Мельников-Печерский Павел Иванович
В Чудове

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Быль.
    [Действительный рассказ покойного Ивана Кондратьича Рыбникова].

Мельников П. И. (Андрей Печерский).
В Чудове

Быль

[Действительный рассказ покойного Ивана Кондратьича Рыбникова]

   Быть в Нижнем-Новгороде и не видать Ивана Кондратьича Рыбникова было все равно, что быть в Риме и не видать папы. А видеть Ивана Кондратьича можно было каждый божий день: поутру в депутатском дворянском собрании, а вечером в дворянском клубе. Тридцать три года прослужил он депутатом и чуть ли не пятьдесят лет был членом клуба.
   Бывало, усядемся с ним возле бильярдной; человека два-три из неиграющих в карты подсядут, и пойдут у нас нескончаемые россказни. Раз зашла беседа заполночь; говорили про старинные псарни, про медвежью охоту. Кто-то рассказал о нечаянной встрече одного помещика с лесным боярином, Михайлой Иванычем Топтыгиным. Помещик, совсем безоружный, чудом спасся от когтей разъяренного зверя. Толковали о том, что должен был испытать помещик в обществе Мишеньки... Иван Кондратьич молча прошелся раз-другой по комнате и, остановясь перед нами, молвил:
   -- Со мной хуже было!
   Все знали, что Иван Кондратьич не охотник. Удивились.
   -- Где ж это, Иван Кондратьич?
   -- В Чудове, Новгородской губернии.
   -- Как же это случилось? Расскажите, пожалуйста!
   -- Пожалуй -- теперь можно.
   -- Пожалуйста, пожалуйста, Иван Кондратьич!
   -- Я еще молод был, -- начал Иван Кондратьич, -- двадцать с небольшим мне тогда было. Теперь, по новым порядкам, человек в двадцать лет -- совершенный, умнее стариков, а в наше время -- молокососом считался... Да... Однако я уж тогда и дворянству послужил и в отставку выйти успел. Завелись лишние деньжонки -- дай слетаю в Москву, погляжу, что за Москва белокаменная... А она в ту пору отстраивалась после французского разоренья... Собрался, поехал. И встретился я в Москве с нашим помещиком, с Андреем Петровичем Приклонским. Он тогда в откупа вошел; сначала дела у него пошли хорошо, своя винокурня была, а потом спуталось как-то: взыскания пошли, споры да иски -- скверное дело. Оттого и жил он в Москве: в сенате хлопотал.
   Встретились мы с ним, обрадовались... Обедал я как-то у него. Вдвоем обедали. Андрей Петрович и стал мне откровенно про свои делишки рассказывать.
   -- Вот беда-то, -- говорит, -- здесь у меня все на мази, а в Петербург до зарезу надо съездить -- справки там пособрать да барашка в бумажке кой-кому сунуть. Самому отлучиться нельзя, пожалуй, все дело испортишь. А верного человека нет. Хоть волком вой!
   Толкуем этак, того, другого перебираем, кого бы можно в Петербург послать. Тот тем не годится, другой другим, а ехать -- послезавтра.
   -- Знаешь ли что, Иван Кондратьич? -- говорит Андрей Петрович.
   -- Что? -- спрашиваю.
   -- Сделай дружбу -- съезди!
   -- Легко сказать: съезди, -- отвечаю ему. -- Да как ехать-то?
   -- Не твоя беда: на мой кошт поедешь.
   -- Не в коште сила, -- говорю. -- Деньги что! Я и сам думал на Петербург посмотреть. А то возьмите, что в Петербурге я не бывал, приеду, как в лес: никого не знаю, за дело взяться не умею. Чтоб не испортить как-нибудь.
   -- Об этом, -- говорит, -- не беспокойся. Дам письма к приятелям, все у тебя выйдет, как по маслу. Мне нужен ты только для верности... А на тебя во всем полагаюсь: дело соседское.
   -- Соседское-то оно соседское. Только ведь я в откупах никакого толку не смыслю. Особенно по заводу, тут уж ни бельмеса не понимаю. Испортить боюсь. Вот что.
   -- Ицку пошлю с тобой.
   А это -- жид был, на заводе винокуром служил. Жидам строго было тогда запрещено в столицах проживать.
   -- Разве, -- говорю, -- он здесь? Ведь запрещено...
   -- Мало ль что запрещено! Не одна сотня жидов на Москве живет, хоть и запрещено.
   -- Без паспорта?
   -- Зачем без паспорта? С паспортом, только паспорт-от у него припрятан. Не на виду, значит...
   -- Как же в полиции-то?
   -- Мой дворовый человек -- и вся недолга.
   -- А в Петербург-от как же его? Там ведь насчет паспортов еще строже московского.
   -- Здесь Ицка мой, в Петербурге будет твой.
   -- Не досталось бы?
   -- Не ты первый, не ты и последний.
   Поладили. На другой день поутру привели лошадей. Ицка на облучок, а я в дормез Андрея Петровича. Отличный дормез: венской работы. Покатили шестериком. Барином ехал.
   В Петербурге прожил больше месяца. Что нужно было, обделал хорошо. Поехал с Ицкой в обратный путь.
   Вечерком приехали на Чудовскую станцию. Ямщик лихо подкатил дормез к подъезду "путевого дворца", -- так назывались тогда станции по новой, только что выстроенной шоссейной дороге из Петербурга в Москву. Дом большой, каменный, у подъезда фонари горят. Проезжающих нет, только парная тележка стоит. Лошади, значит, будут.
   Был октябрь на исходе; я прозяб, даром что в дормезе сидел; сильно подмораживало. Вышел из экипажа, иду по лестнице -- освещена. Вот, думаю, как бы везде такие станции были, ездить бы сполагоря. А то по нашим местам избушки на курьих ножках: тесные, грязные, а клопов да тараканов видимо-невидимо.
   Вхожу в комнату -- большая, мебель прекрасная. У притолоки смотритель в струнку вытянулся... "Экий порядок!" -- думаю.
   -- Лошадей! -- приказываю смотрителю, а сам подаю ему подорожную. -- Шестериком! Да дормез надо подмазать. Распорядись, любезный, а я покамест у тебя чаю напьюсь.
   Тогда просто было: станционным смотрителям благородные "ты" говорили.
   Смотритель подорожную взял, а сам ни с места. Иду дальше. Перед диваном -- большущий стол. На нем маленький самоварчик. Пьет чай какой-то старикашка, сухой, сердитый, с кудреватыми волосами, в сереньком сюртуке. Такой неприглядный. "Должно быть, из земского суда", -- думаю... Подошел я к столу, шапку положил, шарф с шеи размотал -- тоже на стол. Обернулся, вижу: смотритель стоит, как вкопанный.
   -- Лошадь, говорю.
   Молчит смотритель, ровно солдат во фрунте.
   Я опять к столу. Поворотился задом к старику, опять иду к смотрителю.
   -- Что-ж, -- говорю, -- оглох ты, что ли?
   Смотритель налево кругом и скорым шагом марш за дверь.
   -- Что, молодой человек? Откуда едешь? -- сердито прогнусавил старик.
   В наше время старые люди молодых тыкали: это обидным не считалось. Сухо ответил я:
   -- Из Питера.
   -- Что ж, ты, мой друг, сам-от петербургский?
   -- Нет!
   -- Откуда ж?
   -- Из Нижегородской губернии.
   -- Помещик?
   -- Помещик.
   -- Гм!.. Богатый?
   -- С меня станет.
   -- То-то: шестериком ездишь!.. В кармане-то, видно, густо.
   -- Чахотка.
   -- Не по-чахоточному ездишь. Здесь ведь прогоны большие.
   -- Это уж мое дело, говорю, -- а сам думаю: "что это он пристал ко мне?"
   -- Чайку не хочешь ли? -- спрашивает.
   -- Да вот смотритель, каналья, до сих пор не распорядился. Я сам хотел здесь чай пить.
   -- Пьем вместе: у меня пареной травки в чайнике много. Выпьют же даром.
   -- Пожалуй... -- сказал я. -- Да вот прежде смотрителя надо хорошенько повернуть.
   Подойдя к окошку, отворил я форточку и крикнул: "смотритель!"
   Раз крикнул, два крикнул, три крикнул: ни духу ни послушания. Ровно все вымерли. А слышно: чуть-чуть копошатся.
   -- Что горячишься? -- гнусит старик. -- Аль крепко надо спешить? Зазноба, что ли?
   -- Некуда мне спешить, а досадно, что смотритель порядков не знает: проезжающих нет, а он лошадей не дает... Вам ведь парочку?
   -- Да, парочку. Я все на парочке езжу.
   -- Что ж это он? И глаз не кажет! -- с досадой говорю я про смотрителя.
   -- Не кипятись. Успеешь, мой друг. Выпей-ка лучше чайку стаканчик.
   И, вынув из обитого тюленьей шкурой погребца граненый стакан, налил чаем и придвинул ко мне.
   -- С прикуской пьешь, али внакладку?
   -- Внакладку.
   -- Как же тебе не внакладку? Богат! Помещик! -- И положил сахару в мой стакан.
   -- А что, мой друг, -- спросил он, немного помолчав: -- служишь, что ли?
   -- Теперь не служу.
   -- Что ж так?
   -- Да так, по грамоте о вольности дворянства. "Хочем -- служим, хочем -- нет".
   -- Гм! Что ж поделываешь?
   -- Да ничего не делаю.
   -- Уж будто и ничего? В Петербург-от зачем ездил?
   -- Не по своему делу, -- отвечаю, прихлебывая чай.
   -- По чьему же?
   -- Соседа по деревне -- Приклонского Андрея Петровича.
   -- Что же у него за дела?
   -- Самые поганые, -- говорю, -- по откупам да по заводу винокуренному.
   -- Гм! Что ж за дела такие?
   -- Хорошенько-то и не знаю. Мое дело было справки взять да кой-кому руки смазать.
   -- Что ж, смазал?
   -- Смазал.
   -- И пошло дело?
   -- Еще как пошло-то!
   -- Гм! А где смазывал?
   -- Известно где! -- И сказал, где смазывал.
   -- Гм! И взяли?
   -- Еще бы не взять!
   -- И не поморщились?
   -- Не ежа, чать, в руки-то совал, а деньги. Зачем же морщиться?
   -- Гм! Выпей еще стаканчик.
   -- Выпью. А сами-то вы откуда будете? -- спрашиваю я у него.
   -- Недальный. Тоже помещик.
   -- Новгородский?
   -- Новгородский. Вот недалеко отсюда деревнюшка у меня есть.
   -- А едете откуда?
   -- Неподалеку отсюда по делишкам ездил... А как твое имечко святое?
   -- Иван.
   -- По батюшке-то как звать?
   -- Кондратьич.
   -- А фамилия какая?
   -- Рыбников.
   -- Как же это ты, друг мой, Иван Кондратьич, дельцо-то сладил? Говорят, винное дело мудреное. Разве сам прежде кабацкой частью занимался?
   -- Не бывал я по кабацкой части и не буду... Не дворянское дело... Да что это однако здесь за смотритель? Вот я поверну его по-своему!
   И пошел было к дверям.
   -- Да ты крикни опять его в форточку. Авось услышит, -- гнусит старик.
   -- И в самом деле, -- молвил я.
   Кричал-кричал я в форточку, и грозил смотрителю, и ругался -- ответа нет как нет. А под окном шушукают.
   -- Ицка! -- крикнул я.
   Молчат.
   -- Ицка! Ицка!
   -- Что у тебя там за Ицка такой? -- спрашивает старик.
   -- Жиденок.
   -- Как жиденок?
   -- Да так жиденок. Жидом родился, так и значит жид.
   -- Гм! Что ж он тут делает?
   -- Да со мной едет.
   -- И в Петербурге был?
   -- И в Петербурге был.
   -- Жид-от?
   -- Да! А что?
   -- Паспорта разве не спрашивали?
   -- Зачем паспорт? Ицка у меня за крепостного дворового человека.
   -- Гм! Как же это ты, Иван Кондратьич, на такое дело решился?
   -- Отчего ж не решиться? Не я первый, не я последний. А я бы еще стаканчик выпил.
   -- Пей, Иван Кондратьич, пей, мой друг!
   И старик налил мне еще стакан чаю.
   -- Ну что, как у вас в губернии?
   -- Ничего, слава богу!
   -- Урожай хороший?
   -- Порядочный.
   -- В вашей губернии народ зажиточный, мужики богатые?
   -- Исправный народ, -- ответил я. -- Не то, что здесь.
   -- А здесь разве тебе не нравится?
   -- Нет, не нравится.
   -- Чем же не нравится?
   -- Да как же это? Всех мужиков в солдаты хотят поворотить. Штабов да казарм вокруг Новгорода настроили -- одно только стеснение. Мужику дай простор, он и будет исправен. А это на что похоже?
   -- Что ж тут нехорошего? -- спросил старик, немножко насупившись. -- Молод еще ты, сударь, так рассуждать!.. Над этим делом работали умы государственные.
   -- Черта с два!.. Государственные умы!.. Еще здешний, а не знаете, что тут Аракчеев всем ворочает.
   -- Так Аракчеев, по-твоему, не государственный человек? -- глухо и как бы с одышкой прогнусил старик.
   -- Далеко кулику до Петрова дня!.. Да что об этом дьяволе толковать! Налейте-ка лучше еще стаканчик. А я вас за то отличной пуляркой угощу. Вот только Ицку кликну.
   -- Не суетись, мой друг. Подожди -- успеешь. Ведь нам с тобой торопиться некуда. Потолкуем пока.
   -- Зачем же из пустого в порожнее переливать да время даром терять? Закусим и марш: вы в деревню, а я в Москву белокаменную.
   -- А что ж, Иван Кондратьич, в вашей-то губернии, без Аракчеева, разве легче житье-то?
   -- У нас, батюшка, свои Аракчеевы есть... Чинами только не выше, а то б и почище его были.
   -- Кто ж это такие?
   -- А хоть исправники, например... Что они теперь творят!.. У мертвого волос дыбом станет.
   -- Что ж такое?
   -- Да хотя бы насчет березок. Какому-то черту пришло в голову березками дороги обсаживать.
   -- Эта мысль тоже графа Аракчеева!
   -- Должно быть, что так... Хорошему человеку придет ли на ум такая штука? Теперь мужик летом, чем бы на пашне работать, береги каждую березку, окапывай ее, очищай; подсохнет -- новую сади... Лист на которой чуть пожелтеет -- поливай ее, либо новую сади. Одна покормка земской полиции чего станет?.. Березки-то, известно дело, не вырастут, а по двадцати копеек с дерева уж собрано.
   -- Куда же?
   -- Известно куда! Не нам с вами.
   -- Земска полиция?
   -- А то кто же?
   -- Гм! Сильно берут?
   -- Да как же и не брать-то?.. Свет на том стоит. Все берут.
   -- Неужли все?
   -- Да кто ж враг себе, кто откажется? В Петербурге сам царь живет, да с меня взяли же; а у нас вдалеке и бог простит.
   -- Гм! Так ты, друг мой Иван Кондратьич, давеча сказал, что у вас в губернии свои Аракчеевы есть. Значит, по-твоему, и Аракчеев взятки берет?
   -- Взяток не берет, зато с мужиков по три шкуры дерет.
   -- Гм! Не хочешь ли еще чайку-то?
   -- Нет. Я вот за пуляркой схожу. Спит мой жид, должно быть.
   Накинул я шинель, шапки не взял: оставил ее на столе, возле старика. Вышел я из комнаты, сошел вниз.
   -- Где, говорю, смотритель?
   -- Здесь, ваше благородие, -- отвечает он.
   Смотрю: подле тележки стоит. А в тележку лошади за хожены отличнейшие.
   -- Что ж лошадей?
   -- Сейчас, ваше благородие. Позвольте только графа отправить.
   -- Какого графа?
   -- А графа Аракчеева.
   -- Где он?
   -- А чаем-то вас потчевал.
   Поднимаюсь наверх тихохонько. Отворил дверь, стал у притолки. Руки по швам.
   Аракчеев по-прежнему сидит на диване, погребец запирает. Взглянул на меня.
   -- Аль со смотрителем поговорил? -- спрашивает.
   Открыл я рот. Хвать, язык-от не ходит.
   -- Подь сюда, Иван Кондратьич!
   И ноги не действуют.
   Сам подошел ко мне, положил руку на плечо и гнусит:
   -- Вот тебе, молодой человек, урок. С незнакомыми языка не распускай. Говори подумавши. Чего хорошо не знаешь, про то судить не берись... Да и жидов в столицы не вози... Прощай, друг мой!.. Да заруби на носу: про что мы с тобой говорили, про то знают только ты да Аракчеев. Помни же это!
   И ушел. Слышу, тележка покатила по шоссе. Тотчас крик да говор пошел на улице.
   До самой смерти Аракчеева никому не смел я заикнуться про нашу встречу. Твердо помнил, что велено было на носу зарубить. С Аракчеевым шутить было нельзя. -- Сибирь не своя деревня.
   Раздался клубный звонок.
   -- Ну, прощайте, господа! звонок. Штрафа платить не намерен, -- сказал Иван Кондратьич и ушел из клуба.

Примечания

   Впервые напечатан в газете "Северная пчела" за 1862 г., No 30.

------------------------------------------------

   Источник текста: Мельников-Печерский П. И. Собрание сочинений в 6 т. М., Правда, 1963. (Библиотека "Огонек"). Том 1, с. 337-346.
   OCR: sad369 (г. Омск)
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru