Тайга -- море зеленое. Безъ конца раскинулась, безъ краю, къ студеному океану ушла. Тунгусъ въ тайгѣ, что рыба въ озерищѣ: нюхнетъ разъ,-- правильно путь выберетъ, вскинетъ глаза -- всѣ пути учуетъ. Отъ тайги рожденный, тайгою вскормленный съ любымъ звѣремъ потягается. Онъ здѣсь властвуетъ, тунгусъ. Но и ему невѣдомо, кто посѣялъ ее, кто взрастилъ, зеленую, кто волшебной чертой положилъ ей предѣлъ. Гдѣ край тайги?-- Нигдѣ.
Къ восхода на закатъ большущая рѣка катится тайгой. А въ нее съ полдня другая прибѣжала, поменьше. Вотъ тутъ, на раскрестьѣ двухъ водныхъ дорогъ, стоялъ купеческій станъ.
* * *
Дильдо -- дѣвица красивая. А когда родилась она, шибко гудѣла тайга, вѣтеръ въ тайгѣ крутилъ, выкручивалъ, валилъ деревья, фуркалъ вверхъ бѣлымъ столбомъ. Мать умерла родами, умиряя, говорила мужу;
Отецъ съ горя пить сталъ, пьяный въ тайгѣ и замерзъ. Добрые люди выкормили Дильду. А какъ подрасла, сама стала хлѣбъ добывать. Хорошо Дильдо бѣлку промышляетъ, прошлой зимой трехъ сиводушныхъ лисицъ убила, нынче съ знакомымъ тунгусомъ собирается медвѣдя бить, амикана-батюшку.
Дильдо -- тонкая, настоящая молодая елка. Какъ нарядится въ свой красный камзолъ, надѣнетъ халми, весь въ бисерѣ, да поведетъ чернымъ безпечальнымъ глазомъ, да улыбнется особой, своею улыбкой -- будь все небо въ тучахъ, солнце выглянетъ.
-- Дильдо, Дильдо! Хорошая моя, Дильдо! Бѣлочка, соболь черный!-- мурлычетъ про нее пѣсню молодой тунгусъ, пробирается по тайгѣ верхомъ на оленѣ.
Семнадцатая весна была роковой для Дильды. О семнадцатой веснѣ сердце дѣвичье цвѣтомъ кроется.
Дильдо, Дильдо! Хорошая моя Дильдо!
Да, я хорошая,-- поетъ про себя Дильдо, срывая голубой цвѣтокъ,-- да, я красивая. Гляди, молодецъ, какая у меня длинная коса, гляди, какія крохотныя, алыя губы.
Бѣжитъ Дильдо по тайгѣ, бѣжитъ и смѣется. А куда бѣжитъ -- не знаетъ, сама въ ладоши бьетъ, съ птичкой перемигивается.
Опустилъ Лаврушка длинные свои усы, говоритъ Дильдѣ:
-- Ну вотъ, и живи. Двадцать копѣекъ со штуки будешь получать.
Осталась тунгуска въ купеческой избѣ: шьетъ тунгусамъ камзолы, по двугривенному со штуки. Синій камзолъ шьетъ -- пѣсню про себя складываетъ, красный камзолъ шьетъ -- про вечернія огненныя зори поетъ, зеленый -- про тайгу. А сама тайнымъ глазомъ въ окошко посматриваетъ: изъ окна ей рѣку далеко видать. Замираетъ сердце,-- или ждетъ кого?-- вздрагиваетъ грудь подъ расшитымъ бисеромъ халми.
И зачѣмъ Дильдо пришла сюда? Гулять бы ей по тайгѣ съ ружьемъ въ рукахъ, караулить, какъ сохатый-моти -- лакомиться въ рѣкѣ водяной травой: пусти пулю -- много денегъ въ карманѣ будетъ. Нѣтъ, Дильдо, шей!
-- Ой, Дильдо!-- Ульканча неладно ей шепчетъ вслѣдъ,-- ой, Дильдо, смотри!-- и, опершись на палку, долго смотритъ на убѣгающую тунгуску.
Потомъ самъ съ собой:
-- О! Ульканча еще не такую себѣ жену найдетъ. У Ульканчи ноги быстрыя, глаза зоркіе. Ульканча дорогого стоитъ.
Но мѣсяцъ вдругъ запрыгалъ въ небѣ, -- задрожалъ, разбѣжался искрами серебряный черезъ рѣку мостикъ. Вздохнулъ тунгусъ, провелъ рукавомъ по глазамъ.
II.
Время бы, кажется, Степану приплыть съ товарами. Купецъ ждетъ, не дождется молодого Степку, Степана Иваныча, своего приказчика.
А Дильдо... Что говорить про Дильду. Сроду не видала она Степку, а изныла вся. Чуетъ сердце, увидитъ она его невзадолги. И вправду, къ вечеру приплылъ Степанъ.
Дильдо на берегу костерь разводила, чай варить собиралась. И какъ взглянула на Степана, обмерла: онъ, онъ, настоящій! По немъ сердце ея дѣвичье томилось, его и во снѣ она видѣла пять ночей подрядъ.
-- Онъ. Настоящій... Онъ.
Лицо у Степана бѣлое, волосы свѣтлые, въ завиткахъ, бородка курчавая, бѣлый, не то, что Ульканча, не то, что тунгусы. Если бъ подошелъ къ ней, приласкался, крѣнко-на-крѣпко она поцѣловала бы ого. У нея душа горитъ русскаго поцѣловать, бѣлаго,-- у него глаза голубые, словно межъ бѣлыхъ облаковъ кусочекъ неба. Вотъ идетъ.
-- Эй, Дильдо!-- кричитъ хозяйка съ берега.
Но Дильдо но слышитъ, другой голосъ ловить ласковый.
Хорошо въ тайгѣ лѣтомъ. Прохладно и тихо. Хвоей дышетъ тайга.
Дильдо любила знойнымъ дномъ вырваться изъ избы въ тайгу на цѣлый день.
И однажды, когда ея сердцу стало грустно, лежала она на мшистой полянѣ, руки за голову, и глядѣла то на бѣлое облачко, то на верхушку сосны, гдѣ притаилась бѣлка. Ни о чемъ не думала, только сердцемъ грустила.
Эй, запѣть ей веселую, ударить въ небо звонкимъ голосомъ, чтобы облачко розсѣялось, чтобы опрокинулась навзничь бѣлка.
-- Эй, ты, бѣлка! Уходи! Убѣгай!
Дильдо вскочила, да камнемъ въ бѣлку, а сердце еще сильнѣй замерло, и покрылись глаза слезой. И опять легла она на пушистый мохъ, закрыла глаза рукой въ серебряномъ большомъ браслетѣ, жалобно затосковала:
-- Ой, Дильдо! Почему ты одна? Нехорошо одной жить. Скучно одной жить. Очень больно сердцу. Ой, Дильдо!
И чувствуетъ Дильдо, дрожитъ ея голосъ:
-- Русскій не любить Дильду. Степану не нужна Дильдо. Куда ему, зачѣмъ ему Дильдо? Онъ любитъ русскую. Тамъ, говорятъ, далеко, много русскихъ живетъ. Тамъ, далеко, Степанъ далекую любить. А Дильдо все одна...
Зеленымъ шумомъ зашумѣли тогда сосны, бездоннымъ глянуло голубое небо, и такую радость почуяла Дильдо, на всю тайгу прозвенѣлъ ей голосъ, и, какъ облако къ горѣ, приникла она къ Степану.
Дильдо звонко смѣялась, била въ ладоши, цѣловала Степана, а когда сквозь хвою колыхнулся свѣтъ вечерней звѣзды, сталъ Степанъ сказывать сказки. Онъ хорошо говоритъ по тунгусски, Дильдо все понимаетъ, слова не проронитъ, а глаза такіе, большіе.
-- Какой такой Иванъ-Царевичъ? Скажи. Ну, волкъ,-- знаю. Волькъ, волькъ!-- улыбаясь, твердила она по-русски,-- а какая жаръ-птица? Скажи.
-- А вотъ такая, ежели прилетитъ сюда, сразу осіяетъ. Отъ свѣту могутъ глаза лопнуть.
-- Ой! страшно. Я убѣгу, Степанъ. Лови!-- ловко прыгнувъ, скрылась она въ голубомъ сумракѣ.
-- Дильдо! Стой! Слушай, Дильдо...-- взмолился выскочившій изъ потайной чащи Ульканча и преградилъ ей руками путь.
-- Прощай, бойе!-- задорно кричитъ Дильдо,-- теперь прощай!-- и, обдавъ полымемъ Ульканчу, круто бросилась прочь.
Стоитъ Ульканча, стиснулъ зубы.
-- Я все видѣлъ. Я все знаю,-- и, взмахнувъ острой пальмой, ловкимъ ударомъ ссѣкаетъ молодую елку.