Мошин Алексей Николаевич
Жена Пентефрия

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Алексей Николаевич Мошин

Жена Пентефрия

I

   У окна гастрономического магазина, на Невском проспекте, стоял полный, небольшого роста господин с седыми усами, в весеннем пальто, по сезону, и в котелке; сквозь огромное зеркальное стекло смотрел он с сосредоточенным видом на выставленные гастрономические диковинки и выбирал. Наконец, он решил что купить, повернулся, чтобы войти в магазин, и вдруг увидал молодого человека, который ему поклонился, снимая мягкую плюшевую шляпу.
   Господин с седыми усами левой рукой взялся за котелок, а правую протянул молодому человеку и сказал с улыбкой:
   -- Куда скрылся наш знаменитый художник, почему не кажет он глаз к своим друзьям?
   -- Вы так заняты, Павел Васильевич: когда ни спроси -- либо в каком-нибудь заседании, либо у министра...
   -- Так жена же дома бывает... Ей поневоле приходится скучать одной... Её бы развлекли... Для вас, Борис Михайлович, всегда наши двери открыты... Да вот поедемте-ка сейчас к нам обедать... Вы свободны?
   -- Свободен-то я свободен...
   -- Ну, и нечего отговариваться. Только вот на минутку зайдём в магазин, -- хочу жене сюрприз сделать: высмотрел землянику с Канарских островов... Какая прелесть!..
   Они зашли в магазин, купили землянику, сели в поджидавший Павла Васильевича Буласова собственный экипаж, с бритым кучером в ливрее, и породистый рысак быстро помчал на Сергиевскую, мягко погромыхивая колёсами на резиновых шинах.
  

II

   -- Верочка, вот тебе земляника с Канарских островов, только что получена в Петербурге, а вот тебе и наш знаменитый Рубаченко... Не думай, что Борис Михайлович сам вспомнил про нас: я случайно поймал его на Невском...
   Красивая брюнетка лет двадцати пяти, в дорогом домашнем платье, укоризненно взглянула на Рубаченко своими томными глазами:
   -- Хорошо ли забывать своих друзей, Борис Михайлович?..
   -- Повинную голову и меч не сечёт, Вера Николаевна... К тому же я и не забывал, а только заработался...
   За обедом, который подавали два лакея во фраках, -- Рубаченко всё не переставали журить за то, что он забыл старых друзей...
   После обеда Павел Васильевич сейчас же уехал, -- он спешил на какое-то заседание, хотя ему сильно хотелось полчасика уснуть.
   Рубаченко порывался также уехать, но Павел Васильевич сказал, что он вернётся очень скоро: нужно только показаться, -- и сейчас же можно удрать, и что он обидится, если Борис Михайлович не посидит у них час, до его возвращения.
   -- А что вы без меня остаётесь, -- какие между нами этикеты, -- вы наш друг... -- сказал Павел Васильевич.
   Рубаченко пришлось остаться.
   Вера Николаевна и Рубаченко перешли из столовой в гостиную.
   -- Ну, рассказывайте, Борис Михайлович, как вам живётся? -- спросила Вера Николаевна, усаживаясь на кресло, и указала художнику другое, возле себя.
   -- Вы можете курить, -- заметила она взгляд гостя, брошенный на пепельницу.
   Рубаченко вынул папиросу, закурил и сел на стул на почтительном расстоянии от хозяйки: дым папиросы мог её беспокоить.
   -- Живу себе скромненько... Работаю понемножку...
   -- И совсем нигде не бываете?..
   -- Бываю в разных товарищеских кружках... Там общие интересы... Общее дело...
   -- И, конечно, общие симпатии!.. -- добавила Вера Николаевна.
   -- Да, и общие симпатии, -- согласился Рубаченко.
   -- Мы видимся теперь случайно, Борис Михайлович, и нескоро опять увидимся... Может быть, вы и правы, что нас избегаете... Не возражайте мне пустыми светскими фразами, -- сказала Вера Николаевна искренним сердечным тоном. -- Я хочу воспользоваться нашей беседой, чтобы сказать вам... Видите ли... Всё чаще и чаще я вспоминаю то чудное время, как я была ещё совсем молоденькой девушкой, а вы были без средств, без имени... И любили меня... Просили моей руки.
   Рубаченко усиленно пыхтел папиросою.
   -- Я не понимала ещё тогда, что я... любила вас... и выбрала обеспеченное положение, завидное положение жены... Павла Васильевича... И вот я наказана: я поняла, что люблю вас.
   -- И значит, вы согласны бы теперь получить от Павла Васильевича развод и выйти за меня замуж?
   Этот прямой вопрос Веру Николаевну смутил, но она сейчас же оправилась и твёрдо ответила:
   -- Нет.
   -- Я так и думал, и потому избегал этого объяснения. Но... раз уже пришлось, -- поговорим откровенно. Я вас понимаю. Постарайтесь же понять и вы меня. Увы, -- я далеко не рыцарь без страха и упрёка, но я так любил вас когда-то, и так дорого мне воспоминание об этой несчастной и чистой, незагрязнённой любви, что я не променяю этого дорогого воспоминания на удовольствие быть одним из ваших любовников теперь... И не хочу скрывать: я испытываю необычайно приятное удовлетворение в том, что в силах теперь также отвернуться от вас, Вера Николаевна, как вы когда-то отвернулись от моей первой любви, -- от беззаветной моей любви... А-а-а!.. Светская барыня, львица... Вам не довольно ваших поклонников... не довольно, что всё у ваших у ног, чего вы добивались, -- вам нужно ещё пристегнуть к своему хвосту и того бедного безумца, который когда-то всю жизнь свою готов был вам отдать... Вы, может быть, думали и тогда, когда выходили замуж по расчёту, думали, что "этот-то никогда от меня не уйдёт"... Но часто, Вера Николаевна, расчёты бывают ошибочны...
   -- Ха-ха-ха!.. -- как-то истерически засмеялась она. -- Мстите!.. Ха-ха-ха!..
   И вдруг её истерический хохот перешёл в громкие рыдания.
   Рубаченко нажал кнопку звонка и, когда вошла горничная, -- указал ей на барыню, а сам взял шляпу и уехал.
  

III

   Жаркое солнце заливало ослепительным светом южный берег Крыма. В окрестностях Алупки, у самого моря, примостился на откосе скалы Рубаченко со своим мольбертом, складным стулом и зонтиком. Он из Петербурга поехал сначала в Финляндию и, налюбовавшись вдоволь красотою северной природы, перебрался в Крым. Теперь он писал масляными красками этюд. Он старался изобразить набегавшие одна на другую зеленоватые волны и ту фиолетовую дымку, что подёрнула море вдали, до самого горизонта, а на заднем плане, с левой стороны -- "Ай-Тодор", которым заканчивалась выступавшая в море полоска земли. Прозрачное светлое небо, этот воздух, который нужно было передать, море, менявшее свои тона при каждом набегавшем лёгком облачке, -- всё это приводило художника в отчаяние. Но он привык к упорному, настойчивому труду и работал, тщательно сверяя каждый свой мазок с натурой.
   По временам он снимал лёгкую английскую каску из морской травы и вытирал со лба обильный пот.
   С разрешения художника присел на камень около мольберта худенький, бритый старичок в соломенной шляпе; он так трогательно просил разрешить посмотреть на работу художника, что последний не мог отказать.
   Старик не назвал себя: он не навязывался знакомством и только вежливо поднял шляпу. Молча посидев несколько минут возле художника, старик осведомился, не может ли он мешать разговором и стал делиться с Рубаченко своим житейским опытом, вынесенным из знакомства с Крымом, причём оказался довольно жёлчным субъектом.
   -- Это по недоразумению так назвали: "Алупка"; следует: "Облупка". Такие здесь невообразимые цены на всякие продукты существуют с явным намерением облупить каждого обитателя здешних мест. -- Да-с... Вот увидите... А позвольте спросить, у вас какое первое впечатление получилось?
   Художник, не отрываясь от работы, начал говорить:
   -- Прекрасное впечатление... Зрелые кисти винограда, прямо на лозе... Персики на дереве... Живые изгороди из мирт... Стройные кипарисы... А воздух, которым упиваешься... Да, именно, пьёшь этот воздух, а не дышишь им. А это море! Просто голова кружится.
   -- А татары-проводники, -- жёлчно воскликнул старичок, -- эти татары, которых так роскошно наряжают наши богатые барыни, -- как великолепны эти татары!.. Вы заметили?.. Что за чудные у них домики... Что за роскошь внутри... Не жалеют барыни денег на убранство, -- персидскими коврами стены обтягивают...
   -- Слышал я... Просто даже не верится... А, впрочем, не всё ли равно!..
   -- Гм, разумеется, всё равно, -- сказал старичок, злобно хихикнув. -- А всё-таки ваш крымский пейзаж будет недостаточно полон, если вы не изобразите на нём татарина проводника, в его характерном костюме: на нём кругленькая шапочка с верхом, расшитым золотом, чёрные шаровары стянуты поясом с массивным набором чеканного серебра... он с гордой осанкой сидит на великолепной лошади, а рядом с ним и амазонка: барыня льнёт к татарину, -- заглядывает ему в глаза ласково, по кошачьи... Как верно всё это передал Репин на своём рисунке. Вот и вы попробуйте изобразить что-нибудь в этом роде.
   -- Я только пейзажист, -- скромно ответил Рубаченко; но старичок не слушал, -- он увлёкся.
   -- И ведь до чего наши барыни подчиняются им, этим красивым дикарям, -- не унимался старичок, -- удивительно!.. И не какие-нибудь... а так называемые интеллигентные женщины, жёны даже весьма почтенных людей... Которых дома эти же самые супруги поедом едят... Да-с... Вам всё это, может быть, тяжело слышать, молодой человек... Когда-то и я перед женщиной преклонялся, а теперь вот вполне согласен с тем, что сказал один из господ поэтов...
   И старичок начал декламировать:
  
   "... Не придавай в мечтах ей облика богини,
   Цветами чистых чувств не усыпай ей путь:
   Она лишь женщина, мираж земной пустыни,
   Готовый путника всечасно обмануть..."
  
   -- Вы женаты? -- как-то машинально спросил Рубаченко, быстро изображая кисточкой появлявшиеся кое-где на волнах белые гребенки пены.
   -- Овдовел-с. Не посетуйте на старика, заболтался.
   Он встал и дотронулся до шляпы:
   -- Прощайте, г-н художник.
  

IV

   Возвращаясь "с этюда", Рубаченко присел отдохнуть на скамью под тенью платана. Направо и налево изгибалась шоссированная дорожка, усыпанная гравием.
   Раздался шорох женского платья. Приближалась быстрыми шагами какая-то дама. Голова была низко опущена: сна смотрела себе под ноги; за широким навесом её вычурной шляпки не видно было лица. Однако художник её узнал. Уже приблизившись к скамье, на которой сидел Рубаченко, она подняла голову и воскликнула:
   -- Вы!.. Зачем здесь?
   -- По праву свободного художника, Вера Николаевна... Если же моё присутствие здесь вас беспокоит...
   -- Уходите, -- Бога ради скорее уходите...
   Но было уже поздно.
   С другой стороны приближался здоровенный детина-татарин с чёрными усами, торчавшими горизонтально... Пригнув голову как бык, он бросал исподлобья свирепые взгляды то на Веру Николаевну, то на Рубаченко и пошевеливал игриво правою рукой, в которой держал нагайку.
   Вера Николаевна инстинктивно уцепилась за локоть Рубаченко, татарин вдруг взмахнул рукой, и нагайка со свистом упала прямо на плечи женщины. Она неистово вскрикнула...
   Всё помутилось в глазах Рубаченко; он замахнулся своим складным стульчиком и, может быть; раздробил бы татарину голову, но Вера Николаевна крикнула:
   -- Стойте!.. Не смейте его трогать... Это я сама дала ему право... так со мной обращаться, -- добавила Вера Николаевна. -- Он очень ревнив, и принял вас за моего любовника. Пойдём, Ахмет...
   Рубаченко ещё стоял, повёртывая свой складной стул как бы в раздумье: как он мог пытаться эту безобидную вещь обратить в оружие, а Вера Николаевна, прежде чем скрыться за поворотом дорожки, вдруг обернулась и сказала ему насмешливо:
   -- Чуть было не вышла "битва русских с кабардинцами!.." Прощайте вы, Иосиф Прекрасный!.. Не поминайте лихом...
  
   Источник: Мошин А. Н. А. Гашиш и другие новые рассказы. -- СПб.: Издание Г. В. Малаховского, 1905. -- С. 152.
   OCR, подготовка текста: Евгений Зеленко, август 2011 г.
   Оригинал здесь: Викитека.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru