Золя Эмиль
Госпожа Нежон

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Madame Neigeon.
    Перевод Н. Филиппович.

Эмиль Золя
Госпожа Нежон

Перевод Н. Филиппович

I

   Вот уже неделя, как мой отец, г-н де Вожлад, разрешил мне уехать из Бокэ, старого, унылого поместья в Нижней Нормандии, где я родился. У отца моего странные понятия о современности: он отстал от жизни, но крайней мере, на полвека. Наконец-то я все-таки в Париже, почти еще мне не знакомом, -- ведь я был здесь всего два раза, да и то проездом. К счастью, я не такой уж провинциал. Мой однокашник по канскому лицею, Феликс Бюден, с которым я на днях здесь виделся, уверяет, что у меня совершенно неотразимая внешность и что парижанки будут от меня без ума. Его слова меня рассмешили. Но после ухода Феликса я поймал себя на том, что стою перед зеркалом и разглядываю свое отражение: приоткрыв в самодовольной улыбке белые зубы, на меня смотрел черноглазый молодой человек пяти с половиной футов роста. Пожав плечами, я отошел от зеркала: я ведь не фатоват.
   Вчера я впервые провел вечер в одном из парижских салонов. Меня пригласила графиня П., которая с какой-то стороны приходится мне тетушкой. В эту субботу она давала свой последний в зимнем сезоне званый обед. Графине хотелось представить меня некоему г-ну Нежону, депутату от нашего Гоммервильского округа; совсем недавно его назначили товарищем министра, и поговаривают, что он вот-вот станет министром. Тетя гораздо терпимее моего отца; она мне прямо заявила, что молодой человек моих лет обязан служить своей стране, пусть даже и республике. И вот теперь она хочет меня пристроить.
   -- А переубедить твоего отца, старого упрямца, это уж я беру на себя, не беспокойся, милый Жорж, -- сказала она.
   Ровно в семь часов я был у графини. Но в Париже, по-видимому, обедают поздно; гости прибывали по одному; в половине восьмого съехались еще не все. Графиня с огорчением сообщила мне, что г-на Нежона на обеде не будет: какие-то парламентские осложнения задерживают его в Версале. Однако она не теряет надежды, что в течение вечера он все-таки появится. Чтобы заполнить пустое место, тетя пригласила на обед другого депутата от нашего округа, Гошро Обжору, как его у нас зовут. Я с ним немного знаком, -- однажды мы вместе охотились. Это приземистый жизнерадостный человек; недавно он для солидности отпустил бакенбарды. Родился он в Париже, в семье неимущего стряпчего; но в наших краях у него есть богатый и очень влиятельный дядя, которого он каким-то образом уговорил дать ему возможность баллотироваться на выборах. Я и не знал, что он женат. Но за столом тетя усадила меня рядом с молодой, изящной и хорошенькой белокурой дамой, которую Гошро Обжора во всеуслышание звал Бертой.
   Наконец все гости собрались. В гостиной, окна которой выходили на запад, было еще светло, а в столовой, куда мы перешли, уже были спущены шторы и горели лампы и люстра. Эффект был разительный. Поэтому, рассаживаясь за столом, все стали вспоминать, как омрачают ранние сумерки званые обеды зимнего сезона. Тетя заявила, что просто ненавидит зимние сумерки. И разговор надолго задержался на этой теме, -- все только и говорили о том, как грустен Париж, когда вечером едешь куда-нибудь в гости по его улицам. Я молчал; я вовсе не ощутил этого по дороге сюда, хотя около получаса трясся в фиакре. Облик Парижа при свете первых газовых фонарей преисполнил меня желания самому испытать все наслаждения, которые, казалось, сулили его зажигающиеся огни.
   Подали первое блюдо, и разговор оживился; теперь заговорили о политике. Тетушка, к моему удивлению, тоже стала высказывать какие-то мысли. Впрочем, и другие дамы от нее не отставали; они называли просто по фамилии известных политических деятелей, уверенно судили обо всем. Напротив меня сидел Гошро. Не переставая есть и пить, он с важным видом тоже громко изрекал свое мнение. Такие разговоры меня совсем не интересовали; многого я просто не понимал; в конце концов я всецело занялся своей соседкой, г-жой Гошро, -- Бертой, как для краткости я уже мысленно ее называл. Она в самом деле была хорошенькая. В особенности мне нравилось ее маленькое круглое ушко, за которым курчавились золотистые завитки. У затылка шея Берты, очаровательная шея блондинки, была вся в легком вьющемся пушке. Когда она поводила плечами, лиф ее платья с глубоким квадратным вырезом сзади слегка оттопыривался, и я мог любоваться мягким, кошачьим изгибом ее спины. Профиль ее, какой-то остренький, мне не очень нравился. Берта толковала о политике с еще большим жаром, чем другие дамы.
   Я старался быть с ней очень любезным, предупреждал ее малейшие желания, ловил ее жесты и взгляды.
   -- Сударыня, не желаете ли вина?.. Передать вам соль, сударыня?
   Еще садясь за стол, она внимательно меня оглядела, как бы мысленно желая определить, что я собой представляю. Наконец и она ко мне обратилась:
   -- Политика вас, видимо, не интересует. На меня она нагоняет смертельную скуку. Но что делать? Ведь нужно о чем-то разговаривать. А в обществе теперь только и разговору, что о политике.
   Потом она перескочила на другую тему:
   -- Скажите, хорошее место Гоммервиль? -- Прошлым летом муж хотел, чтобы я поехала с ним туда к его дяде. Но я побоялась и отговорилась болезнью.
   -- Край очень плодородный, -- ответил я. -- Широкая равнина...
   -- A-а, воображаю, -- перебила она, смеясь. -- Ужасное, совершенно плоское место, поля и поля, и то там, то тут вереница тополей.
   Я хотел было возразить, но она уже не слушала. Она беседовала со своим соседом справа, важным седобородым человеком, обсуждая какой-то закон о высшем образовании. Потом разговор зашел о театре. И когда, обращаясь к кому-то, сидевшему на другом конце стола, Берта слегка наклонялась вперед, я всякий раз испытывал сладкое волнение, глядя на кошачий изгиб ее спины. Еще в Бокэ, томясь в одиночестве от смутного нетерпения, я мечтал о белокурой возлюбленной. Только она представлялась мне женщиной с плавными движениями, с благородными чертами лица; Берта, с ее мышиным профилем, с мелко вьющимися волосами, не была воплощением моей мечты. Однако когда подавали спаржу, я уже сочинил целый захватывающий роман, перипетии которого выдумывал тут же: мы вдвоем, я и она; я целую ее в шею, она оборачивается, улыбаясь; и вот мы уносимся вместе куда-то далеко-далеко. Подали десерт. И тут вдруг она придвинулась ко мне и шепнула:
   -- Передайте же мне вазочку с конфетами, вот ту, что перед вами.
   Мне показалось, что она взглянула на меня с нежной лаской. Обнаженной рукой она слегка касалась рукава моего фрака, и я с наслаждением ощущал ее живое тепло.
   -- Обожаю сладости, а вы? -- продолжала она, положив в рот конфету.
   Эти простые слова почему-то очень меня взволновали, я решил даже, что уже влюбился. Подняв голову, я вдруг заметил, что Гошро наблюдает, как я шепчусь с его женой; на лице его было обычное жизнерадостное выражение, он ободряюще улыбался. Я понял, что с этой стороны опасаться нечего.
   Тем временем обед подходил к концу. Мне он показался не менее скучным, чем званые обеды в Кане. Одна только Берта меня занимала. Поскольку тетушка пожаловалась на жару, разговор снова вернулся к первоначальной теме, но теперь уже обсуждали весенние званые обеды; в конце концов все согласились, что с удовольствием ешь только зимой. Встав из-за стола, перешли пить кофе в маленькую гостиную.
   Гости все прибывали. Три гостиные и столовая постепенно заполнялись людьми. Я забился в угол; проходя мимо, тетушка шепнула мне:
   -- Не убегай, Жорж... Приехала его жена. Он сказал, что заедет за ней, вот я тебя и представлю.
   Она говорила все о том же г-не Нежоне. Но я не слушал ее; только что рядом со мной двое молодых людей обменялись несколькими словами, и я был еще весь под впечатлением этого разговора. Стоя у одной из дверей большой гостиной, они, вытянув шею, смотрели на входящих. И вот когда Феликс Бюден, тот самый мой однокашник по лицею, войдя в гостиную, подошел поздороваться к г-же Гошро, один из наблюдавших, поменьше ростом, спросил у другого:
   -- Он все еще с ней?
   -- Да, -- ответил тот, что повыше. -- Ничего не скажешь, тут все в порядке. Теперь они не расстанутся до зимы. Никому еще не удавалось продержаться около нее так долго.
   Эта новость не причинила мне особых страданий. Только мое самолюбие было слегка уязвлено. Зачем же она говорила мне таким нежным тоном, что любит сладости? Но, конечно, отбивать ее у Феликса я не собираюсь. Однако, поразмыслив, я решил, что молодые люди клевещут на г-жу Гошро. Я хорошо знал тетушку, она не стала бы принимать у себя женщину, которая себя компрометирует, -- в этом она была непреклонна. Да и Гошро -- как он бросился к Феликсу, как горячо пожал ему руку! Вот и сейчас он дружески похлопывает Феликса по плечу, не сводя с него умиленного взгляда.
   -- А, вот ты где, -- сказал Феликс, увидя меня. -- Я из-за тебя пришел. Ну что ж? Познакомить тебя с парижским светом?
   Мы остановились в дверях гостиной. Мне очень хотелось порасспросить Феликса о г-же Гошро; но я не знал, как непринужденно завести об этом разговор. Придумывая, как бы перейти к этой теме, я стал расспрашивать о людях, совершенно для меня неинтересных. Феликс называл мне каждого, сообщал всякие подробности. Ведь он родился и вырос в Париже, а в канском лицее провел только два года, пока его отец был префектом в Кальвадосе. Нужно сказать, он не очень-то стеснялся в выражениях, отвечая с кривой усмешкой на мои вопросы, касавшиеся некоторых дам.
   -- Ты что, смотришь на госпожу Нежон? -- вдруг спросил он.
   Я как раз смотрел на г-жу Гошро и, застигнутый врасплох, переспросил с самым глупым видом:
   -- На госпожу Нежон? А где она?
   -- Да вон та брюнетка у камина; она разговаривает с блондинкой в открытом платье.
   В самом деле, я и не заметил рядом с г-жой Гошро дамы, которая весело смеялась.
   -- A-а, это и есть госпожа Нежон! -- повторил я дважды.
   И я стал ее разглядывать. Я досадовал, что она брюнетка, потому что в остальном она показалась мне столь же очаровательной, как и Берта; она была немного ниже ее ростом, с великолепными черными косами, уложенными короной. Шивой и ласковый взгляд, маленький носик, тонкие губы, ямочки на щеках говорили о натуре и взбалмошной и рассудочной. Вот мое первое впечатление. Однако, наблюдая за ней, я убедился, что судил о ее характере преждевременно: вскоре она показалась мне еще более легкомысленной, чем ее приятельница, -- во всяком случае, смеялась она громче Берты.
   -- Ты знаком с Нежоном? -- спросил Феликс.
   -- Я? Да нет. Тетушка хотела меня ему представить.
   -- О, это такое ничтожество! Набитый дурак, -- продолжал он, -- блестящий образчик заурядного политического деятеля, пешка, в которой так нуждается парламентский строй. У него нет ни одной собственной мысли, его может использовать премьер с любыми взглядами -- он с легкостью меняет свои убеждения.
   -- А жена его? -- спросил я.
   -- Жена? Что жена? Ты же сам видишь... Очаровательная женщина... Между прочим, хочешь добиться чего-нибудь от него, приволокнись за ней.
   Феликс замолчал с таким видом, будто не желает больше говорить на эту тему. Но в общем-то он дал мне понять, что Нежон сделал карьеру с помощью жены, да и сейчас преуспевает благодаря ей. Г-же Нежон приписывают множество любовников.
   -- А кто эта блондинка? -- вдруг спросил я.
   -- Блондинка -- это госпожа Гошро, -- ответил Феликс, ничуть не смутившись.
   -- А она что, порядочная женщина?
   -- Ну конечно, порядочная.
   Он попытался придать лицу серьезное выражение, но это ему не удалось; он вновь заулыбался, и мне даже показалось, будто на лице его появилось какое-то фатоватое выражение, и это мне не понравилось. Дамы, по-видимому, почувствовали, что мы говорим о них: они смеялись теперь неестественно громко. Феликс с кем-то отошел, а я, оставшись один, стал их мысленно сравнивать; я чувствовал себя задетым, но вместе с тем обе привлекали меня, и, не понимая толком, что со мной, я томился, как человек, который, попав в совершенно ему незнакомую обстановку, боится наделать глупостей.
   -- Это несносно, его все еще нет, -- сказала тетушка, увидев меня все у той же двери в гостиную. -- И так каждый раз... Правда, сейчас еще только двенадцать часов. Жена пока ждет его.
   Пройдя через столовую, я устроился у другой двери в гостиную. Таким образом, я оказался как раз позади моих дам. Подходя, я слышал, как Берта назвала приятельницу Луизой. Славное имя -- Луиза. На ней было закрытое платье, и только между рюшками ворота и пышной прической белела узкая полоска шеи. На мгновение эта скромная белизна показалась мне куда соблазнительнее совершенно обнаженной спины Берты. Но потом я снова заколебался. Обе они казались мне очаровательными; я так разволновался, что был совершенно не в состоянии решить, которую предпочесть.
   А в это время тетушка меня повсюду искала. Был уже час ночи.
   -- Ты, оказывается, перешел на другое место? -- сказала она. -- Ну вот, он не придет. Видите ли, Нежон каждый вечер спасает Францию... Но я все-таки хочу тебя представить хотя бы его жене. И, пожалуйста, будь полюбезнее, это очень важно.
   С этими словами тетушка подвела меня к г-же Нежон, назвала меня и в двух словах изложила свою просьбу. Я что-то смущенно пробормотал. Вид у меня, вероятно, был довольно глупый. Луиза с улыбкой ждала, пока я кончу, потом, видя, что я запнулся, молча кивнула головой. Мне показалось, что в глазах г-жи Гошро промелькнуло насмешливое выражение. Обе дамы поднялись и стали пробираться к выходу. В передней, где была устроена гардеробная, они звонко расхохотались. И странно: их бравада, мальчишеские манеры, их очаровательно вызывающий тон удивляли меня одного. Мужчины, уступая им дорогу, кланялись чрезвычайно почтительно и вместе с тем с какой-то светской фамильярностью, что меня крайне изумляло.
   Феликс предлагал подвезти меня домой. Но мне захотелось побыть одному, и я ушел, не простившись. Я не взял фиакра, -- приятно было пройтись пешком по тихим безлюдным улицам. Меня лихорадило, как перед тяжелой болезнью. Что это, неужели любовь? Как путешественник, только переболев, привыкает к новому климату, так и я, наверное, должен буду отдать дань парижскому воздуху, прежде чем привыкну к здешней жизни.

II

   Я только что снова видел обеих дам, -- на выставке живописи, которая открылась как раз сегодня. Каюсь, я знал заранее, что встречу их там, но затруднился бы сказать хоть что-нибудь путное о трех или четырех тысячах картин, которые рассматривал целых четыре часа. Феликс вчера предложил заехать за мной около полудня; было решено позавтракать в ресторане на Елисейских полях, а потом отправиться на выставку.
   После вечера у графини я обо многом передумал, но, должен сказать, это не внесло большой ясности в мои мысли. Каким странным кажется мне парижское высшее общество: под внешним лоском такая безнравственность! Я вовсе не строгий моралист, и все-таки меня коробит, когда я вспоминаю о циничных замечаниях, которые отпускали вполголоса молодые люди в гостиной тетушки. Послушать их, так больше половины всех присутствовавших там женщин -- развратницы; мило беседуя, молодые люди разбирали женщин по всем статьям, обливали грязью и матерей и дочек, и порядочных, и давно скомпрометировавших себя женщин. Как же разобраться, что правда в этих пикантных историях, в пересудах о порядочности или легкомысленном поведении той или иной женщины? Сначала я думал, что тетушка, несмотря на все, что отец о ней говорил, принимает у себя очень разношерстную публику. Но Феликс уверяет, что то же можно услышать почти во всех парижских салонах; даже высоконравственным хозяйкам приходится быть снисходительными, иначе их гостиная опустеет. Постепенно мое возмущение улеглось, осталось только страстное желание самому изведать столь доступные удовольствия, испытать наслаждения, которые сулят эти создания, полные волнующей прелести.
   Каждое утро я просыпался в своей квартирке на улице Лаффит с мыслью о Луизе и Берте, как я их запросто называл. Со мной творилось что-то странное: я дошел до того, что они слились для меня в одно существо. Я уже нисколько не сомневался, что Феликс действительно любовник Берты; но это меня не только не огорчало, а, наоборот, подбадривало, вселяло уверенность, что и я добьюсь любви. И я рассуждал сразу об обеих: раз они уступили домогательствам других, почему бы им не уступить и мне? Утром, проснувшись, я предавался восхитительным мечтаниям. Я не торопился вставать, я долго нежился под теплым одеялом, переворачивался раз двадцать с боку на бок, испытывая блаженную истому во всем теле. В своих мечтах я ничего не уточнял, мне приятно было оставаться в неведении относительно развязки, и я без конца рисовал в воображении всевозможные ее варианты. Так я изощрялся, обдумывая, как буду добиваться любви Берты или Луизы, мне даже не хотелось пока решать, чьей же именно. Когда я наконец решался встать, то был уже совершенно убежден, что мне остается только сделать выбор и либо та, либо другая станет моей любовницей.
   -- Черт возьми, -- проворчал Феликс, -- мы пришли слишком поздно. Придется поработать локтями.
   Зал заполняла самая различная публика: художники, буржуа, светские дамы и господа. Среди пыльных курток и черных сюртуков мелькали светлые туалеты дам, весенние элегантные туалеты, какие увидишь только в Париже, из шелка нежных тонов с яркой отделкой. Меня восхищало, как спокойно и уверенно проходят женщины сквозь самую густую толпу, не опасаясь за свои шлейфы, и как, не оборвав эти волны кружевных оборок, они каждый раз благополучно выбираются на свободу. Они переходили от картины к картине так спокойно, будто прохаживались по собственной гостиной. Только парижанка умеет и в уличной толпе сохранять безмятежность богини, словно ничто не может ее задеть, -- ни случайно услышанные разговоры, ни нежелательные прикосновения. Я наблюдал некоторое время за дамой, о которой Феликс сказал, что это герцогиня А.; ее сопровождали две дочери шестнадцати и восемнадцати лет; все трое, нисколько не смущаясь, рассматривали холст, изображавший Леду, а за спиной у них молодые художники, явившиеся всей мастерской, в довольно откровенных выражениях зубоскалили по поводу картины.
   Феликс увлек меня налево, в анфиладу больших квадратных зал, где было не так людно. Сквозь застекленный потолок падал яркий дневной свет, резкость которого смягчали большие полотняные тенты; пыль, поднятая передвигающейся толпой, висела, как легкий дым, над волнующимся морем голов. Какими же очаровательными были женщины, если они казались хорошенькими даже и при таком освещении, даже в этой скучной серой дымке, сквозь которую яркими пятнами проступали картины, развешанные на всех четырех стенах. Вот где была невероятная пестрота: все тона красного, желтого, синего, оттенки всех цветов радуги кричали с полотен из сверкающих золотом рам. Становилось жарко. Солидные господа, отдуваясь и сияя лысиной, прогуливались по залам, держа шляпу в руке.
   Все ходили, задрав голову кверху. Перед некоторыми картинами была даже давка. Толпа подавалась то в ту, то в другую сторону, толкалась, как будто в выставочные залы впустили беспорядочное стадо. И сквозь несмолкающий людской гул, звучащий словно рокот моря, слышалось неустанное шарканье ног по паркету.
   -- А, вот наконец и знаменитое полотно, о котором столько говорят, -- сказал Феликс.
   Перед большим полотном посетители стояли в пять рядов. Женщины наводили лорнеты, художники злословили вполголоса, высокий сухощавый господин делал какие-то заметки в записной книжке. Но я уже ни на что не мог смотреть. Только что в соседнем зале я заметил двух дам: облокотись о барьер, они с любопытством разглядывали какую-то небольшую картину. Это было как вспышка молнии: вдруг в толпе из-под лент шляпки мелькнули густые черные косы и рядом облако белокурых вьющихся волос; потом видение исчезло, обе дамы словно потонули в людском потоке, в волнующемся море голов. Но я мог бы поклясться, что это были они. Продвигаясь вперед, я несколько раз снова видел среди движущихся голов то белокурые волосы Берты, то черные локоны Луизы. Феликсу я ничего не сказал, я только увлек его в соседний зал и постарался устроить так, чтобы показалось, будто он первый их увидел. Возможно, он и раньше заметил их, потому что искоса посмотрел на меня весьма иронически.
   -- О, какая приятная встреча! -- воскликнул он, подходя к ним.
   Дамы обернулись и улыбнулись нам. С замиранием сердца ждал я этой встречи. И действительно, она все решила. С г-жой Гошро я встретился, как с доброй знакомой; но все во мне перевернулось, когда г-жа Нежон взглянула на меня своими черными глазами. Я почувствовал, что влюблен без памяти. На ней была желтая шляпка с глициниями и шелковое сиреневое платье с атласной отделкой палевого цвета, -- туалет и нарядный, и в то же время очень женственный. Но все это я рассмотрел только потом; в первую минуту она предстала передо мной словно в каком-то солнечном ореоле, осветив все вокруг.
   Феликс между тем уже заговорил с дамами:
   -- Ну как? Ничего выдающегося? Я ничего хорошего пока не видел.
   -- Боже мой, да ведь и каждый год так, -- сказала Берта.
   И, повернувшись к стене, она продолжала:
   -- Вы посмотрите, какую картинку обнаружила Луиза. Платье просто великолепное! Госпожа де Роштай была точно в таком же на последнем балу в Елисейском дворце.
   -- Да, -- негромко добавила Луиза, -- только рюшки на вставке у нее были нашиты квадратиками.
   И они снова углубились в изучение небольшого полотна, на котором была изображена дама в будуаре: стоя у камина, она читала письмо. Живопись показалась мне весьма убогой, но к живописцу я вдруг преисполнился самых теплых чувств.
   -- Да где же он, наконец, -- сказала вдруг Берта, оглядываясь и ища кого-то глазами. -- То и дело оставляет нас одних!
   -- Гошро вон там, -- спокойно ответил Феликс, от внимания которого ничто не ускользало. -- Он сейчас рассматривает, знаете, этого большого сахарного Христа, распятого на пряничном кресте.
   Действительно, муж Берты, заложив руки за спину, со спокойным и равнодушным видом неторопливо расхаживал от картины к картине, словно пришел один. Заметив нас, он подошел поздороваться и спросил обычным бодрым тоном:
   -- Обратили внимание на Христа? С каким замечательным религиозным настроением он сделан!
   Дамы снова двинулись по залам. Гошро последовал за ними, мы с Феликсом тоже. Поскольку муж шел рядом, это выглядело вполне благопристойно. Заговорили о Нежоне. Он, конечно, придет, если только не очень задержится на заседании какой-то комиссии, где он должен довести до сведения собравшихся точку зрения правительства по какому-то важному вопросу. Гошро целиком завладел мной, осыпал меня изъявлениями дружбы. Меня это очень стесняло, ведь я должен был отвечать ему тем же. Феликс, улыбаясь, тихонько сжал мне локоть; но я не догадался, на что он намекает. А он, пользуясь тем, что я отвлекаю толстяка Гошро, присоединился к дамам и шел теперь с ними впереди. До меня долетали обрывки их разговора.
   -- Так вы идете сегодня вечером в Варьете?
   -- Да, у меня ложа бенуара. Говорят, очень забавная пьеса. Может быть, и вы пойдете, Луиза? Ну, пожалуйста, прошу вас!
   И через несколько шагов:
   -- Вот и конец парижским развлечениям. Сегодняшняя выставка -- последнее событие сезона.
   -- А скачки?
   -- Ах да! Хорошо бы съездить на скачки в Мезон-Лаффит. Говорят, занятное зрелище.
   А в это время Гошро разговаривал со мной о Бокэ; это великолепное имение, говорил он, а старания моего отца еще удвоили его ценность. Он мне явно льстил. Но я совсем его не слушал; каждый раз, когда Луиза останавливалась перед какой-нибудь картиной и шлейф ее платья слегка касался моих ног, меня охватывало необычайное волнение. Шея ее, белеющая из-под темных локонов прически, была хрупкой и нежной, как у девочки. Да и держалась она по-прежнему ребячливо, это даже несколько меня огорчало. С ней многие раскланивались, и она, шурша юбками и поворачиваясь то туда, то сюда, звонко смеялась, привлекая к себе всеобщее внимание. Два или три раза она обернулась и пристально посмотрела на меня. Я шел, как во сне. Не знаю уж, сколько времени следовал я так за нею: я совершенно одурел от речей Гошро; от мелькания картин, тянувшихся бесконечной лентой слева и справа, рябило в глазах. Могу только сказать, что к концу все мы наглотались пыли, и я чуть не падал от усталости; дамы между тем казались все такими же свежими и по-прежнему улыбались.
   В шесть часов Феликс увел меня обедать. За десертом он мне вдруг сказал:
   -- Я очень тебе благодарен.
   -- За что же? -- спросил я, крайне удивленный.
   -- Да за то, что ты не ухаживаешь за госпожой Гошро. Это очень мило с твоей стороны. Так тебе больше нравятся брюнетки?
   Я покраснел. Он поспешно добавил:
   -- Я не требую признаний. Наоборот, ты, должно быть, заметил, я стараюсь не вмешиваться. По-моему, каждый должен сам проходить школу жизни.
   Он говорил совершенно серьезно, с самым дружеским участием.
   -- Так ты думаешь, она сможет меня полюбить? -- спросил я, не смея произнести вслух имя Луизы.
   -- Ну, ничего определенного сказать не могу. Поступай, как считаешь нужным. Сам увидишь, что получится.
   Я воспринял эти слова как поощрение. Но Феликс уже вернулся к своему обычному ироническому тону и стал полушутя уверять, будто Гошро был бы очень рад, если бы я влюбился в его жену.
   -- Да-да, ты еще не знаешь этого ловкача. Ты не понял, почему он так тебя обхаживает? Влияние его дяди в округе падает, и он жаждет заручиться поддержкой твоего отца, когда придется предстать перед избирателями... Черт возьми, я просто испугался. Еще бы! Ведь ты же можешь ему пригодиться, а я ему уже сослужил службу.
   -- Но это же отвратительно! -- воскликнул я.
   -- Почему отвратительно? -- возразил он так спокойно, что я не мог разобрать, шутит он или говорит серьезно. -- Если жена не может обойтись без любовников, то пусть уж они будут хоть чем-то полезны и мужу.
   Вставая из-за стола, Феликс предложил мне пойти в Варьете. Я видел пьесу два дня тому назад, но умолчал об этом и выразил живейшее желание ее посмотреть. И какой чудесный вечер я провел! Дамы сидели в ложе бенуара рядом с нашими местами в партере. Повернувшись, я мог наблюдать за лицом Луизы, видеть, какое удовольствие доставляют ей остроты актеров. Два дня тому назад все эти остроты казались мне плоскими. Сейчас меня от них не коробило, наоборот, я испытывал наслаждение, слушая их, -- они как бы устанавливали тайную близость между мною и Луизой. Пьеска была очень вольного содержания, и Луизу особенно смешили всякие рискованные словечки. По-видимому, в театральной ложе она считала для себя позволительным смеяться при самых соленых шутках. Когда при взрыве смеха наши взгляды встречались, она не отводила глаз. Это казалось мне тонким и смелым кокетством. Я с радостью думал, что за три часа, проведенные вместе в этой атмосфере непристойностей, мои любовные дела сильно продвинутся. Впрочем, не мы одни, весь зал покатывался со смеху, многие дамы в ярусах даже не прикрывались веером.
   Во время антракта мы отправились засвидетельствовать нашим дамам свое почтение. Гошро только что вышел из ложи, и мы могли сесть. В ложе было темно. Луиза сидела совсем рядом со мной. Она шевельнулась, и край ее пышных юбок накрыл мне колени. И я унес с собой ощущение этого прикосновения, как первое немое признание, соединявшее нас друг с другом.

III

   С того вечера прошло десять дней. Феликс куда-то исчез, и у меня нет никакой возможности увидеться снова с г-жой Нежон. Чтобы хоть что-то связывало меня с ней, я покупаю пять или шесть газет, в которых упоминается о ее муже. Он выступил в парламенте во время бурных дебатов и произнес речь, о которой много говорят. Раньше эта речь показалась бы мне убийственно скучной, теперь мне интересно ее читать: за казенными фразами я вижу черные косы и белую шею Луизы. Я даже поспорил с каким-то мало мне знакомым господином, яростно защищая бездарного Нежона. Злые нападки газет выводят меня из себя. Конечно же, Нежон глуп; но это только лишний раз доказывает, что жена его умна, если он, как говорят, обязан ей своими успехами.
   За эти десять дней я, сгорая от нетерпения, побывал раз пять-шесть у тетушки в надежде на счастливый случай, на неожиданную встречу. Но все было напрасно. В последний свой визит я так сильно рассердил графиню, что теперь не скоро осмелюсь у нее появиться. Она вбила себе в голову, что должна устроить меня с помощью г-на Нежона на какой-нибудь дипломатический пост; велико же было ее изумление, когда я, ссылаясь на свои политические убеждения, отказался от этой протекции. А ведь когда тетушка впервые со мной об этом заговорила, я не возражал; но тогда я еще не был влюблен в Луизу и не видел ничего дурного в том, что ее муж окажет мне услугу. Не зная истинных причин, тетушка не могла понять такой щепетильности и заявила, что все это детские капризы; разве нет среди тех, кто представляет республику в других странах, легитимистов, не менее убежденных, чем я? Как раз наоборот, дипломатическое поприще -- это убежище легитимистов; их полно во всех посольствах; удерживая в своих руках высокие государственные посты, к которым так стремятся республиканцы, они тем самым служат нашему делу. Мне было очень трудно найти какие-либо серьезные возражения; я отговорился поистине смехотворным ригоризмом, и тетушка в конце концов решила, что я совсем сошел с ума; покровительница моя была вне себя, ведь она уже успела поговорить обо мне с г-ном Нежоном. Ну и пусть! По крайней мере, Луиза не подумает, что я ухаживаю за ней из-за какого-то назначения.
   Рассказать кому-нибудь, что я перечувствовал за эти десять дней, -- надо мной бы стали смеяться. Сначала мне казалось, что Луиза заметила, как взволновало меня прикосновение ее юбки к моему колену; она не сразу отодвинулась; отсюда я делал вывод, что не безразличен ей. Более того, я усматривал в этом совершенно определенный намек, идущий гораздо дальше, чем дозволенное кокетство. Эти мои заметки -- нечто вроде исповеди, я пишу все, что думаю, ничего не скрывая. Так вот, многие мужчины, если были бы откровенны, признали бы, что всюду и всегда женщины одинаковы: когда они любят, они отдаются или позволяют собой овладеть. Я имею в виду женщин замужних, светских дам, которым приходится соблюдать различные условности. Несмотря на добродетельный вид, благовоспитанность, изысканные манеры такой светской дамы, мужчина, домогающийся ее любви, сразу чувствует, уступит ли она ему. Все это я говорю к тому, что с эгоизмом, свойственным влюбленному, я рассматривал возможную связь с Луизой как нечто естественное. Прикосновение ее юбки к моему колену я расценивал как совершенно очаровательное по смелости и прямоте признание в любви.
   Однако уже через несколько часов я начинал сомневаться и приходил к совершенно противоположным выводам. Заигрывать так могла только особа легкого поведения; глупо предполагать, что светская дама очертя голову бросится мне в объятия. Г-жа Нежон вовсе и не думает обо мне. У нее, может быть, и были любовники, но, выбирая их, она, несомненно, руководствуется прежде всего соображениями рассудка. Как же далека эта ловкая парижанка, эта лицемерная притворщица от моего идеала любовницы -- женщины, которой руководит только чувство, только жажда наслаждений!
   А между тем она совсем пропала из виду. Я больше нигде не встречал ее и не знал уже, во сне или наяву несколько минут сидел рядом с ней в темной ложе, наслаждаясь ее близостью. Я чувствовал себя таким несчастным, что чуть было не надумал вернуться в свое уединение в Бокэ.
   Но вот позавчера мне наконец пришла в голову удачная мысль; удивляюсь только, как я раньше до этого не додумался. Я решил пойти на заседание палаты депутатов; может быть, Нежон будет выступать, может быть, жена придет его послушать. Но, видно, мне так и не суждено увидеть этого проклятого Нежона. Он действительно должен был выступать, но даже и не появился: сказали, что он задерживается на заседании какой-то комиссии сената. Но я пришел не напрасно: садясь на нижнюю скамью одной из трибун, я вдруг, к своей великой радости, в первом ряду противоположной трибуны увидел г-жу Гошро. Она тоже меня заметила и улыбнулась мне. Но увы, Луизы с ней не было! Радость моя померкла. Выходя из зала, я задержался в кулуаре, дожидаясь, пока выйдет г-жа Гошро. Она поздоровалась со мной, как старая знакомая. Видно, Феликс ей уже обо мне говорил.
   -- Вы что, уезжали из Парижа? -- спросила она.
   Я не мог вымолвить ни слова, так меня возмутил этот вопрос. Подумать, что я уезжал, когда я как сумасшедший рыскаю по всему городу!
   -- Я потому спрашиваю, что вас нигде не видно. Ни на последнем большом приеме в министерстве, таком удачном, ни на выставке лошадей, кстати сказать, просто великолепной...
   И, увидев, что лицо мое выражает отчаяние, она рассмеялась.
   -- Ну, до завтра, -- сказала она, уже прощаясь. Ведь вы там будете?
   Я, как дурак, ответил "да" и не посмел ни о чем больше спросить, боясь, что она опять рассмеется. Г-жа Гошро еще раз обернулась, лукаво взглянула на меня:
   -- Так приезжайте же, -- шепнула она, бросив многозначительный взгляд, словно намекая на какой-то приятный сюрприз, который меня ожидает.
   Мне безумно хотелось догнать ее и расспросить, но она уже свернула в другой кулуар, и мне оставалось только проклинать дурацкое самолюбие, из-за которого я не посмел признаться ей в своем невежестве. Конечно, я хочу быть "там", но где же это "там"? Такая неосведомленность была для меня настоящей пыткой; к тому же мне стыдно было не знать чего-то, что знают все. Вечером я помчался к Феликсу, надеясь как-нибудь выведать у него все, что мне нужно. Феликса дома не оказалось. Тогда в совершенном отчаянии я кинулся читать газеты; отобрав самые светские и самые читаемые, я стал просматривать объявления о развлечениях и церемониях, намечавшихся на завтрашний день, стараясь отгадать, где же, согласно хорошему тону, должен встретиться весь Париж. Но моя растерянность только усилилась; на завтра было намечено столько развлечений: выставка картин старых мастеров, благотворительный базар в каком-то фешенебельном клубе, органная месса в церкви св. Клотильды, генеральная репетиция, два концерта, пострижение в монахини, не говоря уже о скачках в нескольких местах. Ну может ли провинциал, только что окунувшийся в парижскую жизнь, который и сам-то сознает, до чего он еще несведущ, разобраться в таком обилии развлечений? Было ясно, что весь высший свет собирается в одном из этих мест, но где же, черт побери? В конце концов, несмотря на то что в случае ошибки мне пришлось бы целый день проскучать, томясь от досады и нетерпения, я все-таки рискнул сделать выбор. Помнится, дамы говорили о скачках в Мезон-Лаффит. Меня вдруг осенило: я должен отправиться именно туда. Приняв такое решение, я несколько успокоился.
   Мезон-Лаффит -- восхитительное местечко в окрестностях Парижа. Я не бывал раньше в этом уголке; его приветливые домики, выстроившиеся на высоком берегу Сены, выглядели очень живописно. Было как раз начало мая, и повсюду среди нежной зелени тополей и вязов, покрытых молодой листвой, словно большие белые букеты, стояли цветущие яблони.
   Вначале я растерялся, не зная, куда идти, и долго блуждал вдоль заборов и живых изгородей; но спрашивать дорогу мне не хотелось. Когда я садился в поезд, меня обрадовало, что в Мезон-Лаффит едет много народу; однако среди пассажиров не было моих знакомых дам; толпа, сошедшая с поезда, редела, и мне становилось все грустнее. Дома Мезон-Лаффит остались позади, я брел теперь берегом Сены; и вдруг, поравнявшись с зарослями ежевики, остановился, онемев от волнения. В пятидесяти шагах от себя я увидел группу людей, медленно шедших мне навстречу; я сразу узнал Луизу и Берту; за ними, как всегда неразлучные, шествовали Гошро и Феликс. Значит, я не ошибся. Я даже возгордился. Но тут от волнения я поступил совершенно как мальчишка: мне вдруг стало стыдно, сам не знаю чего, и, боясь показаться смешным, я спрятался за кусты. Луиза прошла совсем близко, край ее платья коснулся куста. Я тотчас же понял, какую глупость совершил, повинуясь первому инстинктивному чувству, и бросился напрямик через поля. Когда дамы со своими спутниками дошли до поворота дороги, я вдруг неожиданно появился перед ними, изобразив как можно естественнее растерянность человека, который, о чем-то замечтавшись, прогуливается в одиночестве.
   -- Вы? Какими судьбами? -- вскричал Гошро.
   Я поклонился, выражая притворное изумление. Раздались удивленные возгласы, все обменялись со мной рукопожатием. Однако Феликс, здороваясь, посмеивался со своим обычным многозначительным видом, а Берта незаметно мне подмигнула, давая понять, что она в заговоре. Все снова тронулись в путь, и некоторое время я шел с ней позади.
   -- Так вы все-таки явились? -- шепнула она, лукаво улыбаясь.
   И, не дав мне времени ответить, стала подшучивать над моей влюбленностью. Как хорошо, что во мне еще столько детской непосредственности. Я чувствовал в ней союзницу, мне казалось, что ей и самой было бы приятно подтолкнуть подругу в мои объятия.
   -- Чему вы смеетесь? -- спросил, обернувшись, Феликс.
   -- Да вот господин Вожлад рассказывает, как он однажды путешествовал с целой семьей англичан, -- ответила она, нисколько не смутясь.
   Гошро, словно не желая, чтобы Феликс мешал мне любезничать с его женой, взял его под руку и удержал возле себя. Теперь я очутился между Луизой и Бертой, и целый блаженный час мы шли так втроем берегом Сены по тенистой дороге. На Луизе было светлое шелковое платье, лицо ее под зонтиком на розовой подкладке словно все светилось теплым и ровным мягким светом. На лоне природы она держалась еще более непринужденно, говорила громко, смотрела мне прямо в глаза, поддерживала Берту, когда та, с настойчивостью, в которой я только потом отдал себе отчет, наводила разговор на всякие игривые темы.
   -- Да предложите же руку госпоже Нежон! -- сказала она мне наконец. -- Вы не любезны, вы же видите, она устала.
   Я предложил Луизе опереться на мою руку, что она тотчас же сделала. Берта прошла вперед к мужу и Феликсу, и мы остались одни более чем в сорока шагах от спутников. Дорога поднималась по склону холма, и мы теперь шли очень медленно. Внизу, среди полей, расстилающихся, словно зеленый бархатный ковер, текла Сена. На ней виднелся длинный узкий остров, перерезанный двумя железнодорожными мостами, по которым с грохотом, напоминающим отдаленные раскаты грома, проходили поезда. А там, по другую сторону реки, до самого Мон-Валерьена, серые строения которого виднелись на горизонте сквозь золотистую дымку, простирались необъятные возделанные поля. И повсюду вокруг нас, даже в траве, растущей у дороги, был разлит волнующий до слез весенний аромат.
   -- Вы не скоро возвращаетесь в Бокэ? -- спросила Луиза.
   Я не мог предвидеть, что она скажет дальше, и по глупости ответил: "Нет".
   -- Жаль, -- сказала она, -- на будущей неделе мы едем в Мюро, поместье мужа, оно как будто находится в двух лье от вас; муж хотел вас пригласить.
   Я что-то пролепетал, сказал, что отец, может быть, захочет видеть меня раньше, чем я полагаю. Мне показалось, будто она сильнее оперлась на мою руку. Может быть, она намекала мне на свидание? Легкомысленно судя об этой парижанке, такой утонченной и самоуверенной, как о женщине свободных нравов, я тотчас же вообразил себе целый роман, нежную связь на лоне природы, месяц любви под сенью лесов. Конечно же, так оно и есть, ей нравится во мне моя деревенская неиспорченность, и она хочет, чтобы наш роман развивался в деревне, в привычной для меня обстановке.
   -- Да, я должна побранить вас, -- вдруг сказала она тоном заботливой матери.
   -- За что же? -- пробормотал я.
   -- А вот за что; ваша тетушка говорила со мной о вас. Вы почему-то не хотите принять от нас никакой услуги. Это очень меня обижает. Почему вы отказываетесь?
   Я снова смутился. Я уже готов был признаться ей в любви, крикнуть: "Да потому, что люблю вас!" Но, словно понимая, что я хочу сказать, и не желая, чтобы я говорил, она остановила меня движением руки. А затем, смеясь, продолжала:
   -- Если уж вы так щепетильны, что хотите непременно ответить услугой на услугу, что ж, вы можете нам помочь на выборах в Гоммервиле. Вы ведь знаете, что там предстоят выборы члена департаментского совета. Муж баллотируется, но боится -- а вдруг не пройдет. В его положении это было бы очень неприятно... Вы могли бы помочь.
   В жизни не видел более очаровательной женщины! Историю с выборами я счел всего лишь остроумным предлогом, придуманным ею, чтобы видеться со мною в деревне.
   -- Ну конечно, помогу! -- ответил я, смеясь.
   -- Но только так: если с вашей помощью мужа выберут, он, в свою очередь, вам поможет.
   -- По рукам.
   -- Идет, по рукам.
   Она подставила мне свою маленькую ладонь, и я шлепнул по ней своею. Мы оба дурачились. Но мне это казалось таким восхитительным! Деревья остались позади, теперь дорога проходила по гребню холма, по солнцепеку, и мы молча шли, разомлев от жары. Но увы, наше трепетное молчание было нарушено подошедшим Гошро. Этот болван услышал, что мы упомянули в разговоре о департаментском совете, и больше уж не отставал от меня, без конца рассказывал о своем дяде, намекал, что очень бы хотел познакомиться с моим отцом. Наконец мы все-таки добрались до ипподрома. Все мои спутники остались от скачек в восторге. Я же стоял позади Луизы и, не отрывая глаз, смотрел на ее нежную шейку. А как восхитительно было идти обратно под внезапно хлынувшим ливнем! После дождя вся зелень стала еще свежее, от листвы и от земли исходил дурманящий весенний аромат. Луизу разморило, она шла, полузакрыв глаза, словно вся охваченная любовной истомой.
   -- Не забудьте о нашей сделке, -- сказала она мне на вокзале, садясь в дожидавшуюся ее коляску. -- Итак, до встречи в Мюро, через две недели, да?
   Я пожал протянутую мне ручку, боюсь, даже слишком крепко, потому что она вдруг нахмурилась и сердито сжала губы, -- такой строгой я еще ее не видел. Но Берта всем своим видом, казалось, поощряла меня на большее, а Феликс продолжал загадочно посмеиваться; Гошро же хлопал меня по плечу и кричал:
   -- До встречи в Мюро, через две недели, господин Вожлад... Мы все там будем.
   Черт бы его побрал!

IV

   Я только что вернулся из Мюро, и голова моя полна таких противоречивых мыслей, что мне необходимо восстановить в памяти день, проведенный с Луизой, и самому во всем разобраться.
   Хотя Мюро находится всего в двух лье от Бокэ, эти места были мне почти не знакомы. Охотимся мы обычно недалеко от Гоммервиля, и поскольку приходится делать довольно большой крюк, чтобы перейти вброд речушку Беаж, то сюда я заглядывал не больше десяти раз за всю жизнь. А между тем здесь очень красиво. Сначала дорога, обсаженная ореховыми деревьями, взбирается в гору, потом, начиная с плато, идет спуск; Мюро расположено у входа в долину, которая постепенно суживается и переходит в ущелье. Сам дом, незатейливая постройка XVII века, не представляет большого интереса; но его окружает великолепный парк с широкими лужайками, который примыкает к лесу, такой густой, что переплетающиеся ветви деревьев даже заглушают дорожки. Я приехал верхом; навстречу мне выбежали две большие собаки и с лаем стали прыгать вокруг меня. В конце аллеи я заметил белое пятно. Это была Луиза в светлом платье, в соломенной шляпке. Она не пошла мне навстречу; улыбаясь, она ждала меня на ступенях широкого крыльца. Было, самое большее, девять часов.
   -- Как мило, что вы приехали! -- воскликнула она. -- Вы, как я вижу, ранняя птичка. А здесь во всем доме пока только я одна и проснулась.
   Я сказал, что для парижанки это очень похвально. Но она, смеясь, возразила:
   -- Правда, я здесь всего только пять дней. Первые пни я встаю чуть ли не с петухами... Но пройдет неделя, и меня одолеет привычная лень; в конце концов я начну просыпаться в десять часов, как в Париже. Однако сегодня я еще настоящая деревенская жительница.
   Никогда еще она не казалась мне такой обворожительной. Торопясь выйти в сад, она только небрежно подколола волосы и накинула первый попавшийся под руку пеньюар; свежая, румяная, с еще влажными со сна глазами, с легкими завитками на затылке, она выглядела совсем юной. В широких рукавах пеньюара мне были видны до локтя ее обнаженные руки.
   -- Знаете, куда я сейчас шла? -- продолжала она. -- Посмотреть на вьюнки -- вон на той беседке. Говорят, рано утром, пока они не закрылись на солнце, они очень красивы. Мне садовник сказал. Вчера я опоздала, так надо успеть сегодня... Пойдемте со мной?
   Мне очень хотелось предложить ей руку, но я понимал, что это было бы смешно. Она побежала вперед, словно школьница, вырвавшаяся на волю, и вдруг вскрикнула от восторга: вся беседка сверху донизу была увита вьюнком; это был целый каскад колокольчиков самых разнообразных оттенков, от ярко-розового до лилового и нежно-голубого, и в каждом сверкали жемчужные капли росы. Перед нами словно ожила причудливая, изящная, прелестная в своем своеобразии картинка из японского альбома.
   -- Вот и награда тем, кто рано встает, -- весело сказала Луиза.
   Она вошла в беседку и села на скамью; видя, что она подобрала юбки и подвинулась, чтобы дать мне место, я осмелился сесть рядом. Я очень волновался; мне хотелось ускорить события, взять ее за талию и поцеловать. Я прекрасно понимал, что так грубо ухаживать за женщиной может разве что какой-нибудь унтер, соблазняющий горничную. Но ничего лучшего я просто не мог придумать, и эта мысль все сильнее овладевала мной; я чувствовал, что мне не удержаться от искушения. Не знаю, поняла ли Луиза, что творилось со мной, -- она не поднялась со скамьи, но лицо ее стало строгим.
   -- Давайте сначала поговорим о делах, -- сказала она.
   У меня звенело в ушах, я должен был сделать над собой усилие, чтобы слушать. В беседке было темно и довольно прохладно. Золотые лучики солнца пронизывали листву, белый пеньюар Луизы был весь усеян солнечными бликами, словно какими-то золотыми яичками.
   -- Ну, так как же наши дела? -- спросила она тоном сообщницы.
   Я стал рассказывать ей о перемене, которую нашел в отце. Целых десять лет он возмущался новыми порядками, запрещал мне и думать о том, чтобы хоть как-то служить республике, а теперь в тот же вечер, как я приехал, дал мне понять, что у молодого человека моих лет есть обязанности по отношению к своей стране. Я подозреваю, что это его обращение дело рук тетушки. Чувствуется, что здесь не обошлось без участия женщины. Луиза слушала меня, улыбаясь. А когда я кончил, сказала:
   -- Три дня назад я была в гостях у соседей и встретилась там с господином Вожладом... Мы с ним очень мило побеседовали. -- И она с живостью продолжала: -- Вы ведь знаете, что выборы в воскресенье? Вам уже сейчас нужно начинать кампанию. И если ваш отец согласится нам помочь, успех моему мужу обеспечен.
   -- А господин Нежон сейчас здесь? -- спросил я, чуть-чуть поколебавшись.
   -- Да, он приехал вчера вечером... Но сегодня утром вы его не увидите: он поехал в сторону Гоммервиля, завтракать к одному из приятелей, очень влиятельному помещику.
   Она встала, а я еще секунду сидел неподвижно; теперь я совершенно определенно жалел, что не поцеловал ее в шею. Когда еще удастся очутиться в таком укромном уголке, в столь ранний час наедине с ней, едва проснувшейся, полуодетой? Но теперь было слишком поздно; я так ясно чувствовал, что ее только рассмешит, если я вдруг паду перед ней на колени на сырую землю, что решил отложить объяснение до более благоприятного случая.
   К тому же в конце аллеи показалась приземистая фигура Гошро. Видя, что мы с Луизой выходим из беседки, он усмехнулся. Потом, подойдя к нам, стал шумно восторгаться тем, что мы встали так рано. Сам он только что поднялся.
   -- А Берта как спала? -- спросила Луиза.
   -- Ей-богу, не знаю; я еще ее не видел, -- ответил он.
   И, заметив, что меня это удивляет, пояснил: если его жену утром потревожить, у нее весь день будет болеть голова. Поэтому они и спят в разных комнатах; так удобнее, особенно в деревне. И он спокойно заключил самым серьезным тоном:
   -- Жена обожает спать одна.
   В это время мы пересекали площадку перед домом, и мне вспомнилось, какие игривые истории рассказывают о жизни в таких поместьях. Я уже видел в воображении приют изысканного разврата, я представлял себе, как по темным коридорам, босиком, без свечи, крадется любовник к даме сердца, как та его ждет в укромной спальне, дверь в которую приоткрыта. Пресыщенные парижанки черпают в подобных приключениях новое наслаждение и, пользуясь деревенской свободой, оживляют любовную связь, которая в Париже была вот-вот готова порваться. И тут вдруг я наяву увидел то, что мне только что пригрезилось. В дверях показалась Берта, а за ней мой друг Феликс, оба вялые, сонные, несмотря на то что встали так поздно.
   -- Вы не больны? -- заботливо спросила Луиза у приятельницы.
   -- О нет, просто, знаете, на новом месте спится не очень покойно... А потом на заре птицы так заливались!
   Я пожал Феликсу руку. И не знаю почему, когда я увидел, какой улыбкой обменялись дамы на глазах Гошро, который, сутулясь, с благодушным видом что-то насвистывал, я вдруг подумал, что Луиза не может не знать обо всем, что творится у нее в доме. Ну конечно же, она слышит ночью мужские шаги в коридоре, слышит, как тихо и осторожно отворяются и затворяются двери, чувствует дыхание страсти, исходящее из темного алькова и проникающее сквозь стены. Ах, почему там, в беседке, я не поцеловал ее в шею! Она бы не рассердилась, раз она потворствует таким делам. И я уже прикидывал, в какое окно мне лучше влезть, когда я ночью приду к ней. Окно налево от входной двери было низко от земли, оно показалось мне удобным.
   В одиннадцать часов был подан завтрак. Позавтракав, Гошро отправился к себе вздремнуть. Перед этим, разоткровенничавшись, он мне рассказал, что боится, а вдруг его не переизберут, и поэтому хочет провести недели три в округе и попытаться завоевать симпатии избирателей. Дядю он уже навестил и теперь собирается погостить в Мюро; все в департаменте поймут, что он с семьей Нежон в самых лучших отношениях, и это, по его мнению, поможет ему получить побольше голосов. Из его слов я понял также, что он был бы очень рад приглашению моего отца. К сожалению, блондинки, по-видимому, не в моем вкусе.
   В обществе дам и Феликса я очень весело провел день. Все было просто восхитительно: и сама обстановка, и парижские грации, резвящиеся на приволье, в погожий денек раннего лета. Мы были словно в гостиной, но не в четырех стенах парижской гостиной, где все стеснены условностями, где декольтированные дамы обмахиваются веером, а мужчины, во фраках, стоят вдоль стен; нет, эта летняя гостиная, раздвинув стены, вышла на лужайки парка; дамы -- в легких платьях, мужчины -- в куртках; дамы, не стесняясь посторонних, бегают по аллеям, мужчины тоже держатся непринужденнее; позабыт светский этикет, царит простота отношений, при которой невозможны банальные светские разговоры. Должен, однако, признаться, что меня, выросшего в провинции, в обстановке суровой добродетели, по-прежнему несколько шокировало поведение обеих дам. После завтрака, когда мы пили кофе на площадке перед домом, Луиза вдруг закурила папиросу. Берта то и дело с совершенно невинным видом отпускала жаргонные словечки. Потом они вдруг обе куда-то убежали, шурша юбками, и слышно было, как они задорно смеются, перекликаясь где-то вдалеке. Их веселье смущало меня. Глупо, конечно, но столь непривычное для меня бесцеремонное поведение дам вселяло в меня надежду на свидание с Луизой уже в одну из ближайших ночей. А Феликс невозмутимо покуривал сигару, изредка поглядывая на меня со своей обычной усмешкой.
   В половине пятого я стал прощаться.
   -- Нет... нет! -- воскликнула Луиза. -- Вы не уедете. Вы останетесь обедать. Скоро вернется муж. Наконец-то вы сможете его увидеть. Ведь нужно же вас познакомить.
   Я сказал, что меня ждет отец, -- он дает обед, на котором мне обязательно нужно быть. И добавил, смеясь:
   -- Это какой-то предвыборный обед, постараюсь быть вам полезен.
   -- О, если так, поезжайте скорее, -- сказала она. -- И вот что, в случае успеха, приезжайте за наградой.
   Мне показалось, будто, говоря это, она покраснела. Что она имела в виду, только ли дипломатический пост, на котором теперь так настаивает отец? Я счел возможным истолковать ее слова и в другом, более галантном смысле и бросил на нее, должно быть, такой невыносимо фатоватый взгляд, что она строго посмотрела на меня, сжав губы с видом холодным и недовольным.
   Однако подумать о том, что означал этот строгий взгляд, я не успел. Я уже собирался тронуться в путь, как вдруг к крыльцу подкатила легкая коляска. Я подумал было, что это вернулся муж. Но в коляске сидели двое детей: девочка лет пяти и мальчик лет четырех, а с ними горничная. Дети, смеясь, протягивали Луизе ручонки; спрыгнув на землю, они бросились к ней и уткнулись лицом в ее платье. Луиза поцеловала их обоих в головку.
   -- Какие прелестные дети! Чьи же они? -- спросил я.
   -- Как чьи? Мои! -- ответила она удивленно.
   Ее! Не в силах описать, как сразил меня этот простой ответ. Я почувствовал, что она вдруг ускользает от меня, что эти малыши своими слабыми ручонками создали непреодолимую преграду между ней и мною. Как! У нее есть дети, а я и не подозревал об этом! Не удержавшись, я воскликнул:
   -- Дети?! У вас?!
   -- Ну да, -- ответила она спокойно. -- Они ездили к крестной матери, это в двух лье отсюда... Позвольте вас с ними познакомить: господин Люсьен, мадемуазель Маргарита.
   Малыши улыбались мне. А у меня был, должно быть, преглупый вид. Я никак, ну никак не мог свыкнуться с мыслью, что она -- мать семейства. Это противоречило всем моим представлениям о Луизе. Я уехал в полном смятении, да и сейчас еще не знаю, что думать. У меня перед глазами то Луиза в беседке из вьюнков, то Луиза, целующая детей. Да, что и говорить, провинциалу вроде меня не так-то просто разгадать парижанку. Но пора спать. Завтра постараюсь во всем разобраться.
   

V

   Ну вот и развязка моего любовного приключения. О, какой урок! Постараюсь спокойно рассказать обо всем.
   В воскресенье г-н Нежон был избран членом департаментского совета. После подсчета голосов стало ясно, что без нашей поддержки он бы провалился. Отец мой, которого познакомили с Нежоном, дал мне понять, что личность столь заурядная вообще не могла быть на выборах серьезным противником; тем более что он выступал соперником кандидата-радикала. Вечером, после обеда, отец, в котором пробудился человек его прежних убеждений, сказал мне только:
   -- Не очень мне по душе эта возня. Но все меня уверяют, что, действуя так, я помогаю тебе... Поступай в конце концов как знаешь. А мне остается только устраниться, я больше ничего не понимаю.
   Ни в понедельник, ни во вторник я не решился поехать в Мюро. Мне казалось, что являться так скоро за наградой несколько бестактно. То, что у Луизы есть дети, меня больше не смущало. Я успокоил себя на этот счет, рассудив, что она не может быть очень неявной матерью. Разве не рассказывают у нас в провинции, что парижанка никогда не пожертвует развлечениями ради детей, что она оставляет их всецело на попечение прислуги, чтобы дети ее не связывали? Вчера, в среду, я окончательно перестал терзаться сомнениями. Теперь я сгорал от нетерпения. И сегодня утром, едва пробило восемь, я выступил в поход.
   Я намеревался приехать в Мюро рано утром, как и в первый раз, и увидеться с Луизой наедине, лишь только она встанет. Но когда я соскочил с лошади, подошедший лакей сказал мне, что барыня еще не вставала, и даже не спросил, нужно ли доложить обо мне. Я сказал, что подожду.
   Ждать мне пришлось долго -- целых два часа. Не знаю уж, сколько раз обошел я цветник. Время от времени я поглядывал на окна второго этажа; но жалюзи были по-прежнему плотно закрыты. Утомленный и взвинченный длительной и напрасной прогулкой, я сел в конце концов отдохнуть в беседке из вьюнков. Утро было облачное, солнце не осыпало листву золотой пылью. В зеленой тени беседки было совсем темно. Я все обдумывал, как мне быть, и повторял себе, что должен рискнуть. Я был убежден, что, если и сегодня проявлю нерешительность, Луиза никогда не будет моей. Подбадривая себя, я старался вспомнить все, что давало мне повод считать ее сговорчивой и доступной. План мой был прост, и я его обдумал обстоятельно: как только окажусь с ней наедине, возьму ее за руку, притворюсь взволнованным, чтобы не слишком испугать ее сразу; потом поцелую в шею, а дальше все пойдет само собой. Я уже в десятый раз повторял в уме свой план действий, как вдруг увидел перед собой Луизу.
   -- Да где же вы? -- весело говорила она, всматриваясь в темноту. -- Ах, вот вы где прячетесь! А я уже десять минут ищу вас... Простите, что заставила ждать.
   У меня перехватило дыхание; я ответил, что ждать совсем не скучно, если думаешь о ней.
   -- Я ведь говорила вам, -- продолжала она, не удостоив вниманием этот пошлый комплимент, -- что больше недели не в силах придерживаться деревенского образа жизни. Теперь я снова парижанка -- никак не могу встать рано утром.
   Она все стояла у входа в беседку, словно не решаясь войти в густую тень от листвы.
   -- Ну что же вы не выходите? -- спросила она наконец. -- Нам нужно поговорить.
   -- Здесь так хорошо, -- сказал я дрожащим голосом. -- Мы можем разговаривать и тут.
   Мгновение она поколебалась. Потом сказала решительно:
   -- Как хотите. Только здесь так темно! Хотя слова и без света слышны.
   И она села рядом со мной. Я чувствовал, что слабею. Наконец-то настал желанный час! Сейчас я возьму ее руки в свои... А она между тем все так же непринужденно продолжала своим звонким голоском, в котором не чувствовалось ни малейшего волнения:
   -- Не буду благодарить вас в банальных фразах. Вы оказали нам серьезную поддержку; без вас муж провалился бы...
   Я был не в состоянии прервать ее. Дрожа от волнения, я призывал на помощь все свое мужество.
   -- Впрочем, нам с вами не нужны слова благодарности, -- продолжала она. -- Мы ведь заключили сделку...
   Она говорила это, смеясь. И смех ее вдруг словно подтолкнул меня. Я схватил ее руки в свои, и она не противилась. Маленькие теплые ладони доверчиво, дружески лежали в моих руках, а она все повторяла:
   -- Да-да, теперь мой черед вас отблагодарить.
   Тогда я осмелился прибегнуть к насилию, я поднес ее руки к своим губам. В беседке теперь было темнее, должно быть, нашла туча; от дурманящего аромата цветов сладко кружилась голова. Но не успел я губами коснуться ее руки, как она с силой, которой я в ней и не подозревал, вырвалась и, в свою очередь, крепко сжала мои запястья. И, держа меня за руки, по-прежнему спокойно, словно и не сердясь, она сказала с легкой укоризной:
   -- Ну что за ребячество. Вот этого-то я и боялась. Позвольте уж мне здесь, в этом укромном уголке, отчитать вас.
   Она говорила строгим и вместе с тем снисходительным тоном, как мать, которая отчитывает малолетнего сына:
   -- Я с первого же дня обо всем догадалась. Вам порассказали обо мне бог знает что, так ведь?.. И вы стали на что-то надеяться; я не сержусь на вас -- ведь вы ничего не знаете о свете, вы явились в Париж со всеми представлениями вашего медвежьего угла... Впрочем, вы, наверное, считаете, что и я немного виновата в том, что вы так ошиблись. Я должна была бы сразу же вас остановить, одного моего слова было бы достаточно, чтобы вы перестали за мной ухаживать. Да, я не сказала этого слова, не остановила вас, и вы, должно быть, считаете меня ужасной кокеткой... Но знаете, почему я не сказала этого слова?
   Я что-то пробормотал. Я словно окаменел от неожиданности. А она трясла меня, еще крепче сжимала мои руки и продолжала, придвинувшись так близко, что я ощущал на лице ее дыхание:
   -- Я не сказала этого слова, потому что вы показались мне не похожим на других, и мне хотелось, чтобы этот урок пошел вам на пользу... Сейчас вам трудно понять меня, но когда вы поразмыслите, вы догадаетесь, почему я так поступила. О нас много злословят. И мы, может быть, слишком часто даем для этого повод. Однако -- вы и сами в этом убедились -- есть и порядочные женщины, даже среди тех, которые, казалось бы, более других компрометируют себя легкомысленным поведением... Все это не так-то просто. Повторяю, когда вы спокойно подумаете, вы поймете.
   -- Пустите меня, -- пробормотал я в сильном смущении.
   -- Нет, не пущу... Просите прощения, если хотите, чтобы я вас отпустила.
   И хотя это было сказано шутливым тоном, я видел, что она сердится, -- вот-вот заплачет от обиды, от нанесенного ей оскорбления. А во мне росло сочувствие, росло настоящее уважение к этой столь очаровательной и мужественной женщине. Мне становилась понятной эта сложная натура: ее гордая верность глупцу-мужу, ее кокетливые манеры и ее неприступность, презрение к людским пересудам и главенствующая роль в семье, скрытая за мнимой ветреностью, -- все в ней казалось мне теперь достойным самого почтительного преклонения.
   -- Простите меня, -- сказал я смиренно.
   Она выпустила мои руки. Я тотчас же встал, а она все сидела -- ведь теперь ни темнота, ни дурманящий запах цветов не таили в себе ничего для нее опасного. И уже веселым тоном она продолжала:
   -- Но вернемся к нашей сделке. Я честный партнер, я всегда выполняю свои обещания. Вот вам назначение секретарем посольства. Я получила его вчера вечером. -- И, видя, что я не решаюсь взять протянутый мне конверт, она заметила слегка ироническим тоном: -- Мне кажется, что уж теперь-то вы вполне можете принять услугу от моего мужа.
   Вот так и окончилось мое первое любовное приключение. Когда мы вышли из беседки, на площадке перед домом я увидел Феликса и рядом с ним Гошро и Берту. Завидев меня с конвертом в руках, Феликс насмешливо сжал губы. Он, видно, знал обо всем и теперь смеялся надо мной. Я отвел его в сторону и стал с горечью упрекать: как он допустил, чтобы я совершил такой промах; но он мне на это ответил, что зрелость дается только опытом; а когда я взглядом указал на идущую впереди нас Берту, спрашивая, что же в таком случае представляет собой она, Феликс весьма выразительно пожал плечами. А раз это так, должен признаться, что я, по-видимому, все еще плохо разбираюсь в странной морали света, -- почему даже самые порядочные женщины ведут себя так, что кажутся доступными?
   От Гошро я узнал, что мой отец пригласил его с женой погостить дня три в Бокэ. Эта новость совсем меня доконала. А Феликс, все так же иронически улыбаясь, объявил, что завтра возвращается в Париж.
   И я ретировался, сказав, будто обещал отцу непременно вернуться к завтраку. Когда я выезжал из аллеи, навстречу мне попался кабриолет; в нем сидел какой-то господин. Наверное, это и был г-н Нежон. Но, честное слово, хорошо, что я так с ним и не познакомился. Да, Гошро с женой препожалуют в Бокэ уже в воскресенье. Вот пытка-то!

---------------------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Золя Эмиль. Собрание сочинений в 26-ти томах. Том 23: Из сборника "Новые сказки Нинон". Рассказы и очерки разных лет. Наследники Рабурдена. -- Москва: Издательство "Художественная литература", 1966.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru