Эткинд Ефим Григорьевич
"Рим"

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Ефим Григорьевич Эткинд
"Рим"

   "Лурд" еще печатался в газете "Жиль Блас", а Золя был уже погружен в подготовительную работу над "Римом", вторым романом серии "Три города". Он не дал себе и недели отдыха. Последние страницы "Лурда" увидели свет 15 августа 1894 года; одна за другой появлялись статьи, брошюры, книги церковников и неокатоликов, поносивших его автора. Золя отвечал своим оппонентам редко -- в большинстве случаев он отделывался высокомерным молчанием, считая, что новый роман важнее газетной и журнальной полемики: от статей в периодике его враги могут отбиться, роман о Риме должен нанести им сокрушительный удар. И Золя лихорадочно работал, подогреваемый бранью противников. Темпы его были по-прежнему стремительны. 5 октября 1894 года он начал писать "Набросок" к "Риму", над которым трудился три недели. Затем полтора месяца, с 1 ноября до 15 декабря, он провел в Италии, главным образом в Риме, где изучал людей, нравы, книги, архитектуру, живопись, посещал дворцы, соборы, хижины; дневник, который Золя вел эти полтора месяца, занял более четырехсот страниц большого формата. Вернувшись в Париж, он завершил "Набросок", написал "Аналитические планы" к роману и, покончив с подготовительными материалами, 2 апреля 1895 года сел за книгу. Огромный роман был создан почти за год: регулярно, каждое утро, Золя писал по три-четыре страницы; шестнадцать равновеликих глав романа (примерно по два с половиной печатных листа каждая) были написаны за сорок восемь недель: в начале марта 1896 года "Рим" был окончен. Печататься фельетонами он начал до этого срока -- первая публикация появилась в ежедневной газете "Журналь" 21 декабря 1895 года. Таким образом, собирание материалов, подготовка и написание "Рима" заняли примерно год и четыре месяца -- срок неправдоподобно короткий, если учесть, что роман содержит более сорока печатных листов и что итальянский материал, с которым Золя пришлось иметь дело, был мало известен автору "Ругон-Маккаров", до сих пор писавшему почти исключительно о Франции и французах.
   Замысел Золя пережил известную эволюцию, связанную с двумя обстоятельствами: во-первых, знакомясь в деталях с римско-католической церковью, Ватиканом и Римом, Золя оказался вынужден пересмотреть свои первоначальные предположения, которые, однако, в целом и основном остались незыблемы; во-вторых, развитие событий во Франции, продолжавшееся наступление спиритуалистической реакции, появление новых книг и статей проповедников христианского социализма -- все это заставляло Золя на ходу менять свои построения. Создавая "Рим", Золя воевал с врагами-современниками, и он сознавал необходимость немедленно, не откладывая до следующего романа, парировать удары, наносимые делу, за которое он сражался своим пером.
   Когда замысел серии "Три города" еще только рождался, Золя в беседе с корреспондентом газеты "Эко де Пари" говорил, что ему бы хотелось в романе о Риме дать отпор "модным идеям неокатоликов и неохристиан" и, возможно, написать портрет папы-социалиста, отказывающегося от светской власти. "Знаете ли вы, что такой папа был бы в состоянии восстановить свое могущество и основать новую религию?" ("Эко де Пари", 11 октября 1892 г.) Девять месяцев спустя, в первом варианте плана трилогии, Золя отошел от этих утопических намерений. Он уже начал понимать, что папа-социалист невозможен, что католицизм в целом враждебен "природе, плодовитости, жизни", что католическая идеология "античеловечна" по самой своей сути, хотя еще предполагал вывести в "Риме" высокого церковного сановника, который "хочет уничтожить современное общество, чтобы создать общество примитивное, основанное на принципах Евангелия".
   "Христианский социализм, -- писал Золя в этом первоначальном "Наброске", -- ведет к анархии: разрушить современное общество и заменить его обществом примитивным, обществом евангельских времен. Революция, пусть кровавая, под руководством Христа. Вернуться к традициям Христа, который боролся революционным словом в Иудее (примерно эти мысли высказывались в 48-м году). Быть может, священник будет сторонником этих идеи и сделает римлянку своей ученицей, попытается в своих целях использовать ее страсть. Однако все попытки священника тщетны" ["Литературное наследство", No 33/34, изд. АН СССР, М. 1939, стр. 464. Публикация М. Эйхенгольца] (июль 1893 г.).
   После того как был написан "Лурд" и Золя лицом к лицу столкнулся с непримиримыми защитниками всего того, на что он нападал, после изучения Ватикана и нравов папской курии ему пришлось пересмотреть прежние планы и прийти к новым выводам. В 1893 году Золя думал показать, что католицизм "противен человеческому естеству", -- в центре романа должна была стоять римлянка, страдающая, в частности, от того, что развод с ненавистным ей человеком запрещен тираническими римскими законами. В 1894 году идея романа углубилась: Золя понял, что рассчитывать на обновление папства невозможно; у католицизма нет перспективы на эволюцию, он никогда не сможет приспособиться к современности, и единственный для него достойный выход -- "умереть стоя". Роман, который должен был стать картиной ватиканских нравов, превратился в смертный приговор католической церкви и папству.
   
   В июле 1894 года вышел французский перевод нашумевшей книги Франческо Саверио Нитти "Католический социализм" (1891). Видный политический деятель, Нитти был уже в то время одним из лидеров либеральной партии (впоследствии ему предстояла крупная политическая карьера). Трактат "Католический социализм" был наиболее полным выражением программы, получившей в конце XIX века большое распространение в Италии, Франции и Англии. Нитти утверждал, что социализм по своему этическому содержанию близок христианству. Дарвинизм проповедует право сильных, наиболее приспособленных; социализм, в противоположность ему, становится на защиту слабых, угнетенных. В этом его моральная сила, и потому он ближе к христианству, чем капитализм, который, подобно дарвинизму (!), утверждает торжество сильного; "...в социализме нет почти ничего, что было бы противно доктрине Христа". Католический социализм отрицает насилие -- в остальном он, по Нитти, не менее радикален, чем другие "разновидности социалистического учения". Недаром формула социализма: "Кто не работает, тот не ест" -- принадлежит апостолу Павлу. Нитти, рассматривая историю церкви, приходит к выводу: до V века отцы церкви "считали коммунизм наиболее совершенной и наиболее христианской формой общественного строя", однако начиная с XIII века церковь, разбогатев, стала открыто поддерживать принцип собственности; она стала крупнейшим помещиком. В седьмой главе своей книги Нитти дает обзор развития католического социализма в Европе и Америке. С его точки зрения, католичество и социализм неуклонно движутся навстречу друг другу: католицизм -- возвращаясь в лоно евангельских учений, социализм -- отказываясь от революционных методов борьбы: "Нет враждебности между католицизмом и социализмом, который, перестав быть программой революции, стал парламентским движением". Нитти критикует энциклику Льва XIII "De Rerum novarum", в которой папа, обращаясь к паломникам-рабочим, просил их о покорности, одновременно убеждая хозяев в необходимости быть гуманными. Папа не понимает, что нужно не убеждать предпринимателей и рабочих, а "перестроить отношения труда и капитала; если папа не осознает этого, он рискует отстать от жизни".
   Социалистическая пресса встретила книгу Нитти резко критически. Нитти утверждает, писали французские социалисты, что "католический социализм" -- это часть социализма; на самом же деле это не что иное, как лукавая форма защиты церкви, защиты собственников против революционного рабочего движения. "Все эти кардиналы и епископы -- не социалисты... В своих странах они вступили в открытую борьбу с социалистами и предают их анафеме... Название книги лживо; нет католического социализма, по есть некая социальная акция католицизма, отстаивающего свою власть", -- так уже в 1891 году писал журнал "Ревю смолистость".
   Золя с пристальным вниманием изучал трактат Нитти. Сохранился его конспект этой книги на семидесяти шести страницах, а также резюме этого конспекта, изложенное на девяти страницах. Книга Нитти стала для него важнейшим источником: в сущности, сочинение Пьера Фромана "Новый Рим", которое внесено конгрегацией Индекса в список запрещенных книг и ради защиты которого Фроман едет в Рим, добиваясь аудиенции у Льва XIII, -- это не что иное, как "Католический социализм" Нитти. Роман "Рим" становится ответом Нитти, опровержением его книги. С точки зрения Золя, идея "социального католицизма" Нитти -- идея глубоко ошибочная; церковь вовсе не собирается перестраиваться в угоду современным демократическим идеям, она стремится под новой личиной продолжать свою политику господства над миром. Католическая церковь давно, начиная с XIII века, утратила всякий этический пафос, ее интересует только политика, а идеологические, нравственные и прочие лозунги -- всего лишь демагогическая ширма. Золя сталкивает Фромана -- Нитти лицом к лицу с Ватиканом и заставляет своего героя прийти к отречению от утопических идей: церковь нельзя обновить, улучшить, перестроить -- ее можно только уничтожить.
   Сразу после изучения "Католического социализма" Нитти Золя пишет свой "Набросок" к "Риму", который начинается с полемического изложения идей Нитти. Первая же фраза "Наброска" формулирует центральную мысль концепции Золя, противоположную Нитти: "В развитии человечества за вопросами религии всегда скрывались вопросы экономические". Золя соглашается с Нитти в оценке раннего христианства: "Все пророки, вплоть до Христа, были, по существу, лишь восставшими представителями народа; они рассказывали об его бедствиях и обрушивались на богачей, призывая на их головы всевозможные беды в наказание за жестокость и несправедливость. Сам Христос был лишь последним представителем этого рода людей; он являл собой как бы живое воплощение требования прав для бедняков. Ненависть к богачам, царство небесное -- вот что Христос принес обездоленным и нищим. Если под этим "царством небесным" Христос подразумевал мир и братство народов на нашей планете, то он являлся подлинным социалистом, как это говорили в 48-м году... Безусловно, в течение первых веков после его возникновения... христианство было религией бедняков, меньшого люда; это была демократия, социализм, направленные против римского общества". Однако, чтобы укрепиться, христианству со временем пришлось стать на защиту собственности, а значит, на защиту богачей и власть имущих. "Христианство превращается в католицизм (всемирная религия) и нуждается в сильных мира сего. С этого момента католическое общество вырастает во всесильный аппарат власти, каким является католицизм... папа -- такой же полновластный владыка, как и любой монарх".
   Далее Золя анализирует в "Наброске" причины появления "католического социализма". Он неоднократно на разные лады высказывает мысль о том, что революция XVIII века не решила важнейших общественных проблем, потому что не принесла победу народу: "...ведь 89-й год пошел на пользу только буржуазии", "...четвертое сословие трудящиеся, страдают по-прежнему и мечтают о своем 89-м годе". В настоящее время выросший и созревший класс рабочих требует для себя полноправия и подлинной свободы: важнейший фактор современности -- "борьба между трудом и капиталом. Нужно создать новое общество, к власти идет демократия, начинается новая эра в истории человечества. Именно в этот момент на сцену выступает католический социализм". Таким образом, церковь пытается вести борьбу за главную силу современного общества -- за народ, продолжая преследовать ту единственную цель, которую она всегда перед собой ставила, -- завоевание господства над миром. В настоящее время иного пути нет -- можно только действовать посредством эксплуатации идеи социализма: "Социализм -- вот будущее! -- и все занимаются социализмом: государственный социализм, католический социализм и т. д." Перед Золя встает главный вопрос: может ли католическая церковь вернуться к демократическому прошлому примитивного христианства, к утраченной им "первоначальной чистоте"? Именно эта проблема составляет предмет размышлений Золя в его "Наброске". Он еще колеблется, он думает с пером в руке. "Вне всякого сомнения, -- пишет он, -- принципы католической церкви нисколько не противоречат принципам демократии; ей нужно лишь вернуться к евангельским традициям, снова сделаться церковью бедняков и малых сих, снова возродить христианскую общину". Значит, такое возрождение возможно? Золя отвечает: теоретически -- возможно. Если бы папа отказался от светской власти, ограничился ролью духовного пастыря, вернул церковь к былым нравам, она могла бы еще существовать. Но, случись такое чудо, выдвигается второй фактор: наука. Дело в том, что, если бы католицизм вновь превратился в раннее христианство, это христианство очень скоро снова бы стало католицизмом: "В руках церкви, даже перестроившейся, даже одемокраченной, вера является орудием угнетения". И в другом месте "Наброска": "Если не приходится сомневаться в том, что католицизм вполне уживается с демократией (ему нужно только вернуться К Евангелию, так сказать, к своей первоначальной сущности и тем самым очиститься), я не думаю, чтобы он мог ужиться с наукой. Именно в науке католицизм найдет свою гибель. Ведь без отказа от догм, таинств и чудес он не сможет быть религией атеистической демократии. А наука неизбежно должна привести к атеистической демократии. Народ, который не будет верить в загробную жизнь, в вознаграждение и возмездие, никогда не признает католицизма. Как обречь на неравенство малых сих, если не обещать им вознаграждение в другой жизни? С той минуты, как откажутся от сверхъестественного, отбросят надежду на потустороннее, католицизм погиб. Вот почему католицизм всегда основывается на возрождении в пароде религиозных чувств, на вере. Возможно ли это? Не думаю". Итак, даже если католицизм пойдет тем путем, на который его зовут Нитти и другие неокатолики (архиепископ Майнцский Кеттелер в Германии, архиепископ Вестминстерский Маннинг в Англии, кардинал Гиббон и архиепископ Сен-Поля Айрлэнд в Америке), он все равно обречен на гибель -- неуклонно развивающаяся наука одержит над ним победу. Золя в это время еще полагал, что возврат католицизма к исконным евангельским нравам в принципе, теоретически, возможен, что папа и кардиналы его курии могут пойти на отказ от светской власти и таким образом на известное время спасти католицизм. Это заблуждение развеялось после поездки в Рим и всего лишь полуторамесячного пребывания вблизи от престола св. Петра. Последняя фраза "Наброска", написанного до поездки в Рим, гласит: "Грядет великая схизма! От католицизма уцелеет лишь евангельская мораль". Но после возвращения из Рима Золя -- уже в конце декабря 1894 года -- продолжил "Набросок", и теперь центральной становится новая мысль: мечта Пьера Фромана о возвращении католицизма к евангельским нравам -- глубокое заблуждение, и его, Фромана, пребывание в Риме уничтожает эту последнюю иллюзию: "Что такое папство, эта обреченная, мертвая сила, которая скрывается за бронзовыми дверями Ватикана? Папа -- скорее политик, чем милосердный пастырь; он весь поглощен одним желанием -- сохранить народ для церкви, а с этой целью ему важно лишь уничтожить влияние цезаря (т. е. короля Италии. -- Е. Э.). Языческий католицизм; в Риме нет места милосердию; тяжкий груз римского язычества и тщеславия несет на себе весь католицизм. Папа со своей веками вынашиваемой мечтой стать цезарем, занять место цезаря". Значит, никакой отказ от светской власти и от церковных догматов для папы и папистов невозможен. И все же в процессе писания романа Золя пошел еще дальше: в "Наброске" папа представляется ему "скорей политиком, чем милосердным пастырем", в романе он оказывается только и исключительно политиком (да к тому же и весьма недалеким), тупым догматиком, позером и скупцом, начисто лишенным не только ореола святости, но даже и тени благочестия. К такому пониманию личности папы и защищаемого им дела придет Пьер Фроман, прожив три месяца в Риме; ту же эволюцию до своего героя проделал Золя, проживший в Риме вдвое меньший срок.
   Направляясь в Рим, Золя считал одной из важных своих задач -- повидать папу Льва XIII. Незадолго до отъезда он обратился к Эдмону Гонкуру с просьбой -- дать ему рекомендательное письмо к Лефевру де Беэну, двоюродному брату Гонкура, послу Франции в Ватикане. Эдмон Гонкур записал в дневнике: "Он добавляет, что его, как старого либерала, раздражает церемония аудиенции, и в душе он предпочел бы получить отказ, но он считает себя связанным тем, что объявил о своем намерении... Он уверяет меня, что святой отец -- раб лурдских монахов, потому что он получает от них около трехсот тысяч франков, и что это зависимое положение его святейшества может оказаться одной из причин отказа в аудиенции" (запись от 25 октября 1894 г.).
   Золя надеялся на помощь французского посла и, приехав в Рим 31 октября, тотчас подал в папскую канцелярию ходатайство об аудиенции. Французский посол передал прошение Золя, но кардинал Рамполла вернул ему этот документ с резолюцией, содержавшей решительный отказ. Другие попытки также оказались неудачными. Золя пришлось удовлетвориться рассказами очевидцев. Так, много любопытных сведений о личности и политике Льва XIII он получил от Феликса Зиглера, римского корреспондента "Фигаро". Золя записывал в дневнике: папа нюхает табак, он крайне нечистоплотен, каждый раз перед приемом посетителей камердинер заставляет его менять испачканную, засаленную сутану на свежую; папа феноменально скуп -- ключи от своих сундуков и ящиков он всегда носит при себе... Он не гнушается денежными спекуляциями, которыми занимается через своего приближенного, кардинала Фолки, -- например, скупает акции и дает займы под процент; деньги держит у себя в спальне, копит их со страстью Гарпагона... Зачем он копит деньги? В дневнике Золя записывает: "В романе я скажу -- ради грядущего торжества католицизма. Так будет лучше -- для красоты образа (pour la beautИ de la figure)". Следует заметить, что Золя все же не стал идеализировать Льва XIII "для красоты образа": папа в романе "Рим" -- неряшливый и патологически скупой старик, лишенный благочестия. В своих римских дневниковых записях Золя снова и снова возвращается к вопросу: неужели папа недостаточно умен, чтобы понять, как светская власть ослабляет его духовное влияние на верующих? Наконец, он записывает свой окончательный вывод: "Льву XIII плевать на демократию. Он думает об одном -- вернуть себе светскую власть, даже пусть очень малую. Начиная со святого Сильвестра ни один папа не мечтал ни о чем другом... О да! Ему плевать на демократию! Ничто так не далеко от духа папства, как возврат к народу, к малым сим, к слабым, к отверженным... Чтобы вернуться к христианской общине, нужен был бы папа, способный отказаться от римского атавизма, нужен был бы пана -- не итальянец. Но возможно ли мечтать об этом?" [René Ternois, Zola et son temps. Lourdes -- Rome -- Paris, Paris, 1961 (Рене Тернуа, Золя и его время. Лурд -- Рим -- Париж, Париж, 1961), р. 438]
   Последняя фраза этой записи связана с излюбленной идеей Золя о наследственности и национальном атавизме: и частности, властолюбие пап-итальянцев он объясняет также и тем, что в них "говорит кровь Августа" -- в романе эта формулировка повторяется несколько раз. Разумеется, у Золя "голос крови" римского императора Цезаря Августа, создателя великой Римской империи, в царствование которого, по преданию, был распят Христос, -- не столько объяснение, сколько метафора; и все же в самом этом "метафорическом" аргументе можно видеть характерный для самого Золя "атавизм", некий отзвук его вульгарного физиологизма, наложившего свою печать даже на лучшие романы серии "Ругон-Маккаров".
   Французские правые газеты наперебой издевались над писателем, не удостоенным папской аудиенции, -- они уверяли, что Золя лишен возможности достоверно писать о Льве XIII, которого не видел. Уже возвратившись в Париж, Золя весьма решительно ответил злорадным критикам. В статье, опубликованной в газетах "Тан" и "Голуа" 17 декабря 1894 года, он писал: "Конечно, я был бы не прочь повидать папу... Впрочем, это не было для меня необходимостью, потому что папа ничего бы мне не рассказал о самом себе и окружающих его людях, тогда как окружающие его люди рассказали о папе все, что мне было необходимо. Я отлично знаю, как папа живет, как он встает и как ложится, какой он из себя и как действует, -- и все это, не повидав его. Моего папу я раскусил (enfin je tiens mon pape), и моя книга не пострадает от того, что аудиенция не состоялась".
   Если не считать этой вполне закономерной неудачи, Золя осуществил в Риме все, что намеревался. Он изучил город и нравы его обитателей, подтвердил личными наблюдениями многие предположения, а некоторые вынужден был отбросить как неверные, познакомился с представителями итальянской аристократии и видными папскими сановниками. Римская знать, опасаясь его пера, пыталась перед ним заискивать. Так, 10 ноября 1894 года Ассоциация прессы устроила в честь французского писателя большой прием, на котором присутствовали журналисты, литераторы и даже министры. На многочисленные речи, содержавшие призыв любить новый Рим, Золя ответил вполне дипломатичной речью. "В этом великом Риме, античном и папском, -- говорил он, -- в этом священном Риме, из которого вышла вся латинская цивилизация, в вашем Риме, где начинается история, -- я всего лишь паломник мысли и искусства... Не хочу принадлежать ни к какой партии, но хочу примыкать к тому или иному мнению. Чувствую, что в моем лице вы желаете почтить труженика, независимого писателя, прибывшего к вам, просто чтобы работать". А в дневнике он в тот же вечер записал еще следующее: "Определенно, этот народ сомневается в самом себе. Потому он и хочет оказать на меня давление. Это страх женщины, которая боится, что ее уже не сочтут красивой". Беседы с римскими аристократами укрепили Золя в уже окончательно сложившемся теперь убеждении, что папство лишено всякой религиозной идейности. Например, после встречи 15 ноября с князем Одескальки в дневнике появилась запись: "В сущности, он сказал лишь то, что я уже знал, -- о языческом характере католицизма в Риме и о религии духовенства и папы, которая является чистой политикой". В этом же мнении Золя укрепился и после аудиенции у итальянского короля, имевшей место 1 декабря 1894 года.
   Возвратившись во Францию, Золя, как уже было сказано, завершает "Набросок": римские наблюдения и выводы толкают его на некоторые изменения в структуре задуманного романа. Эти изменения прежде всего касаются образа Пьера Фромана. До поездки в Рим Золя не очень отчетливо себе представлял, что сделает Пьер после того, как папа поддержит конгрегацию Индекса и запретит его книгу, увидев в ней враждебный выпад против церкви. "Кстати, чем же закончится это дело? -- спрашивал себя Золя и сам не вполне определенно отвечал: -- Мне кажется, что Пьер должен смириться, он уничтожает свой труд, отрекается отнего. По существу, Пьер и должен был бы выступить в роли великого раскольника будущего, но у него, пожалуй, нет ни возможностей, ни сил для этого. Все это лишь предвидение, пророчество. А тогда зачем бороться за свое произведение -- все это лишь мечта! Никогда народ-атеист не станет верующим, наука убьет католицизм с его догматами, таинствами и чудесами. И Пьер уничтожает свой труд, как бесплодную мечту". После 15 декабря отпадают все эти "мне кажется" и "пожалуй", а вместе с тем меняется и мотивировка отречения Пьера: дело уже не только в том, что "паука убьет католицизм", а и в том, что само "предвидение, пророчество", как теперь утверждает Золя, носит трагический и в то же время едва ли не смехотворный характер: "...Пьер понимает всю нелепость своей книги, все безумие своей мечты и сам сжигает свой труд. Папа не может вернуться к евангельским традициям -- он в плену веков, в плену догм. И прав кардинал Бокканера: лучше, чтобы католицизм погиб таким, каков он есть. Нужна схизма, нужна новая религия, которая отбросит порочные догмы, возродит веру". Изменение, как видим, радикальное. Впрочем, в самом тексте романа оно окажется еще более радикальным: Пьер идет дальше, он отказывается от мечты о новой религии, о возрождении веры -- он становится решительным адептом науки, начисто отрицающей всякую веру вообще и гарантирующей человечеству прогресс свободной мысли.
   В первой части "Наброска" сюжет романа уже был очерчен. Уже был набросан в общих чертах характер Пьера, который, одушевленный альтруистическим желанием облегчить человеческие муки, "то надеется, то теряет надежду в возможность для католицизма возродиться на благо человечеству" и который в конце концов "приходит к горькому убеждению... что католицизм должен погибнуть, погибнуть в Риме, погребенный среди праха веков". Уже был придуман узел интриги, в центре которой -- римлянка, добивающаяся развода с нелюбимым мужем во имя любви к другому; при этом Золя тогда же наметил задачу -- "сделать ее как бы символом церкви, погибающей среди праха веков". Однако в этом первоначальном эскизе сюжет носил мелодраматический характер: муж -- "поистине чудовище", злодей и шут, который за взятку соглашается признать перед судом свою импотентность, а потом коварно отравляет счастливого соперника. Как злодей задуман и кардинал Бокканера, который сам дает отведать своему племяннику отравленных плодов и тем обрекает юношу на мучительную смерть. В более поздней части "Наброска" сюжет претерпевает существенные уточнения. Любовная тема приобретает иной характер. "Драма ревности, -- пишет Золя, -- однако ничего низкого". Мелодрама уступает место высокой трагедии. Символичность образа Бенедетты остается, но смысл символа меняется: "...разрыв между Бенедеттой и ее мужем (Прада) как бы выражает столкновение старой -- римской Италии и современной Северной... Дитя, выпестованное чернорясниками, выходит за сына мира завоевателей". Иначе говоря, рационально-абстрактная аллегория уступает место реалистическому символу. Изменяется и образ кардинала Бокканера: он тоже лишается черт злодея и становится "олицетворением непреклонности, фигурой отжившего века, символом умирающего католицизма". Иными словами, Золя и здесь переходит от поэтики мелодрамы к трагическому конфликту: Бокканера -- трагический герой, понимающий необходимость для церкви "умереть стоя", вместо того чтобы приспосабливаться к новому времени и оказаться посмешищем в глазах человечества, еще недавно столь покорного католическим догматам. Золя подробно разрабатывает систему персонажей. Кардиналу Бокканера должен быть противопоставлен старый Орландо -- один из создателей и героев новой, антикатолической Италии: "величественная фигура, светлая личность -- будущее". С другой стороны, антиподом кардиналу Бокканера служит кардинал Сангвинетти, представляющий более современную, вполне циничную точку зрения на роль церкви в мире. Итак, Золя по нескольким линиям движется в одном и том же направлении -- он усиливает трагизм задуманных им конфликтов.
   Уже после того как "Набросок" был окончен, Золя пришел к выводу о необходимости ввести важнейшую тему, до того им не затронутую, -- тему иезуитов. Некоторые из прочитанных нм источников навели его на мысль о том, что именно орден иезуитов, который в 1894 году кажется анахронизмом, достойным внимания лишь романтиков-эпигонов, как Эжен Сю, является скрытой пружиной всех действий Ватикана и самого папы. В еженедельнике "Буш де фер" (20 октября 1892 г.) Золя прочел статью Паскаля Груссе "Папа и республика", которая произвела на него глубокое впечатление. В этой статье говорилось: Лев XIII не Лютер и не Талейран, он -- иезуит, "идеальный иезуит, иезуит по рождению, по воспитанию, по свободному выбору и по привычке". Он учился в иезуитских школах. Он мыслит и действует как иезуит. Его избрали папой за то, что он иезуит. Иезуиты, зная, как он тщеславен, льстят ему. Все зигзаги папской политики -- звенья одного иезуитского плана. "Общество Иисуса -- душа римской церкви. Только оно имеет план, традицию, метод. Только оно неукоснительно движется к цели. Оно поняло, что... церковь должна обмирщиться, приспособиться к потребностям света, к его привычкам и порокам, чтобы сохранить направление". Иезуитизм папы, в частности, выражается в том, что он, стремясь к безграничной светской власти, заинтересован не в монархическом, а в республиканском строе современной Италии, и сам он будет стремиться занять президентское кресло.
   Прочитав эту статью и ряд других сочинений об ордене иезуитов, об их тактике и традициях, Золя перестраивает сюжет своего романа. В дневнике он размышляет: "Нужен персонаж выше Сангвинетти, выше самого папы -- персонаж, который ведет игру. Думаю, что будет лучше не воплощать эту силу в одном персонаже. Говорят: "Они". Говорят шепотом о том, чего желают "они". Имя им легион. Чувствуется, как проходит мимо каждого их сила, сила немая, незримая" [René Ternois, Zola et son temps. Lourdes -- Rome -- Paris, Paris, 1961 (Рене Тернуа, Золя и его время. Лурд -- Рим -- Париж, Париж, 1961), р. 521].
   Так возник новый образ -- кардинала Нани, "серого кардинала", режиссера, искусно маскирующего свое участие в поставленном им спектакле. "Этот Нани, -- записывает Золя, -- становится огромным персонажем... Очень ласковый, очень сильный, сильнее истинных хозяев. Я хочу сделать из него главного иезуита, а потому -- друга Франции" [Там же, стр. 527]. Введя в свой роман проблему иезуитизма, Золя проявил проницательность: общество Иисуса до сих пор, семьдесят лет спустя, сохраняет командные позиции там, где католическая церковь в целом уже, казалось, потеряла власть и влияние; оно проявило необыкновенную гибкость и умение приспосабливаться к меняющейся обстановке.
   Работая над окончательным планом "Рима", Золя испытал немало трудностей. Он создавал роман-исследование, призванный раскрыть читателю одну из важнейших политических и идеологических проблем современности. Поэтому задача заключалась в том, чтобы вместить в него, по возможности, исчерпывающий материал, подвергаемый анализу. В "Наброске", планах и дневнике то и дело мелькает слово "все": "Римское духовенство -- от кардиналов до сельских пастырей... Пьер сталкивается и с кардиналами (все типы), и с простыми священниками... Все это даст мне полную картину Ватикана, до самых мельчайших деталей". В других записях читаем, что Золя стремится показать все конгрегации, все монашеские ордена, весь "черный" мир, весь "белый" мир, весь "серый" мир, все группы римского населения, и даже все искусство Рима, и даже все исторические этапы, через которые прошли город Рим и папство. Задача безмерной трудности! Эта задача усложнялась еще тем, что, по сути дела, в романе Золя два героя: человек -- аббат Пьер Фроман, в котором автор воплотил ищущий, познающий, колеблющийся, ошибающийся и, наконец, обретающий истину человеческий разум, и город -- Рим, в котором в материальных, пространственных формах воплотилось время, история человеческого духа: его прошлое, настоящее и будущее. По замыслу Золя, все персонажи, с которыми Пьер сталкивается в Риме -- кардиналы и нищие, папа и иезуиты, священники и аристократы, -- символически выражают ту или иную грань понятия "Рим", а значит, являются в такой же (а может быть, и в большей) степени абстрактными, общими понятиями, как и частными, конкретными фигурами. В этой особенности романа его новаторство и его сила, но в этом же и зерно его слабостей, причина рационалистической геометричности, которая в "Риме" проявилась больше, чем в других, предшествующих ему, произведениях Золя. Но от художественной неудачи Золя спас титанический темперамент, одушевляющий каждую страницу его, казалось бы, рационалистического романа. Этот темперамент клокочет в размышлениях Пьера, в его сомнениях и в его ненависти, даже в описаниях римской архитектуры, и в особенности живописи Микеланджело, который был для Золя идеалом художника. Эстет Нарцисс, поклонник Боттичелли, с неприязнью говорит о великом авторе фресок в Сикстинской капелле, но мы-то понимаем, что Золя в этих словах своего противника утверждает собственное искусство: "Этот человек впрягался в работу, как вол, одолевал ее, как чернорабочий, -- по столько-то метров в день!.. Он каменотес... Могучий каменотес, но не более!"
   Именно так работал Золя, и как раз в том, в чем Нарцисс укоряет Микеланджело, корили самого Золя другие, парижские нарциссы.
   
   Перед самым началом работы непосредственно над текстом романа Золя прочитал в "Ревю де Дё Монд" от января 1895 года статью своего давнего противника, идеолога неокатолической реакции Ф. Брюнетьера, побывавшего на приеме у папы. "После посещения Ватикана" -- так называлась эта статья, в которой утверждалось, что естественные науки переживают глубокий кризис (они смогли только приравнять человека к животным, и ничего более), что вообще наука надолго себя дискредитировала в глазах людей, в то время как религия, напротив, восстановила свой престиж. "Непознаваемое, -- провозглашал Брюнетьер, -- окружает, обволакивает нас, заключает нас в свои объятия". Взбешенный Золя в заметках "Наука и католицизм" саркастически писал: "Смешно, когда науке приписывают некую ограниченную роль, ставят ей препоны, преграждают путь, когда предсказывают, что еще в конце нынешнего века, выбившись из сил, она признает себя побежденной. О, ничтожества, узколобые недалекие людишки, жалкие политиканы, лживые догматики... -- наука пойдет вперед и сметет вас с лица земли, как сухие листья. Литераторы, эрудиты или философы спокойно заявляют, что наука обанкротилась -- и это в конце XIX века! На какой невероятный позор, на какое посмешище они себя обрекают!.."
   Эта яростная полемика нашла свое отражение в последней -- XVI главе "Рима". Но она же дала и новое направление всей трилогии. К тому времени, как Золя прочел статью Брюнетьера, у него уже были готовы планы всех глав, кроме последней. Но зато в плане XVI главы "Рима" Золя написал слова, имеющие важное значение для понимания его дальнейшего пути от "Рима" к "Парижу": "Крушение старого католицизма. Тщетные усилия неокатолицизма овладеть миром... Наука, которую оспаривают, подвергают сомнениям, и спиритуалистическая реакция. Окончательный провал. Разум, царственный разум... В "Париже" я рассмотрю, действительно ли народ нуждается в новой религии, если наука не может удовлетворить потребность в божественном. Религиозная потребность и ее удовлетворение при помощи науки -- вот чем будет "Париж"".
   Таким образом, в романе "Париж", заключающем серию "Три города", религии, по мысли Золя, должна быть противопоставлена наука, которая, оказывается, способна удовлетворить не только интеллектуальную, но и нравственную потребность человека.
   
   "Рим" -- книга писателя, открыто занявшего свое место в самых жесточайших схватках эпохи. Понятно, что критика не могла пройти равнодушно мимо романа, -- он был бомбой, брошенной в расположение противника. Враги старались уничтожить Золя презрением или злобной клеветой. Католическая газета "Монд" высокомерно заявляла, что книга Золя не заслуживает внимания как художественное произведение. Историк литературы Рене Думик писал в том же духе: романы Золя имеют ценность только коммерческую -- впрочем, немалую; нельзя не отдать справедливость автору "Рима" -- у него яркое воображение: сцепа с отравлением кардинала Бокканера достойна любого фантастического романа ("Ревю де Дё Монд", 15 мая 1896 г.). Другой известный критик, Гастон Дешан, назвал "Рим" "гигантским путеводителем, вставленным в романтическую мелодраму" ("Тан", 17 и 24 мая 1896 г.), и обвинил автора в плагиате -- Золя будто бы списал свой роман у Жоржа Гойо, выпустившего книгу "Ватикан, папы и цивилизация. Центральное правительство церкви". Для характеристики этой книги достаточно сказать, что она вышла с введением кардинала Бурре и послесловием небезызвестного неокатолика Мельхиора де Вогюэ. Сам Жорж Гойо в католическом журнале "Кензен" (15 мая 1896 г.) ехидно писал, что прежде Золя сочинял романы из жизни продавщиц и шахтеров на основе наблюдений, теперь же, наткнувшись в Риме на закрытые двери, он решил воспользоваться единственным доступным ему источником -- городскими сплетнями. Золя неповинен в тех нелепостях, которые он нагородил в своей книге -- он добросовестно собрал все без исключения сплетни от всех лакеев, которым давал чаевые, пытаясь проникнуть к папе; виноваты эти лакеи, снабдившие автора "Рима" ложной информацией.
   Дешану Золя ответил небольшой статьей в газете "Фигаро". Его обвиняют в плагиате. Он не называет критика, выдвинувшего это обвинение: зачем? Если бы тот смолчал, нашелся бы другой. Его имя -- "Зависть или Бессилие, Злая воля или Глупость". Он, Золя, действительно читал книгу Гойо и воспользовался содержавшимся в ней фактическим материалом. Почему же это плагиат? "Я слишком много создавал собственных детей, чтобы меня можно было обвинить в краше чужих. Можете говорить что угодно, но никто вам не поверит, что тысячи моих детей -- не мои".
   В противоположном лагере появлялись одна за другой рецензии, в такой же мере восторженные, в какой приведенные выше были раздраженными и злыми. Э. Ледрен писал в антиклерикальной "Эклер", что "Рим" -- лучшая книга Золя: ее автор разглядел в "человеке в белой сутане" языческого идола и сумел показать всему миру интриги, ненависть, борьбу за тиару в глубинах его дворца; "Лев XIII играет в свободомыслие, но как только догматы оказываются в опасности, он становится самым нетерпимым из пап" ("Эклер", 20 мая 1896 г.). Лентилак восклицал: "Никогда еще Золя не ставил себе более грандиозной задачи и никогда не одерживал большей победы". Книгой "Рим" он заслужил лавры народного романиста ("Раппель", 15 мая 1896 г.). Глубоко аргументированную и темпераментную статью написал критик A. Амон. С его точки зрения, "Рим" -- крупнейшее произведение Золя, которое может быть сопоставлено только с "Жерминалем". Никаких адюльтеров, никаких "душевных анализов" здесь нет -- в этой книге есть только "социальная проблема, поставленная смело, четко, честным и бесстрашным мыслителем... "Рим" -- роман философский и социальный, и в этом его величие. Он увлекает не интригой и не приключениями персонажей, но идеями, прямо вытекающими из их поступков". "Рим", как и "Лурд", -- апология науки, удар по церкви. Золя создал произведение полезное, здоровое и прекрасное. Каждая его книга -- таран, ударяющий в прогнившее здание того социального мира, который кормит Французскую академию. Еще вчера ее члены отвергали Золя -- "первого из французских, первого из современных романистов". Статья Амона кончается так: "Какие имена в Англии, Германии, Италии, России, Северной Америке можно поставить рядом с Золя? Кроме Толстого, мы никого назвать не можем" ("Пари", 10 июня 1896 г.).
   Роман "Рим" пользовался небывалым успехом у широких кругов французских читателей. К 1902 году, году смерти писателя, тираж книги достиг огромной для Франции того времени цифры в сто шесть тысяч экземпляров. Она сыграла серьезную роль в общественной жизни Франции, и передовые читатели увидели в "Риме" достойное продолжение антиклерикальной традиции классической французской литературы, представленной именами Рабле, Вольтера, Стендаля, Гюго. Удар, нанесенный книгой Золя папству и римско-католической религии, был, пожалуй, одним из самых сильных во всей истории европейской антиклерикальной литературы.
   
   В России "Рим" вышел в том же году, что и во Франции, причем одновременно в нескольких переводах: в изданиях "Вестника иностранной литературы", СПб. 1896 (перев. B. Л. Ранцова), Университетской типографии, М. 1896 (перев. Е. М. Поливановой), в приложении к журналу "Домашняя библиотека" за 1896 год, в журнале "Читатель", 1896, NoNo 18-23, в изд. книжного магазина "Новости", СПб. 1896. Позднее появились переводы Н. Ф. Мертц, СПб. 1898; Льва Уманца, М. 1906; С. Зелинского и Л. Чолчанского, изд. Б. К. Фукса, 1903-1904, и другие.
   "Рим" привлек интерес многих критиков, статьи которых оказывались порой содержательнее рецензий, появлявшихся во Франции, -- Золя был настолько популярен в России, что считался почти русским автором. Видимо, первым откликом была статья З. В. (Зинаиды Венгеровой) в "Вестнике Европы" (1896, т. 3, июнь, стр. 839-841), которая очень высоко ставила идею Золя, но указывала на художественную слабость ее воплощения. Она писала: "Показать, как в современном человечестве живо религиозное чувство и как мало оно удовлетворяется существующими формами культа, показать, как историческое явление переживает в течение веков само себя; как современное папство совершенно мертво, среди своих политических начинаний и внешнего блеска, и как в нем исчезло понимание своих основных задач, показать, наконец, невозможность возрождения разложившегося католицизма, -- все это представляет достойную задачу для такого знатока всяких общественных явлений, как Золя".
   Критик реакционного "Русского вестника" написал странную рецензию, отмечавшую не то, что в романе Золя содержится, а то, что критику хотелось бы в нем увидеть: "...Золя убежден, что... путем насилия ничего доброго достичь нельзя". Все надежды "он возлагает на слово, на убеждение". За это критик готов поощрить автора "Рима"; однако, пишет он, не следует стремиться к преобразованию старой религии -- не проще ли выполнять ее установления? Критик "Русского вестника" испуган тенью социализма, увиденной им в романе Золя, и свою рецензию он заканчивает столь же странным, как и вся его статья, рассуждением и риторическим вопросом: "...в подробном разборе химера Золя и не нуждается. Он, например, хлопочет о разделе земли, но ведь сама по себе земля, без труда, без обработки, не многого стоит.
   Кто же и каким образом будет возделывать эту распределенную землю, Золя не дает ответа в своем романе. Он только говорит, что нужна новая религия. Зачем?.." ("Русский вестник", 1896, No 8, стр. 312-313).
   Критик мещанского "Литературного обозрения" А. З. -- и не увидел в "Риме" ничего, кроме непристойностей. "К сожалению, -- писал он, -- такие таланты и плодовитые писатели, как Золя и Мопассан, своими романами имеют не столько воспитывающее, сколько развращающее влияние на своих читателей. Это какие-то психопаты, страдающие эротоманией..." ("Литературное обозрение", 1896, No 43/46, стр. 334).
   Гораздо содержательнее статьи двух критиков, опубликованные в журнале П. Гайдебурова "Книжки недели". Первый из них, Пл. Козлов, ставит "Рим" в ряд с другими романами Золя, центральная тема которых, как пишет критик, "наследственность и вырождение". "Рим" -- попытка показать "наследование и вырождение идеи всего или, по крайней мере, части человечества". Золя занялся "психологией всего человечества", попытался "написать роман, героями которого было бы какое-нибудь мировое явление". Козлов считает главной идеей Золя идею "атавизма", возрождения "голоса крови римских цезарей", которая занимает в "Риме" весьма второстепенное место. Интересно характеризует Козлов описание Рима, назначение которого в том, чтобы показать "идею" города. Отдельные художественные слабости, по меткому наблюдению критика, объясняются формой романа-фельетона: "Читатели газеты -- мелкие буржуа -- просто не могли бы осилить сюжета, едва ли не превышающего их понимание, если бы Золя не принял особых мер. Основная мысль романа повторяется в нем множество раз, доказывается на все лады" ("Книжки недели", 1896, IX, стр. 234, 242).
   Л. Е. Оболенский, автор статьи под выразительным названием "Отживающая сила", упрекает Золя за "ложную философскую идею" о "голосе крови" императора Августа. "Золя, -- пишет он, -- никак не может разделаться с утрированной идеей наследственности; на которую он убил столько сил в своем цикле романов "Ругон-Маккары". В целом же "Рим" вызывает у критика двойственное" Отношение, говорящее о неприятии им разрабатываемой Золя художественной системы: "Замечательный роман и дикий роман! В иных местах почти гениальный, высокохудожественный, в других, и в своем целом, не выдерживающий никакой критики -- ни эстетической, ни исторической, ни вообще научной. Это какая-то смесь гениальности с упрямым недомыслием, широты охвата с поразительной узостью, теоретической бессмыслицы с моментами высокой живописи и глубокого, вдохновенного психологического творчества... Таков этот удивительный талант; это смесь неба Франции с грязью и гноем ее улиц, скажу короче: это смесь неба и грязи..."
   При том, что художественный метод Золя явно чужд Оболенскому, тем удивительнее общая оценка, которую этот критик дает роману Золя и, главное, дальнейшей перспективе развития французского писателя: "Это уже не протоколизм, который он проповедовал когда-то. В его реализме все сильнее и сильнее чувствуется бич сатиры и обличения, свойственный всем крупным художникам переходных эпох, начиная с Данте, Байрона и кончая нашим Толстым. Я жду от Золя лучшего, потому что он идет вперед, ищет" ("Книжки недели", 1896, XII, стр. 300-314). Русский критик глубже многих своих французских коллег понял масштаб романа "Рим" и творчество его автора в целом, он справедливо поставил Эмиля Золя в ряд с крупнейшими реалистами мировой литературы.

----------------------------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Золя Эмиль. Собрание сочинений в 26-ти томах. Том 18: Рим. Роман. -- Москва: Издательство "Художественная литература", 1965.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru