безпокойство овладѣло мною... Карета остановилась у Флорзелева дому. Ночный сторожъ кричалъ на улицѣ, что пробило одиннадцать часовъ... Флорзель встрѣтилъ меня на крыльцѣ, и воротился назадъ, желая поговорить со мною. Сердце мое сжималось; я насилу дышалъ, я не могъ отвѣчать ему. Вошедши въ мою комнату, онъ взглянулъ на меня и съ удивленіемъ сказалъ: "Боже мой! что сдѣлалось съ тобою?"... Дружескій видъ и голосъ его тронули меня. Я вооружился всѣмъ разсудкомъ своимъ, и стараясь казаться веселымъ, увѣдомилъ Маркиза о его щастіи. Удивленіе, радость, признательность его были чреззмѣрны; но я оставилъ всю свою чувствительность у Г. Мертона, и сердце мое окаменѣло. Мнѣ хотѣлось только быть одному; и для того совѣтовалъ Маркизу итти въ ту же минуту къ матери съ радостною вѣстію. Онъ ушелъ. Я все сказалъ Флорзелю, рѣшилъ судьбу Софіи, и съ удивленіемъ чувствовалъ въ себѣ нѣкоторый родъ ужаса. Сто разъ твердилъ въ мысляхъ съ горестію: "Ты лишился Софіи на вѣки!.. а Софія звала тебя!.. Боже мой! естьли она, тронутая твоимъ поступкомъ, по движенію собственнаго сердца хотѣла уже быть моею!"... Эта мысль еще въ первый разъ представилась ясно моему воображенію, и терзала мою душу.... Я ходилъ скорыми шагами по горницѣ, когда мнѣ принесли записку -- отъ Софіи! Рука моя дрожала... Пусть читатель судитъ о моихъ чувствахъ, узнавъ содержаніе письма! Вотъ оно:
   "Я звала васъ, когда вы оставили меня: для чего сердце мое не было вамъ открыто?... О другъ любезный и великодушный! естьли вы еще не объявили (какъ я надѣюсь), то не говорите ни слова; и завтра поутру, въ десять часовъ, приходите ко мнѣ."
   Изъ глазъ моихъ покатились слезы... Я отвѣчалъ слѣдующее:
   "Теперь уже поздно... я хотѣлъ угодить вамъ, и все сказалъ.... Флорзелъ васъ обожаетъ: онъ въ восхищеніи.... Будьте щастливы! и я найду утѣшеніе!".
   Два часа провелъ я въ ужасномъ волненіи: и могъ ли не тронуться чувствами осьинадцати-лѣтней дѣвицы, которая, получивъ отъ отца дозволеніе быть супругою любимаго человѣка, по собственной волѣ имѣла великодушіе жертвовать любовію благодарности? Я узналъ Софію тогда, какъ ее лишился -- и горесть моя была конечно основательна.
   Однакожь, прибѣгнувъ къ разсудку, я утѣшился твердостію моей души, воображая, что въ отраду мнѣ навсегда остается по крайней мѣрѣ дружба милой Софіи и добродѣтельнаго Мертона. Положивъ черезъ два дни выѣхать изъ Англіи, я рѣшился быть твердымъ въ глазахъ тѣхъ людей, которыхъ доброе мнѣніе всего болѣе льстило моему сердцу. Эта мысль нѣкоторымъ образомъ меня успокоила, и въ три часа утра я могъ лечь на постелю.
   На другой день я самъ захотѣлъ ѣхать съ Флорзелемъ къ Г. Мертону, подкрѣпляемый чувствомъ славы, которое дѣлаетъ все возможнымъ. Человѣкъ поступаетъ смѣло въ трудныхъ случаяхъ жизни, зная у что онъ поступаетъ добродѣтельно, и что другіе ему удивляются. Г. Мертонъ принялъ Флорзеля холодно. Софія казалась печальною; глаза у нее были заплаканы. Она мало говорила, часто краснѣлась, и нѣсколько разъ пожимала руку мою съ трогательными знаками дружбы. Флорзель былъ въ замѣшательствѣ, чувствуя мое превосходство. Софія также принуждала себя, и не смѣла при мнѣ изъявлять любви своей къ Флорзелю. Это замѣчаніе уменьшило для меня горесть разлуки и выѣзда изъ Англіи. Докторъ Мертонъ явился къ обѣду и показался мнѣ еще несноснѣе прежняго. Онъ уже зналъ все, и радовался внутренно, не любя меня и восхищаясь Флорзелемъ. Думаю, что великія похвалы его имѣли вліяніе на склонность нѣжной племянницы.
   Ввечеру Г. Мертонъ повелъ меня въ кабинетъ, и разспрашивая о моихъ обстоятельствахъ, дѣлалъ мнѣ разныя истинно дружескія и великодушныя предложенія, отъ которыхъ я рѣшительно отказался, не для того, чтобы стыдился его милостей, но чтобы довершить героическую жертву свою. Впрочемъ такое безкорыстіе не могло дорого стоить человѣку съ моимъ тихимъ и совсѣмъ нечестолюбивымъ характеромъ. Я сказалъ Господину Мертону, что имѣя луидоровъ триста, хочу ѣхать въ Гамбургъ, войти въ домъ къ какому нибудь банкиру, трудами умножить свой маленькой капиталъ, купить землицу въ Голштиніи и навсегда тамъ поселиться. Г. Мертонъ подумалъ, и хваля мое намѣреніе, сказалъ, что дастъ мнѣ письмо къ Гамбургскому банкиру, его пріятелю.-- Прощаясь, мы оба заплакали; сердце мое разставалось съ истиннымъ и великодушнымъ другомъ своимъ. На другой день я выѣхалъ изъ Лондона. Г. Смитъ, Гамбургскій пріятель моего благодѣтеля, съ радостію помѣстилъ меня въ своей конторѣ. Черезъ нѣсколько недѣль Г. Мертонъ увѣдомилъ меня, что дочь его вышла за Флорзеля.
   Прошло мѣсяцевъ шесть. Господинъ Смитъ въ началѣ Сентября предложилъ мнѣ ѣхать съ нимъ въ Голштинію; на что я съ удовольствіемъ согласился, думая выбрать тамъ мѣсто для будущаго моего уединенія. Мы остановились въ Шлезвигѣ, и оттуда поѣхали верхомъ осматривать живописное мѣстоположеніе Пагероя, славнаго по своимъ рощамъ и видамъ. Я плѣнился его красотою, не находивъ ни въ Англіи, ни въ Швейцаріи лучшей картины. Тамъ разсѣяно множество сельскихъ домиковъ, въ которыхъ живутъ богатые крестьяне. Мы зашли къ одному земледѣльцу: онъ вызвался показать намъ прекрасной новой домикъ, приготовленный для одного богатаго человѣка. Насъ привели къ такому жилищу, котораго наружность не могла ничѣмъ плѣнить, но котораго внутренность соединяла всѣ возможныя пріятности, для любителя красотъ сельскихъ и простоты со вкусомъ. Маленькая роща, лугъ, огородъ, садъ и скотной дворъ съ разныхъ сторонъ примыкали къ домику. Я завидовалъ щастью хозяина, и мы хотѣли уже вытти, но Г. Смитъ воротился назадъ, говоря, что намъ не показали еще одного запертаго кабинета. Проводникъ нашъ вынулъ изъ кармана ключь и отдалъ его Господину Смиту, которой, отперевъ дверь, велѣлъ мнѣ войти туда. Прежде всего замѣтилъ я на стѣнѣ большую картину; взглянулъ -- и съ величайшимъ изумленіемъ, съ неизъяснимымъ движеньемъ сердца, увидѣлъ портретъ Господина Мертона!... "Вы хотѣли знать имя хозяина," сказалъ мнѣ Г. Смитъ: "теперь конечно знаете его. Здѣсь все вамъ принадлежитъ".... Я упалъ на кресла, и забывъ удивляться, чувствовалъ въ сердце одно волненіе признательной любви. -- Г. Смитъ разсказалъ мнѣ, что Мертонъ поручилъ ему купить для меня самое лучшее мѣсто въ Голштиніи и выстроить домикъ по плану, имъ самимъ сдѣланному. Ахъ! сколь украсилось еще это любезное жилище мыслію о томъ человѣкѣ, который мнѣ дарилъ его! Съ живѣйшимъ удовольствіемъ я все осматривалъ снова, и едва могъ разстаться съ нимъ, для окончанія нѣкоторыхъ дѣлъ въ Гамбургѣ, обѣщая себѣ какъ можно скорѣе возвратиться въ милое уединеніе, гдѣ великодушная дружба исполнила всѣ мои желанія для тихой и прелестной жизни.
   Въ самомъ дѣлѣ я пробылъ не долго въ Гамбургѣ, но выѣхалъ изъ нею не одинъ. Случай познакомилъ меня съ госпожею Д*, французскою Эмигранткою, которая была въ самомъ нещастномъ состояніи, и тѣмъ привела меня въ жалость. Я предложилъ ей убѣжище въ своемъ домикѣ: она съ живѣйшею благодарностію на то согласилась: и мы 27 Сентября отправились въ Пагерой. Госпожа Д* была тогда сорока шести лѣтъ; имѣла еще нѣкоторые остатки красоты, блестящіе глаза, прекрасные зубы и страшное кокетство. Видѣвъ ее только въ нещастіи, я заключилъ объ ней совсѣмъ несправедливо; думалъ, что она тиха, молчалива, основательна, скромна; но скоро увидѣлъ ошибку свою. Живъ до Революціи въ избыткѣ и пышности, она была до крайности испорчена лестію, и нещастія, удержавъ дѣйствіе пороковъ ея, ни мало ихъ не истребили. Впрочемъ она имѣла нѣкоторое добродушіе и разумъ.
   Первыя двѣ недѣли прошли для меня какъ самый плѣнительный сонъ. Я безпрестанно былъ въ восторгѣ, смотря на свой домикъ, на всѣ приборы его, особливо на лугъ и садикъ. Благодѣтель мой не забылъ ничего; все, что могло довершить мое щастіе, было у меня въ глазахъ или подъ рукою. Два шкапа, изъ краснаго дерева, заключали въ себѣ лучшія экономическія книги; прекрасныя куры гуляли вокругъ домика; двѣ большія коровы и коза расхаживали по лугу. Сидя подъ окномъ въ ноемъ кабинетѣ, я видѣлъ всѣ свои богатства: лугъ, садикъ, цвѣтникъ, сосновую рощу -- и говорилъ себѣ: "Безъ помощи воображенія и памяти наслаждаюсь всѣмъ, что имѣю; однимъ взглядомъ обнимаю свое истинное щастье; пространство не скрываетъ отъ меня собственности, которая, удовлетворяя всѣмъ потребностямъ, совершенно отвѣтствуетъ моему физическому и моральному характеру: ея предѣлъ есть предѣлъ моего зрѣнія. Какая мнѣ нужда, что за моимъ заборомъ есть ландшафты, которыхъ не вижу; есть дерева и цвѣты, которыхъ благоуханіе до меня не доходитъ; есть гульбища, которыя утомили бы мои ноги своимъ отдаленіемъ? Человѣкъ, занимая собой одну точку въ мірѣ, не долженъ распространять своего владѣнія за предѣлы чувствъ."
   Госпожа Д* изъявляла мнѣ живѣйшую благодарность и прелестныя для меня чувства; увѣряла, что страстно любишъ уединеніе и сельскую жизнь; охотно раздѣляла со мною всѣ труды хозяйства; смотрѣла, вмѣстѣ съ нашею служанкою, за коровами и птицами; наконецъ приходила разговаривать со мною, когда я работалъ въ саду. Мнѣ оставалось только радоваться своимъ благодѣяніемъ и пріятнымъ обществомъ такой любезной женщины, согласной со мною во всѣхъ склонностяхъ. Но, мѣсяца черезъ два, я невольнымъ образомъ замѣтилъ въ ней разныя слабости, которыя удивили и огорчили меня. Вообще она слишкомъ много говорила и занималась уборами совсѣмъ не по деревенски: одѣвалась то Нимфою, то Аркадскою пастушкою; обыкновенно украшала свою голову большою гирляндою изъ васильковъ; румянилась какъ актриса, и забывая лѣта, хотѣла всегда прыгать и рѣзвиться какъ ребенокъ. Другая слабость ея была еще отвратительнѣе; а именно, Госпожа Д* любила притворяться чувствительною, нѣжною до крайности, растроганною при малѣйшемъ случаѣ. Она была изъ числа тѣхъ женщинъ, которыя падаютъ въ обморокъ безъ всякой перемѣны въ лицѣ, и всегда отъ моральныхъ причинъ; но которыя, не смотря на вѣчныя спазмы и нервныя слабости, ѣдятъ очень хорошо и толстѣютъ.
   Странности Госпожи Д* ежедневно умножались, и зимою сдѣлались гораздо непріятнѣе; такъ, напримѣръ, по вечерамъ она разсказывала мнѣ свои безконечныя романическія исторіи, и едва могла счесть бѣдныхъ любовниковъ, которые отъ ея жестокости приходили въ отчаяніе. Все это мучило меня несказанно, вмѣстѣ съ великими знаками ея дружбы; но, вѣря ихъ истинѣ, я таилъ скуку и досаду свою, а только одну искреннюю пріязнь обнаруживалъ. Нѣсколько разъ она говорила мнѣ о богатомъ Любекскомъ банкирѣ, страстно въ нее влюбленномъ; я не отвѣчалъ ей на то ни слова, боясь длинныхъ ея исторій; а думалъ, что этотъ страшной любовникъ женатъ, когда Госпожа Д* не выходитъ за него.
   Она умѣла играть на гитарѣ и пѣть. Хотя голосъ у нее былъ совсѣмъ непріятенъ, однакожь мнѣ лучше хотѣлось слушать ея пѣніе, нежели разговоры, изъ которыхъ всегда выходили только одни дурные романы. Воображая, что талантъ ея плѣняетъ меня, она всякой день часа по два услаждала слухъ мой своимъ пѣніемъ; но въ одинъ вечеръ не приняла изъ рукъ моихъ гитары, отговариваясь меланхоліею. Я не только не примѣтилъ въ ней меланхоліи, но еще во весь тотъ день удивлялся отмѣнному ея веселью и жеманству; она прыгала, рѣзвилась, и всячески задирала меня, болѣе, нежели когда нибудь. По своему обыкновенію я не думалъ любопытствовать; но она сама объявила, что хочетъ открыть мнѣ великую тайну. Я вздохнулъ, предчувствуя, что услышу опять исторію. Въ самомъ дѣлѣ Госпожа Д* разсказала всѣ подробности ея связи съ Любекскимъ банкиромъ, не хотѣвъ наименовать его по особеннымъ причинамъ нѣжнаго чувства. Банкиръ обожалъ ее, былъ свободенъ и хотѣлъ на ней жениться, но она не любила его и не могла отдать руки безъ согласія сердца. Вотъ основаніе сего новаго романа, и Госпожа Д* нашла способъ разсказывать его цѣлые два часа! Слушая, я терялъ терпѣніе, безпрестанно вертѣлся на стулѣ, и старался по возможности удерживать свою зѣвоту... Вдругъ Госпожа Д*, взглянувъ на меня съ нѣжностію, спросила: "что такое? Вы въ волненіи; измѣняетесь въ лицѣ? глаза ваши наполняются слезами""... Такъ, отвѣчалъ я въ замѣшательствѣ... "Однакожь у васъ печальной видъ." -- У меня болитъ голова. -- "Только одна голова?" сказала она съ какимъ-то нѣжнымъ пискомъ и съ такимъ умильнымъ видомъ, что я невольно улыбнулся. "Пришворщикъ!" продолжала Госпожа Д* ударивъ меня тихонько по плечу: "какъ можно говорить такую неправду?... Но оставимъ это. Мнѣ надобенъ полезной совѣтъ. Вы знаете мое состояніе; знаете конечно и мое сердце: что мнѣ совѣтуете?" -- Я, я думаю, сударыня, что вамъ не должно отвергать предложеній хорошаго человѣка. -- "Вы такъ думаете?" сказала она опять съ самою отвратительною нѣжностію. Безъ сомнѣнія думаю, отвѣчалъ я съ досадою, потому что жеманство ея начинало выводить меня изъ терпѣнія: думаю, что и вы не можете мыслить иначе.... "На что горячиться?" сказала Госпожа Д* съ улыбкою великодушной кротости: "къ чему такое сердце?".... Замолчавъ и посмотрѣвъ на меня пристально, она продолжала томнымъ голосомъ: "Неблагодарный! можешь ли думать, чтобы суетное богатство равнялось бъ глазахъ моихъ съ наслажденіями истинной любви?"... Это было ясно. Я пришелъ въ такое замѣшательство, въ такое изумленіе, что оцѣпенѣлъ на мѣстѣ и сидѣлъ неподвижно, устремивъ глаза на Госпожу Д*. Она приняла мое изумленіе за восторгъ, а безмолвную неподвижность мою за изступленіе любви; бросилась ко мнѣ на шею и закричала: "читай наконецъ въ моемъ сердцѣ, но не погуби своей любовницы!"
   Я радъ былъ исполнить такое повелѣніе; вскочилъ съ мѣста, посадилъ любовницу свою на стулъ и сказалъ ей: "Кажется, сударыня, что вы довольно шутили надо мною; двѣнадцать часовъ уже било: пора спать." Не дожидаясь отвѣта, я ушелъ изъ комнаты.
   Это смѣшное приключеніе было для меня совсѣмъ не забавно. Каково жить съ безумною, раздраженною кокеткою, и всякой день быть съ нею съ глазу на глазъ? Я нѣкоторымъ образомъ соединилъ участь ея съ моею, принявъ ее къ себѣ въ домъ. Она не имѣла никакого пропитанія и никакой надежды; исторія Любекскаго купца была безъ сомнѣнія вымышлена для того, чтобы узнать мои чувства.
   Слѣдующій день былъ самой бурной. Госпожа Д* вздумала играть ролю нещастной любовницы, и написала ко мнѣ совершенную Элегію. Въ письмѣ ея всего болѣе поразило меня слѣдующее: "Никогда, никогда не оставлю милаго твоего жилища. Не люби меня; будь нечувствителенъ: но вся жизнь моя будетъ посвящена тебѣ!"
   Я отвѣчалъ ей безъ всякихъ насмѣшекъ и съ великою учтивостію; увѣрялъ ее въ дружбѣ и просилъ оставишь всѣ дальнѣйшія изъясненія. Но Госпожа Д*, надѣясь еще тронуть мое сердце, приготовила мнѣ множество трагическихъ сценъ: двадцать обмороковъ и столько же истерическихъ припадковъ. Это было не очень трудно для нее: она садилась на кресла или на канапе; говорила: мнѣ дурно; закрывала глаза, черезъ нѣсколько минутъ опять раскрывала ихъ, и все тутъ. Но моя роля требовала гораздо болѣе труда. Надлежало кликнуть служанку, лить уксусъ, ходить за больною, сидѣть подлѣ нее и брать участіе въ глупой комедіи, потому что она для меня игралась. Наконецъ я выдумалъ средство прекратить ее, къ нещастью уже на третій день, а не прежде; а именно, зная, что Госпожа Д* бѣлится и сурмитъ себѣ брови, спросилъ холодной воды въ минуту обморока, и сказалъ въ слухъ, что намочу ею платокъ и буду тереть имъ лицо у больной. Выдумка подѣйствовала, и Госпожа Д* образумилась. Съ удовольствіемъ сообщаю публикѣ это невинное изобрѣтеніе, которое можетъ быть вѣрнымъ лекарствомъ для многихъ женщинъ, склонныхъ къ обморокамъ.
   Съ того времени Госпожа Д* жаловалась только на біеніе сердца и на судорогу въ груди, но не теряла уже памяии.
   Все это продолжалось недѣль шесть. Наступившая весна возвратила мнѣ свободу. Я цѣлые дни проводилъ въ саду или въ полѣ, и видался съ Госпожею Д* только за обѣдомъ и за ужиномъ. Потерявъ надежду быть моею женою, она не захотѣла уже притворяться; стала бранчива, сердита; не думала о хозяйствѣ, и съ презрѣніемъ говорила о сельской жизни. Въ это время я занемогъ горячкою съ желчью, и думаю, что Госпожа Д* своими глупостями не мало способствовала моей болѣзни; но въ семъ случаѣ она загладила вину свою: не отходила отъ моей постели и не спала пять ночей, имѣя обо мнѣ самыя нѣжныя попеченія. Чувствуя новыя права свои на мою благодарность, она употребила ихъ во зло, и сдѣлалась въ домѣ не госпожею, а тиранкою, понакомилась съ нашими сосѣдами; звала ихъ къ намъ бъ гости, обѣдать, ужинать; расточала доходы мои, и давала всѣмъ чувствовать, что она тайная жена моя; слѣдственно мучила, разоряла меня, и сверьхъ того дѣлала еще дуракомъ.
   Я не рѣдко имѣлъ письма отъ благодѣтеля моего Мертона, и къ сожалѣнію своему видѣлъ изъ нихъ, что Флорзель, ведя самую разсѣянную жизнь, сдѣлался игрокомъ, и что любезная Софія, чувствительная и ревнивая, была нещастлива. Что принадлежитъ до меня, то безъ Госпожи Д* благополучіе мое было бы совершенно. Я душевно полюбилъ Голштинію, гдѣ дворянство привѣтливо и бѣдно; гдѣ крестьяне учтивы и богаты, гдѣ царствуетъ полная свобода для всѣхъ честныхъ людей. Воображая, что всѣ такія выгоды сушь дѣйствіе мудраго, кроткаго, но деспотическаго Правленія, я съ удовольствіемъ твердилъ Поповы стихи:
  
   For forms of government let fools contest:
   What is best administred is best
  
   То есть: пустъ глупцы спорятъ о формѣ Правленій; самое лучшее есть то, которое справедливѣе и попечительнѣе другихъ.
   Такимъ образомъ провелъ я около двухъ лѣтъ въ Пагероѣ. Въ это время всѣ Эмигранты свободно возвращались во Францію. Хотя сердце мое никакъ не могло навсегда разстаться съ милою хижиною; однакожь мнѣ также захотѣлось побывать въ отечествѣ. Я уговорился съ Госпожею Д*, чтобы она осталась въ моемъ домикѣ, и дожидалась моего возвращенія мѣсяцевъ черезъ шесть.
   Напоминаю Читателю, что я за нѣсколько лѣтъ передъ тѣмъ написалъ трактатъ о желудяхъ, совѣтовалъ французамъ во время голода питаться ими, и послалъ его какъ въ Парижъ, такъ и въ Бретанію. Воображая, что сей трактатъ есть доказательство моей любви къ отечеству, я взялъ съ собою остальные экземпляры его, и пріѣхавъ въ Бретанію, отправилъ ихъ напередъ къ Меру деревни нашей. Хотя домъ и земля моя были уже въ другихъ рукахъ, но мнѣ нетерпѣливо хотѣлось подышать воздухомъ родины, гдѣ многіе земледѣльцы разжились отъ моихъ благодѣяній. Занимаясь нѣжными мыслями и воспоминаніями, я приближился на закатѣ солнца къ сему любезному мѣсту; ѣхалъ шагомъ; смотрѣлъ на все съ великимъ вниманіемъ, узнавалъ все съ живѣйшею радостію и даже съ нѣкоторымъ удивленіемъ, какъ будто бы ожидавъ перемѣны въ самыхъ мѣстахъ; и видя поля, нѣкогда мною обработанныя, думалъ съ сердечнымъ услажденіемъ: "Другая рука собираетъ плоды ихъ; но моя сдѣлала ихъ плодоносными! Несправедливость людей, отнимая собственность, не можетъ отнять славы у благодѣтеля. Что теперь чувствую, то всѣ люди испытаютъ въ послѣднія минуты жизни своей: вижу ничтожность и непостоянство фортуны; не имѣю ничего, кромѣ совѣсти и воспоминанія дѣлъ моихъ, жертвы и полезные труды составляютъ единственное для меня сокровище; наслаждаюсь однимъ добромъ, мною сдѣланнымъ -- все прочее есть сонъ, навсегда минувшій!"
   Сердце мое растаяло при видѣ деревни. Я воображалъ удивленіе и радость моихъ прежнихъ крестьянъ, когда они увидятъ меня!... Ударилъ лошадь свою и поскакалъ; но вдругъ шляпа слетѣла съ меня, и мнѣ надлежало поднять ее. Въ эту минуту шелъ по дорогѣ молодой крестьянинъ. Я спросилъ у него, живъ ли старикъ Бернаръ? и слыша, что онъ живъ и здоровъ, сказалъ ему: "увѣдомь же его, другъ мой, что черезъ минуту будетъ къ нему старой пріятель его Керкалисъ".... "Какъ!" перервалъ съ живостію крестьянинъ: "вы прежній Баронъ Керкалисъ?" -- Такъ, другъ мой. -- Тутъ крестьянинъ безъ памяти побѣжалъ въ деревню, и въ три минуты скрылся у меня изъ виду. Эта чрезвычайная поспѣшность обѣщала мнѣ самой ласковой пріемъ; слезы покатились изъ глазъ моихъ. "Ахъ! какъ сладко быть любимымъ!" думалъ я въ умиленіи сердца: "въ этомъ низкомъ состояніи людей всего болѣе найдешь искренней признательности!" Я сѣлъ на лошадь, въѣхалъ въ деревню, и съ радостнымъ трепетомъ увидѣлъ множество людей на улицѣ; крестьяне толпами бѣжали ко мнѣ на встрѣчу.... Но пусть Читатель вообразитъ мое изумленіе, когда я, вмѣсто ласковыхъ привѣтствій, услышалъ одно страшное ругательство и опасныя угрозы! Хотя оцѣпенѣлъ отъ ужаса, однакожь могъ спросить у нихъ, въ чемъ состоитъ мое преступленіе? "Какъ, злодѣй!" отвѣчали мнѣ вдругъ въ двадцать голосовъ: "какъ, разбойникъ! ты считаешь насъ свиньями! мерзкой Аристократъ! ты хочешь кормить насъ желудками! Постой; мы съ тобою раздѣлаемся!"... Видя, какъ они растолковали мой благодѣтельный трактатъ о желудяхъ, я потерялъ всю надежду оправдаться, и ждалъ вѣрной смерти. Вдругъ является Меръ деревни, мой пріятель Бернаръ; вступается за меня; говорилъ съ жаромъ; но въ оправданіе мое утверждаетъ единственно то, что не я авторъ сего злодѣйскаго сочиненія; что одинъ непріятель мой нарочно издалъ его подъ моимъ именемъ, желая погубить меня. Бернаръ напоминаетъ крестьянамъ прежнія мои благодѣянія, и доказываетъ мою невинность тѣмъ, что я съ такою довѣренностію пріѣхалъ къ нимъ. Рѣчь его произвела сильное дѣйствіе. Поселяне усмирились, и требовали отъ меня клятвы въ моей невинности. Я увѣрилъ ихъ безъ всякой лжи, что никакимъ сочиненіемъ не изъявилъ злобы на согражданъ моихъ. "Хорошо," сказали они: "ступай, куда хочешь; только никогда сюда не возвращайся!" -- Обрадованный такимъ приговоромъ, я пустился какъ изъ лука стрѣла, и черезъ нѣсколько дней выѣхалъ изъ Франціи, еще болѣе прежняго утѣшаясь мыслію о любезной моей хижинѣ; но дорогою занемогъ, и недѣли три пролежалъ въ одномъ маленькомъ Нѣмецкомъ городкѣ.
   Пріятное удивленіе ожидало меня въ Гамбургѣ: я нашелъ тамъ Господина Мертона и маркизу Флорзель, дочь его, которая, будучи больна и въ разводѣ съ мужемъ своимъ, выѣхала изъ Англіи, чтобы лечиться пріятнѣйшимъ климатомъ и найти нѣкоторое разсѣяніе въ путешествіи. Г. Мертонъ разсказалъ мнѣ, что Флорзель обходился съ женою своею очень дурно; старался нравиться другимъ женщинамъ, а не ей; былъ невѣренъ; сдѣлался игрокомъ, и въ два года разстроилъ и состояніе и здоровье свое; наконецъ самъ захотѣлъ развода, чтобы жить свободно съ актрисою. Я съ сердечнымъ умиленіемъ смотрѣлъ на любезную Софію. Свѣжесть лица ея увяла; но блѣдность и меланхолія дѣлали ее милѣе моему сердцу. Она показывала нѣжнѣйшую ко мнѣ дружбу, и не скрыла отъ меня; что никогда бы не вышла за Флорзеля, естьли бы я умѣлъ воспользоваться ея признательностію. "Теперь, сказала она, я жестоко наказана за то, что не послушалась совѣтовъ разсудка, а слѣдовала одной любви своей; нещастье вылечило меня отъ страсти; должность произвела бы такое же дѣйствіе; я утѣшалась бы нѣжнымъ другомъ и щастіемъ моего родителя!"... Говоря, Софія проливала слезы; я слушалъ безмолвно, огорчался вмѣстѣ съ нею и въ то же время наслаждался ея сожалѣніемъ.
   Г. Мертонъ думалъ ѣхать въ Дрезденъ на пять мѣсяцевъ; но какъ онъ располагался еще пробыть съ недѣлю въ Гамбургѣ, то мнѣ крайне хотѣлось угостить его въ моемъ домикѣ, полученномъ мною въ даръ отъ благодѣтельной дружбы. Онъ и Госпожа Флорзель охотно согласились на то. Одна мысль уменьшала радость мою; а именно, какъ представить тихой, скромной Англичанкѣ смѣшную и старую французскую кокетку, мою пріятельницу Д*? Не говоря объ ея глупостяхъ, я съ великою осторожностію предувѣдомилъ Софію о странностяхъ Госпожи Д* въ разсужденій нарядовъ; но примолвилъ, что она умна и добродушна.
   Мы пріѣхали въ Пагерой въ самую полночь. Всѣ спали въ деревнѣ. Я вышелъ изъ кареты и началъ стучать у воротъ своихъ. Минутъ пять не было отвѣта. Наконецъ выглянулъ толстой человѣкъ и спросилъ съ великимъ сердцемъ, кого мнѣ надобно. Я чрезмѣрно удивился, но отвѣчалъ твердымъ голосомъ, что это мой домъ. "Ты пьянъ!" сказалъ мнѣ толстой человѣкъ: "или сошелъ съ ума." Окно затворилось, стукъ и крикъ мой были уже напрасны. Съ замѣшательствомъ и стыдомъ я возвратился къ каретѣ. Г. Мортонъ досадовалъ, сердился; Софія смѣялась; я былъ въ отчаяніи. Мы совѣтовались, что дѣлать, и рѣшились ночевать у знакомаго мнѣ поселянина. Сей доброй человѣкъ всталъ и принялъ насъ съ великою ласкою; отвелъ для Маркизы особливую, чистую комнату; далъ намъ чаю, хлѣба, прекрасныхъ сливокъ -- и разсказалъ мнѣ, что Госпожа Д*, называясь моею женою, отдала домикъ мой въ наемъ одному Рускому семейству на восемь мѣсяцевъ, взяла напередъ деньги и уѣхала въ Любекъ. Я былъ доволенъ по крайней мѣрѣ тѣмъ, что Госпожѣ Д* не вздумалось продать его; но Г. Мертонъ утверждалъ, что контрактъ ея не дѣйствителенъ, и что я имѣю право выслать наемщиковъ. На другой день мы пошли всѣ вмѣстѣ въ домикъ мой. Руской дворянинъ выслушавъ, признался въ своей неосторожности; просилъ у меня дозволенія остаться тутъ еще на день, и желалъ, чтобы мы у него отобѣдали, Госпожа Флорзель полюбила миловидную, скромную жену его. Вставъ изъ-за стола, я героически объявилъ, что любезное Руское семейство можетъ жить въ моемъ домикѣ еще путь мѣсяцевъ, и былъ награжденъ за то Софіинымъ одобреніемъ, благодарностію прекрасной Россіянки и дружескимъ приглашеніемъ Господина Мертона, который, изо всей силы пожимая руку мою, звалъ меня ѣхать съ нимъ въ Дрезденъ. Въ удовольствіе Рускаго семейства мы остались въ Пагероѣ еще на два дни, и пріѣхавъ въ Любекъ, узнали, что Госпожа Д* сдѣлалась актрисою и вошла въ трупу Брауншвейгской Оперы. Я благодарилъ Небо, что Оно навсегда избавило меня отъ этой женщины, и во всю дорогу забавлялъ Софію описаніемъ моихъ съ нею приключеній. Пять мѣсяцевъ прошли для меня очень скоро. Софія выздоровѣла, и я проводилъ ихъ до Куксгавена, видѣлъ, какъ любезнѣйшіе для меня люди сѣли на корабль; какъ онъ удалялся, исчезалъ... скоро одно необозримое море осталось предметомъ глазъ моихъ!.. милое душѣ моей сокрылось въ ужасной неизмѣримости!.. Печальный и разительный образъ смерти, которая, скрывая друга отъ друзей, влечетъ, переселяетъ его въ таинственныя поля вѣчности!... Ахъ! я чувствовалъ, сколь горестно остаться одному на землѣ!...
   Первые дни моего уединенія показались мнѣ грустными. Я не могъ жалѣть о Госпожѣ Д*; но признаюсь, что иногда невольнымъ образомъ воспоминалъ объ ней. Всего болѣе домъ оживляется женщиною и дѣтьми. Сверхъ того однѣ женщины умѣютъ хранить порядокъ въ хозяйствѣ, предвидѣть нужное, повелѣвать слугами, и самая безпечная хозяйка все еще нужна для нѣкоторой опрятности и чистоты въ домѣ. Одно ея присутствіе вселяетъ въ людей какое то чувство благопристойности. Вотъ истинныя выгоды и преимущества нѣжнаго пола!-- Мнѣ все казалось въ безпорядкѣ; все не на своемъ мѣстѣ; все какъ то неловко и непріятно. Однажды случилось мнѣ найти подъ столомъ корзинку Госпожи Д*, и видъ ея возбудилъ въ сердцѣ моемъ нѣчто похожее на самое нѣжное чувство. Я взялъ корзинку, поставилъ съ честію на мраморной столъ, и всегда смотрѣлъ на нее съ удовольствіемъ, не для того, чтобы она воспоминала мнѣ Госпожу Д*, но для того, что въ ней видѣлъ я знакъ женщины, пріятный для глазъ и мыслей моихъ.
   Любимыя мои упражненія скоро возвратили мнѣ спокойствіе. Я читалъ въ одной Медицинской книгѣ, что самый лучшій способъ выгонять странныя идеи изъ головы безумныхъ есть занимать ихъ тяжелою и постоянною работою: можно предложить такой же способъ и для страстей, безумія, котораго не льзя назвать неизлечимымъ. Кабинетныя упражненія питаютъ иногда опасную меланхолію; и часто мы не можемъ имѣть надлежащаго для нихъ вниманія; но пусть, на примѣръ, нещастный Любовникъ съ утра до вечера роетъ землю: смѣю увѣрить его, что любовь не помѣшаетъ ему заснуть крѣпкимъ и пріятнымъ сномъ.
   Зима показалась мнѣ очень долга, не смотря на общество нѣкоторыхъ любезныхъ сосѣдовъ, и Апрѣль мѣсяцъ обрадовалъ меня своимъ наступленіемъ. Однажды, когда я гулялъ въ сосновой рощѣ своей, пришла ко мнѣ толстая Нѣмецкая крестьянка съ десятимѣсячнымъ младенцемъ, и сказала: "вотъ сынъ вашъ возьмите его." -- Мой сынъ? -- "Конечно. Я выкормила его и возвращаю вамъ здороваго." -- Ты ошибаешься, другъ мой; у меня нѣтъ дѣтей. -- "Вы ли Господинъ Керкалисъ?" -- Такъ. -- "Слѣдственно это вашъ сынъ. Госпожа Д*, мать его; сказала мнѣ, что вы ея мужъ, и чтобы я, выкормивъ, отдала его вамъ. Вотъ письмо супруги вашей, въ доказательство, что я не лгу." -- Она подала мнѣ бумагу. Я увидѣлъ руку Госпожи Д*; "Зная сердце ваше (писала она), смѣю надѣяться, что вы не оставите сего младенца, котораго не могу взять съ собою."
   Я былъ въ изумленіи, прочитавъ письмо. Кормилица сказала мнѣ, что Госпожа Д* родила младенца черезъ мѣсяцъ послѣ моего отъѣзда. Вспомнивъ, что одинъ Брауншвейгской актеръ ѣзжалъ къ ней въ гости, я догадался, что онъ убѣдилъ Госпожу Д* сдѣлаться актрисою и былъ отцомъ ребенка. Она не обманулась во мнѣ: удивляясь ея безстыдству, я не могъ отказаться отъ бѣднаго младенца, которой съ улыбкою тянулся ко мнѣ на руки и былъ прекрасной. Кормилица, служанка и сосѣды мои увѣрились, что я отецъ его!
   Обыкновенное мое злощастье и въ этомъ случаѣ обнаружилось. Надобно чтобы Госпожа Д* въ 49 лѣтъ вздумала быть матерью и подарить мнѣ своего сына; надобно, чтобы я взялъ его по добродушію и заставилъ людей считать меня тайнымъ мужемъ женщины, которая по лѣтамъ своимъ могла быть моею матерью, и которая пошла въ актрисы! Это приключеніе не могло сдѣлать мнѣ чести во мнѣніи Голштинцевъ. Друзья мои разувѣрились въ тайной моей женидьбѣ, но остались въ томъ мнѣніи, что маленькой Іосифъ (имя младенца) мнѣ не чужой. Любя дѣгаей, я сёрдечно привязался къ миловидному Іосифу, и желая воспитать его наилучшимъ образомъ, искалъ въ книгахъ всякаго роду знаній, нужныхъ для образованія юнаго сердца.
   Въ серединѣ лѣта я получилъ отъ Господина Мертона весьма трогательное письмо. Онъ увѣдомилъ меня, что великодушная Софія помирилась съ умирающимъ Флорзелемъ, желая нѣжными попеченіями облегчить его страданія. Бѣдной Флорзель, въ злой чахоткѣ, томился еще нѣсколько мѣсяцевъ, и наконецъ умеръ, 21 Апрѣля, въ объятіяхъ добродѣтельной супруги своей, которую онъ оставилъ для актрисы. Сей нещастный молодой человѣкъ, жертва распутства, могъ бы жить долго, щастливо и полезно для свѣта, естьли бы имѣлъ хорошую нравственность. Горестный примѣръ, весьма обыкновенный въ свѣтѣ и къ нещастію, безполезный для свѣта! ибо молодые люди, слѣдуя движенію страстей, бываютъ тверды и постоянны только въ одномъ правилѣ: въ томъ, чтобы никогда не думать. Они смотрятъ на все съ любопытствомъ и вниманіемъ: пока дѣйствіе продолжается, но какъ скоро занавѣсъ опустился, всему конецъ, и въ памяти ничего не осталось! Они боятся разсудка, зная, что онъ, подобно магическому пруту, уничтожаетъ волшебные замки и пріятныя чародѣйствія.
   Письмо Господина Мертона привело всю душу мою въ волненіе. Софія -- вдова свободная -- не выходила у меня изъ мыслей. Я безпокоился, задумывался, ждалъ писемъ, и не получая ихъ, грустилъ. Наконецъ Г. Мертонъ въ Іюлѣ мѣсяцѣ написалъ, чтобы я спѣшилъ въ Англію, и давалъ мнѣ чувствовать, что снова могу быть его зятемъ. Поручивъ домикъ мой одному сосѣду, я въ нѣсколько дней собрался, сѣлъ въ Куксгавенѣ на корабль съ маленькимъ своимъ Іосифомъ, которому исполнилось уже два года, и 22 Августа пріѣхалъ въ Долвичь, гдѣ Г. Мертонъ ожидалъ меня въ прекрасномъ сельскомъ домѣ. Отдавъ Іосифа наемному слугѣ своему, я вошелъ въ кабинетъ къ моему благодѣтелю; который сидѣлъ на канапѣ подлѣ Софіи.... Эта минута была для меня самою пріятеѣйшею. Я увидѣлъ друга, отца и женщину, которую единственно любилъ въ жизни. Софія подала мнѣ руку со слезами; казалось, что она съ нею отдаетъ мнѣ и сердце! Мы не говорили о томъ, что моглобы оскорбить нѣжное чувство Софіи, которая была еще въ траурѣ; но она осыпала меня трогательными ласками, а добродушный Мертонъ не могъ скрыть своей чрезмѣрной радости, глазами давалъ мнѣ чувствовать свое удовольствіе, и нетерпѣливо желая остаться со мною наединѣ, нѣсколько разъ говорилъ Госпожѣ Флорзель, чтобы она велѣла прибрать мою комнату. Наконецъ Софія вышла. Тутъ Г. Мертонъ, схвативъ меня за руку, сказалъ съ живѣйшею радостію: "мой другъ! она твоя! Теперь ничто не помѣшаетъ нашему благополучію: Софія твоя навѣки!" -- Сама ли она сказала вамъ? -- "Конечно, и дозволила мнѣ сказать тебѣ; но хочетъ, чтобы ты не говорилъ о томъ ни слова до конца ея траура, то есть, пять мѣсяцевъ. Ахъ! естьли бы ты зналъ, сколько разъ она внутренно жалѣла о томъ, что предпочла тебѣ легкомысленнаго Флорзеля, которой мучилъ и терзалъ ея душу! Она упряма, не много странна, имѣетъ романическую голову; ко сердце ея чувствительно и нѣжно." -- Я соглашался искренно съ его похвалою, когда вошла Софія. Г. Мертонъ съ усмѣшкою сказалъ мнѣ: тише! вотъ она! оборотился къ ней и хотѣлъ шутить.... но не могъ выговоришь ни слова, видя ея угрюмость и холодность. Я также испугался перемѣны въ ея липѣ. Отецъ спрашивалъ у нее: она отвѣчала ему съ внуиреннею досадою, и сѣла. Вечеръ былъ холоденъ; въ каминѣ у насъ горѣлъ огонь. Софія взяла щипцы и начала оправлять земляные уголья. Г. Мертонъ смотрѣлъ на нее съ удивленіемъ: я не зналъ, что думать. Наконецъ Софія, покраснѣвъ, спросила: "скажите, Господинъ Керкалисъ, гдѣ вы взяли этова прекраснаго мальчика, котораго привезли съ собою, и которой называетъ васъ папенькою?" Этотъ вопросъ удивилъ меня, какъ будто бы мнѣ не льзя было предузнать его; я замѣшался какъ виноватой, и предчувствуя слѣдствія, поблѣднѣлъ, закраснѣлся, хотѣлъ отвѣчать и не могъ.... Стыдно, стыдно! сказала Софія съ великимъ сердцемъ; вскочила и ушла. Что это значитъ? спросилъ у меня Г. Мертонъ съ важнымъ видомъ. Оставшись наединѣ съ великодушнымъ другомъ, я могъ ободриться, и въ искренности сердца моего разсказалъ ему все. Выслушавъ меня, онъ покачалъ головою и сказалъ: "Худо" я вѣрю тебѣ, но знаю Софію; ее трудно разувѣрить. Она любитъ тебя нѣжно, однакожь безъ всякой страсти. Этотъ случай заставляетъ ее перемѣнить мысли свои о любви твоей къ ней; а женщины не терпятъ, чтобы мы портили романы ихъ воображенія."
   Онъ совѣтовалъ мнѣ тотчасъ итти къ Софіи, чтобы изъясниться съ нею. Я послушался, но съ какимъ-то внутреннимъ страхомъ, которой не обѣщалъ мнѣ ничего добраго. Признаюсь, что такая скорость въ обвиненіи меня, такая живая ревность безъ любви, не много охладили мое сердце. Думаю, что я вошелъ въ кабинетъ Софіинъ съ великою неловкостію, будучи недоволенъ и замѣшенъ; а такое расположеніе не даетъ пріятности человѣку. Софія ходила скорыми шагами по комнатѣ; увидѣвъ меня, остановилась и сдѣлала презрительную ужимку, которая еще болѣе оскорбила мою душу. Желая изъясниться съ вами, сказалъ я... "Нѣтъ нужды," перервала она съ жаромъ: "все ясно, очень ясно; и вашъ стыдъ, блѣдность, замѣшательство были достаточнымъ признаніемъ. Однакожь соглашаюсь выслушать; говорите." -- Она сѣла у камина, а я подлѣ нее, и помолчавъ, сказалъ: этотъ ребенокъ есть сынъ Госпожи Д*.... "О! я это знала напередъ! Можно ли? Какой стыдъ, Государь мой, какой стыдъ! Послѣ всего, что вы мнѣ говорили объ этой женщинѣ".... Выслушайте... "Стыдно, говорю вамъ! Я конечно не ревнива, но это несносно; и что скажутъ мои друзья, которымъ я, хвалила вашу скромность, поведеніе?" -- Вы не хотите имѣть терпѣнія.... "Ничто не можетъ извинить такого чувства къ презрительной женщинѣ, къ старухѣ! Я всегда буду вашимъ другомъ; но послѣ такого признанія никогда не соглашусь жертвовать вамъ моею свободою. Оставьте всякую надежду. Дѣло рѣшено; не будемъ уже говорить о томъ; а теперь дозвольте мнѣ итти къ батюшкѣ." -- -- Я не остановилъ ее, и побѣжалъ въ свою комнату. Черезъ часъ пришелъ ко мнѣ Г. Мертонъ и началъ бранить меня: "Что ты сказалъ Софіи? Она увѣряетъ, что ты ей во всемъ признался"... Я повторилъ ему разговоръ нашъ; а онъ сказалъ мнѣ, что Софія хотя и слушала его, но никакъ не хотѣла вѣрить и съ упрямствомъ остается при своемъ мнѣніи.
   Госпожа Флорзель не пришла къ ужину; а на другой день уѣхала къ теткѣ своей, написавъ къ отцу совершенный для меня отказъ. Что было мнѣ дѣлать? Самое свидѣтельство Госпожи Д* не могло бы вывести Софію изъ заблужденія. Я покорился судьбѣ моей, и утѣшился мыслію, что сей обманъ надежды украсилъ жизнь мою тремя щастливыми недѣлями: немалое благодѣяніе рока въ мірѣ печалей и неизвѣстности!
   Я возвратился въ свою хижину; и тамъ, размышляя о моихъ приключеніяхъ, благодарю Небо за то, что Оно, сохранивъ меня отъ муки и заблужденія страстей, даровало мнѣ чувствительное сердце, любовь къ уединенію и нѣсколько саженъ земли въ странѣ гостепріимной.
  

"Вѣстникъ Европы", No 8--9, 1802

 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru