Шор Владимир Ефимович
"Плодовитость"

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Владимир Ефимович Шор
"Плодовитость"

   Восемнадцатого июля 1898 года Золя по настоянию друзей и единомышленников тайно покидает Париж и уезжает в Лондон: на родине ему грозило годичное тюремное заключение и штраф в тысячу франков в соответствии с приговором, вынесенным в феврале того же года, после суда, который был учинен над ним в связи с его смелой защитой капитана Генерального штаба Дрейфуса, ложно обвиненного в государственной измене.
   В Англии Золя поселяется инкогнито и, оберегаемый друзьями от журналистов и прочих посетителей, 4 августа 1898 года начинает писать роман "Плодовитость". Живя крайне уединенно, он работает без помех. "Мое существование здесь, -- пишет он Октаву Мирбо 19 августа, -- стало терпимым с тех пор, как я смог вернуться к работе. Работа всегда успокаивала, спасала меня".
   Уже к 15 октября было готово семь глав романа, а последняя его страница была дописана 27 мая 1899 года. 3 июня кассационный суд отменил приговор 1894 года по делу Дрейфуса, и уже 5 июня Золя спешит вернуться во Францию. Несколько дней спустя газета "Орор" начала публикацию его нового романа. В октябре 1899 года издательство Фаскель выпустило "Плодовитость" отдельной книгой.
   "Плодовитостью" открывалась новая серия романов Золя, объединенная общим названием "Четвероевангелие". Из этой серии, задуманной в четырех томах, Золя успел, кроме "Плодовитости", создать еще два романа -- "Труд" (1900) и "Истину" (1902). Последний роман -- "Справедливость" -- написан не был. Смерть помешала Золя завершить серию.
   
   Замысел "Четвероевангелия" развился из идеи романа "Отбросы" ("Le Déchet"), возникшей у Золя задолго до начала работы над "Плодовитостью". Роман этот первоначально должен был носить исключительно критический характер и в этом отношении никак не отличался бы от обличительных романов серии "Ругон-Маккары". Вскоре после выхода "Плодовитости" отдельной книгой Золя рассказал сотруднику газеты "Раппель" историю этого романа: "Тема, поставленная в "Плодовитости", занимала меня с давнего времени. По первоначальному замыслу роман должен был называться "Отбросы", и я не собирался противопоставить мальтузианской практике -- преднамеренному бесплодию известной части буржуазии, -- то есть той практике, следствием которой являются всевозможные пороки, распад семьи и страшнейшие катастрофы, -- пример социальной группы, где не плутовали бы с природой и где большое число детей становилось бы источником процветания. Роман "Отбросы" представлял бы собой весьма мрачную, ничем не смягченную картину, которая, возможно, производила бы слишком тягостное впечатление на читателя. Но после того как я закончил "Три города", мои намерения изменились: я решил наряду с болезнью показать и лекарство от нее..."
   О замысле романа "Отбросы" читатели могли узнать еще за три года до того из статьи Золя "Вырождение", напечатанной им в газете "Фигаро", а затем включенной в сборник его статей "Новая кампания", вышедший в 1896 году. "Вот ужо десяток лет, как меня преследует мысль о романе, даже первую страницу которого я, конечно, никогда не напишу" -- таким существенным свидетельством автора о времени возникновения замысла начинается статья. Далее следует краткое изложение философии неистребимой, вечно обновляющейся жизни и гневное осуждение тех, кто напрасно "растрачивает свое семя", делая это "сознательно, намеренно" и тем самым совершая развратные, преступные действия.
   "Мой роман назывался бы "Отбросы", и я представлял его себе в виде огромной фрески, показывающей, сколько человеческих жизней убивает в зародыше такой город, как Париж, сколько пожирает он нерожденных существ, сколько он производит абортов. Мы даже не подозреваем о трагедиях, связанных с рождением человека: от наших глаз укрыто нечто омерзительное... И мне думалось, что ничто не может быть значительнее, величественнее, честнее такой поэмы, в которой я, со всей страстью своего сердца, выступил бы в защиту прав жизни".
   В статье "Вырождение" содержится уже весь комплекс взглядов, развернутых в "Плодовитости" -- как в негативной, так и в позитивной их части. Замысел "Отбросов" по своему идейному наполнению, в сущности, уже и был замыслом "Плодовитости", но вначале Золя еще не имел намерения отказаться от привычного для него художественного метода, который предусматривал обнаружение идеалов автора по преимуществу косвенным путем, через посредство критики.
   Однако в 90-х годах в произведениях Золя все больше прорываются проповеднические ноты; романист стремится дополнить критику утверждением своего положительного идеала. Романы "Доктор Паскаль" и "Париж", завершающие -- соответственно -- серии "Ругон-Маккары" и "Три города", содержат в себе горячую апологию науки как единственной силы, способной возвысить, облагородить и усовершенствовать человечество. В "Париже" особенно подчеркнута социально-преобразующая функция науки, вера в нее приобретает черты новой религии, а распространителям научного мировоззрения приписывается едва ли не мессианская роль.
   Под влиянием такого умонастроения Золя видоизменяет первоначальный замысел романа "Отбросы". Устремленный в будущее, он хочет перенести теперь центр тяжести с критики на положительную программу. Одновременно рождается идея серии романов, в которых развертывались бы разные аспекты его проповеди.
   Возможно, что к этому толкает Золя и критика "Парижа" социалистической прессой, разъяснявшей безосновательность упований писателя на самодовлеющее значение науки в движении человечества к социальному прогрессу. Сознавая, что на одну лишь науку нельзя возложить целиком задачу изменения общества к лучшему, Золя хочет показать также и необходимые для этого, с его точки зрения, моральные предпосылки.
   Первоначальный план новой серии составлен Золя не позже конца 1897 года (он опубликован только в 1927 г. в журнале "Меркюр де Франс" исследователем творчества Золя Морисом Леблоном). Здесь впервые сформулирована идея романов-"евангелий". Золя ясно осознает свою цель. Теперь он хочет выступить в роли проповедника-моралиста и социального реформатора. Перенося на свои романы название книг христианского священного писания, он возвещает с самого начала, что в совокупности они представят изложение нового вероучения. Использование понятий, терминов и образов канонических религиозных книг субъективно означало для Золя дерзкий вызов церкви, но при всем этом он заимствует кое-какой традиционный реквизит у отрицаемой им христианской религии.
   Вначале Золя представлял себе серию состоящей из трех, а не четырех "евангелий". В записи 1897 года читаем: ""Три евангелия" -- "Четвероевангелие": я добавил "Истину" [Слова, заключенные в тире, по-видимому, представляют собой позднейшую вставку в рукопись] -- общее название для трех романов: "Плодовитость", "Труд", "Справедливость", которые составят продолжение моей трилогии "Три города" -- "Лурд", "Рим", "Париж".
   В первом романе -- "Плодовитость" -- я разрабатываю сюжет, мнившийся мне под названием "Отбросы". Но я смягчаю и расширяю этот сюжет, превращаю его в гимн плодовитости. Сделать эстетичной плодовитую женщину (вместе с Жаном, сыном Пьера и Марии), женщину кормящую, женщину, имеющую много детей. Против девства, религии смерти, за произрастание и развитие всех завязей. Сначала -- за плодовитость родины, за увеличение рождаемости во Франции, немного патриотизма, затем сюжет распространяется на все человечество. В "Плодовитости" я создам Семью".
   Далее следует изложение общей идеи и сюжетной канвы романа "Труд". Героем его оставался Жан (имя символически значимое, по-французски соответствующее имени Иоанн; оно, видимо, должно было вызывать ассоциацию либо с евангелистом Иоанном, либо с Иоанном Крестителем). Роман замышлялся как "осанна труду", прославление физического труда, земледельческого в особенности, как демонстрация необходимости и благотворности труда для здоровья человека. На Жана возлагалась миссия создать Город будущего, который представляется Золя в виде утопической социальной организации, описанной еще в 40-х годах XIX века Шарлем Фурье. Золя прямо указывает на то, что для романа "Труд" он выбирает Фурье в качестве своего идейного руководителя.
   Третий роман -- "Справедливость" -- должен был охватить уже все человечество. В нем Золя собирался изобразить человеческое сообщество, образующееся "поверх всех границ". "Соединенные Штаты Европы", -- записывает он, воскрешая прекраснодушную мечту, с которой в свое время носился еще Виктор Гюго. Золя воодушевлен перспективой создания "Союза всех народов". Он хочет поставить в своем произведении вопрос о расах -- латинской, германской, англосаксонской -- и утвердить идею вечного мира между народами, идею всеобщего разоружения.
   В романе предполагалось развернуть грандиозную панораму человечества, он должен был строиться как ряд посещений Жаном, ведомым неким "апостолом", разных народов земли. Финал романа мыслился автору как апофеоз мира и единения народов. "Само слово "Справедливость", -- уточняет Золя, -- должно пониматься в смысле солидарности как средства для достижения цели, которой является счастье".
   Плану, намеченному в 1897 году, и следовал, во всем основном, Золя, работая над своей последней серией. Но непосредственно перед началом работы над "Плодовитостью" в этот план были внесены два существенных изменения. Одно из них состояло в том, что "евангелий" стало не три, а четыре.
   В "Наброске" к "Плодовитости", на первой его странице, Золя пишет: "Мне пришла в голову идея создать не три, а четыре евангелия, чтобы была полная параллель с "Четвероевангелием" Иоанна, Луки, Марка, Матфея. Тогда у меня будут: "Плодовитость", "Труд", "Истина" ("Человечность"?), "Справедливость"". Золя еще колеблется, как назвать роман, которому предстоит быть третьим в серии, но принципиально вопрос решен. И название "Истина" вскоре закрепляется за этим вновь задуманным романом. В цитируемом "Наброске" Золя говорит о нем еще скупо: "...то же и в отношении истины: завоевание ею века, отступление заблуждений, наука побеждает все более и более..." Дальнейшие обстоятельства объясняют, однако, почему в первоначальный план вносятся изменения, как возникает идея романа "Истина".
   В связи с борьбой вокруг дела Дрейфуса, в которой Золя принял столь активное участие, проблема истины, противопоставляемой лжи, предрассудкам, кастовым интересам, националистическим и прочим заблуждениям, приобрела крайнюю остроту для всей прогрессивной части французского общества и для самого Золя как выразителя ее настроений -- в особенности. В серии романов, посвященных будущему благополучию человечества, утверждающемуся благодаря убедительной проповеди разумных принципов, борьба за торжество истины должна была найти свое место.
   Вторым существенным изменением плана явился отказ от единого героя всех романов серии.
   Поставить в центр серии одного героя, как в "Трех городах", значит -- считает теперь Золя -- стеснить себя; это даже и противоречит логике. "Не мог ли бы я вообразить четырех сыновей Пьера: Жана, Люка, Марка, Матье (имена четырех евангелистов во французском звучании. -- В. Ш.), которые были бы четырьмя героями четырех эпизодов?" На этом решении Золя останавливается окончательно. Теперь Матье (Матфей) будет утверждать плодовитость, Люк (Лука) -- труд, Марк -- истину, Жан (Иоанн) -- справедливость.
   Преимущество такого решения Золя видит в том, что в каждом романе он сможет развертывать жизнь героя на протяжении восьмидесяти или девяноста лет и таким образом показать "весь ближайший век... проследить весь ход прогресса, все будущее, не дробя его на куски. Каждый из братьев выражает -- и притом во всей полноте -- понятие, стоящее в заглавии соответствующего эпизода".
   Создавая свои серии, Золя всегда стремился к их архитектонической стройности. Серия "Четвероевангелие" была задумана как ступенчатая система с восхождением от более узкого круга к более широкому. Уже в записи 1897 года Золя намечает эту схему: "От романа к роману я расширяю свои рамки (очень важно!): сначала дом -- в "Плодовитости", затем город -- в "Труде" и, наконец, широкий мир -- в "Справедливости".
   Таким образом, "Четвероевангелие" мыслилось его автору как прозрение в будущее и одновременно как призыв к социальному переустройству на основе провозглашаемых им четырех принципов, суть которых кратко сформулирована в "Наброске" к "Плодовитости":
   "1) Плодовитость, которая населяет мир, создает жизнь.
   2) Труд, который организует жизнь и регулирует ее.
   3) Истина, которая является конечной целью всякой науки и подготовляет справедливость.
   4) Справедливость, которая объединяет человечество, воссоздает семейные связи, обеспечивает мир и способствует установлению полного счастья".
   Вдумчивый и острый критик буржуазного общества превращается теперь в мечтателя-утописта. Впрочем, Золя хочет показать утверждение благотворных начал будущей организации общества еще в недрах нынешнего социального устройства. "Но остерегаться идиллии, молочных рек. В овчарне необходимы волки..." -- замечает он в записи 1897 года. Будущее должно вырастать из преодоления настоящего, в борении с ним. Как явствует из содержания самих романов серии, это для Золя отнюдь не означает ни необходимости, ни желательности революционных потрясений. Но, во всяком случае, поскольку в романах "Четвероевангелия" утопическая программа социального благополучия противопоставлена неправедным установлениям и губительным нравам современного буржуазного общества, еще и здесь в значительной мере может проявить себя критическая, разоблачительная сила таланта Золя.
   В пору создания "Ругон-Маккаров" Золя, придерживаясь позитивистской философии, склонялся к вульгарному материализму, впрочем, преодолевая в значительной мере его ограниченность в своей художественной практике. В 90-х годах все более отчетливо вырисовывается идеализм Золя во всем, что касается проблемы исторического прогресса. Со все большей энергией и настойчивостью высказывается им уверенность в решающей роли идей и убеждений для развития общества. Для Золя это не означало разрыва с прежними позитивистскими концепциями. Позитивистская философия изображала исторический прогресс идеалистически, как движение по стадиям, определяемым господством того или другого типа мировоззрения. После "религиозной" и "метафизической" стадий должна, в результате эволюционного развития, наступить "научная" стадия и вместе с ней счастливая пора человечества.
   Золя пропагандирует именно эти идеи, дополняя их прогнозами в духе утопического социализма. Следует, однако, видеть, что, разделяя идеалистические заблуждения позитивизма, Золя взял у него и развил то лучшее, прогрессивное, что в нем содержалось: прославление научного познания мира и призыв к изменению социальной действительности на основе требований разума и науки (все то в учении позитивизма, что предопределило его соскальзывание к агностицизму -- привязанность к поверхности явлений, недоверие к попыткам проникнуть в их сущность, -- в творчестве Золя практически не сказалось). Именно поэтому Золя оказывается также наследником традиций французского просветительства XVIII века.
   Очевидно, что на пороге империалистической эпохи, в обстановке все большего обострения классовой борьбы между буржуазией и пролетариатом, в пору широкого распространения марксистского учения, идейный замысел серии "Четвероевангелие" был анахроничным, утопическим и даже наивным. Сама ее конструкция представляет собой априорно заданную схему, не опирающуюся на реальное соотношение явлений действительности, а диктуемую исключительно идеалистическими представлениями автора о неких главных моральных принципах, якобы имеющих решающее значение для переустройства общественной жизни. Единство предыдущих серий и их членение на отдельные романы определялось объективным их содержанием (различные "участки" современного общества в "Ругон-Маккарах", разновидности идеологий, доктрин и форм социально-политической практики в "Трех городах"). Романы же "Четвероевангелия" уже по своему замыслу оказывались в какой-то мере иллюстрациями отвлеченных идей-принципов. Их иерархическое соподчинение, которое должно было обеспечить взаимосвязь между романами и непрерывность все расширяющейся картины будущего благополучия (от семьи до всего человечества), также является условным, надуманным. Стройность плана "Четвероевангелия" достигается искусственными построениями абстрактно-умозрительного характера. Именно в силу этого между романами последней серии Золя и нет той внутренней органической взаимосвязи, которая скрепляла романы двух других серий, хотя и в них каждая книга могла жить своей самостоятельной, не зависящей от других жизнью.
   Сам Золя сознавал, что на идейном замысле его новой серии лежит печать утопизма. В письме к Октаву Мирбо от 29 сентября 1899 года он отмечает слабости первого романа серии и обещает в последующих романах подробно показать условия возрождения человечества. Но за этими уверенными высказываниями сразу же следует извиняющаяся оговорка: "Все это довольно утопично, но что вы хотите? Вот уже сорок лет, как я только и делаю, что анализирую; можно же позволить себе на старости лет немного и помечтать".
   Рассматривая замысел "Четвероевангелия" в целом, мы отчетливо видим прекраснодушно-идеалистический характер проповеди переустройства мира без социальной революции. Однако, при всех ошибках и заблуждениях Золя, нельзя не поставить ему в заслугу искреннюю преданность гуманистическим и просветительским идеалам и энергичное их утверждение в противовес расцветавшей уже в то время человеконенавистнической идеологии.
   
   Становясь на путь утопических прогнозов, Золя вовсе не перестал преклоняться перед наукой. Напротив, будущее рисовалось ему как полное ее торжество. Однако прежде он стремился построить на "научных основах", как он их понимал, само литературное творчество. Теперь же о "научном" или "экспериментальном" романе больше не могло быть и речи. С изменением задачи меняется самый художественный метод. Золя сознательно отказывается от "объективности" повествования, составлявшей важнейший признак натуралистического романа.
   В записи 1897 года, когда серия "Евангелий" только задумывалась, Золя уже отчетливо формулирует сущность своей новой манеры. В разделе этого первоначального плана с подзаголовком "Преимущества" он пишет: "Я буду вести повествование во всех трех томах от лица Жана, и этого достаточно, чтобы обновить мою форму. Так можно избегать имперфекта, употреблять чаще всего изъявительное наклонение и сделать допустимыми всевозможные мечты и душевные излияния. Таким образом я смогу удовлетворить свою потребность в лиризме, отдаться во власть своей фантазии, позволить своему воображению совершать любые скачки в область мечты и надежды". И далее: "Все это должно быть основано на науке, это мечта, которую санкционирует наука. Я особенно доволен тем, что смогу переменить свою манеру, полностью отдаться своему лиризму и своему воображению".
   В дальнейшем, задумав образы четырех братьев-"евангелистов", Золя отказался от мысли вести повествование от первого лица, но это не помешало ему осуществить ту реформу своего писательского метода, которую он наметил ранее.
   Крупнейший мастер реалистического романа, Золя отлично понимал законы, определяющие интерес книги для читателя. Справедливо считая, что жизненность содержания, драматическая напряженность действия -- непременные условия привлекательности и успеха романа, Золя был весьма озабочен тем, чтобы придать своему замыслу художественную действенность. Он предвидел трудности, которые должны были перед ним возникнуть. В подготовительной записи 1897 года читаем: "Опасности. -- Наскучить публике, создать искусственное, мертвое произведение, -- поскольку я выйду за пределы реальной жизни, подлинной правды. Ничто так не расхолаживает, как слишком затянувшиеся фантазии и обилие символов. "Икарию" [роман социалиста-утописта Этьена Кабе (1788-1856) "Путешествие в Икарию"] читать невозможно. А мечта о всеобщем братстве вызывает улыбку. И вот это-то и есть то серьезное препятствие, которое заставило меня некоторое время колебаться, стоит ли вообще предпринимать этот большой труд; и если я решил все же за него взяться, так именно из-за того, что опасность привлекает меня и что в этой новой, ненадежной форме может осуществиться обновление моей манеры. Но я должен быть постоянно начеку и сделать все возможное, чтобы придать жизненность моим романам, особенно второму и третьему. Надо, чтобы развитие фабулы воспроизводило движение живой жизни, движение очень интенсивное. Привлечь интерес публики -- вот чего я хочу. Надо, чтобы мои романы были обращены не только к образованным людям: они должны волновать женщин. Поэтому необходимы драматизм и чувствительность -- и притом удесятеренной интенсивности".
   Золя действительно искал путей к оживлению повествования, но миновать те опасности, которые он сам же предвидел, ему все же до конца не удалось.
   
   Прославление буйного, ничем не сдерживаемого цветения биологической жизни, восхваление физического здоровья и гармонического единства человека с природой издавна составляло положительную основу философии Золя. В наиболее развернутом виде представала она в "Проступке аббата Муре" и в "Докторе Паскале". В конце 90-х годов из темы "жизни" в творчестве Золя вырастает тема "плодовитости".
   Пропаганда деторождения, которой решил заняться Золя, была не только логическим развитием идеи "неудержимого жизненного потока". Она была связана с развернувшимся за некоторое время до того широким обсуждением весьма актуальных для тогдашней Франции проблем народонаселения.
   На протяжении ряда десятилетий во Франции подвизалось значительное число мальтузианцев, последователей английского экономиста Мальтуса, опубликовавшего в 1798 году книгу "Опыт о законе народонаселения", в которой формулировалась мысль о том, что на земле всегда имеется избыток населения и потому всегда будут царить нужда, нищета, бедность и безнравственность. Со времени своего возникновения мальтузианская концепция представляла собой попытку обелить капитализм, переложить на самих трудящихся ответственность за их нищету. Поскольку в росте народонаселения Мальтус и его последователи видели главную причину общественных бедствий, их теория приобрела отчетливо выраженный человеконенавистнический характер. По словам Маркса, она была "самым откровенным провозглашением войны буржуазии против пролетариата" [К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, изд. 2-е, т. 2, М. 1955, стр. 504].
   Золя не мог не быть решительным противником мальтузианства. Выступать против этого учения ему представлялось тем более необходимым и своевременным, что французская статистика обнаруживала тревожный для Франции факт: в стране не только не наблюдалось "чрезмерного" увеличения населения, но, напротив, прирост его к концу XIX века резко сократился как из-за падения рождаемости, так и вследствие высокой детской смертности. В промежуток 1891-1900 годы во Франции на одну тысячу человек населения рождаемость выражалась цифрой 22,0, смертность -- 21,5; таким образом, показатель естественного прироста населения составлял 0,5. Многих экономистов и демографов беспокоило, как такое положение может отозваться на экономическом развитии и обороноспособности Франции, на будущем французской нации в целом.
   В ряде ученых трудов рассматривались причины уменьшения прироста населения и предлагались различные меры противодействия этой тенденции. Только с конца 70-х по конец 90-х годов во Франции появились книги доктора Жибера "Причины депопуляции во Франции" (1877), Р. Фрарэ "Национальная опасность" (1884), де Надайяка "Падение рождаемости во Франции, его причины и последствия" (1886), А. Дюмона "Депопуляция и цивилизация", Ж. Бертильона "Проблема народонаселения" (1897), Р. Грассери "Снижение рождаемости во Франции и средства борьбы с ним" (1897). Создается "Лига сторонников увеличения народонаселения во Франции". Голоса мальтузианцев притихают, но не замолкают окончательно.
   Золя внимательно следил за этой литературой и сам искал объяснений неудовлетворительному приросту населения в стране. Из статьи "Вырождение" видно, что общую концепцию о причинах этого явления он составил себе задолго до того, как принялся писать "Плодовитость". Уже здесь Золя обвиняет прежде всего имущие классы в принципиальной враждебности к деторождению, питающейся разного рода неблаговидными соображениями, в основе своей корыстно-эгоистическими. Замысел романа "Отбросы", о котором Золя сообщает в статье, уже заключал в себе осуждение "плутовства с природой" в брачных отношениях (иначе говоря, мер по предупреждению беременности), обеспложивания женщин с их доброго согласия, абортов, массовой смертности и прямого детоубийства в тайных родильных домах, приютах для подкидышей и всевозможных глухих местах, куда сплавлялись на попечение профессиональных кормилиц незаконнорожденные младенцы. Золя констатирует укоренившееся в буржуазной среде презрительное отношение к многодетной семье. В нем повинны, по мнению Золя, и мальтузианство, и пессимистическая философия Шопенгауэра, чьи последователи во Франции твердят о бессмысленности жизни, и даже оперы Вагнера, в которых "любовь преследуется и осуждается...".
   Всю эту недостойную практику буржуазных классов, равно как и освящающую ее идеологию, Золя квалифицирует как выражение враждебности по отношению к самой жизни и природе. Защита жизни для Золя отождествляется с неограниченным деторождением. Речь идет не только об устранении уродств в семейных отношениях и мерах по охране материнства и младенчества. Золя настаивает на том, что каждая семья должна стремиться к обильному размножению, ибо это полезно для общества, естественно и прекрасно. Он не вполне согласен с "Лигой сторонников увеличения народонаселения", возлагавшей надежды на экономические поощрительные меры. По мнению Золя, ждать, пока эти меры дадут эффект, слишком долго. Нужно воздействовать на людей прежде всего словом, горячей пропагандой многодетности.
   Все эти соображения легли в основу первого наброска "Плодовитости", содержащегося в записи 1897 года. Ниже приводим его полностью, напоминая читателю, что ко времени его составления Золя мыслился для всех "евангелий" один герой, носящий имя Жан (Иоанн): "Я подхожу к некоторым подробностям романа "Плодовитость", вырисовывающимся раньше прочих. Этот роман видится мне в настоящее время яснее всего. Я беру Жана, сына Пьера и Марии. Его мать (подарок Парижу), поднимая его над Парижем, говорит ему, что он соберет золотую жатву. Следовательно, это должно происходить ужо в XX веке. Но я не буду указывать точно время действия, оставлю неопределенность в датах. Мне видится столько глав, сколько есть разных случаев в деторождении, в вопросе о народонаселении страны. Прежде всего, зачатие. Жан делает своей жене ребенка, и я введу как фон, при помощи фактов и персонажей, всевозможные мошенничества для предотвращения зачатия, вольную или невольную растрату семени попусту, все драмы и комедии спальни, и Жан замешан в них, и, возвращаясь ночью, он делает своей жене первого ребенка; развитие завязей, все, что сеется и теряется зря, что приносит и уносит ветер, большое полотно, написанное яркими красками. Затем -- роды, все драмы и комедии, связанные с родами, логова акушерок, аборты, убийства нерожденных детей, убийства детей, появившихся на свет, хирурги, производящие операции по удалению матки. Затем жена Жана кормит ребенка, и здесь пойдут -- конторы, поставляющие кормилиц, женщины, которые по кормят сами своих детей. -- Затем другие дети жены Жана -- и буржуа, ограничивающие число детей в своих семьях, эгоизм и "благоразумие", всевозможные причины, ведущие к падению рождаемости. Я хочу добиться того, чтобы вернулась мода на кормящую мать, мать многодетную, и поэтому я представлю жену Жана величественной и прекрасной женщиной, в окружении ее детей. Счастье в доме; гордая удовлетворенность; апофеоз радости и нежной любви. -- Суть плана в том, чтобы сделать реальность ужасных эпизодов -- то есть нынешнее положение дел -- фоном для того образа, который являет собой Жан, для счастья, которым он наслаждается вместе со своей семьей, и все время возвращаться к нему и его близким, чтобы прославлять их".
   Золя довольно точно следует плану, намеченному в приведенном наброске, за исключением некоторых несущественных отклонений (меняется имя героя, к началу романа Матье и Марианна имеют уже четверых детей).
   Представив себе общий план произведения, Золя, в соответствии с многократно испытанной им методикой, принялся тщательно изучать различные источники сведений по тем вопросам, которые он собирался затронуть в романе. Знакомство с подготовительными материалами к "Плодовитости" показывает, что Золя провел большую предварительную работу, прочел ряд специальных книг, сделал множество выписок и газетных вырезок по интересующим его темам. Как свидетельствуют современники, он этим занимался в основном в первой половине 1898 года, сохраняя замечательную выдержку и хладнокровие, несмотря на развернутую против него бешеную кампанию в связи с его защитой Дрейфуса.
   Из трудов гигиениста и социолога доктора Бержере Золя черпает сведения о поведении супружеских пар, избегающих детей; доктор Этьен Кан доставляет ему информацию относительно практики обеспложивания женщин; в работах публициста и советника парижского муниципалитета Поля Строса, занимавшегося вопросами общественной благотворительности, он находит материал об обездоленных детях.
   Много разоблачительных сведений почерпнул Золя из книги доктора Брошара "Правда о подкидышах" (1876), за которую автор чуть не был выслан из своего родного города Лиона. Из этого источника он узнал, что смертность среди подкидышей достигает 50-75 процентов, что ежегодно "сто тысяч младенцев, лишенных всякой заботы и ухода, умирают от голода и нищеты". У доктора Брошара он читал наполненные гневом и болью строки о "вскармливании за деньги", ведущем к "ужасающей смертности среди новорожденных". Факты, сообщенные доктором Брошаром, и его выводы подсказали Золя ряд эпизодов и персонажей романа. Доктор Брошар утверждал, что "не существует ремесла, более вредного для нравственности, более разрушительного для семейных уз, чем ремесло наемного кормления грудью". Золя подробно рассказал об этой бессовестной практике, создал образы развращенных, корыстных кормилиц. По словам доктора Брошара, "посредницы", приторговывающие детьми, "совершают страшные опустошения" во Франции. Золя вывел в романе жуткую фигуру такой "посредницы", фактической детоубийцы. "Большинство приютских детей, -- писал доктор Брошар, -- ...становятся озлобленными и порочными существами, бесполезными и опасными врагами общества, в конце концов встающими на путь дурных поступков, а то и прямых преступлений". В романе Золя есть такой подкидыш, сын Норины, который, войдя в года, становится отъявленным негодяем.
   Золя изучил также новейшую, напечатанную в 1898 году диссертацию Рене Боннара "Депопуляция во Франции" и книгу итальянского демократа Нитти "Народонаселение и социальная система".
   Садясь за первую страницу "Плодовитости", Золя, как и при подготовке романов других серий, был достаточно оснащен документальным материалом для критической части книги, то есть всем, что касалось современного аспекта его темы. Однако на этот раз центр тяжести лежал не в документированной части. От нее Золя лишь отталкивался, устремляясь в непривычную для него область, где он мог руководствоваться исключительно своей фантазией.
   
   Всякий фантастический художественный замысел, заключающий трактовку будущего, может считаться содержащим в себе черты научного предвидения в том случае, если он исходит из возможных тенденций развития самой действительности, опирается на верное понимание ее законов. Чутьем замечательного художника-реалиста Золя многое постиг в устройстве современного общества, но его философско-социологические обобщения при ближайшем рассмотрении оказываются несостоятельными. Буржуазному обществу со всеми его уродствами Золя противопоставляет не социальные силы, способные к его революционному преобразованию, а прежде всего абстрактный закон "жизни".
   Из универсального процесса биологической жизни, совершающегося повсеместно, непрерывно и необоримо, Золя черпает свой непоколебимый оптимизм. В "Плодовитости" он обожествляет жизнь, из веры в нее стремится создать нечто вроде новой религии. О биологической жизни на страницах романа говорится благоговейно, восторженно и патетично. Религиозный оттенок этому обожанию придает не только употребляемая Золя фразеология. Сама фразеология эта возникает из его веры в абсолютное могущество жизни, из представления о ней как о некоей верховной силе мира, ведущей свою вечную тайную работу ради каких-то неведомых, непостижимых целей.
   Уже в своих воззрениях на органическую природу Золя обнаруживает шатания между материализмом и идеализмом, выказывая склонность к отброшенным наукой еще в конце XVIII века виталистическим концепциям и, как следствие этого, к пантеизму.
   Все живые существа, по концепции Золя, призваны принять участие в великом едином жизненном потоке. Их предназначение -- передать дальше эстафету жизни, произведя на свет потомство. Человек не составляет в этом отношении исключения. Если он и отличается от других биологических видов, то лишь тем, что позволяет себе нарушать этот закон: "...в животном, в растительном мире жизнь борется со смертью, проявляя неистовую, неутомимую энергию, и только человек, только он один хочет смерти ради смерти" (кн. 1, гл. V). Человека надо вернуть к состоянию, предписанному ему природой, вернуть его в общую цепь биологических существ, внушив ему необходимость исполнения общего для всех закона. Золя, таким образом, отказывается видеть своеобразие положения человека в органическом мире, определяемое его социальной природой. Он по-прежнему не свободен от теоретических взглядов, усвоенных им у позитивистов, которые подменяли общественные закономерности биологическими. При этом Золя не замечает того, что, выдвигая исполнение функции продолжения рода в качестве главного критерия ценности человека, он человека превращает в пассивное орудие физических начал его существа, низводит до роли звена в бесконечной биологической цепи, то есть фактически уравнивает со всем остальным органическим миром. Неиссякаемость жизни, которой должно служить каждое живое существо, тождественна размножению. Поэтому, наряду с самой жизнью, Золя обожествляет половую любовь. Религия половой любви выдвигалась и прежде, до Золя. Пропагандистом ее был, в частности, Людвиг Фейербах, философ-материалист, неспособный, однако, в силу метафизичности своего материализма и антропологического подхода к человеку, увидеть те материальные связи, которые объединяют людей в общество, и находивший им идеалистическую замену. Для Золя смысл половой любви заключается прежде всего в том, что она ведет к продолжению рода и благодаря этому оказывается великим двигателем мира. Все беды проистекают от отсутствия любви, любовь есть главное движущее начало общественного прогресса; торжество любви приведет людей к счастью -- такова суть проповеди Золя.
   Деторождение утверждается Золя как биологический и общественный, даже гражданский долг человека. Матье и Марианна не просто многодетные родители. Они -- убежденные носители идеи продолжения рода, жрецы плодовитости. В своих супружеских отношениях с женой Матье руководствуется философскими идеями о всесилии и благости жизни, о нравственном и физическом здоровье, о значении роста народонаселения. Так оказывается, что послушное следование естественному биологическому закону парадоксальным образом выводится из сугубо рационалистических соображений.
   Корень этого противоречия -- в сочетании вульгарного материализма (как сказано выше, непоследовательного) и идеализма в общественных вопросах. Если, с одной стороны, человек должен прежде всего следовать своему биологическому естеству, то, с другой стороны, сила воздействия на людей словом не имеет границ, и посредством ее можно даже совершить переворот в отправлении людьми их физиологических функций. Матье -- рупор идей Золя и одновременно образцовый служитель обожествляемой им плодовитости.
   Поэтому физиологический акт зачатия ребенка приобретает в романе характер религиозного действа, некоей мистерии, участники которой как бы сливаются со всей плодотворящей природой, но в то же время не забывают о том, что выполняют высокую миссию. Желание превознести плодовитость, поднять ее до уровня религии привело Золя к напыщенной декламации, к резонерству в описании эпизода зачатия ребенка (кн. 1, гл. V). Размышления Матье, затем пространная прямая речь; автора налагают на весь эпизод печать рассудочности. Но Золя здесь уже не заботила психологическая достоверность, в патетическом идейно-религиозном обосновании интимных отношений между супругами он не видел ничего безвкусного или комического. Пылкий проповедник брал теперь в нем верх над художником.
   Сама идея плодовитости как социальной панацеи также не выдерживает критики. Придерживаясь воззрения, выдвинутого еще Кондорсе, просветителем XVIII века, Золя убежден, что неограниченный рост народонаселения сам по себе способствует прогрессу цивилизации: "Дабы свершилась эволюция, надо добиваться... избыточной рождаемости, надо, чтобы человечество заселило всю землю, умиротворило ее, извлекло из нее все здоровые жизненные силы, которыми она перенасыщена. Только плодовитость творит цивилизацию, а она, в свою очередь, направляет плодовитость..." (кн. 1, гл. V). И еще: "Чем больше будет жизней, тем больше будет счастья. В этом и состоит вера в жизнь, в этом надежда на ее доброе и справедливое дело. Торжествующая плодовитость по-прежнему оставалась неоспоримой и неукротимой силой, самолично вершившей судьбы будущего. Она была великой преобразовательницей, неутомимой труженицей прогресса, матерью всех цивилизаций..." (кн. 6, гл. V).
   Поскольку "первая производительная сила всего человечества есть рабочий, трудящийся" [В. И. Ленин, Полное собрание сочинений, т. 38, М. 1963, стр. 359] определенная плотность населения бесспорно необходима для прогресса. Однако хорошо известно, что ни плотность населения, ни его численность не являются определяющей силой общественного развития. Когда писалась "Плодовитость", марксизмом не только уже давно были открыты подлинные законы развития общества, но и разработана на их основе научная теория народонаселения. Но Золя не знал ни о том, что "...всякому исторически особенному способу производства в действительности свойственны свои особенные, имеющие исторический характер законы народонаселения" [К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, изд. 2-е, т. 23, М. 1960, стр. 646], ни о том, что "условия размножения человека непосредственно зависят от устройства различных социальных организмов..." [В. И. Ленин, Полное собрание сочинений, т. 1, М. 1958, стр. 476].
   Золя был убежден в существовании прямой пропорции: чем больше численность населения, тем выше уровень его благосостояния. Демографическая статистика за шесть с половиной десятилетий XX века ясно показывает полную несостоятельность этой точки зрения. За этот период население земли удвоилось, причем значительно возросли темпы его прироста. 80 процентов естественного прироста приходятся на страны Азии, Африки, Латинской Америки. Если бы концепция, которой придерживался Золя, была справедлива, экономическое развитие этих стран также происходило бы весьма бурными темпами, и они опередили бы по уровню промышленного и сельскохозяйственного производства страны с более низким показателем прироста населения, то есть прежде всего развитые страны Западной Европы. Между тем факты показывают, что такой прямой зависимости не существует. Многие страны названных континентов продолжают существенно отставать от развитых стран в силу особенностей своей истории. Если в наши дни те или иные из них начинают набирать темпы экономического развития, то это происходит не из-за быстрого роста народонаселения в них, а по причинам социально-исторического характера (освобождение от колониальной зависимости, от империалистического угнетения и эксплуатации).
   Преданный своей идее, Золя стремится на примере семьи Матье Фромана показать, как вместе с численностью семьи растет ее благосостояние. Однако Золя изображает этот процесс в утопически облегченном виде. Условием обогащения является только трудолюбие, которое в должной мере проявляет Матье, скупающий земли Шантебле и превращающий их в плодородную и доходную житницу. Как это происходит, откуда берутся у него на это средства, остается неизвестным. Но, во всяком случае, на него и его семью работают какие-то наемные рабочие, и следовательно, Матье оказывается "трудолюбивым" капиталистом. Сыновей своих он также пристраивает на недурные места. Как должны неимущие семьи трудящихся разрешать в условиях капитализма проблему прокормления многочисленного потомства, Золя в своем романе не сообщает.
   Вообще, говоря в романе о падении рождаемости, Золя имеет в виду, главным образом, бездетность или малодетность семей из высших классов. Герой романа "...сам видел, что чем выше интеллект человека, тем менее он плодовит, и что большие семьи произрастают обычно на навозе нищеты" (кн. 1, гл. V). Многодетная семья рабочего Муано служит иллюстрацией этого положения. Но здесь Золя не замечает противоречия: если бы падение рождаемости имело место только в среде имущих классов, Франции не грозила бы депопуляция, так тревожившая автора "Плодовитости". Но в том-то и дело, что к концу XIX века рождаемость резко сократилась и в рабочих семьях Франции.
   Глубоко ложна мечта Золя о "растекании" широко расплодившихся французских семей за пределы Франции, на другие континенты, в поисках новых земель. Восхваление деятельности Николя Фромана, сына Матье, в Африке, где он основал французское поселение, выглядит как неожиданная со стороны демократа Золя поддержка империалистических колониальных захватов. Как о само собой разумеющемся факте, он говорит о цивилизаторской миссии Франции, превосходстве французских поселенцев над "дикими туземцами", чье сопротивление надо порой подавлять вооруженной силой. В этом вопросе Золя покорно следует требованиям буржуазной идеологии.
   Однако в некоторых идеях, которые Золя проповедовал в "Плодовитости", заключалось определенное прогрессивное содержание. Апологию жизни он противопоставляет католицизму, мальтузианству, шопенгауэрианству, ницшеанству, декадентскому аморализму, которые подвергаются в его романе резкой критике.
   Все эти реакционные идеологические течения противостояли идеям прогресса, демократии и гуманизма. Католическая церковь и писатели-католики внушали верующим аскетизм и презрение к земной жизни, мальтузианцы запугивали непомерным ростом народонаселения и благословляли войны и эпидемии, последователи Шопенгауэра и Гартмана сеяли пессимизм и отвращение к жизни, ученики Ницше утверждали право кучки "избранных" на господство над "массой". Декадентская литература провозглашала "бесполезность" красоты, дискредитировала все естественное, природное.
   В борьбе с этими антигуманистическими философиями защита жизни как таковой, оптимистическая вера в нее приобретала, несомненно, прогрессивный смысл.
   То же следует сказать и о прославлении в романе, как идеала отношений между полами, прочного брака, основанного на любви, взаимном уважении супругов, которые создают нравственно и физически здоровую семью. Золя был, безусловно, прав, противопоставляя этот идеал уродству семьи, разъедаемой в условиях буржуазного общества корыстью, ложью и лицемерием, избегающей детей и, в частности, поэтому в еще большей мере подверженной распаду.
   Разоблачить буржуазный разврат, ведущий к появлению множества необеспеченных матерей-одиночек и массовому детоубийству, осветить ярким светом такие социальные язвы, как приюты для подкидышей, подпольные родильные дома и абортарии, промысел кормилиц и врачебная практика по обеспложиванию женщин, значило нанести с гуманистических позиций сильный удар буржуазному обществу.
   Золя заклеймил постыдное унижение материнства в этом обществе и в образе своей героини Марианны восславил женщину-мать.
   
   Создавая тенденциозный, проповеднический роман, Эмиль Золя во многом уходил от реалистического метода. Роман построен им нарочито иллюстративно. Каждый эпизод и каждый персонаж призваны воплощать и иллюстрировать некий тезис. Все персонажи разбиты на две основные, противостоящие одна другой группы: с одной стороны -- положительные Матье и Марианна с их потомством, свидетельствующие своим примером о преимуществах плодовитости (к ним еще примыкает доктор Бутан); с другой стороны -- остальные действующие лица, отрицательные, совершающие преступления против естественного закона деторождения. Все поступки персонажей, все их мысли и разговоры связаны с одним-единственным вопросом -- деторождением. Они много рассуждают, резонерствуют: Золя передает Матье свои мысли по основному вопросу книги, а персонажам, не желающим иметь детей, -- мысли своих идейных противников. Золя дифференцирует и воплощает в разных персонажах различные мотивы ограничения семьи или отказа от деторождения (Бошены, Моранжи, Сегены, Анжелены, Лепайеры, Серафина). В определении этих мотивов он опирается на факты действительности, обобщенные в прочитанных им книгах или наблюденные им самим.
   Однако, выводя из них далее все семейные неурядицы, все беды и катастрофы, писатель проявляет излишнюю прямолинейность. Вследствие своей навязчивости этот прием наносит ущерб художественной правде повествования. Каждому эпизоду романа, рассказывающему об очередном несчастье в одной из неправедно живущих семей, контрастно противопоставляется очередной этап растущего благополучия в семье Матье Фромана. Золя обнажает прием, начиная и заканчивая каждую главу 4-й книги одинаковыми рефренами. Патетика этих рефренов призвана также утвердить возвышенность идеи посредством имитации тона библейской речи. На язык Библии Золя ориентируется и в других местах романа.
   Той же цели служит обильная символика, во многом заменяющая теперь у Золя типизацию (образ Марианны с ребенком -- новая Мадонна, дуб-патриарх, "бриллиантовая" свадьба Матье и Марианны -- апофеоз плодовитости). Золя и прежде был склонен к большим символическим образам, но тогда они способствовали реалистическому изображению и художественной типизации.
   В романе много ярких реалистических портретов и картин, напоминающих прежние романы Золя (в частности, "Накипь", также трактующую вопрос о безнравственности буржуазной семьи). Они написаны тем же беспощадным пером, которое создавало "Ругон-Маккаров". Сцены в родильном заведении г-жи Бурдье, в абортарии г-жи Руш бесстрашно обнажают таящиеся в Париже грязь и ужас искалеченного материнства.
   Однако двойственность метода Золя в этом произведении (вызванная, впрочем, двойственностью самого замысла) повредила цельности романа и в значительной мере лишила его художественной убедительности.
   
   На отзывы французской критики о "Плодовитости", несомненно, повлияли недавние события, связанные с делом Дрейфуса. Резко отрицательных отзывов не было -- не потому, что роман понравился всем, в том числе и давним врагам Золя, но по причине демонстративно презрительного молчания реакционной националистической прессы: поносить Золя после его фактической победы в деле Дрейфуса было трудно, но можно было замолчать новый его роман.
   Друзья и поклонники писателя, напротив, встретили роман восторженно. Поэт-символист Гюстав Кан, далекий от Золя по своим эстетическим принципам, но восхищавшийся его гражданским поведением, в своей статье, помещенной в "Ревю бланш" (15 октября 1899 г.), отметил, что в споре сторонников "искусства для искусства" и их противников благодаря Золя, заслуживающему всяческого прославления, "обеспечено торжество тех, кто видит в литературе исключительно социальное средство". Кан ставит "Плодовитость" рядом с лучшими романами Золя, к которым он относит "Карьеру Ругонов", "Западню", "Жерминаль", и гораздо выше "Трех городов". Золя, по его мнению, "приобрел... непререкаемый авторитет -- в большей мере моральный, нежели литературный, -- подобный тому, которым обладал в конце своей жизни Гюго".
   То же сравнение с Гюго проводит автор рецензии в "Раппель" (16 октября 1899 г.) -- Люсьен-Виктор Менье. Он цитирует слова Гюго: "О мыслители! Будьте полезными! Служите чему-нибудь!.. Искусство для искусства может быть прекрасно, но искусство для прогресса прекраснее".
   Столь же восхищен романом Морис Леблон ("Нувель ревю энтернасьональ", ноябрь 1899 г.). Он подчеркивает, что в "Плодовитости" все подчинено морали, даже изображение пороков. Ему нравится библейский пафос Золя, особенно там, где он обрушивает громы и молнии на нечестивый Париж. Леблону также приходит на ум сравнение Золя с Гюго, чей художественный метод был еще недавно решительно неприемлем для Золя -- главы "натуралистической" школы. Теперь, когда Золя отказался даже от внешнего "бесстрастия" и проявил себя пламенным обличителем и проповедником, у Леблона появились основания сопоставлять "Плодовитость" с "Отверженными" Гюго.
   По мнению Сен-Жоржа де Буэлье ("Ла плюм", 1 ноября 1899 г.), "Плодовитость" -- "великая книга", ею "заканчивается век, он себя выражает в ней". "Красоту этой книги составляет ее мораль". Главное достоинство морали Золя Буэлье видит в том, что она по плечу обычным, средним людям: каждый может быть таким, как Матье, и нет женщины, которая не могла бы проявить отвагу Марианны.
   Поэт, близкий к символистскому направлению, но выступавший в журналистике с лево-радикальных позиций, -- Лоран Тайяд подчеркнул в своей рецензии ("Птит репюблик", 25 октября 1899 г.) особое нравственное значение книги в свете событий, связанных с делом Дрейфуса: "После всех бесчисленных гнусностей, низостей и подлостей, после двух лет преступлений, обманов, мерзких поступков, совершенных для того, чтобы погубить невинного, показать так, как это сделал Золя, что счастье еще дозволено, что радость не умерла, что мир беспрерывно перестраивается... значит сотворить благое дело".
   Социалистическая пресса также отнеслась к Золя, в общем, благосклонно, чего сам он, видимо, не ожидал, по какому-то недоразумению считая всех социалистов сторонниками Мальтуса и предполагая, что они должны быть безразличны к проблемам, имеющим специфически национальное значение (статья "Вырождение"). В рецензиях, помещенных в "Птит репюблик сосьялист" (21 октября 1899 г.) и в "Ревю сосьялист" (декабрь 1899 г.), критики Камилл де Сент-Круа и Эжен Фурньер действительно не сосредоточили внимания на вопросе о плодовитости, но положительно отозвались о других мотивах и чертах романа. Сент-Круа писал: "Последняя книга Золя, несомненно, должна быть признана самой пламенно-антибуржуазной книгой во всем его творчестве. Он собрал здесь самые жестокие обвинения, которые может предъявить производительное, деятельное, энергичное и щедрое общество классу, прорвавшемуся к власти, классу эгоистическому, бесплодному, консервативному". Фурньер отмечает с симпатией, что Золя, "некогда положивший для себя законом объективизм... теперь появляется на каждой странице, красноречиво провозглашая свою любовь к жизни". Но вместе с тем критик подчеркивает, что "это не новое чувство у писателя-мэтра. Любовь к жизни характерна для него начиная с самого первого его произведения".
   Лишь в нескольких рецензиях Эмилю Золя бросаются кое-какие упреки. Не удивительно, что католический критик Ж. Лионне в вышедшей в 1905 году книге "Эволюция идей у наших современников" (а ранее в статье, опубликованной в 1900 году в "Ревю энсиклопедик") сокрушается о том, что Золя решил вознаградить своих положительных героев на земле, а не на небе. Лионне проводит мысль о том, что романисту было бы "легче" разрешить этот вопрос, стой он на католической точке зрения. К тому же и союз Матье и Марианны не был бы ограничен земным бытием, а был бы вечен. Нелепость этих "рекомендаций", абсолютно несовместимых с замыслом Золя и его философией, самоочевидна.
   Фредерик Пасси, ученый-экономист, в весьма благожелательной статье о романе Золя ("Журналь дез экономист", 1900, No 41) подметил то, мимо чего проходили другие критики. Поддерживая Золя в его борьбе против Мальтуса и говоря о солидности его антимальтузианских аргументов, он высказывает серьезные сомнения в основном тезисе Золя. "Не заходит ли он слишком далеко, -- пишет Пасси, -- не утрачивает ли должную меру в выражении своих мыслей, когда в некоторых пассажах, наполненных пламенным лиризмом, взвинчивает свой восторг перед числом до такой степени, что готов в слепом размножении видеть источник всякого прогресса, всякого улучшения материального благосостояния, всякого движения к свободе, свету и добродетели?"
   Наиболее серьезные возражения против Золя, связанные с буржуазной сущностью широко расплодившегося клана Фроманов, выдвинул публицист и поэт Шарль Пеги, в ту пору социалист и интернационалист, защитник Дрейфуса (впоследствии он проникся католическими и националистическими настроениями). Пеги писал в издававшемся им журнале "Двухнедельные тетради" (5-й выпуск 4-й серии): "Плодовитость" -- отнюдь не книга о всечеловеческой солидарности, это книга о завоевании человечества Фроманами. Это в известном смысле возобновление -- в значительно более опасном виде, потому что оно представляется нравственным, -- некоторых историй Ругон-Маккаров. Это, собственно говоря, "Карьера Фроманов". Пеги спрашивает, во что превратятся Фроманы после смерти Отца и Матери? "Если они станут всего лишь еще одной нацией среди других наций, то для меня они неинтересны". По-видимому, колонизаторская деятельность Фроманов в Африке заставляет Пеги спросить, не втянутся ли и они в братоубийственные войны. "Когда Фроманы будут столь же многочисленны, как англичане, и на пути их захватов встанут наши силы, то не снарядят ли они экспедиции по ту сторону реки Вааль?" (Пеги имеет в виду англо-бурскую войну в Южной Африке.) Последний вопрос самый острый: "Не завершится ли все это национализмом?" Нельзя не признать, что Золя дал основания для таких сомнений в "гуманности" миссии Фроманов.
   Любопытен был замысел статьи под названием "Плодовитость" против "Крейцеровой сонаты", или Золя против Толстого", напечатанной в английском журнале "Фортнайтли ревью" (1900, No 73). Автор ее Л. Линч взялся сопоставить взгляды Золя и Толстого на половую любовь и деторождение. Цитатами показав диаметральную противоположность проповеди обоих писателей, Линч, однако, не сумел глубоко проанализировать философский смысл и причины их расхождений. Не определил он достаточно четко и своих позиций. Он восхищается Толстым как гениальным художником и вовсю бранит Золя за "тошнотворные картины", не поднимаясь тут выше обычной филистерской критики.
   В России, где творчество Золя всегда вызывало глубокий интерес, уже в ноябре 1898 года "Вестник иностранной литературы" перепечатал из французской прессы интервью супруги Золя о начатой ее мужем работе над романом "Плодовитость".
   Роман еще не вышел в Париже отдельной книгой, а в России различные журналы уже начали в виде приложений частями публиковать его перевод. Впоследствии эти приложения выпускались в сброшюрованном виде как цельные издания. С июня по декабрь 1899 года роман печатают в Санкт-Петербурге "Новый журнал иностранной литературы" (под названием "Размножение", перевод М. Л. Лихтенштадт); "Дешевая библиотека" ("Плодородие", без указания имени переводчика; отдельное издание -- под маркой акционерного общества "Издатель"); "Живописное обозрение" ("Плодородие", перевод анонимный; отдельное издание -- под маркой акционерного общества "Победитель"). Под названием "Плодородие" роман выходит в том же 1899 году и в Москве, у издателя Д. П. Ефимова (перевод Н. И. Перелыгина), а в 1900 году -- под названием "Плодовитость" (перевод Д. Н. Сеславина) у издателя Ф. А. Иогансона, с указанием места публикации (Киев -- Харьков).
   В ряде русских периодических изданий появились рецензии на французский оригинал романа сразу по выходе его из печати. "Книжки недели" (приложение к либерально-народнической газете "Неделя") дают подряд в двух номерах, 11-м я 12-м за 1899 год, две статьи о "Плодовитости": Пл. Краснова -- "Возвеличение семьи" и М. Меньшикова -- "Нашествие дикарей".
   Пл. Краснов констатирует: "Каждый роман Золя представляет собою в некотором роде литературное событие". Пересказав содержание книги, он делает ряд серьезных критических замечаний. Так, он указывает, что роман представляет особый интерес для Франции, где сокращается население. "Что касается других наций, то едва ли они нуждаются в такой усиленной проповеди плодовитости... И это уже соображение значительно суживает интерес романа". Пл. Краснов обращает внимание на тенденциозные натяжки: "Крушение семей, по желавших детей... только отчасти может быть приписано малому числу детей". Он замечает несоответствие между изображением Парижа и предполагаемым временем действия романа (XX век), упрекает Золя в том, что он "не описывает, а рассказывает". Главное же возражение Пл. Краснова состоит в следующем: "А что выиграли гуманность и общество оттого, что легкомысленные Бошены и пессимисты Сегены уступили место семейственным и верящим в свой успех Фроманам? Легче ли стало от этого окружающим? Едва ли. Профессия Фроманов та же, что и профессия Бошенов и Сегенов, -- это фабриканты, банкиры, фермеры. Способы их деятельности разве чуть-чуть научнее, но отнюдь не гуманнее..." Молодой Фроман "является таким же эксплуататором, каким был старый Бошен. Стоит ли размножаться после этого, когда размножение не влечет за собой никакого нравственного прогресса?"
   Все же общий баланс в статье Пл. Краснова в пользу Золя. "Но несмотря на все эти недостатки, роман "Fécondité" не лишен и известных достоинств. Все основные идеи Золя, вложенные в роман, несомненно, благородны и нравственны... Его возмущение против безобразий... разделяется всеми порядочными людьми. Обличение буржуазного эгоизма... также заслуживает одобрения".
   Критик М. Меньшиков вспоминает модные в то время теории о "желтой опасности" и якобы грозящем Европе "нашествии дикарей" для того, чтобы заявить, что белые "дикари"-европейцы куда страшнее. "Варвары в цилиндрах и фраках не парадокс", -- пишет он. Доказательством тому являются разоблаченные Золя мерзости современного французского общества, "...ни Доде, ни Мопассан, ни сам Золя, кажется, не раскрывали еще столь черной язвы, как это ему удалось сделать в "Плодовитости"", -- пишет рецензент. "Золя объявляет на весь мир, что огромное большинство современных ему французов, мужчин и женщин, занимаются систематическим человекоубийством -- самым подлым видом последнего -- истреблением своих детей". Приведя жуткую статистику из романа Золя, рецензент вопрошает: "Разве это не разгром Франции, господа?" Автор рецензии рассматривает разоблачения Золя как обвинение буржуазному обществу: "Золя с величайшим мужеством раскрывает внутреннюю причину этого безумия. Он доказывает, что психоз богатства, психоз тщеславия расцвели в новых условиях общества -- совершенно неожиданно для тех мечтателей, которые столетие тому назад видели в новых началах жизни пришествие золотого века" [Впоследствии М. Меньшиков эволюционировал к крайней реакции, с конца 90-х годов начав печататься в суворинском "Новом времени". Однако на статье о "Плодовитости" эта эволюция его взглядов еще не сказалась].
   В ином тоне написана рецензия З. В. (Зинаиды Венгеровой) в либерально-буржуазном "Вестнике Европы" (1899,  11). Автор отрицает какую-либо новизну в "Плодовитости". "При ближайшем рассмотрении оказывается, что огромный роман... наполнен лишь фактами и наблюдениями, уже в значительной степени использованными во всех предшествующих романах Золя, да и в других романах, рисующих нравы из жизни Парижа... Чем же роман отличается от других? Только тем, что добрая его половина наполнена сухим повторением слов: "Размножайтесь, и да будет вам благо"".
   З. Венгерова признает вероятным, что во французских семьях это вопрос весьма "насущный", но отказывается себе представить, что вокруг него вращаются все мысли и все интересы целой нации. Содержание романа излагается ею в более или менее ироническом тоне.
   В No 11 за 1899 год журнала "Мир божий", где печатались легальные марксисты, А. Б. (Ангел Богданович) в "Критических заметках" так отзывается о "Плодовитости": "...не столько роман, сколько социологический трактат по вопросу, очень важному для Франции и мало затрагивающему интересы других народов... В сущности, и романа нет никакого. Нет ни объединяющей фабулы, ни завязки, ни развязки, а ряд грубо скомпонованных отдельных историй, нанизанных на общую тему -- вырождение и борьба с ним". По мнению А. Богдановича, Золя "видит зло, понимает его, смело смотрит ему в глаза, но как только делает попытку к его устранению... начинает повторять банальные мысли, даже не замечая ни противоречий, ни устарелости своих советов. А между тем Золя -- один из самых смелых умов Франции, безупречный борец за правду...".
   Рецензент склонен несколько вульгаризировать и упрощать сложность идейных позиций Золя. Для А. Богдановича "Золя -- представитель французской буржуазии, правда, лучшей ее части, просвещенной и передовой", которая "проникнута всецело принципами 89 года, но... не в силах перешагнуть за тот магический круг, который создается условиями ее экономического быта". "Золя смелее и искреннее других, но он бродит все время на окраине круга, колеблющийся и сомневающийся, но недостаточно сильный, чтобы перешагнуть за эту окраину и взглянуть на жизнь современной Франции с другого берега, где тот же вопрос о размножении рассматривается пролетариатом, или, лучше сказать, переживается им". Общий вывод А. Богдановича в общем справедлив, хотя и несколько односторонен, ибо игнорирует значение борьбы Золя с реакционной идеологией:
   "Вместо умного и талантливого наблюдателя перед нами еще один утопист, закрывающий глаза на текущую действительность и думающий увлечь читателя миражем. Благодаря слабости положительной части романа много проигрывает и обратная сторона, где автор с большим знанием дела рисует картины парижских нравов".
   Несмотря на разноречивость конечных выводов в отзывах русских журналов о "Плодовитости", в целом можно утверждать, что русская критика проявила серьезное внимание к роману и дала во многом правильную его оценку.

-----------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Золя Эмиль. Собрание сочинений в 26-ти томах. Том 20: Плодовитость. Роман. -- Москва: Издательство "Художественная литература", 1966.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru