Жилкин Иван Васильевич
Отец

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ОТЕЦЪ

РАЗСКАЗЪ.

I.

   Отошли отъ пристани. Пароходъ былъ дрянненькій, а Волга бушевала. Узкой лѣсенкой спустился я въ каюту. Горѣла люстра въ три электрическихъ лампочки надъ бѣлымъ, длиннымъ столомъ. Присѣлъ я на диванчикъ, обитый сѣрымъ сукномъ, оглядѣлся. Пусто. Бухало, взвизгивало, завывало снаружи. Разсерженная Волга била волнами въ слабыя стѣнки парохода. Уныло поблескивали на бѣлой скатерти подъ низкой люстрой бокалы, нечистый графинъ съ водой.
   Нѣчто смутное заставило меня насторожиться. Мнѣ показалось, что я не одинъ. Донеслось слабое треньканье струпъ. За столомъ, сквозь мглистую завѣсу свѣта, призрачно выступило блѣдное лицо, длинное, худое, съ бѣлокурыми, жидкими усами, съ бѣлесыми глазами.
   -- Васъ не безпокоитъ моя гитара?-- донесся глуховатый басъ.
   -- Нѣтъ, отчего-же...
   Нѣжно, слабенько тенькала гитара. Я полулегъ на чемоданчикъ, задумался. За спиной тряслось, ухало, колотилось. Гдѣ-то вдали торопливо стучала машина.
   -- У меня отецъ померъ. Сегодня хоронили.
   Вздрогнувъ, посмотрѣлъ я черезъ столъ. Сѣрые глаза глядѣли на меня сквозь вуаль свѣта. Блѣдно выступалъ грифъ гитары. Длинные пальцы медленно перебирали струны. Вверху звякнуло стекло круглаго окошка.
   -- Понимаю,-- произнесъ сосѣдъ, пристально вглядываясь въ меня. Худое, длинное лицо два раза утвердительно кивнуло. Онъ всталъ, прошелся, помахивая гитарой. Былъ это высокій молодой человѣкъ, съ узкой грудью, съ жиденькими, зачесанными назадъ прядями волосъ.
   -- Понимаю,-- протяжно говорилъ онъ, остановился, посмотрѣлъ на меня черезъ столъ и, словно переламывая что-то въ себѣ, съ грубоватой довѣрчивостью сказалъ:-- Вамъ непріятно... что я, этакъ, срыву?
   Я неопредѣленно поднялъ брови, въ затрудненіи молчалъ.
   -- Ну, конечно,-- съ горечью говорилъ молодой человѣкъ, шагая по каютѣ,-- сотни перегородокъ. А вздумаешь отстранить, выходитъ сугубая неловкость. Вы меня извините!..
   -- Да въ чемъ-же, помилуйте...
   Длинная, сутулая фигура шагала, раскачиваясь, мимо люстры за столомъ.
   -- А не будемъ-ли чаи пить?-- съ благодушной вибраціей прозвучалъ басъ. Худощавое лицо jтеплилось улыбкой.
   

II.

   -- Вякнулъ я, конечно: отецъ померъ. А самъ съ гитарой. Вижу: въ" глазахъ у васъ холодокъ.
   Говорилъ онъ торопливо, наливая съ неловкостью въ стаканы мутноватый чай и желтую волжскую воду. Тихонько позванивали бокалы на дрожащемъ столѣ. Ухало, глухо плескалось вверху за темными, круглыми окошками.
   -- А все это не такъ. Ну, померъ, ну, отецъ. Шаблонъ тутъ.
   Мы сидѣли другъ противъ друга за узкимъ столомъ. Мой собесѣдникъ былъ весь одноцвѣтный, сѣро-желтый, какъ волжскій песокъ: сѣроватое лицо, невидныя брови, песочные, жидкіе усики, блѣдные волосы. Черты крупныя, серьезнаго склада. Зыбкими тѣнями бѣгаетъ полицу тревога. То хмурилъ онъ бѣлыя брови, то глядѣлъ на меня довѣрчиво, настойчиво, какъ-бы добиваясь сердечнаго вниманія.
   -- Уѣздная братія -- родные, знакомые,-- ихъ я понимаю. Обычаи, суевѣрья -- безъ этого шагу ступить не могутъ,-- говорилъ онъ, быстро глотая чай,-- ну, а интеллигенція? Въ родѣ васъ, напримѣръ? Требуется, значитъ, притворная печаль? Скорбные вздохи?
   Было ясно, что ему хотѣлось о чемъ-то разсказать подробно и душевно. И минутъ черезъ пять глуховатый басъ рокоталъ безостановочно, а я слушалъ.
   -- Не всѣ старообрядцы одинаковы,-- разсказывалъ онъ,-- но моя семья была на отличку: богобоязненная. Къ отцу и къ матери народъ кругомъ относился съ уваженьемъ, потому что молиться мастера были. Въ моленной тятяша выстаивалъ, не шевелясь, всю всенощную съ начала до конца и во время каѳизмъ не присаживался. А это у насъ тянется шесть часовъ. "Какъ свѣча стоитъ" -- съ умиленьемъ говорили про него старушки. Ну-съ, а я единственный сынъ въ семьѣ, и все это благочестіе на меня гирей налегло. Я -- послѣдышъ. До меня братья и сестры маленькими перемерли. Отца съ матерью я молодыми не видѣлъ. Насколько запомню, всегда они были благолѣпными стариками. Мамаша въ темпомъ платочкѣ, съ морщинками, личико восковое, какъ на старыхъ иконахъ. Запугалъ ее тятяша, должно быть, здорово еще съ молоду. Только губами шевелитъ да вздыхаетъ, куда ни взглянетъ. На часы посмотритъ -- пригорюнится и вздохнетъ. На стулъ взглянетъ -- горестно головой поникнетъ. У пылая старушка. Зато тятяша -- чистый орелъ. Волосы на головѣ и въ бородѣ черные, густые, курчавые, съ просѣдью. Брови лохматыя, и смотритъ всегда такъ, будто съ каждымъ воевать собирается. Угрюмый, молчаливый, на весь міръ сердитъ. Съ мамашей почти не говорилъ. Развѣ въ недѣлю однова скажетъ:
   -- Мать, подай чапанъ.
   Или воркотно пробурчитъ:
   -- Куды лѣстовку засунула. Не найдешь.
   Мамаша при этихъ словахъ такъ вздрагивала, словно это былъ не голосъ человѣческій, а неожиданный свистокъ парохода, что-ли. Отвыкла. Ну, конечно, бросалась, шарила, роняла изъ рукъ, охала. Трепетала передъ нимъ, какъ струнка. На Бога Саваоѳа, на законченой, грозной иконѣ, менѣе преданно и не такъ испуганно глядѣла.
   Въ домѣ у насъ было нерушимо тихо, темно и пахло какимъ-то удушьемъ, не то старымъ платьемъ, не то деревяннымъ масломъ. Со мной тятяша разговаривалъ почаще, но все съ тычкомъ и окрикомъ.
   -- Что лба не перекрестить? Татаринъ, что-ли?-- говорилъ онъ, когда за столомъ бралъ я ложку. И жесткимъ пальцемъ стукалъ меня по маковкѣ. Я не поднималъ голову, потому что боялся увидѣть его сердитые, какъ сверла, глаза подъ лохматыми бровями. Не дай тоже Богъ, если я забудусь и тихонько замурлычу что-нибудь.
   -- Запѣлъ?-- слышался громкій окрикъ,-- въ кабакѣ, что-ль? Смотри у меня, дождешься!
   Возраженіи или оправданій съ моей стороны не допускалось. Если заикался только:
   -- Я, тятяша...
   То ужъ раздавался повышенный голосъ:
   -- Я тебѣ огрызнусь! Поговори у меня!
   Должно быть, и я иногда неласково на него смотрѣлъ, потому что онъ вдругъ ощетинивался и спрашивалъ:
   -- Ты чего буркалы выпялилъ, звѣренышъ? На кого смотришь? Порадуйся вотъ,-- изрѣдка обращался онъ къ матери,-- выняньчила на свою шею.
   Онъ подходилъ ко мнѣ съ угрожающимъ видомъ. Я сжимался въ ужасѣ и, замирая, ждалъ, какъ онъ меня дернетъ за волосы. Дергалъ часто. Закрутитъ пальцами въ вихрахъ и -- дергъ влѣво, дергъ вправо. Словно огнемъ обжигало. А главное, стыдъ и злоба. Такъ бы и вцѣпился зубами въ его волосатую руку. Хотя никакой другой жизни я не видѣлъ, но съ дѣтства рѣшилъ, что нигдѣ такъ плохо не живется, какъ въ нашемъ домѣ. Я былъ увѣренъ, что тятяша, неизвѣстно за что, ненавидитъ меня.
   Тяжело еще было но ночамъ. Лежишь на постилкѣ на полу подъ теплымъ одѣяломъ, ноженки подожмешь комочкомъ, весь разомлѣлъ, забылъ въ жаркомъ снѣ про всѣхъ и про все, и вдругъ чувствуешь, кто-то жестко толкаетъ въ бокъ, и въ полуснѣ слышишь знакомый голосъ, отъ котораго леденится сердце:
   -- Чего дрыхнешь? Долго я буду съ тобой хороводиться?
   Я поднимался въ полузабытьѣ, ежился отъ холода въ рубашонкѣ, глаза слипались, и подъ вѣками словно иглы были засыпаны. Аккуратно въ полночь отецъ вставалъ каждую ночь, и вслухъ, нараспѣвъ, читалъ полунощницу. Передъ иконами мерцала лампадка, двѣ-три восковыхъ свѣчи горѣли возлѣ аналойчива, и косматая голова отца склонялась надъ книгой. Мы съ матерью смиренно, молча стояли позади, стараясь поймать слова и движенья отца, чтобы вмѣстѣ съ нимъ положить во время земной или поясной поклонъ. Помню обычное ощущенье: холодная дрожь трясла меня со сна, и сердце щемило унылой печалью.
   

III.

   Лѣтъ семи отдали меня учиться къ мастерицѣ. Такъ называютъ у насъ старушенокъ, которыя живутъ въ сиротскихъ кельяхъ и учатъ парнишекъ азбукѣ и псалтырю. Читалъ я сначала съ рогулькой-указкой: буки-азъ-ба, вѣди-азъ-ва.-- ангелъ-ангельскій, архангелъ-архангельскій. Потомъ перешелъ на высшую мудрость -- псалтырь. Мастерица иногда шипѣла на насъ, хлестала двухвосткой, и мы съ удвоенной силой жужжали свои уроки. Я, впрочемъ, мало боялся ея двухвостки. Гораздо страшнѣе было, когда она грозила: "А вотъ я отцу скажу! Онъ-те задастъ!" Странное дѣло, отецъ меня больно не наказывалъ, все дѣло кончалось тычками и вихрами, а жутко было. Хуже всякой двухвостки.
   Помню страшный день: я разбилъ синюю любимую отцовскую чашку. Онъ пилъ изъ нея горячую воду съ клубничнымъ вареньемъ. Чай пить у насъ считалось за грѣхъ. Мы съ матерью пили сушеную малину. Разбилъ чашку, уронилъ на полъ, когда песъ ее отъ комода къ столу. Отца не было дома. Помертвѣли мы съ мамашей. Она только и успѣла пролепетать пересмякшими губами: "Степочка!.." а я ужъ летѣлъ въ дверь, на дворъ, на улицу. Скитался, не знаю гдѣ, до,-вечера. Сердчишко жалось, колотилось, какъ у преступника. Это былъ, кажется, самый грустный день моей жизни. Вѣроятно, въ такомъ отчаяніи бываютъ только нечаянные убійцы. Все бѣгалъ я и бормоталъ: "Господи, Господи!.." Еслибы зналъ, что на свѣтѣ есть Америка, убѣжалъ бы туда. Да не зналъ я тогда про Америку,-- восьмой годъ всего шелъ! Ну, вернулся все-таки домой. Въ сѣняхъ поджидала мамаша. Можетъ быть, весь день тутъ простояла. Схватила, задыхается, толкаетъ къ двери, лепечетъ:
   -- Ступай въ горницу. Поклонись въ ножки. Скажи: "Прости Христа ради, тятяша, никогда не буду".
   Перешагнулъ я черезъ порогъ. Темно въ комнатѣ, лампадка красненькимъ огонькомъ мерцаетъ въ углу. И вижу, двигается молча на меня черпая, высокая фигура.
   -- А, явился, соколъ?-- слышу знакомый, страшный голосъ,-- нову моду выдумалъ -- пропадать бо-знать гдѣ. Кланяйся въ ноги, проси прощенья.
   Жесткіе пальцы зацѣпили мои вихры и тянули къ полу. Я упирался, пятился. Волосы огнемъ жгли голову. Слезы залили мое лицо, а я кричалъ въ изступленіи:
   -- Не хочу! Уйди!..
   -- А, не хочешь! Ну, погоди, я изъ тебя дурь эту выколочу. Мать, доставай-ка розги.
   Я рванулся, выдралъ голову, метнулся въ спальню, бросился подъ кровать и потерялъ сознанье. Очнулся утромъ на своей постилкѣ. Розгами меня не пороли, по чашечка эта осталась памятна.
   У мастерицы я узналъ отъ парнишекъ, что есть родныя дѣти и есть подкидыши. Стало ясно. Вотъ оно что: я -- подкидышъ. Ну, ничего, выросту большой, уйду, куда глазыньки глядятъ. Подкидышъ... А зачѣмъ онъ меня бралъ? Лучше бы помереть подъ заборомъ. Было жаль себя, я плакалъ, когда шелъ домой, и хмурилъ брови, сжималъ зубы.
   Дома, какъ привороженный, слѣдилъ я глазами за отцомъ. Безшумно бродитъ онъ въ сѣрыхъ валенкахъ по горницѣ, поправитъ лампадку, переложитъ толстыя книги въ кожаныхъ переплетахъ съ мѣдными застежками -- и опять ходитъ, насупливая брови, и какъ будто съ угрозой кому-то шепчетъ про себя. Мать копошится, какъ мышка, за перегородкой. Тихо въ домѣ. И я все слѣжу за большимъ, лохматымъ, сѣдымъ человѣкомъ. А въ маленькой душонкѣ не разберешь что: не то страхъ, не то ненависть, не то любопытство, странное, тянущее, нездоровое. Сердчишко свербитъ, щемитъ. Изрѣдка бывали у меня почныя минуты смутнаго торжества надъ отцомъ. Послѣ полунощницы я камнемъ валился на свою постилку и сейчасъ же засыпалъ. А отецъ продолжалъ класть передъ иконами земные и поясные поклоны. Иногда я просыпался; въ глаза попадалъ красный огонекъ лампадки, и я замѣчалъ, что подъ иконами, въ темнотѣ, кто-то глухо бормочетъ и кланяется въ землю. Въ первый разъ я напугался, когда отецъ поднялся къ свѣту лампадки, и я разглядѣлъ его лицо. Оно было чужое, необычайное. Какъ будто онъ дѣлалъ чрезмѣрныя усилія заплакать и все не могъ. Лицо дергалось, вытягивалось книзу, глаза воспаленно глядѣли, не отрываясь, на темные лики иконъ, а губы судорожно, беззвучно шевелились, словно внутри говорились напряженныя, вымученныя слова. Минутами эта неслышная рѣчь вырывалась тонкимъ стономъ, непохожимъ на обычный грубый голосъ отца. Со страхомъ глядѣлъ я на эту ночную картину, и сонъ соскочилъ съ меня. А потомъ, если случалось просыпаться, я сталъ переживать что-то въ родѣ темнаго, нехорошаго, злораднаго удовольствія. Мыслей въ головенкѣ, вѣроятно, не было, а ползли смутныя ощущенія въ такомъ родѣ: пАга, дескать, и ты кого-то боишься! И ты передъ кѣмъ-то виноватъ!" Притомъ лежалъ я въ темнотѣ и твердо впалъ, что отецъ моего соглядатайства не замѣтитъ. Онъ считалъ себя наединѣ съ Богомъ. Мамаша спала за перегородкой, меня онъ тоже считалъ спящимъ или, попросту, забывалъ о моемъ существованіи. А я глядѣлъ и жадно отпечатлѣвалъ въ своей душонкѣ образъ сѣдого, суроваго человѣка, униженнаго передъ Богомъ.
   

IV.

   Отъ мастерицы меня вскорѣ взяли.
   -- Не къ чему время тратить,-- заявилъ отецъ,-- не писаремъ будетъ.
   Съ восьми лѣтъ приставили меня къ торговлѣ. У насъ въ дому, на улицу, была мелочная лавченка; торговали въ ней чаемъ, мыломъ, сахаромъ, спичками и прочимъ мусоромъ. Торговлишка была плохенькая, и самъ отецъ не занимался въ лавкѣ. Онъ скупалъ хлѣбъ и ссыпалъ его въ два большихъ амбара во дворѣ. Въ лавченкѣ надлежало торчать намъ съ мамашей. Отецъ ходилъ на базарѣ среди возовъ, якшался съ купцами и велъ вообще отдѣльную жизнь. Мнѣ полагалось стоять съ утра до вечера у дверей лавченки и зазывать покупателей. Съ какой завистью глядѣлъ я на уличныхъ мальчишекъ, которые, какъ стайка воробьевъ, съ гикомъ пробѣгали мимо лавки. Я попрыгивалъ у дверей и кричалъ равнодушнымъ прохожимъ:
   -- Чего покупаете? Вотъ, суды пожалте!
   Должно быть, мамашѣ иногда дѣлалось жаль меня. Она говорила, робко озираясь изъ двери направо и налѣво по улицѣ:
   -- Подъ, Степочка, пыграй возля лавочки. Только, мотри, далеко не отходи. Неровенъ часъ, отецъ подойдетъ.
   Радость не велика -- играть около магазинчика. Былъ я застѣнчивый, глядѣлъ исподлобья, а парнишки насмѣхались.
   -- Колугуръ, калуханъ!-- обзывали они меня, -- ступай въ рогожное заведенье.
   Слова, конечно, въ сущности безсмысленныя, но я былъ очень чувствительный; насмѣшливый тонъ отравлялъ мою душенку. Дѣлалось стыдно за свое старообрядчество, за свою моленную, которую почему-то въ городѣ обзывали рогожнымъ заведеніемъ. Вольнымъ мальченкамъ, разумѣется, не стоялось на одномъ мѣстѣ; они убѣгали отъ лавки, а я, озираясь, плелся къ своему косяку у дверей. Бывало и такъ: подходишь къ лавкѣ, а изъ двери высовывается знакомая, бородатая голова въ картузѣ, подъ которымъ загибаются жестокія сѣдыя кудри.
   -- Гдѣ шатался, лобанъ?-- гнѣвно спрашивалъ отецъ, -- аршина провѣдать захотѣлось?-- И если подъ рукой былъ деревянный, засаленный аршинъ, то онъ стукалъ меня по головѣ, по плечамъ, куда попадетъ.
   Нравилось мнѣ съ чайникомъ ходить къ бассейну. Это былъ превосходный предлогъ вырваться на минутку изъ лавки. Лѣтомъ я нарочно разливалъ воду зигзагами на пыльномъ полу лавки и заявлялъ матери:
   -- Мамаша, надо за водой сбѣгать.
   -- Подъ, подъ,-- говорила она обычнымъ унылымъ тономъ, и непремѣнно съ опаской добавляла:-- да недолго, мотри.
   Какъ пріятно было помахивать мѣднымъ чайникомъ и увѣренно идти сначала по улицѣ, а потомъ черезъ широкую площадь къ бассейну! Солнце сіяетъ на крестахъ собора, Волга сивѣетъ въ прорѣзѣ улицы, и, случается, пароходъ простучитъ мимо съ бѣлымъ дымкомъ позади; люди идутъ вдоль и поперекъ площади, приказчики видны у дверей длиннаго корпуса,-- какой большой міръ! Хоть минутку поглядѣть, и то душа ширится!...
   И съ чайникомъ не всегда хорошо сходило. Идешь безпечно назадъ, присасываешься горячимъ ртомъ къ влажной, холодной дудочкѣ, а въ дверяхъ поджидаетъ отецъ.
   -- Опять пропалъ? Куды носило?
   -- За водой, тятяша...
   -- Я-те дамъ за водой! Выдумщикъ!...
   Въ этихъ случаяхъ, впрочемъ, дѣло кончалось тычкомъ. А я чувствовалъ себя преступникомъ, и очень меня изумляло, какъ это отецъ сразу постигаетъ мою хитрость.
   Вечеромъ шли домой. Изъ горницы слышно было, какъ съ улицы отецъ громыхалъ ставнями, заталкивалъ болты. Въ комнатахъ дѣлалось черно и тихо. Мамаша зажигала лампу. Хлопала калитка, гремѣлъ засовъ. Потомъ тяжелые шаги отца слышались въ сѣняхъ. Онъ шарилъ рукой въ темнотѣ и запиралъ изнутри закладками и засовами крыльцо. Наконецъ, входилъ въ горницу и закидывалъ у избной двери желѣзный крюкъ. Молча ужинали. Отецъ все какъ будто о чемъ-то тяжело думалъ и насъ почти не замѣчалъ. А мы съ матерью, кажется, глядѣли на него, не отрываясь. Если и бокомъ стояли или отвертывались, то не выпускали его изъ виду. Мнѣ казалось, что вся тишина въ домѣ натянута для того, чтобы не проронить ни одного движенія этого хмураго человѣка. Онъ надѣвалъ послѣ ужина валенки и тихо ходилъ по горницѣ, кудлатый, сѣдой, съ насупленными лохматыми бровями. И все о чемъ-то думалъ. Иногда шевелилъ губами и даже останавливался, дѣлалъ короткій жестъ рукой. Насъ не видѣлъ. Вечерняя жизнь у меня въ томъ и заключалась, что въ оцѣпенѣломъ молчаніи я созерцалъ загадочнаго человѣка, который почему-то былъ моимъ отцомъ. Дѣлать мнѣ рѣшительно нечего было. Книгъ у насъ не водилось, да я и читать путемъ не умѣлъ. Нашелъ я въ чуланѣ пыльную, пожелтѣвшую книгу безъ начала и конца, съ обгрызенными отъ мышиныхъ зубовъ углами и сталъ ее отъ скуки по складамъ разбирать. Отецъ увидѣлъ, вырвалъ и куда-то закинулъ, а меня выдралъ за вихоръ.
   -- Фабалы читать вздумалъ? Смотри!-- Онъ почему-то свѣтскія книги называлъ фйбалами и ненавидѣлъ ихъ, какъ смрадную нечисть.
   Вотъ и сидишь вечеръ, дремлешь. Въ полуснѣ видишь -- отецъ пересталъ ходить и развернулъ передъ лампой кожаную книгу. Забудешься на минутку -- смотришь: отецъ снова поскребываетъ валенками по горницѣ. Наконецъ, дождешься окрика:
   -- Чего торчишь? Стели постель!
   Съ перепугу отъ неожиданности духъ перехватитъ. Сорвешься, бѣжишь въ чуланчикъ, выволакиваешь постилку, кладешь передъ образомъ началъ съ поясными и земными поклонами. Великимъ постомъ было особенно трудно полусонному класть, какъ полагалось, всѣ поклоны въ землю. А потомъ сваливался камнемъ и спалъ, пока въ полночь не просыпался отъ расталкиванья. Выстаивалъ полунощницу и опять валился спать.
   Подъ большіе праздники ходили ко всенощной въ моленную. Мрачно, уныло, торжественно и длинно, длинно. Пѣніе протяжное, тоскливое. Читаютъ безъ конца. Спину ломитъ, голова окостенѣетъ, съ тоской смотришь на свѣчки и кадильный чадъ, а уйти нельзя -- отецъ увидитъ. Зато была маленькая радость: выскочить при концѣ изъ темной, низкой, душной моленной и по свѣжему воздуху мчаться домой, расправляя застывшія косточки.
   Ну, время бѣжало. Шелъ мнѣ четырнадцатый годъ, а былъ я сущій дикарь. Должно быть, созерцая изо дня въ день тятяшу, я пріучился также смотрѣть изподлобья, потому что знакомыя старушки, забредавшія къ мамашѣ въ лавку, изрѣдка говорили мнѣ въ видѣ любезности:
   -- Вылитый отецъ. Только тотъ сызмалу былъ черный, а ты бѣленькій. И лобикъ, и бровки -- чистый отецъ.
   Я быкомъ глядѣлъ на нихъ и молча выходилъ на улицу къ своему косяку. Вытянулся я тонкій и длинный, а разумъ былъ во мнѣ совсѣмъ ребячій. Ни о чемъ понятія не имѣлъ. Такъ бы и рѣзалъ мыло ниткой да кололъ сахаръ косыремъ до скончанія вѣка, если бы не вышелъ одинъ случай.
   Очень меня тянуло къ музыкѣ. Какъ только услышу издали шарманку, такъ словно помраченье найдетъ. Ничего не помню, бѣгу, про отца забуду, сердце сладко жметъ и какимъ-то жаромъ внутри подышетъ. Въ нашемъ городишкѣ кромѣ шарманокъ или гармоники, да и то лѣтомъ, ничего на улицѣ не услышишь. Ну, и бѣгу за шарманкой съ кучей ребятишекъ, слушаемъ, розиня ротъ. Опомнюсь черезъ часъ, бѣгу со всѣхъ ногъ въ лавку. Мамаша, конечно, въ трепетѣ.
   -- Что это, безъ головы что-ли?-- шепчетъ она мнѣ и дрожитъ отъ страха,-- а ежели отецъ? Чего я ему скажу?
   Дѣйствительно, отцу о такомъ ужасѣ и заикнуться нельзя было. Если я прибѣгалъ при немъ, происходила выволочка. Но это была обычная порція за убѣгъ изъ лавки. А ежели-бъ узналъ онъ про музыку... Ну, кажется, убилъ-бы на мѣстѣ.
   Вотъ черезъ музыку и вышелъ переворотъ моей жизни.
   Въ праздничный день вышелъ я на свой дворъ. Съ возовъ ссыпали въ амбаръ хлѣбъ. Подъ навѣсомъ стояли порожняки. Я взглянулъ туда -- и вдругъ сомлѣлъ, ноги сладко заныли, сердце защемило: на возу подъ сараемъ сидѣлъ парень въ красной рубахѣ и тихонько, складно наигрывалъ на гармоникѣ. Я пошелъ къ нему на цыпочкахъ, не спуская глазъ съ гармоники, какъ завороженный. Гармоника была недосягаемой мечтой моей жизни. Я передъ сномъ, лежа на постилкѣ, одурманивалъ себя грезами о гармоникѣ. Никогда ее вблизи я не видѣлъ, и мнѣ казалось, что даже подержать ее въ рукахъ высокое счастье. И вотъ она передо мной. Ничего не видя, весь въ огнѣ, сидѣлъ я около парня, слушалъ, какъ ошеломленный дикарь. Потомъ гармоника оказалась въ моихъ потныхъ, трепетныхъ рукахъ,-- должно быть парень, польщенный моимъ восхищеньемъ предложилъ мнѣ попробовать. Я осторожно перебиралъ костяныя клавиши, булькалъ басами, растягивалъ мѣхи и совсѣмъ ошалѣлъ отъ радости. Да вдругъ поднялъ глаза и застылъ на мѣстѣ: черезъ дворъ быстро шелъ къ сараю съ падкой отецъ. Лицо его было перекошено злобой. Онъ въ нетерпѣньи взмахивалъ палкой; видимо, поскорѣе хотѣлъ обломать ее на моихъ бокахъ. Секунды двѣ былъ я въ параличѣ. Потомъ бросилъ гармонику на колѣни парню, ринулся мимо отца, вихремъ промчался дворомъ и перемахнулъ черезъ заборъ. Въ страхѣ и стыдѣ бѣжалъ я по улицамъ. Трясло меня, словно въ лихорадкѣ. "Куда теперь? Куда теперь?" -- спрашивалъ я себя въ отчаяньи. Домой вернуться, мнѣ казалось, невозможно.
   

V.

   -- Не наскучило слушать?-- спросилъ собесѣдникъ, поглядывая на меня смущенно и благодарно. Онъ былъ замѣтно возбужденъ, привскакивалъ, садился и поджималъ подъ себя колѣно, хмурилъ бѣлыя, низкія брови, подъ которыми поблескивали бѣлесые благо, тушные глаза, бралъ въ руку крышку чайника и позвякивалъ ею, перекладывалъ гитару съ дивана на столъ и снова со стола на диванъ. Пароходъ трясся, стоналъ, кряхтѣлъ. Снаружи бухало съ тупой, равномѣрной настойчивостью.
   -- Выпьемъ еще чайку?-- вопросительно сказалъ собесѣдникъ, поднося руку ко шнурку со звонкомъ.
   -- Добавьте-ка горяченькаго кипяточку,-- попросилъ онъ заспаннаго лакея.
   Съ плескомъ и звономъ ударилось извнѣ въ круглое окошко, и будто вскрикнулъ, застоналъ кто-то за стекломъ. Спутникъ вздрогнулъ, покосился на темное пятно окна.
   -- Ну, и погодка -- аховая!-- пробормоталъ онъ. Разсѣянно, торопливо наливалъ чай и желтую воду въ стаканы, погруженный въ воспоминанья. По отсутствующему взгляду и напряженной его суетливости казалось, что онъ хватался за ниточки событій, чтобы связать ихъ въ какой-то смутный для него самого выводъ.
   -- Да. Ну, такъ вотъ,-- встряхнулся спутникъ,-- гармоника вышибла меня изъ родительскаго дома. Конечно, побѣгалъ-бы я по улицамъ и вернулся бы. Со стыдомъ, со страхомъ, съ отвращеніемъ къ самому себѣ,-- а ничего не подѣлаешь, дѣться некуда. Но тутъ мнѣ нечаянно вспомнился купецъ Семенъ Парфенычъ. Знакомство съ нимъ было невелико. Онъ изрѣдка заходилъ по хлѣбному дѣлу къ отцу въ лавченку и какъ-то разъ щелкнулъ меня ласково по лбу и спросилъ:
   -- Ну что, купецъ, растешь? А въ шашки играть можешь?
   Не знаю, что ужъ меня больше изумило: ласковый-ли, необычный тонъ или странный вопросъ о шашкахъ. Какія тутъ шашки съ моимъ-то тятяшей! Послѣ я узналъ, что Семенъ Парфепычъ считался въ городѣ первымъ игрокомъ по шашечной части и очень гордился этимъ. Въ памяти у меня отпечатлѣлся добродушный старичекъ съ румяными щечками и сѣдыми бачками. И когда я бѣгалъ въ отчаяньи по улицамъ, а въ головѣ колотились мысли: "Куда теперь? Куда теперь?" -- вдругъ выплыло въ памяти ласковое лицо старика. "Пойду къ нему!" -- сразу рѣшилъ я и помчался къ базарной площади. Сначала въ головѣ кромѣ этого смутнаго рѣшенья ничего не было, но, пока бѣжалъ я, быстро сложился планъ: "Попрошусь къ нему на службу"!..
   Помимо хлѣбнаго дѣла, Семенъ Парфенычъ торговалъ краснымъ товаромъ. Въ корпусѣ былъ у него большой магазинъ. И вотъ я стою передъ купцомъ, красный, дикій, вихрастый, потный, мну картузъ въ рукахъ и косноязычно лепечу:
   -- Буду стараться... Возьмите въ услуженье...
   Семенъ Парфенычъ задумчиво поглядѣлъ на мое ошалѣлое лицо и просто сказалъ:
   -- Я ну, служи, коль старанье есть. Только ежели отецъ за шиворотъ потащитъ, не мое дѣло.
   Радостью меня, какъ жаромъ, обдало. Да такъ нѣсколько недѣль я и жилъ въ горячемъ туманѣ. Самые счастливые дни моей жизни. Въ рукахъ и ногахъ былъ этакій преданный, собачій зудъ. Услужить, побѣжать, принести. Все боялся, что мало дѣлаю, что не замѣтятъ моего усердія. За каждымъ пустякомъ бросался опрометью. Нескоро сообразилъ, что въ сущности попалъ изъ одной клѣтки въ другую. И обязанности были почти такія-же: зазывать покупателей, бѣгать съ чайникомъ въ трактиръ, ходить домой за обѣдомъ. Вечеромъ изъ лавки домой, утромъ -- въ лавку. А я былъ пьянъ ощущеньемъ свободы. Восхищало безмѣрно, что за вихры не дерутъ, въ бокъ не тычутъ, говорятъ простымъ, даже иногда ласковымъ тономъ. Послѣ ужина можно было на часокъ, другой пойти на улицу, но я первые мѣсяцы отъ благородной радости даже и думать объ этомъ не хотѣлъ. Горѣлъ усердіемъ. Подметалъ дворъ, помогалъ въ кухнѣ, лѣзъ, напрашивался на всякую услугу хозяевамъ и приказчикамъ.
   Одна была заноза въ душѣ -- отецъ. А вдругъ явится и уведетъ домой? "Убѣгу!" -- думалъ я. Но, вѣдь, куда еще-то убѣжишь? Онъ достанетъ... Впрочемъ, скоро успокоился. Отецъ не являлся, а потомъ пришла мамаша съ унылыми вздохами, принесла свертокъ бѣлья, посмотрѣла на меня, какъ на погибшаго, и сообщила:
   -- И зачѣмъ ты это выдумать? Приходилъ къ нашему-то Семенъ Парфенычъ, просилъ за тебя. Отецъ-то и говоритъ: "Пускай... Галахомъ будетъ". Ахъ, Степочка, Степочка... Жилъ хорошохонько, чего-бы еще?
   Ну, вотъ, эту заботу сняло. Махнулъ отецъ рукой,-- значитъ, отрѣзало. Жизнь побѣжала спокойно. Но странныя минуты бывали иногда по вечерамъ. Уложишься на своемъ тюфячкѣ въ кухнѣ на рундукѣ, и начинаетъ пригнетать какая-то печаль, потихоньку присасывается къ сердцу, а когда засыпаешь, шевельнется съ болью внутри, какъ живое что, укоръ, и вдругъ выплыветъ на черномъ фонѣ лицо отца съ косматыми бровями, сѣдой головой. Очнешься, пробормочешь безсознательно: "Ну, вотъ еще!..", а на душѣ тоска, грусть, и долго ворочаешься съ боку на бокъ, никакъ не отгонишь ее.
   Такъ какъ былъ я въ магазинѣ на побѣгушкахъ, то случалось пробѣгать и мимо родительскаго дома. Ну, я, конечно, дѣлалъ крюкъ квартала въ два, кругомъ огибалъ. Вообще на улицахъ я все время озирался: не столкнуться бы съ отцомъ. Даже вошло у меня въ привычку вертѣть головой и вытягивать шею, какъ гусь. Долго сходило благополучно. Но разъ меня словно кипяткомъ ошпарило: навстрѣчу шелъ отецъ въ нахлобученномъ картузѣ. Метнулся я назадъ, потомъ въ боковую улицу, и часа два дрожалъ дрожью.
   

VI.

   У Семена Парфеныча, кромѣ замужней дочери, былъ сынишка Митя. Чистенькій, бѣленькій, тихій и серьезный мальчикъ. Когда онъ шелъ черезъ дворъ въ реальное училище съ ранцемъ за плечами, и бѣлый воротничекъ свѣтился на солнцѣ полоской надъ сѣрой блузой, и мѣдная бляха кожанаго пояса поблескивала, у меня сердце сжималось и падало. Влюбился я въ него преданно, умиленно. Шелъ ему двѣнадцатый годъ, былъ онъ на голову ниже меня, но я смотрѣлъ на него, какъ на высшее существо. Дня черезъ три послѣ моего поступленья встрѣтились мы на дворѣ, когда я песъ судокъ съ обѣдомъ въ лавку, а онъ возвращался изъ училища. Онъ остановился и серьезно сказалъ, глядя снизу вверхъ на меня:
   -- Ты новенькій. Какъ тебя зовутъ?
   -- Степанъ!-- отвѣтилъ я, покраснѣлъ, застыдился и ухмыльнулся во весь ротъ. Мнѣ какъ-то дико и невѣроятно показалось, что этотъ особой породы мальчикъ, съ розовымъ лицомъ и черными бровками, аккуратненькій и чистенькій, заговорилъ съ косолапымъ парнемъ въ пыльныхъ сапожищахъ и ушастомъ картузѣ.
   -- А меня Митей. Мы съ тобой играть будемъ,-- дѣловито сказалъ онъ и спокойнымъ шагомъ пошелъ къ дому.
   Мчался я съ судкомъ такъ, что пыль позади колесомъ завивалась. Играть будетъ!..
   Отошли у Мити экзамены, и мы дѣйствительно сдружились. По праздникамъ хозяйка отпускала подъ моимъ надзоромъ Митю посмотрѣть на Волгу.
   -- Ты смотри, Степа, -- наказывала она мнѣ, -- слѣди. Къ водѣ-то близко не подходите.
   Митя чинно садился на скамейку на бульварчикѣ и задумчиво глядѣлъ на голубую гладь рѣки, на пробѣгавшіе пароходы, на синюю кайму лѣсовъ за рѣкою. А я съ робкимъ восхищеньемъ косился на его серьезное личико. Я долго не могъ привыкнуть къ своему счастью и все дичился, краснѣлъ, заикался, когда онъ заговаривалъ со мной.
   -- Ты знаешь, куда Волга впадаетъ?-- спросилъ онъ разъ меня мечтательно и разсѣянно.
   -- Въ окіянъ,-- нерѣшительно сказалъ я.
   Митя изумился. Озабоченно сталъ разспрашивать. Самъ онъ только что вступилъ въ увлекательныя ворота науки и горѣлъ энтузіазмомъ. Онъ уже зналъ, что земля кругла, и тому есть достовѣрныя доказательства, что солнце гораздо больше земли, а луна свѣтитъ отраженнымъ свѣтомъ, что Волга впадаетъ въ Каспійское море, а кромѣ того есть Балтійское и Черное, что мы призвали варяговъ и у насъ былъ Петръ Великій, а расколъ пошелъ при патріархѣ Никонѣ. Гордость за свою ученость и участливое горе за мое невѣжество чередовались на его личикѣ, когда онъ убѣдился, что я ничего этого не знаю. Увы, я научился у мастерицы только читать по божественному и писать уставомъ съ титлами. Да и это искусство было мной почти забыто. Я въ стыдѣ поникъ головой. Вотъ ужъ осрамился въ глазахъ Мити. А тотъ соображалъ, наморщивъ лобъ
   -- Вотъ что, -- сказалъ онъ рѣшительно, -- ты мальчикъ умный. Тебѣ надо учиться. Я съ тобой займусь.
   Я посмотрѣлъ на него съ удивленьемъ, благодарностью и восхищеньемъ. Меня поразило, что, несмотря на мой научный позоръ, онъ изъ чего-то заключилъ, будто я мальчикъ умный. И восхитило, что онъ обѣщалъ заниматься со мной. Не наука прельстила меня, -- она пока была чужда и ненужна,-- но смутная, радостная надежда, что, значить, Митя будетъ со мной говорить, бывать, водиться.
   Съ трепетомъ вхожу я въ мезонинъ къ Митѣ. Жмусь и подбираю лапы въ опрятненькой комнаткѣ. И смущенъ я, и полонъ благодарнаго умиленья. Дикарь я порядочный былъ, но, главное, у Мити все мнѣ казалось особенно чисто, необыкновенно. Кровать съ бѣлымъ пикейнымъ одѣяломъ, письменный столикъ зеленаго сукна съ тетрадками, книгами, ручками, бронзовой чернильницей, бѣлыя стѣны съ картинками въ рамкахъ, желтый крашеный полъ, сверкающій на солнцѣ, порядокъ и чистота,-- все это меня и давило, и возвышало въ собственныхъ глазахъ. "Допустили, молъ, все-таки"...
   Занятья вначалѣ пошли не совсѣмъ успѣшно. Старался я изо всѣхъ силъ, но такъ какъ занимались мы больше по вечерамъ, а я съ ранняго утра трепался въ магазинѣ, то меня морилъ и укачивалъ сонъ. Я ухмылялся Митѣ и радостно глядѣлъ ему въ ротъ, но въ сонную голову наука шла туго. Митя сердился, строго стучалъ пальцемъ по столу, подражая, можетъ быть, какому-нибудь своему учителю,-- однако, проявлялъ терпѣнье чрезвычайное и бился со мной недѣля за недѣлей. Сталъ я понемножку и читать, и писать, и задачи рѣшать. Но не это важно. Митя разсказывалъ мнѣ о всѣхъ книжкахъ, которыя читалъ, о всемъ, что слышалъ отъ учителей и товарищей, о всемъ, что отпечатлѣвалось въ его дѣтскомъ мозгу. Его развитіе только что начиналось, и онъ взялъ меня, такъ сказать, на духовный буксиръ. И куда дальше онъ ни плылъ, я влекся за нимъ. Это была моя дверка въ культурный міръ. Не знаю, что заставляло его возиться со мной. Кромѣ дружбы, я думаю, лестно было и увлекательно поводырствовать такимъ большимъ, преданнымъ медвѣдемъ, какъ я. Онъ былъ еще совсѣмъ ребенокъ, съ дѣтскимъ голоскомъ, а я уже вытянулся дылдой, и голосъ у меня ломался въ басъ. Читалъ я мало,-- некогда было,-- а черезъ маленькаго профессора постепенно узналъ о всѣхъ лучшихъ писателяхъ, и послѣ, когда уже взрослымъ читалъ ихъ самъ, это были старые знакомцы въ миломъ, наивномъ освѣщеніи двухъ дѣтскихъ воображеній. Пробовалъ Митя въ горячности усердія преподавать мнѣ нѣмецкій и французскій языки, но тутъ я оробѣлъ, и дѣло не пошло. Осталась все-таки тѣнь прикосновенья къ чужимъ мірамъ.
   

VII.

   Въ магазинѣ я подвигался. Семенъ Парфенычъ хоть и благодушный былъ старичекъ, съ румяными щечками, сѣдыми бачками, наивными, сѣрыми глазками, все похохатывалъ да ручки потиралъ,-- но дѣло велъ аккуратно, прижимисто. Въ лавку выходили чуть свѣтъ, запирали въ сумерки, а это лѣтомъ составляло часиковъ шестнадцать. Меня использовалъ хорошо. Платилъ не крупно, а пустилъ вскорѣ за приказчика. Я уже стоялъ за прилавкомъ. На побѣгушки взяли новаго мальчика. Благодарное восхищенье долго у меня держалось. Даже запахъ ситцовъ и суконъ былъ мнѣ пріятенъ, когда утромъ распахивали двери, и затхлый воздухъ магазина обвѣвалъ насъ.
   Да оно, впрочемъ, жилось, ежели съ приказчицкой точки зрѣнія разсудить, недурно. Въ свободныя минуты приказчики сходились у дверей и болтали веселый вздоръ. А главное развлеченье были шашки. Здѣсь торжествовалъ Семенъ Парфенычъ. Садились играть два партнера, а кругомъ сгруживались зрители, вскрикивали, ухали, подзадоривали. Форсъ игроковъ заключался въ томъ, чтобы двигать шашки возможно быстрѣе, ошеломлять противника комбинаціями. Думать не полагалось. Семенъ Парфепычъ отказывался играть, если противникъ задумывался надъ ходомъ.
   -- Ну, началъ высиживать. Этакъ всякій сыграетъ,-- говорилъ онъ презрительно, почти обиженно, и бросалъ игру.
   При быстромъ щелканьи шашекъ шелъ гвалтъ вокругъ доски. Торжествующіе вскрики Семена Парфепыча, злорадныя подзадориванья зрителей, восхищенное кряканье... Публика наслаждалась искренно.
   Кажется, и у меня честолюбіе проснулось впервые на этой игрѣ. Я научился играть быстро и хлестко. Случалось даже побивать самого Семена Парфепыча. И на меня въ корпусѣ стали поглядывать съ гордостью, уваженіемъ инадеждой, какъ на юнаго рыцаря, который поддержитъ славныя традиціи.
   Одинъ изъ приказчиковъ игралъ на гармоникѣ. Сталъ и я поигрывать. Потомъ выписалъ гитару. И музыка, хоть скудненькимъ ручейкомъ, по сладко входила въ душу. Показались у меня усики. Ходили на вечеринки. Были робкія попытки на романы съ модистками... Ну, это все пустое. А вотъ странная вещь: жизнь бѣжала гладко, но не проходилъ страхъ передъ отцомъ. Шарахался попрежнему въ сторону, если встрѣчалъ его на улицѣ. И было на душѣ какое-то смутное чувство вины, что-то нерѣшенное, неразсмотрѣнное, невыполненное. Бѣсило это меня. Отецъ ни разу въ магазинъ не заходилъ, ни разу я его вблизи не видѣлъ, дѣлался я уже взрослымъ человѣкомъ, а была какая-то глупая духовная зависимость. "Да не все ли равно,-- съ досадой думалъ я,-- чужой онъ мнѣ или отецъ. Онъ меня знать не. хочетъ, и я его знать не хочу. Квитъ. Что за вздорные предразсудки". Урезонишь себя, успокоишь -- и вдругъ ночью какая-то печаль подступитъ, чувство глухой вины зашевелится на душѣ, и опять увѣщевай себя сначала.
   Разстраивала меня и мамаша своими несуразными разговорами. Подопретъ рукой щеку, вздыхаетъ, смотритъ на меня горестно, какъ на арестанта, и говоритъ съ унылой безнадежностью:
   -- А то пришелъ бы, поклонился бы отцу въ ножки. Покорился бы. Онъ вонъ все молчитъ, а ужъ знаю я, помнитъ онъ тебя. А, Степочка? Право -- ей-Богу, поклонился бы въ ножки?
   Терплю, терплю и разражаюсь такими же несуразными словами:
   -- Для чего это поклонюсь я въ пожки? Пускай придетъ, мнѣ поклонится въ ножки. Такой же я человѣкъ, какъ и онъ. И ни въ чемъ не виноватъ.
   Она смотритъ на меня съ испугомъ, съ недоумѣньемъ.
   -- Что ты, что ты, Христосъ съ тобой? Да онъ тебѣ отецъ аль нѣтъ?
   -- А, отецъ! Ну, что же теперь? Просилъ я его быть отцомъ?
   Послѣ, конечно, казню себя: для чего съ матерью такимъ языкомъ говорить? Какая она есть, такой ужъ и останется. Жаль мнѣ ее въ сущности было, и заглазно хотѣлось ласковое слово сказать, а встрѣтимся -- опять неумныя слова съ моей стороны. И еще хуже: только увижу, приближается ея унылая фигура, мной ужъ овладѣваетъ безпокойство, раздраженье. Знаю впередъ -- подниметъ на меня печальные, укоряющіе, сожалѣющіе глаза и начнетъ свою пѣсенку:
   -- Въ моленную не ходишь. Чай, поди, ужъ и люди-то осуждаютъ. Зашелъ бы когда. Начилъ то. передъ сномъ кладешь ли?
   Глупо это, а меня ярость начинала колотить. Вѣдь, вотъ, думалъ я, сложилось этакое каменное міросозерцанье и не прошибешь его ничѣмъ. А главное, на меня все посягаютъ. Все права свои заявляютъ. Я ужъ давно отрясъ весь прахъ и въ двадцатый вѣкъ гляжу, а тутъ -- началъ, моленная... Этакъ вотъ, къ примѣру, какой-нибудь звѣрюга вырвется изъ клѣтки, вздохнетъ всей грудью и вдругъ видитъ, что къ нему ласково крадется тюремщикъ съ цѣпью на рукѣ. Такая же тупая ярость должна въ немъ быть, какъ и во мнѣ была.
   

VIII.

   Дождался лестнаго довѣрія. Семенъ Парфенычъ сталъ брать меня въ Нижній на ярмарку. Онъ говорилъ:
   -- Въ тебѣ, Степанъ, честность есть. Ей въ коммерческомъ дѣлѣ большая цѣна. Соблюдай себя.
   Ему-то, конечно, честность моя была на руку! Ну, не въ этомъ дѣло. Поѣздки въ Нижній чѣмъ-то другимъ меня радовали. Отъѣдешь на пароходѣ отъ своего городишки, и вдругъ этакая радостная легкость въ груди, глубоко дышать хочется, смѣяться, размахнуться на лихое дѣло, -- чисто изъ душнаго плѣна вырвался. Конечно, и для развитія толчекъ изрядный. Поѣздишь -- другимъ человѣкомъ дѣлаешься.
   Но тутъ началось раздвоенье. Талантъ приказчика во мнѣ померкнулъ. Увлекся чтеньемъ, подпалъ подъ чары нашихъ лучшихъ писателей. Хороша, прекрасна русская литература, но ужъ очень много въ ней томленья, самоугрыза. Да еще и вотъ что. Классики наши дворяне, и герои въ книгахъ дворяне. Порывовъ много, мечтаній, размышленій большое количество, но и сытости, праздности барственной довольно. Для нашего брата -- самоучки изъ низовъ -- въ русской литературѣ сладкій дурманъ. Тѣломъ живешь въ работѣ, въ грязи, а духомъ витаешь въ барскихъ покояхъ, гдѣ и мысли тонкія, и чувства изощренныя, и порывы смутные, и томленье духа благородное. Душа потихоньку перестраивается на иной ладъ, а жизнь кругомъ прежняя, грубая, пошлая. Глаза-то видятъ,-- даже, пожалуй, съ чрезмѣрной, болѣзненной ясностью,-- а выхода нѣтъ.
   Сталъ я задумываться. Зародилось недовольство. Пришли мысли, что не такъ ужъ весело съ утра до вечера уговаривать покупателей да мѣрять аршиномъ ситцы и сукна, а ночью спать около кухни за перегородкой.
   Митя былъ уже черноусый студентъ. Дружба наша поохладѣла, но все же оставались мы пріятелями. Лѣтомъ частенько бывалъ я въ обществѣ студентовъ, ѣздили на лодкѣ, ходили въ лѣсъ, сидѣли на бульварчикѣ. Участвовалъ я въ спорахъ, прицѣплялся къ ихъ интересамъ, дышалъ ихъ воздухомъ. А утромъ плелся въ магазинъ. И явился стыдъ. Началъ я конфузиться передъ студентами, что я приказчикъ. Они-то относились къ этому просто, а во мнѣ развилось малодушіе. И все пошло довольно криво. Къ студентамъ -- зависть. Плывутъ они куда-то въ широкое, ясное море, а ты тутъ кисни. "А можетъ быть, не глупѣе ихъ..." Къ приказчикамъ народилось пренебреженье, чуть ли не презрѣнье. Раздражала ихъ веселая развязность, форсная манера выгибаться предъ покупателями, вертѣть бедрами при ходьбѣ. Ну, и всякіе пустяки. Портился-то я, а казалось мнѣ, что всѣ эти добрые малые -- пошлякъ на пошлякѣ, глупецъ на глупцѣ. Въ мысляхъ я уже высокомѣрно выдѣлялъ себя изъ ихъ общества. Къ торговлѣ сталъ относиться вяло, брезгливо. Словомъ вырабатывался изъ меня мечтатель или, попросту, порядочный лодырь. Пережилъ я отвратительную зиму. Облѣнился, закисъ, озлобился. Лѣтомъ пріѣхалъ Митя, и какъ-то въ одну изъ добрыхъ минутъ, когда мы бродили съ нимъ вечеркомъ по тихимъ, теплымъ улицамъ, я ему все кучей и выложилъ. Всѣ жалобы, все недовольство, всю тоску. Вышло, вѣроятно, сумбурно, несуразно. Но душа у него была хорошая. Выслушалъ внимательно и задумчиво сказалъ:
   -- Что же, естественное дѣло: надоѣла торговля, займись другимъ.
   -- А чѣмъ же?
   -- Ну, сдѣлайся, напримѣръ, учителемъ.
   Я посмотрѣлъ на него съ ошеломленьемъ.
   -- То есть какъ же это такъ. Какимъ учителемъ?
   -- А какимъ хочешь: сельскимъ, городскимъ. Если, конечно, желанье есть. Или готовься на аттестатъ зрѣлости.
   -- Нѣтъ, постой. Какъ же учителемъ, съ моимъ-то образованьемъ?
   -- Ну, приготовишься, конечно. Сдашь экзаменъ. Не велика трудность.
   У меня натура первобытная: въ нее новое долго не вдолбишь по ужъ если вошло, начинаетъ полыхать пожаромъ. Мысль объ учительствѣ показалась невѣроятной. Черезъ нѣсколько дней она сдѣлалась жаркой мечтой, а мечта перешла въ кипучую дѣятельность. Этотъ годъ былъ у меня лучезарнымъ. Лѣтомъ студенты помогали, зимой одинъ я впился въ учебники. Повеселѣлъ, подобрѣлъ. И торговлей занимался, и въ шашки отщелкивалъ, и приказчики снова оказались добрыми пріятелями. Міръ засіялъ розовымъ цвѣтомъ.
   Ну, экзаменъ сдалъ, студенты похлопотали насчетъ мѣста, и вотъ я въ селѣ педагогомъ.
   

IX.

   Оглядѣлся я въ комнатѣ, и чуть колесомъ не прокатился. Судорогами восторга меня поводило. Своя комната! Я учитель! Ощущенье свободы, счастья и гордости распирало меня. Хотѣлось куда-нибудь побѣжать, похвастаться, разсказать, умилиться, возблагодарить судьбу. Странное созданье человѣкъ! Вырвется изъ клѣтки -- и думаетъ, что нѣтъ свободнѣе его на свѣтѣ. Не видитъ, что попался въ новую клѣтку, что вездѣ его ждетъ клѣтка, и что самъ онъ себѣ клѣтка...
   Учительство казалось мнѣ перевоплощеньемъ. Міръ другой, иные интересы. Общество: докторъ, священникъ, ветеринарный врачъ, учителя, учительницы. Сидишь иной разъ у доктора за чаемъ. Книги, газеты вокругъ, на рояли кто-нибудь бренчитъ, говорятъ объ умномъ, и вдругъ теплая волна довольства, изумленія, благодарности пробѣжитъ по тѣлу. Я ли это? Степка ли вахлакъ, который недавно, розиня ротъ, съ чайникомъ за водой бѣгалъ! Или сидишь въ классѣ, поучаешь мальчугановъ, и нечаянно осклабишься: вспомнится, давно ли самъ-то уставомъ каракули выводилъ! А теперь учу!.. Долго во мнѣ эта теплая гордость какъ живая была. Еще недавно, прошлый годъ, сидимъ на курсахъ, чинно слушаемъ столичнаго лектора, и вдругъ я въ самую серьезную, напряженную минуту ухмыляюсь во весь ротъ.
   -- Ты что? Ты что?-- торопливо спрашиваетъ сосѣдъ и ревниво смотритъ на лектора, на товарищей, боясь, не пропустилъ ли онъ чего-нибудь смѣшного. А у меня сердце въ умиленьи грѣется. Смотрю на себя, на мужиковатыя лица учителей и думаю: "Живемъ, полземъ съ низовъ-то..."
   Являлся иногда во снѣ отецъ, въ обстановкѣ несуразной. Занимаюсь будто бы въ классѣ и вижу въ окно, идетъ черезъ дворъ, нахлобучивъ картузъ на сѣдыя кудри, тятяша, глаза его хмуро поблескиваютъ подъ кустиками бровей -- и меня охватываетъ дѣтскій, малодушный страхъ. Я бѣгаю глазами по партамъ, ищу, куда бы спрятаться. Или ѣду, будто бы, въ тарантасѣ съ докторомъ и говоримъ мы о Чеховѣ, а навстрѣчу по дорогѣ двигается, глядя въ землю, отецъ. И я соскакиваю съ тарантаса; стыдно передъ докторомъ, но страхъ гонитъ меня въ переулокъ, бѣгу, обливаясь потомъ.
   Проснешься, качаешь въ недоумѣніи головой. Въ новой обстановкѣ родитель былъ неумѣстенъ и нестрашенъ. На яву о немъ я почти не вспоминалъ. Живетъ гдѣ-то -- и пускай живетъ. Но изрѣдка послѣ глупыхъ сновидѣній я размышлялъ: "Что за странные сны? Неужели такъ живучи дѣтскіе страхи? Или тутъ дѣло глубже, и какая-то тайна передается изъ крови въ кровь?"
   Мысль о наслѣдственности меня занимала. Я -- бѣлый, въ мать. Но старухи недаромъ говорили, что лобикъ и бровки у меня отцовскіе. Однако, нисколько не желалъ я быть похожимъ ни на мать, ни на отца. Не хочу быть унылымъ и безвольнымъ, какъ мамаша, не хочу быть мрачнымъ фанатикомъ, какъ мой батюшка. Хочу быть самимъ собой, идти по своей дорожкѣ. А можно ли? А вдругъ въ крови переданы, предназначены всѣ склонности? А сверхъ того, развѣ я знаю, что за человѣкъ мой родитель? Темная загадка. Ничего о немъ не знаю. О чемъ онъ думалъ всю жизнь за своими хмурыми бровями? Что любилъ, кого ненавидѣлъ?
   Эти заботы, говорю я, были изрѣдка, какъ облачки на голубомъ небѣ. Въ каникулы ѣздилъ я въ Питеръ, въ Крымъ, на курсы. И дивился прежнему плѣну, своему испугу, своей слѣпотѣ. Ну, чего держался когтями за какое-то жалкое мѣстишко? Теперь мнѣ казалось, въ гордомъ преувеличеньи силъ, что смогу достигнуть чего угодно и устроить жизнь по любому желанію. Не захочу въ селѣ, переѣду въ городъ, въ столицу, буду жить или учиться, займусь музыкой, а главное, свободенъ и счастливъ, какъ птица.
   Въ городокъ свой пріѣзжалъ я неохотно. Душно, уныло, и все напоминало о прежнемъ Степкѣ. Снималъ я горенку. Заходила сюда мамаша. На новую жизнь мою смотрѣла она съ печальнымъ, молчаливымъ осужденьемъ. Я ее, конечно, не убѣждалъ. Разговоръ у насъ былъ несложный: повздыхаетъ, помолчитъ и уйдетъ. Жаль ее, но языка поговорить съ ней у меня не находилось.
   А въ прошломъ году поднесла она мнѣ сюрпризъ. Долго глядѣла на меня робкими, просящими глазами и сказала:
   -- Поминать сталъ. Во снѣ этакъ заговоритъ-заговоритъ да какъ вскрикнетъ: "Степанъ! Гдѣ Степанъ?" Почесть, кажнюю ночь этакъ. А днемъ молчитъ. Боюсь ужъ я съ нимъ заговаривать. А забѣжалъ бы, Степочка? А? Знаешь вѣдь гордость-то его. Не переломитъ онъ себя. Зайди-ка, Степочка!
   -- Не къ чему мнѣ заходить,-- сердито отвѣтилъ я,-- пускай, ежели хочетъ, самъ придетъ. А мнѣ онъ не нуженъ.
   -- То-то вотъ, гордость-то въ васъ обоихъ...-- повздыхала мамаша и поплелась домой.
   А я остался обозленный и напуганный. Что-то шевельнулось у меня внутри, тяжелое, живое. И мнѣ показалось, что давно я боялся этого: а вдругъ отецъ втайнѣ страдаетъ? Вотъ еще ниточка, которую не оборвешь, не обрѣжешь. Хотѣлось поскорѣе заглушить, подавить, забыть глухое чувство, которое гдѣ-то на днѣ души поднимало голову. Было оно похоже на отдаленную, тонкую, ноющую жалость, и она къ чему-то призывала, въ чемъ-то смутно укоряла.
   Я поспѣшно уѣхалъ въ село.
   

X.

   Мрачный, заспанный лакей, смѣнившій фракъ на помятый, попачканный пиджакъ, пришелъ и забралъ чайную посуду. Спутникъ переждалъ, пока звякающій стаканами оффиціантъ, уйдетъ виновато вглядѣлся въ мое отяжелѣвшее отъ сонливости лицо и просительно сказалъ:
   -- Утомились отъ моей болтовни? Что же, спать теперь?
   На лицѣ его было такое явное желаніе продолжить разсказъ и такъ онъ ходилъ ходенемъ отъ нараставшаго возбужденія, что я произнесъ, насколько сумѣлъ, дружелюбно:
   -- Немножко дремлется, но мнѣ очень хочется дослушать васъ.
   -- Теперь скоро,-- торопливо подхватилъ спутникъ и быстро продолжалъ:-- Ну, такъ вотъ. На селѣ я встряхнулся. Лестное ощущеніе учительскаго положенія все еще грѣло душу. А все же было какое-то осеннее дыханьице, какой-то холодокъ, какая-то тѣнь. Оглядывался вокругъ я не съ прежнимъ восторгомъ. Однако, занимался усердно. Общество сельской интеллигенціи было пріятно. Зима пробѣжала быстро.
   Изрѣдка бывали нехорошіе сны: видѣлъ я отца съ тѣмъ мучительнымъ выраженіемъ, которое когда-то подсмотрѣлъ у него въ ночной молитвѣ. Тоскующій взглядъ изъ-подъ лохматыхъ, сѣдыхъ бровей направленъ вверхъ, губы судорожно шепчутъ и не могутъ сказать какихъ-то словъ, лицо кривится въ напряженномъ желаніи заплакать, и нѣтъ слезъ ни въ воспаленныхъ глазахъ, ни на старческихъ щекахъ...
   Это видѣніе терзало меня во снѣ тяжелой тревогой, но утромъ вспоминалось блѣдно, и я быстро, настойчиво отгонялъ тѣни ночного кошмара.
   Весной получилъ я приглашеніе отъ Мити. Онъ поступилъ инженеромъ на заводъ вблизи Петербурга и звалъ меня провести у него лѣто. Очень обрадовался я. Мутило меня отъ мысли ѣхать въ родной городишко.
   Круглый день Митя былъ занятъ. Горѣлъ юнымъ усердіемъ, и усталость не угнетала его, а дѣлала окрыленнымъ, милымъ. По вечерамъ же его морило сномъ, и въ городъ онъ ѣздилъ рѣдко, неохотно. Былъ я, значитъ, предоставленъ себѣ, свободнаго времени оказалась уйма. Каждый день садился я на паровикъ и катилъ въ Петербургъ. Исколесилъ его вдоль и поперекъ. Сначала показался онъ смраднымъ, холоднымъ, враждебнымъ. Грохотъ и судорожная суета кружили голову. А потомъ затянулся. Не музеи, не театры, а самъ городъ плѣнилъ. Какая-то тревожная, подмывающая радость пронизывала, когда ходилъ я по широкимъ троттуарамъ среди перекрестныхъ волнъ бѣгущей толпы и когда все кругомъ звенѣло, громыхало, мчалось. Какъ будто попадалъ я въ сѣть сгущеннаго электричества, и оно перекатываюсь черезъ меня, встряхивало, перестраивало. Сталъ я быстрѣе ходить, скорѣе соображать, сжатѣе говорить. Чувствовалось, что медленный, вахлацкій темпъ жизни, привычный для провинціи, столица осмѣетъ и отброситъ. Кое съ кѣмъ Митя познакомилъ меня. Люди не Богъ знаетъ какой высокой марки, но куда же нашимъ медвѣдямъ изъ провинціи. Понимаютъ съ полуслова, съ намека, рѣчь быстрая, гибкая. Иль ужъ такъ мнѣ казалось? Былъ я въ восхищеніи. Центръ жизни. Литература, политика, музыка, наука -- все подъ рукой, и все кажется доступнымъ. "Вотъ ужъ правда, въ Петербургѣ прямо изъ воздуха дышешь идеями'" -- вспоминалъ я чью-то фразу. Помелькивала мысль: "А чего бы мнѣ не переѣхать сюда?" Думалось такъ въ видѣ пока удалой мечты.
   Возвратился въ село. Убого показалось. Съ удивленьемъ, словно въ первый разъ, увидѣлъ, что квартира у меня у пылая, оголенная. И кругомъ печально: черныя, кривыя избы, пустынная, грязная улица, натужныя, медленныя рѣчи обитателей. Рисовались въ памяти, прикрашенныя воспоминаньемъ, паркетныя улицы Петербурга, нарядная толпа, дворцы, гранитныя набережныя, непрерывное сверканье жизни. Вяло потянулись школьные дни. Мальчишки -- горластые, грязные. Въ свободные часы некуда дѣваться отъ пустоты и мертвенной тишины. А потомъ, зналъ я, придутъ темные осенніе вечера, будетъ хлестать въ окна дождь, завывать вѣтеръ, на улицѣ чернильная темь, вязкая грязь. И одинъ, одинъ... Тоска хватала сердце. "Уѣду!" -- подумалъ я, сначала въ видѣ вызова кому-то. И каждый день стала долбить мысль: "Уѣхать, уѣхать"... Провелъ нѣсколько безсонныхъ ночей и рѣшилъ: уѣду. Проживу до святокъ, сдамъ школу и маршъ въ Петербургъ. Планы были туманны, но это и было увлекательно. Зажить совсѣмъ по новому, ковать жизнь сначала. Хорошо!..
   Еще въ Петербургѣ стороной дошло до меня извѣстіе, что отецъ сильно боленъ. Скользнуло мимо и забылось. Я въ селѣ я такъ увлекся мечтами о переѣздѣ въ Питеръ, что совсѣмъ не оглядывался назадъ. Было такое смутное, пріятное ощущенье, что вотъ поѣду я все дальше и дальше въ широкое море, а тамъ гдѣ-то на маленькомъ островѣ, далеко позади, останутся нудные, ненужные люди. Пускай живутъ, какъ хотятъ. Я не мѣшаю имъ, и мнѣ пусть не мѣшаютъ. Прощайте.
   И вдругъ получаю глупое письмо. Должно быть, писалъ какой-то солдатъ-грамотей:
   "Любезному нашему сыночку посылаемъ низкій поклонъ и уваженіе. А еще сообщаемъ вамъ, дорогой сынъ Степанъ Гаврилычъ, что родитель вашъ очень нездоровы. Съ постели не встаетъ и очень задыхаться сталъ. Не иначе какъ нужно ждать кончины въ самомъ непродолжительномъ будущемъ. Очень вашъ папаша по ночамъ тоскуетъ, бредитъ и все восклицаетъ: "Степанъ! Степана позовите Гдѣ Степанъ?" Непремѣнно пріѣзжайте, сыночекъ. Насущно необходимо передъ смертнымъ часомъ проститься съ родителемъ вашимъ и принять послѣднее благословеніе. Пріѣзжай, Степочка, поторопись. Не знай ужъ, застанешь-ли. Съ часу на часъ ждемъ, не померъ бы".
   Прочитавъ я. Съ раздраженьемъ, съ ожесточеньемъ подумалъ: "Не поѣду. Вотъ еще!" А въ душѣ навалилась тяжесть. Душно, мутно, тошно. Вышелъ на улицу, прошелъ за околицу. Вѣтеръ тянетъ черезъ поле, холодный, унылый,-- осенью дышетъ. Земля взмокшая, несчастная. Срѣзанное жнивье желтѣетъ щетиной. Вдаль волнами уходятъ пологіе холмы, и мутное небо на горизонтѣ придавило землю. Пусто, холодно, безрадостно. Тоска. "И чего это нельзя жить мало-мальски свободно,-- хмуро размышлялъ я,-- завязано все какими-то несуразными узлами. Мало ли людей на свѣтѣ сейчасъ хвораютъ и умираютъ, а никто же не требуетъ, чтобы я къ нимъ скакалъ. А вотъ помираетъ мрачный незнакомецъ, который считается моимъ отцомъ, и нельзя не ѣхать. Еще-бы! И люди осудятъ, и у самого на душѣ малодушіе. Не хочешь, да поѣдешь".
   Постоялъ, постоялъ на вѣтру и пошелъ домой, удрученный, придавленный, покорный какой-то чужой силѣ.
   Бросилъ школу, съ дороги послалъ бумагу начальству, что-де такъ и такъ, никакъ нельзя, дня на три, на четыре отлучусь.
   

XI.

   И вотъ вхожу я въ отчій домъ, откуда парнишкой сбѣжалъ. Все по старому, все на прежнемъ мѣстѣ, и воздухъ тотъ же, затхлый, унылый. Только стало все какъ будто ниже, потемнѣло, покривилось. И самъ я большой, неумѣстный здѣсь. И странное чувство: будто въ этомъ домѣ жилъ не я, а какой-то другой мальчикъ, о которомъ прочиталъ я въ книжкѣ. А мнѣ, настоящему, неловко. Мать низко кланяется и смотритъ на меня замученными глазами. Побѣлѣла, постарѣла, ссохлась, жалостно потопѣла. Измоталась, должно быть, за послѣдній годъ съ больнымъ отцомъ. Со стѣсненнымъ сердцемъ я цѣлую ее въ сухенькія губы.
   -- Ну, какъ?-- спрашиваю неопредѣленно.
   Она морщитъ старенькое лицо, тихонько всхлипываетъ и киваетъ головой въ сторону спальни.
   Съ неловкимъ чувствомъ, словно кого-то въ чемъ обманываю, подхожу къ постели. Въ темнотѣ слышенъ частый-частый хрипъ, какъ будто человѣкъ вбѣжалъ только что въ крутую гору и не можетъ отдышаться. Двѣ темныхъ старушки подскочили и стали поднимать старика. Хрипы усилились. Бѣлый, изможденный сѣлъ онъ на постели. Голова падала на костлявую, волосатую грудь въ незастегнутой бѣлой рубахѣ. Сѣдые волосики прилипли къ впалымъ, окостенѣвшимъ вискамъ. Судорожно кашлялъ, и въ груди клокотало, хрипѣло съ такой поспѣшностью, какъ будто торопилось поскорѣе кончить и оборвать. Онъ взмахивалъ непослушной, слабой головой, чтобы взглянуть изъ-подъ сѣдыхъ, нависшихъ бровей на меня. Наконецъ, взглянулъ, и я увидѣлъ измученные, усталые, равнодушные глаза. Онъ не удивился, не выказалъ никакихъ чувствъ. Мутное облако то застилало, то пріоткрывало тоскующій, апатичный взглядъ. Видимо, болѣзнь дотого измаяла и затрясла его, что уже ничего не оставалось въ изсохшемъ тѣлѣ, кромѣ желанья конца и покоя. Съ тяжелымъ чувствомъ безпомощности и своей ненужности глядѣлъ я на него. Онъ измученно взглянулъ на меня и среди частаго, прерывистаго дыханья отрывисто, задыхаясь, сказанъ:
   -- Не носи... Степанъ... шляпу...
   И снова муть застлала глаза, голова повисла, частый хрипъ вылеталъ изъ горла, а въ груди клокотало, колотилось...
   -- Ну, ладно, ладно...-- бормоталъ я, не зная, что сказать, и помогъ старухамъ уложить старика на подушку. Онѣ суетились, доставали безполезное питье и лили съ ложки въ ротъ больного.
   Ясно было, старикъ умиралъ. Потолкался я въ комнатахъ. Отъ кислаго, больного, спертаго воздуха давило въ вискахъ. Вышелъ я и тихо побрелъ по улицамъ. Тускло, пусто на душѣ. Ненуженъ и безъ смысла мой пріѣздъ. Или нуженъ, но я не въ состояніи найти вѣрный тонъ? "Не носи, Степанъ, шляпу",-- вотъ и все, что нашлось сказать у отца. А у меня и вовсе ничего не нашлось... "Не поси шляпу,-- вяло и горько размышлялъ я,-- должно быть глядѣлъ онъ на меня въ эти годы при рѣдкихъ встрѣчахъ на улицѣ, видѣлъ, что я одѣваюсь не такъ, говорю не такъ, живу не такъ, и все это смутно символизировалось для него въ видѣ еретической, грѣховной шляпы на головѣ сына. Что же, въ этой фразѣ есть смыслъ. Послѣдній завѣтъ, послѣдняя мольба. "Не поси шляпу", раскайся, брось свою жизнь, заживи по-нашему. Охо-хо"...
   Длинный былъ день. Не зналъ, куда себя дѣвать. Сидѣлъ на бульварчикѣ. Холодно. Желтые листья сыпались съ деревьевъ. По небу неслись низкія, сѣрыя облака. Волга вздулась, потемнѣла, сердито поблескивала пѣной на гребняхъ бѣляковъ-валовъ.
   Къ вечеру приплелся домой. Ежился, кряхтѣлъ внутренно. Попалъ въ глупое, тяжелое, натянутое, безвыходное положенье; не могу ни слова сказать, ни жеста соотвѣтствующаго сдѣлать. Горѣли лампадки передъ образами, лампа тускло освѣщала пустой столъ съ бѣлой скатертью. Мать и двѣ старухи въ покорномъ ожиданьи сидѣли, свѣса головы, молчаливо вздыхая. Я загляну ль въ спальню. Короткіе, частые хрипы высоко поднимали грудь, прикрытую краснымъ стеганымъ одѣяломъ. Отецъ дышалъ верхушкой легкихъ, и не дышалъ, а быстро-быстро додышивалъ. Глаза были закрыты, ротъ безпомощно открытъ.
   -- Отходитъ никакъ,-- жалостливо прошептала позади меня старуха,-- измаялся сердешный.
   Постоялъ я, вздохнулъ, отошелъ. Куда себя дѣть? Мать, казалось мнѣ, смотрѣла на меня печальными, укорительными глазами. Она собрала ужинъ. Дико было ѣсть рядомъ съ умирающимъ. Ну, и все-таки, хоть кое-какъ, хоть съ мутью на душѣ, а поужиналъ. Постелили мнѣ постель въ горницѣ на полу. И все я самъ себѣ казался непріятной, лишней подробностью въ этомъ домѣ. "А что-же дѣлать?-- оправдывался я внутренно,-- ничего же не могу сдѣлать. Полежу". Прилегъ, не раздѣваясь, и заснулъ тяжелымъ сномъ.
   

XII.

   Проснулся отъ слабаго расталкиванья. Близко наклонилось блѣдное лицо матери.
   -- Встань, Степочка. Померъ,-- тихо сказала она, и въ сухихъ глазахъ ея была замученная покорность.
   Я поднялся, подошелъ къ спальнѣ. На кровати было тихо. Неподвижно, вытянувшись подъ одѣяломъ, лежалъ отецъ. Смотрѣлъ я и не зналъ, зачѣмъ смотрю, и казался я себѣ опустошеннымъ, тяжелымъ, ненужнымъ. Или не слѣдовало быть тутъ, или требовалось держать себя по иному -- а какъ, я не зналъ, не умѣлъ и не хотѣлъ. Холодное упрямство засѣло во мнѣ.
   Ну, поднялась обычная похоронная суетня. Явились обмывальщицы, раздалось протяжное, унылое надгробное чтенье. Мутный разсвѣтъ глядѣлъ въ окно.
   Весь этотъ день скитался я по улицамъ. "Ну, что-же,-- говорилъ я самъ съ собой,-- надо, можетъ быть, пожалѣть, смягчиться. По чѣмъ же я виноватъ, если у меня внутри пусто, холодно. Чужой человѣкъ померъ. Зачѣмъ притворяться"? И все же въ душѣ лежалъ какой-то грузный камень.
   Какъ на грѣхъ всѣ рѣшительно, встрѣчные и поперечные, начинали въ этотъ день одинъ и тотъ же разговоръ. Идетъ, напримѣръ, казначей. Обыкновенный чинуша, сухой старичекъ, отъ моей жизни безмѣрно далекій. А все же долгомъ считаетъ сдѣлать сочувственное лицо и спросить:
   -- У васъ, слышалъ я, батюшка очень нездоровъ. Ну, что-же, поправляется?
   -- Умеръ,-- коротко говорю я и спокойно на него гляжу.
   Онъ теряется, недоумѣло глядитъ на меня, жуетъ губами, несвязно лепечетъ:
   -- Да-съ... Умеръ?.. Да, это, конечно... Ну, что же, всѣ мы... Не падайте духомъ... Очень вамъ жаль папашу?
   Я пожимаю плечами, мычу неопредѣленно, поднимаю шляпу и отхожу. А онъ смотритъ вслѣдъ удивленно, съ осужденьемъ. Ну, конечно, надо было сказать нѣсколько обязательныхъ, жалкихъ словъ. А то, вѣдь, я почти оскорбилъ старичка.
   И вотъ этакъ всѣ. Каждый покачаетъ сочувственно головой, устроитъ грустное лицо и непремѣнно спроситъ:
   -- Жаль вамъ отца? Ну, что же дѣлать...
   Роднѣ своей, знакомымъ попроще я ничего не отвѣчалъ, но пріятелямъ-интеллигентамъ пробовалъ объяснять:
   -- А что такое -- жаль? Вѣдь, это слово два смысла имѣетъ. Или жаль человѣка, съ которымъ случилось плохое, или жаль себя, если покидаетъ близкій, нужный человѣкъ. Оба смысла здѣсь не подходятъ. Жалѣть отца за него самого я не могу, потому что не знаю, хуже или лучше ему отъ перехода въ другую жизнь. Себя жалѣть тоже не могу, потому что ушелъ человѣкъ далекій, чуждый мнѣ.
   Пріятели слушали, говорили "м-да" и отводили глаза въ сторону, какъ будто я развивалъ мысли, отъ которыхъ дѣлалось неловко за меня.
   "А что,-- думалъ я,-- взять да и ляпнуть вамъ на чистоту; очень, молъ, радъ я, что умеръ человѣкъ, который былъ тяжестью въ моей жизни. То-то шатнулись бы. Нѣтъ, нельзя говорить правду".
   Самому мнѣ отъ этой правды было невесело. Тяжелая пустота залегла внутри. Да и что такое правда? Съ развѣтвленьями она, и всю ее пучкомъ не уцѣпишь...
   Пришелъ домой къ вечеру. Въ горницѣ на столѣ воздвигался гробъ, свѣчи вокругъ горѣли, и лицо отца выдавалось острымъ профилемъ. Какіе-то люди входили, выходили, молча, безшумно крестились, клали низкіе поклоны, вздыхали. Постоялъ я, вышелъ на крыльцо. Темная, холодная ночь висѣла надъ дворомъ. Черными нятнамы рисовались въ глубинѣ двора амбаръ, сарай, погребица. Вернулся въ горницу, поглядѣлъ на мерцающія свѣчи, на безшумныхъ людей. Снова вышелъ на крыльцо. Плохо, когда чувствуешь себя ненужнымъ, непріятнымъ, и не знаешь, куда приткнуться. Глядѣлъ я съ крыльца, засунувъ руки въ карманы брюкъ, на темное, беззвѣздное небо, и, какъ на небѣ нельзя было разглядѣть, есть облака или нѣтъ, такъ и въ головѣ ползли не мысли, а тяжелая, тягучая муть.
   Вышелъ кто-то изъ дому и молча сталъ около меня. Мамаша, оказывается. И вотъ какую вещь поднесла мнѣ кроткая, унылая старушка. Тихонько притронулась къ рукаву и печальнымъ, слабымъ голоскомъ, съ глубокими вздохами сказала:
   -- Пріѣхать бы тебѣ, Степочка, пораньше. Мучился какъ отецъ-то. Никакъ больше году. Сна покойнаго не зналъ. Кажню ночь, почесть: почнетъ-почнетъ говорить, шибко, не разберешь, да жалостно этакъ. А вдругъ и закричитъ: "Степана позовите! Гдѣ Степанъ?" И этакъ потомъ въ родѣ какъ захлебнется, заплачетъ. А днемъ ходитъ темный весь, на всяко слово молчитъ. Охъ, Степочка, черезъ тебя ему Богъ вѣку сократилъ.
   Помолчала и тихонько, печально, съ покорнымъ убѣжденіемъ добавила:
   -- На твоей душѣ, Степа, смерть-то его.
   Вздохнула прерывисто и поплелась въ избу.
   Я молча глядѣлъ на темный дворъ. Дрогнуло во мнѣ отъ словъ матери, холодной тоской зажало сердце, но я сейчасъ же придавилъ, отбросилъ это. Раздраженно, и раздувая раздраженье, я думалъ: "Этого еще не доставало! Совсѣмъ въ преступника хотятъ превратить..." Долго стоялъ на крыльцѣ, продрогъ, и вошелъ въ горницу упрямый.
   Людей не было, свѣчи погасили. Лампадка краснѣлась въ углу передъ темными ликами. Полумракъ прикрывалъ покойника на столѣ. Я раздѣлся и легъ на свою постилку за перегородкой. Было тихо. Спали всѣ или ушли, но казалось, что домъ опустѣлъ. Я даже не зналъ, здѣсь ли мать, или сердобольныя старушки увели ее куда-нибудь къ сосѣдямъ. Дѣтскіе страхи глядѣли на меня откуда-то издали. Мысли какія-то въ ожиданіи толпились поодаль. Напрягая волю, я запиралъ себя со всѣхъ сторонъ. Нельзя ни думать, ни давать ходъ воображенью. Рядомъ лежитъ мертвый отецъ. Не давай себѣ хоть краешкомъ мысли вспомнить, что ты можешь напугаться. И съ холодной гордостью я чувствовалъ, что крѣпко заперъ себя; въ душѣ пусто, ни одна мысль, ни одинъ образъ не ворвутся. Отдаленнымъ инстинктомъ чувствовалось, что если хоть одна искорка влетитъ внутрь, то начнется пожаръ, тряска нервовъ до истерики. Вся воля направлена была на одно: заснуть. И я заснулъ глубокимъ, тяжелымъ сномъ безъ сновидѣній, безъ пробужденій.
   

XIII.

   Было свѣтло, когда я проснулся. Въ домѣ ходили, говорили, суетились. Пришли уставщики съ масляными волосами, остриженными въ кружало; набрались старухи, старики, родня и знакомые. Всѣ они плавно, торжественно дѣлали общее, нужное, несомнѣнное для нихъ дѣло. Пѣли, кадили, читали. И потомъ ужасный обрядъ прощанья. Всѣ подходили, крестились и просто, съ мирной печалью на лицѣ, цѣловали умершаго въ губы. И я подошелъ, неловко перекрестился, нагнулся надъ лицомъ покойника. Кажется, пообѣщай мнѣ въ эту минуту неслыханную награду, я не рѣшился бы приложиться къ трупу губами. Я сдѣлалъ видъ, что прикоснулся, и близко, остро разглядѣлъ строгое, впалое лицо старика, потемнѣлое, синеватое, съ какой-то мѣловой запыленностью въ морщинистыхъ складкахъ.
   Медленно шла процессія по улицамъ. Минутами мерещилось мнѣ, что двигается средневѣковое шествіе, и я случайный, праздный зритель. И, конечно, со своей шляпой и бритымъ подбородкомъ я былъ чужой, ненужный въ этой слитой толпѣ. Меня молча допускали здѣсь, какъ случайнаго сына ихъ старика. Вѣтеръ хлесталъ въ лицо, раздувалъ темные платки на старухахъ, полы кафтановъ у стариковъ и уставщиковъ. Пѣли протяжное, древнее, старообрядческое "Святый Боже"... Вѣковая тоска, неутѣшная скорбь звучала въ гнусливомъ, хрипучемъ, искреннемъ пѣніи.
   Издали видѣлъ я мать. Блѣдное лицо ея безъ слезъ глядѣло впередъ. Шла она легонькой, старческой походкой, худенькая, шаткая, какая-то летучая. Она какъ будто ничего не видѣла, и хотя на лицѣ ея не было никакихъ проявленій горя, вся она казалась обвѣянной печалью, покорной, безвыходной.
   Держался я въ сторонкѣ, позади. Со мной, впрочемъ, не заговаривали. Съ томительной пустотой ждалъ я конца и упрямо держалъ себя въ холодномъ, безразличномъ спокойствіи. Надъ могилой цѣли, кадили. Сѣдой старичекъ читать евангеліе. Я стоялъ у края могилы. Старичекъ почему-то заплакалъ въ серединѣ евангелія. Тоненькій голосъ его плаксиво задрожалъ въ четкомъ осеннемъ воздухѣ. И я увидѣлъ, что у нѣсколькихъ стариковъ и старухъ покатились по лицу слезы. Въ душѣ у меня какъ бы щелкнула задвижка. Слезы подошли къ глазамъ. Я быстро подавилъ ихъ и крѣпко заперъ себя. "Нечего поддаваться стадному гипнозу",-- думалъ я и спокойными, холодными глазами глядѣлъ на толпу.
   Спустили на полотенцахъ гробъ въ темную, сырую яму; глухо застучала земля, закидали, заровняли. Толпа медленно поплыла съ кладбища съ тихими, сдержанными разговорами. Исполнили долгъ, были довольны. Теперь шли въ домъ покойника, гдѣ, по странному обычаю, будутъ много и долго ѣсть сладкую, жирную пищу. Я считалъ свое участіе законченнымъ и пошелъ бродить по городу. Мнѣ казалось, что нужно еще о чемъ-то сильно поразмышлять, но усталая неохота вязала мысль. "Ну, вотъ и кончилось",-- вяло думалъ я. Кончикомъ души былъ я доволенъ, что выдержалъ себя, не далъ чему-то вторгнуться внутрь. Чему? Не было охоты разбираться. Былъ я логиченъ въ своихъ поступкахъ и, кажется, искрененъ, правдивъ. Осталась тоскливая муть на душѣ, -- ну, пройдетъ. Ходилъ я по улицамъ, и плелось за мной пустое одиночество. "Нѣтъ,-- встряхивался я,-- не нуженъ я въ этомъ городѣ, чужой, лишній. Поскорѣе уѣхать".
   Зашелъ домой, простился съ матерью, которая качалась отъ усталости. Сказалъ ей, что никакъ нельзя, школа брошена. Она не удерживала. Устало, безнадежно посмотрѣла и грустно сказала: к.
   -- Ну, прощай, Степочка. Поѣзжай, коль надо.
   Отряхнулся я и сморщился, когда вышелъ изъ этого дома. Подступило что-то и щипнуло за сердце. Нѣтъ, не надо. Иду на свою дорогу. Буду логичнымъ. Я имъ ненуженъ, они мнѣ ненужны. Вернуться въ этотъ старый, затхлый міръ не могу и не желаю. Они за мной не пойдутъ. Кажется, просто. Зашелъ я въ домъ Семена Парфеныча, простился съ ними, захватилъ свою гитару,-- она оставалась у приказчика съ прошлаго лѣта,-- и ѣду вотъ домой. То-есть не домой, а въ школу.
   

XIV.

   -- Ну, теперь спать, спать!-- заторопился спутникъ,-- заморилъ я васъ совершенно. Простите.
   Онъ глядѣлъ на меня смущенно, виновато и благодарно. Казалось, что далеко еще не все онъ сказалъ и ловилъ нити какихъ-то мыслей, но уже не рѣшался утруждать меня разговоромъ. Взволнованно пересаживался нѣсколько разъ на стулѣ, потомъ развернулъ узелокъ съ подушкой и устроилъ постель, вернулся снова къ столу и съ безпокойнымъ вопросомъ въ глазахъ слѣдилъ за мной. Я чувствовалъ, что слѣдуетъ поощрить его, и онъ доскажетъ свои мысли. Но глаза слипались отъ сна. "Завтра договоримъ",-- успокоительно подумалъ я и улегся на диванчикѣ.
   Въ полуснѣ слышалъ я, какъ спутникъ побренчалъ на гитарѣ, прошелся раза два, потомъ затихъ и, должно быть, легъ. Видѣлъ я въ дремотномъ туманѣ, что въ дверь просунулась рука лакея въ бѣлой рубахѣ и, щелкнувъ, потушила люстру, оставивъ одну лампочку. Пароходъ трясся. Гдѣ-то глухо рокотала машина. Сверху било волнами въ борта, временами взвывалъ и повизгивалъ вѣтеръ.
   Уже засыпая, я смутно различилъ, что спутникъ мой поднялся, прислушался, постоялъ и сталъ ходить по своему проходу. Потомъ перешелъ за мою сторону и на ципочкахъ прокрадся мимо меня, заглядывая на мое лицо. "Чего онъ бродитъ?" -- лѣниво подумалъ я. Глаза слѣпились, и я заснулъ.
   Проснулся сразу, напуганный: кто-то закричачъ и вцѣпился въ мое плечо. Ко мнѣ наклонилось блѣдное лицо, съ бѣлыми бровями, расширенными глазами.
   -- Извините, ради Бога, -- лепеталъ, заикаясь, спутникъ. Глухой басовъ его дрожалъ, срывался:-- нечаянно, непроизвольно разбудилъ васъ. Нервы разыгрались. Этотъ вѣтеръ... воетъ, хлещетъ.
   Снаружи бухало, подвываю, хлестало.
   -- Спите, пожалуйста, -- торопливо говорилъ спутникъ,-- разрѣшите только возлѣ васъ посидѣть.
   Онъ придвинулъ стулъ и сѣлъ въ изголовья. Я улегся, закрылъ глаза. Сонъ былъ вспугнутъ. Странное смѣшенье тишины и хаоса звуковъ. Въ каютѣ мирно, а за стѣнами возня, удары, грохотъ, взвизги, стоны. Напряженное ухо ловило сотни оттѣнковъ стихійнаго гама. Будто на пароходъ съ обоихъ бортовъ бросались полчища ночныхъ существъ, и всѣ они вскрикивали, взвизгивали, ухали, злобно стонали. Пароходъ дрожалъ, кряхтѣлъ. Онъ, кажется, не очень надѣялся на свою прочность и съ осторожностью прыгалъ съ волны на волну.
   Спутникъ стукнулъ стуломъ. Я пріоткрылъ глаза. Онъ привсталъ и. согнувшись, тревожно слушалъ. Досадливо крякнулъ, укоризненно тряхнулъ головой и, тихонько отодвинувъ стулъ, медленно, на ципочкахъ сталъ прохаживаться мимо меня. Возня, уханье, взвизги то стихали, то съ наростающимъ воемъ раздавались надъ нашими головами. Не спалось. Съ любопытствомъ поглядывалъ я на спутника. Онъ, видимо, считалъ меня спящимъ. Замѣтная тревога охватывала его. Онъ останавливайся, вслушивался, вновь принимался бродить, опять останавливался, поглядывая на круглыя окошки. Иногда подходилъ и пытливо вглядывался въ мое лицо. Я закрывалъ глаза. Мнѣ казалось, что рука его поднималась, чтобы потрогать меня,-- не рѣшался, отходилъ.
   Вдругъ съ воемъ и визгомъ что-то ударилось въ окно, брызнули холодныя капли въ лицо, порывъ сырого вѣтра засвисталъ надъ головой. Кто-то дико вскрикнулъ и схватилъ меня за руку.
   -- Проснитесь! Проснитесь! Боже мой, что такое!..-- кричалъ мой спутникъ, трясясь и цѣпкими пальцами сжимая мою руку.
   Я вскочилъ.
   -- Эка, у васъ нервы-то разыгрались!-- успокоительно сказалъ я, привсталъ на диванъ, захлопнулъ и завинтилъ круглое окошко.
   Спутникъ прерывисто дышалъ и тщетно старался улыбнуться. Онъ хмурилъ брови, кусалъ блѣдныя губы, сконфуженный, потерявшійся.
   -- Выйдемъ въ рубку,-- предложилъ я.
   Онъ послушно, молча полѣзъ за мною по лѣсенкѣ.
   Мутный разсвѣтъ глядѣлъ въ окна парохода. Видно было, какъ сѣрыя волны съ бѣлыми гребнями злобно скакали вокругъ парохода. Въ какомъ-то отверстіи на потолкѣ вѣтеръ настойчиво высвистывалъ унылую, пронзительную поту.
   -- Кажется, скоро моя пристань, -- сказалъ спутникъ, поглядывая на круглые часы, висѣвшіе въ рубкѣ.
   -- Ахъ, вы уже сходите?
   -- Да. Въ селѣ Вознесенскомъ. А потомъ на лошадяхъ пятнадцать верстъ.
   Спутникъ овладѣлъ собой, но, видимо, стѣснялся, хмурилъ бѣлесыя брови и водилъ глазами по стѣнамъ рубки.
   Минутъ черезъ десять я вышелъ на палубу. Пароходъ прикручивали канатами къ маленькой пристани, которую на волнахъ мотало вверхъ и внизъ. Было холодно. Вѣтеръ рвалъ шляпу съ головы, леденилъ щеки. Я дождался, пока на сходняхъ показался ночной собесѣдникъ. Подъ мышкой былъ у него черный футляръ съ гитарой, въ другой рукѣ большой узелъ. Сѣрая шляпа низко надвинулась на бѣлокурые волосы. Онъ обернулся, сдѣлалъ прощальный кивокъ и широкими шагами прошелъ черезъ пристань. Минуту спустя высокая фигура появилась на глинистомъ берегу. Вѣтеръ яростно раздувалъ полы и будто гналъ его въ мутную даль непогожаго утра.

И. Жилкинъ.

"Вѣстникъ Европы", No 11, 1911

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru