Златовратский Николай Николаевич
С. П. Залыгин. Николай Златовратский и "крестьянский мир"

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

С. П. Залыгин

Николай Златовратский и "крестьянский мир"

  
   Златовратский Н. Н. Деревенский король Лир: Повести, рассказы, очерки.
   М., "Современник", 1988
   Составление и примечания Т. А. Полторацкой
   Вступительная статья С. П. Залыгина
   OCR Бычков М. Н.
  
   Имя Златовратского вошло не только в русскую литературу, но и в русскую действительность конца прошлого, начала нынешнего века в самой тесной связи с темой народничества.
   Решетников, Глеб Успенский и Златовратский -- вот, пожалуй, те три имени, которые наиболее активно формировали проблему в умах общества того времени. Ну и, может быть, еще Ремизов.
   Однако это не значит ни то, что проблема была ими решена, ни то, что она ставилась и решалась ими художественно глубже, чем кем-либо другим. Если уж на то пошло, так Толстой тоже имел к ней непосредственное отношение, и не только он сам по себе, но и толстовство в целом.
   Однако же для нас представляют несомненный интерес собственно "народники" типа Успенского и Златовратского, поскольку они воплощали эту проблему в том виде, который наиболее точно соответствовал пониманию ее тогдашним обществом.
   Собственно, народ сам по себе никогда ведь не создавал идеи народничества -- с этой идеей родилась и затем долгие-долгие годы не отступала от нее русская интеллигенция. Не отступала, конечно же, по-разному -- вкладывая в народничество и в само понятие "народ" далеко не одинаковый смысл и даже противоположные политические убеждения, однако же вряд ли можно было назвать русского человека интеллигентом, если ему были чужды интересы народа и его будущее.
   "Кому на Руси жить хорошо?"-- именно в этом аспекте интеллигенция познавала себя, определяла и свое назначение и свои отличия как от народа, так и от власть имущих "верхов".
   Нравственные каноны, мыслительная деятельность, знания, которые так или иначе приобретал русский интеллигент тех времен, в конечном счете или низводились, или возвышались им до уровня именно этой проблемы -- служения народу, определения народного лица и роли как в настоящем, так ив недалеком и даже в самом отдаленном будущем.
   И это национальное и общественно-психологическое явление не только не могло не отразиться в литературе, но и во многом сформировало все то, что вошло затем в мировую культуру под именем русской классики XIX века.
   Конечно, старая истина оставалась в силе и тогда: искусство не может быть втиснуто в лоно хотя бы и самой великой, но одной-единственной проблемы, это -- не в его природе и не в его назначении, а попытки такого рода, откуда бы они ни исходили -- сверху или снизу, справа или слева,-- никогда не приносили лавров ни тем, кто их осуществлял, ни самому искусству, но другой факт налицо: два течения в русской литературе -- классическое и народническое -- оказались погодками; одни у них были родители, одни родственники, одни воспитатели, одна природа. Правда, их качества, судьбы и значение в этой жизни оказались разными.
   Отчасти отсюда же, из этой родственности, возникает и поддерживается до наших дней интерес к творчеству таких писателей, как Златовратский. Привлекают же нас люди из ближайшего окружения Толстого, Тургенева, Достоевского, Гоголя, Чехова -- нечто подобное происходит и здесь.
   Николаю Николаевичу Златовратскому (1845--1911), сыну мелкого владимирского чиновника, недоучившемуся и крайне нуждавшемуся студенту, по всем статьям его биографии надлежало бы пойти в революцию, в "Народную волю", в "Черный передел", и, вероятно, только литературные увлечения решили его судьбу иначе, преобразовали его духовный облик на мирный беллетристический, но достаточно непримиримый ко всем инакомыслящим литературным школам и направлениям лад.
   Не будучи писателем самого высокого полета, Златовратский становится бытописателем -- более или менее обычная для того времени ситуация, в которой пишущий человек становился профессиональным литератором, литератор -- народником, народник -- писателем, писатель -- бытописателем и рыцарем своей идеи, рыцарем без страха и упрека. Этот порядок вещей начинался с безвестных корреспондентов безвестных губернских ведомостей и уездных -- с тиражом 300 экземпляров -- газеток, а кончался, должно быть, Глебом Успенским.
   Это был признанный лидер.
   Отчасти и сам тому свидетель -- я еще помню интеллигентов, которые полагали, что Глеб Успенский и Салтыков-Щедрин, а позже -- Короленко -- это литература, и литература для мужчин, а Тургенев и Толстой -- это "беллетристика" исключительно для дам и девиц. Ну, правда, "тихого" Чехова эти люди хоть и с некоторой растерянностью, но признавали, несмотря на то что Чехова никогда не задерживала цензура, и он ни разу не был в ссылке, а на Сахалин ездил по собственному почину.
   Да ведь и в самом деле -- разве легко поставить кого-нибудь рядом с Глебом Успенским, рядом с его публицистическим даром, с его умением создавать как публицистическую беллетристику, так и беллетристическую публицистику? Позже этому искусству учились многие поколения, но столь же разительных результатов так и не достигли.
   Златовратский не обладал этим качеством в той же мере и, кажется, понимая это, не особенно доверял сам себе, так что произведения его в общем-то не оставляют впечатления чего-то единого, слитного, страницы легко различаются между собой -- вот беллетристика, вот публицистика, а вот и газетная корреспонденция в лицах. Он опасался задерживаться долго на чем-нибудь одном, на одной, скажем, психологической сцене, чтобы, не дай бог, это "долго" не стало бы "слишком долго".
   Однако же есть у Златовратского, в его непосредственности и безыскусности бытописателя нечто такое, что как раз и приближает его к литературе не столько проблемной, сколько к общечеловеческой, если на то пошло -- к толстовской. И дело тут обстоит так: ведь чуть ли не вся мировая литература и чуть ли не всегда, создавая своего героя, видела его во взаимодействии -- он и все остальные, он и семья, он и общество, он и народ, он и человечество. И это естественно.
   Это не выдумка и даже не открытие литературы, а сама жизнь человека, а в какой-то мере -- жизнь вообще, любого существа. Человек, ощущая себя частицей чего-либо целого, скажем природы, человечества, народа или общества, всегда ищет собственное понимание этого целого и себя в целом.
   Для человека это жизнь в ее самой большой сложности, и недаром мы можем продолжать и продолжать подобного рода определения: он и коллектив, коллектив и общество, общество и государство, государство и человечество... Вместо "он" может быть поставлено "я", вместо "я"-- они, и, значит, дело еще и еще усложняется.
   История определила для России и еще одно составляющее в этой системе элементов -- а именно "общину", а в нашей исконной привычке оказалось искать общинности и общности повсюду -- там, где они могут быть, и там, где не могут, искать панацею от всех бед и противоречий -- исторических, социальных, психологических и просто-напросто повседневно-житейских -- вот уж подружимся все неразлучной дружбой; вот уж все поймут одного -- один поймет всех; вот уж все за одного -- один за всех,-- а тогда и заживем "как люди". Раньше -- нет.
   На Западе были Фурье и Оуэн, "города солнца", у нас -- Аксаковы и "крестьянский мир".
   Очень труден этот поиск и далеко не всегда доказуема его необходимость и целесообразность, но ведь, погрузившись в него, в мечтаниях о жар-птице так легко многое потерять!-- это тоже необходимо иметь в виду.
   Потерять, скажем, чувство элементарного взаимоуважения друг к другу, чувство взаимопомощи и даже ощущение реальности в повседневных отношениях людей между собой,-- будь это в семье, на работе, на отдыхе -- всюду.
   И если мы хотим более или менее тщательно и добросовестно проследить за эволюцией проблемы общинности и общины и общинного взгляда на мир, тогда нам нужно и сегодня внимательно вчитаться в Златовратского -- поучительный опыт, и нравственный, и житейский, и литературный. Мне кажется, что именно в этом отношении он дает нам даже больше, чем Глеб Успенский, чем другие народники Решетников, Левитов, Слепцов, Ремизов. Можно даже сказать и так -- творчество Златовратского посвящено именно этой проблеме.
   Роман Златовратского "Устои" (читай -- общинные устои), конечно же, устарел, но уже "Деревенские будни" -- вещь не только более социальная, но и более широкая, и что-то от ее материала мы найдем и в жизни современной нашей деревни, современных проблем, таких, как "колхоз -- колхозник". Здесь уже присутствует и та поучительность, которую никаким учебником показать и доказать нельзя -- можно только через посредство литературы художественной.
   Да, времена меняются неузнаваемо, и мы сами -- не столько дети своих родителей, внуки дедов и правнуки прадедов, сколько нашего времени, но ведь есть же что-то в нас от времен ушедших, причем не столько, может быть, в нас самих, сколько опять-таки в отношениях между нами -- членами одной семьи, одного общества, одного колхоза, работниками одного предприятия, учреждения или института. Да институт занимается проблемами, которые сто лет тому назад и в голову никому не могли прийти, но ведь порядок присутствия в нем людей все тот же -- так же установлено время прихода и ухода с работы, так же строго расписано, кто кому и в чем подчиняется, так же люди получают жалованье в выплатные дни, так же делятся между собой событиями своей семейной жизни, то есть они так же соотносятся друг с другом... И что-то во всем этом у нас не налаживается и но налаживается, и опять-таки, если мы и сможем понять -- что именно и почему?-- так только при участии опыта, который несет литература. Опыта фактологического, опыта эмоционального и нравственного.
   Одной из самых значительных вещей в творчестве Златовратского мне представляется повесть "Крестьяне-присяжные".
   В повести этой автор, кажется, далеко превзошел самого себя в том самом умении, которого ему, как было уже сказано, далеко не всегда хватало -- в умении непринужденно соединить факт и богатейшую народоведческую информацию с беллетристикой, с письмом художественным, с системой художественных образов (в этой повести удивительно интересных).
   В уездный город идут крестьяне-присяжные (теперь бы сказали -- судебные заседатели), идут по крепкому морозцу, каждый -- с запасом харчей в мешке за спиною. Идут они не один день, просятся на ночлег во встречных деревнях и рассуждают о том, насколько быстрее было бы ехать лошадьми. Но лошадей своих гонять по казенной надобности им резона нет, нанимать за счет казны -- невыгодно, куда как выгоднее сэкономить "прогонные".
   Приходят они в город. Там отводят им на всех одну комнату, и что удивительнее всего -- бесплатно!
   И вот уже заседают наши присяжные в суде и через несколько дней начинают кое-что понимать. И хотя, конечно же, сосет у каждого из них под ложечкой -- дома остались дела хозяйственные и неотступные семейные заботы, но как же все-таки истово, как придирчиво начинают они исполнять свои обязанности; с каким вниманием слушают адвокатов, прокуроров и судей!
   Человек впервые узнает -- что такое суд -- и уже судит -- как это можно? Оказывается, можно! Если положиться на свою совесть и на свой здравый смысл. Судил же народ на сходах и на вече, и не столь уж несправедливо судил.
   Кто-кто, а мы-то, цивилизованные, знаем, какие случались на наших глазах суды при участии весьма просвещенных заседателей!
   Так узнает современный читатель и о суде присяжных в России, просуществовавшем недолго, но славно. Во многих и многих странах изучался затем опыт этого суда.
   Может быть, читатель помнит "Подлиповцев" Федора Михайловима Решетникова? Там речь идет об артели бурлаков -- артели нищих, закабаленных, безропотных и темных...
   Это тоже артель, артель разорившихся крестьян, и вот когда эти две повести вспоминаются одновременно -- какое же народно-историческое полотно возникает перед глазами, какое "от" и "до" -- социальное, психологическое, фактологическое и, наконец, полотно с изображением души народной.
   Все это -- наша история.
   И не только история.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru