Любич-Кошуров Иоасаф Арианович
Предатель

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Из сборника "Боевая жизнь. Пять рассказов из Русско--Японской войны".

Иоасаф Любич-Кошуров.
Предатель

I

   Веревкин хорошо знал Хын-Лунга.
   Он даже считал его своим приятелем.
   Как то раз вечером, когда Веревкин сидел на заднем дворе на серых каменных, с обсыпавшимися углами, ступеньках и играл на гармонике, пригибая голову то к левому, то к правому плечу, растягивая гармонику во всю её ширину и покачиваясь медленно из стороны в сторону, весь отдавшись тягучим, немного хриповатым звукам, то замиравшим в тонких нотах, то хрипевшим громко, как старые расшатавшиеся ворота, -- из за дощатой изгороди осторожно высунулась маленькая сухая головка с желтым, в мелких морщинах, лицом с черненькими глазками, в синем платке, повязанном по-бабьему.
   Головка высунулась и сейчас же опять спряталась...
   Потом показалась снова.
   Гладкий высокий лоб блестел из-за изгороди как колено. Косые лучи солнца били Хын-Лунгу прямо в лицо. Он сощурил глаза, затем напряженно раскрыл их остановив на Веревкине...
   Глаза приходились как раз в уровень с верхним краем загородки. Тонкие белесые брови поднялись над глазами, кожа на лбу собралась в морщины, длинные, извилистые, пересекавшиеся вертикальной морщиной посередине лбы и поднимавшиеся над бровями параллельно бровям.
   Хын-Лунг схватился руками за перегородку и выставился из-за изгороди еще больше, до самого подбородка.
   Пыльцы у него были большие, с острыми, выпиравшими на суставах, костяшками, с широкими желтыми ногтями.
   Хын Лунг крепко держался руками за изгородь. Его ногти, казалось, впились в полусгнившую доску.
   Закусив нижнюю губу, неподвижным, остановившимся взглядом он смотрел на Веревкина.
   Когда гармоника в руках Веревкина, словно ослабевая или изнемогая, вдруг замирала и её звуки, вырвавшись перед тем из-под клавиши смело и резко, уходили опять внутрь и догорали там тихо и слабо, -- Хын-Лунг поводил длинной тонкой шеей медленно, почти незаметно.
   Потихоньку шея у него словно вырастала или вытягивалась, как шея гуся...
   Голова пригибалась тоже совсем по-птичьему набок, к плечу, -- совсем так, будто Хын-Лунг прислушивался к ястребиному клекоту, раздававшемуся далеко в небе.
   А когда гармоника начинала опять хрипеть и ворчать или взвизгивала на высоких нотах и сам Веревкин, будто эти высокие ноты врывались ему в грудь и бушевали в нем самом, откидывался назад всем корпусом и запрокидывал голову, устремляя глаза кверху или прямо перед собою и сдвигая черные брови, -- Хын-Лунг тоже поднимал голову, выпрямляя шею, и его губы складывались в трубочку, будто он хотел присвистнуть, глаза вытаращивались; затем губы у него словно раздувало изнутри, и он произносил тихо:
   -- Хо!..
   Веревкин, наконец, увидел его.
   Он перестал играть, положил гармонику на колени и сказал Хын-Лунгу:
   -- Ну?
   Потом прищурил один глаз, скривил губы и показал Хын-Лунгу кончик языка.
   Хын-Лунг улыбнулся...
   -- Хо, -- сказал он и закивал Веревкину головой.
   -- Хорошо? -- спросил Веревкин, опять для чего-то нахмурившись...
   На желтом лице Хын-Лунга появилось такое выражение, будто он проглотил что-то сладкое. Он повел шеей, прищурил глаза и ответил по-русски:
   -- Хорошо.
   Хын-Лунг умел говорит по-русски.
   В этот вечер у них и началось знакомство -- у Хын-Лунга и Веревкина.
   Хын-Лунг был "кули" -- жалкий человек, работавший слишком много для других и слишком мало для себя.
   Он однажды сказал Веревкину:
   -- Если бы я был лошадью... о...
   И тут он потряс головой и поглядел вверх на небо. Потом остановил глаза на Веревкине...
   Почти испуг прочел Веревкин в этих маленьких широко открытых глазках...
   Испуг словно сразу и внезапно охватил душу Хын-Лунга и не мог вместиться в душе и хлынул наружу, навстречу взгляду Веревкина, расширив, как только можно глаза Хын-Лунга...
   И вместе с тем Веревкину казалось, что Хын Лунг смотрит не столько на него, Веревкина, сколько внутрь себя, в свою собственную душу.
   Потом веки у Хын-Лунга дрогнули и на ресницах блеснуло что-то на мгновенье...
   Углы губ опустились, и Хын-Лунг стал кусать нижнюю губу, глядя вниз и все быстрее мигая веками и все кусая губу.
   Но Хын-Лунг удержался.
   Он не заплакал.
   Он словно проглотил свои слезы и свою муку...
   Веревкин видел, как по его длинной грязной шее, там, где был кадык, будто пробежало что-то в гортани, -- будто он и правда проглотил эти слезы и эту муку.
   -- Скверно, -- сказал затем Хын-Лунг, -- когда человек начинает завидовать лошади.
   -- Скверно -- согласился Веревкин.
   Он хотел еще что-то сказать Хын-Лунгу, потому что он хорошо его понял и мог бы сказать ему много, но он сказал только одно это слово... У него и у самого защемило на сердце...
   Хын-Лунг был худой -- кожа да кости... Веревкин видел его локти сухие и острые, выступавшие под тонкой грязной кофтой, его плечи, на которых кофта висела как на вешалке... А когда Хын Лунг нагнулся, и кофта натянулась у него на спине, прилипнув между лопаток в том месте где от кожи на кофте было темное пятно, и худоба Хын-Лунга стала еще более заметной, -- он вспомнил почему-то в это мгновенье худую, потертую чересседельником спину своей деревенской лошади, с мослаками, которые, казалось, терли кожу изнутри при каждом движении, при каждом шаге, двигаясь под кожей, как острые кости под слабо натянутой резиной.
   -- Погоди, -- сказал он хмуро, встал, опираясь о плечо Хын-Лунга, и ушел в дом. Через минуту он вернулся, держа в руках бутылку с водкой...

II

   Японцы дали Хын-Лунгу целую пачку новеньких кредиток и круглое зеркало.
   Хын-Лунгу незачем было теперь надрывать свои силы непосильной работой.
   Но за это Хын-Лунг должен был служить японцам...
   Ему сказал японский капитан:
   -- Хын-Лунг! Ты станешь нам сигнализировать вон с того холма: ты будешь указывать оттуда русских.
   -- Хорошо, -- сказал Хын-Лунг.
   Он говорил тихо, опустив голову.
   Он плохо сознавал, что он говорить.
   В руке его была пачка шелковистых бумажек... И от пачки по руке до самого сердца в крови по жилам точно пробегал горячий огонь.
   Голова у него горела.
   Огонь, казалось, проникал в самый мозг и наполнял весь мозг собою...
   И мозг пылал... Почти физически он ощущал, что точно искры вспыхивали в мозгу....
   На лице у него то потухали, то выступали опять красные пятна.
   Капитан продолжал:
   -- А если ты, Хын-Лунг, передашься русским, так тебе все равно не жить.
   Хын-Лунг поднял голову:
   -- Я буду служить японцам.
   Он крепко сжал в руке деньги... О, как их много!
   И, мигнув глазами, он крикнул громко:
   -- Да, я буду служить вам.
   Глаза у него заблестели... Прямо в лицо смотрел он "капитану", то ослабляя пальцы в той руке, где были деньги, то сжимая их сильнее.
   Он был как загипнотизированный.
   Маленький, тщедушный человечек с желтым лицом стоял перед ним. Хын-Лунг видел, как он дышит, как мерно поднимается и опускается его узкая, впалая грудь под синим мундиром... Не отрываясь смотрел он на него и ощущал в себе что-то странное, -- точно то, чем дышит японец, что поднимает его грудь, невидимой силой вливается в него, в Хын-Лунга, помрачая сознание, загораясь огнем в огне его собственного сердца.
   Точно победная, торжественная песнь звучала в душе. Точно бушевал, крутясь и поднимаясь все выше, пламенный вихрь.
   Вот они, деньги...
   Крепко он держит свое счастье и не упустить.
   Даже зубами он скрипнул... Что-то плотоядное, дикое сверкнуло в глазах, разлилось по лицу, и лицо сразу изменилось и стало гадким, лишенным всего, чем природа отличила человека от зверя.
   -- Ну, иди, -- сказал японец. -- Иди, Хын-Лунг.
   Он отвернулся.
   Может-быть, ему было противно смотреть на Хын-Лунга!
   -- Иди, -- повторял он.
   Хын-Лунг ушел.
   Хын Лунг стал шпионом...
   И вот был день...
   Хын-Лунг стоял на вершине сопки и делал сигналы японцам...
   А у подошвы сопки между грудами камней и кучками нанесенного ветром песка лежал, притаившись, Веревкин.
   Он давно уже заметил Хын-Лунга.
   Но он пока не знал еще Хын-Лунг ли это, или другой китаец.
   Осторожно стал он подвигаться вперед, вверх по сопке.
   Хын-Лунг стоял к нему спиною.
   Ветер дул в лицо Хын-Лунгу, захлестывая вокруг его ног его синюю юбку. Юбка то прилегала к ногам, то трепалась сзади.
   На голове у Хын-Лунга теперь была шляпа. Из-под шляпы вниз по спине висела длинная черная коса.
   Когда Веревкин был уже недалеко от Хын-Лунга, Хын-Лунг вдруг повернулся.
   Веревкин вскочил и вскинул винтовку к плечу...
   Он и теперь еще не разглядел как следует Хын-Лунга...
   В рогульках прицела он видел только худую желтую щеку да угол глаза.
   -- Стой! -- крикнул он, и в тот момент, когда крикнул, ствол винтовки у него вздрогнул, колыхнулся на сторону, потом немного кверху и загородил совсем Хын-Лунга, -- будто это не ствол отклонился, а сам Хын-Лунг вдруг отпрянул в сторону с места, захваченного прицелом...
   Веревкин живо поставил винтовку опять как следует.
   И тут он увидел Хын-Лунга...
   Хын-Лунг был бледен.
   Прямо в глаза ему блестел штык, -- точно серебряный луч сверкнул навстречу его взгляду, когда Веревкин перевел винтовку.
   Невольно он закрыл глаза... Потом открыл их и уставился, не мигая, на Веревкина.
   Веревкин опять крикнул, не отнимая от плеча приклада:
   -- Стой!..
   И опять на конце винтовки вспыхнула яркая широкая полоса, как язык длинного белого пламени... Сверкнула еще раз и -- застыла...
   Теперь штык только сверху отливал в серебро, а с боков и снизу казался почти синим.
   Хын-Лунг опустил голову.
   Веревкин подошел к нему еще ближе.
   Теперь он опустил ружье.
   -- Пойдем! -- сказал он.
   Голос у него был отрывистый, немного глухой... Голос будто звучал где-то внутри его, глубоко в груди.
   Смотрел он на Хын-Лунга исподлобья, сдвинув брови, и так же хмуро, как в тот раз, когда ему так стало жалко Хын-Лунга.

III

   Хын-Лунга нужно было передать китайским властям.
   Сидя под караулом, Хын-Лунг слышал за стеной следующий разговор:
   -- Послушайте: что, он еще цел?
   -- Кто?
   -- А этот, как его, Хын-Фынь... Как его?
   -- А!.. Цел.
   -- Можно снять фотографию?
   -- Пожалуйста. Для журнала?
   -- Для журнала.
   И затем Хын-Лунг услышал какое-то мудреное слово, ему совсем неизвестное.
   Впрочем, он и без того не совсем ясно понимал, о чем говорили у него за стеной.
   Через минуту к нему вошел офицер в сопровождении солдата и сказал, кивнув головой на отворенную дверь:
   -- Выходи!
   Хын-Лунг поднялся и вышел.
   Когда он переступал порог, он увидал недалеко от входа господина в высоких сапогах, подвязанных ремешками немного пониже коленок в кожаной куртке и клетчатом картузе.
   Сапоги и куртка были совсем новенькие. Еще не обмявшаяся куртка шумела и шуршала при каждом движении. В руках господин держал фотографический аппарат.
   Хын-Лунга заставили стать спиной к стене.
   Он стал, выпрямился, сложил на животе руки, потом опустил их вдоль тела.
   Его губы чуть-чуть шевелились, глаза останавливались то на господине в куртке, то на офицере, то на стоявшем с ним рядом солдате. Веки мигали слабо и коротко, едва набегая на глаза, и сейчас же опять поднимаясь и застывая неподвижно над глазами.
   Словно он боялся пропустить что-нибудь из того, что вокруг него происходит.
   Когда он увидел перед собою фотографическую камеру на трех высоких острых ножках, он вдруг повернул голову к офицеру, приложил руку к груди, под самый низ груди, и секунду или две шевелил губами беззвучно и с усилием, будто хотел говорить, а слова прилипали к губам.
   Потом он выговорил, заикаясь:
   -- Что со мной делают?
   -- Стой спокойно, -- сказал офицер, поглядел на господина в куртке и повернулся опять к Хын-Лунгу.
   -- Мы с тебя снимем портрет.
   Он, может, думает, что его собираются расстрелять? -- проговорил господин в куртке, высовывая голову из-под черного платка, которым он было накрылся. -- А!..
   На секунду он взглянул на офицера и затем скрылся опять под платок, протянув под ним руки и надвигая платок на аппарат.
   Офицер махнул рукою:
   -- Они этого не боятся.
   -- А, не боятся! -- откликнулся фотограф из-под платка. -- Ну, хорошо.
   И, выглянув из-под платка еще раз, он остановил теперь глаза на Хын-Лунге.
   -- Стой смирно!
   Хын-Лунг вытянулся и затих...
   Фотограф снова убрал голову.
   Видно было, как шевелятся его руки под платком, как он нагибает голову то вправо, то влево.
   Вдруг он быстро высвободил голову из-под платка и крикнул немного визгливо:
   -- Смирно, тебе сказано!
   Затем перевел глаза на офицера:
   -- Скажите ему...
   Раздалось рыдание...
   Хын-Лунг, закрыв лицо руками, медленно опускался на землю, прислонившись к стене и скользя по ней спиной и локтями, подгибая колена.
   Слезы бежали у него по пальцам.
   Плечи судорожно вздрагивали; грудь тяжело поднялась и опустилась трепетно, с перерывами.
   Хын-Лунг сел на корточки возле стены, все не отнимая рук от лица, всхлипывая, вздрагивая всем телом.
   -- Встань, смирно! -- крикнул ему офицер.
   Но он только закачал головой и остался сидеть, согнув ноги так, что коленки поднялись высоко, почти до подбородка, и скрыв лицо в колени.
   Он сидел и шептал. Но никто не слышал его шёпота, потому что он и стонал вместе с шёпотом, как от невыносимой боли, раскачиваясь из стороны в сторону.
   Он шептал:
   -- Я знаю одного капитана. Капитан снимал нас всех, -- отца, мать, меня и сестер, давно, давно... -- совершенно так же, совершенно так же... Боже мой, Боже мой!.. Отец мой, мать моя! Что со мной сделали... Ой, бедные мы, бедные!..

--------------------------------------------------------

   Источник текста: Боевая жизнь. Пять рассказов из Рус.--Япон. войны / И. А. Любич-Кошуров. -- Москва: Д. П. Ефимов, 1904. -- 81 с.; 19 см.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru