Федор Сологуб. Интервью газете "Биржевые ведомости"
  
  
  
  
       Оригинал находится здесь: Сайт "Федор Сологуб"
  
  
       
       Настоящее  интервью  было  опубликовано  в  "Биржевых ведомостях" 19-20
  сентября  1912  года  (NN  13151 и 13153; под названием "У Ф. К. Сологуба").
  Интервью  брал  редактор  литературного  отдела  газеты  Александр  Измайлов
  (1873-1921). 
       
       
       Тайна  биографии  Ф.  К.  Сологуба.  -  Откуда  взялся его псевдоним? -
  Первые  шаги  в  литературе.  -  Педагогическое  начальство  и  писательство
  Сологуба.  -  С  кого  писан  "Мелкий  бес". - Мнимый памфлет Сологуба на М.
  Горького.  -  Конец  "Навьих  чар".  -  Что  хотел сказать Сологуб "Творимой
  легендой". - Мистика Сологуба. - Новые замыслы и работы Сологуба. 
  
  
  
  
               I
  
       Едва   ли   есть   сейчас   другой  писатель,  даже  не  столь  громкой
  известности,   судьба   и   биография   которого   окутаны   были  бы  такой
  неизвестностью, как у Ф. К. Сологуба. 
       Вопреки  духу  века  и  общей  готовности  идти навстречу читательскому
  любопытству,  Сологуб  прячется от этих любопытствующих глаз, задвигает свою
  личность  многочисленными  томиками своих сочинений, как бы заботится о том,
  чтобы, зная его книги, не знали его самого. 
       Такая  жизнь  свойственна  была  нашим  старикам.  Так  жил Альбов, так
  прожил жизнь Мамин-Сибиряк. 
       В  недавнее  время захвата внимания литературными новичками и молодёжью
  кто  только  не  знакомил  публику  со  своей  биографией!  Сологуб выдержал
  характер и в эти дни. 
       Один  из  сборников  новейших  стихов  дал  в автографах биографические
  наброски всех ныне действующих поэтов и поэтиков. 
       На листке Сологуба вы читаете: 
       -  Я  с  большим  удовольствием исполнил бы всякую вашу просьбу, но это
  ваше  желание  не  могу  исполнить. Моя биография никому не нужна. Биография
  писателя  должна идти только после основательного внимания критики и публики
  к сочинениям. Пока этого нет. 
       В  другое  место,  в  один  литературный  альманах,  где откровеннейшим
  образом,   с   самодовольнейшими   росчерками   расписалась   многочисленная
  литературная  молодёжь,  вместо  автобиографии  Сологуб  дал  тот  же ответ,
  только уже с оттенком почти раздражения. 
       -  Моей  автобиографии  я  прислать  не  могу,  так  как думаю, что моя
  личность  никому  не  может быть в такой степени интересна. Да мне и некогда
  заниматься таким ненужным делом, как писание автобиографии. 
       Обыкновенно  в таких случаях читателю помогают словари. Возьмите лучшие
  энциклопедии,  -  в  них вы найдёте только год рождения Сологуба (1863) и, в
  лучшем  случае,  ещё  одно  указание, что он долго "служил по педагогической
  части". 
       Сологуб  -  это какой-то библейский Мельхиседек, не ведомый ни по отцу,
  ни  по матери, ни по родне, ни по месту рождения. Своеобразный и капризный в
  своём писательстве, он в этом отношении стилен и в своей биографии. 
       Многим  ли  даже известна его настоящая фамилия, - Тетерников, - уже не
  раз, впрочем, вскрывавшаяся в печати? И откуда взялся его псевдоним? 
  
  
  
  
  
               II
 
  
       -  Псевдоним  мой, - чистая случайность, - сказал мне Ф. К. - Я начинал
  писать,  не  озабочиваясь об этом. Первые свои стихи, посылаемые в Петербург
  из  Крестцов,  Великих Лук и Вытегры, я подписывал своею настоящею фамилиею.
  (Кстати,  первым  напечатанным стихотворением Ф. К. была басня "Лисица и Ёж"
  в  журнале  "Весна",  1884  г.,  -  следовательно,  25-летний юбилей его уже
  миновал.)  Так  печатался  я  в  маленьких  журнальцах  и  газетах: "Свете",
  "Иллюстрированном  мире",  "Луче", "Восходе", "Петербургской жизни", пока не
  попал в "Северный вестник". 
       Из  северной  провинции  летом 1891 года я приехал в Петербург с прямою
  целью  повидать  Мережковского  и  Минского.  Мережковского  в  городе  я не
  застал,  а  Минский  отнёсся  ко  мне  очень  участливо.  Так же участливо и
  сердечно  он  относился  ко  мне  и  впоследствии.  Он  передал  мои стихи в
  "Северный  вестник",  где  одно  из них было напечатано за подписью "Ф. Т.",
  тою  самою,  какую  некогда  прославил  Тютчев.  В  этой  редакции  и возник
  разговор  о  необходимости  для  меня  взять  псевдоним. Минский и Волынский
  взяли  свои  имена  от  губерний,  где  родились.  Мне, уроженцу Петербурга,
  пришлось  бы  взять  совсем  несуразный  псевдоним.  Тогда  в редакции стали
  приискивать  мне  "аристократическое" имя. Не знаю уж почему остановились на
  "Сологубе".  Иногда  "Бюро вырезок" присылает мне по недоразумению заметки о
  старом  графе  Соллогубе.  Я  был равнодушен ко всему этому, - ведь, вообще,
  человек  не  сам выбирает себе имя, - и меня окрестили Фёдором, не спрашивая
  моего согласия. 
       Один  раз  в жизни моей я почувствовал большое преимущество пользования
  псевдонимом.  Это  случилось  в мятежные для России годы. Состоя на казенной
  службе,  я  мог  не чувствовать неудобств положения писателя в эти годы. Я и
  свободно  печатал,  что хотел, не вызывая выговоров начальства, и подписывал
  имя  свое  под  некоторыми  резолюциями,  которые  были  тогда в таком ходу.
  Начальство,  конечно,  знало,  что  я  пишу,  что  Сологуб мой псевдоним, но
  формально  мое  имя  здесь  не участвовало, и оно не вчиняло никаких дел обо
  мне.  В  1907 году, по исполнении 25-летия моей здесь деятельности, я не был
  оставлен  на  службе;  это,  и  помимо  моей литературной деятельности, было
  естественным  завершением  моей  казенной  службы:  я был усерден, но в моей
  деятельности  "встречались  досадные пробелы", - так сказал мне один из моих
  начальников   после   того,  как  я  испортил  красоту  какого-то  протокола
  неприятным и не по форме написанным особым мнением. 
  
  
  
  
  
               III
 
  
       -  Итак,  чем  же  объясняется то, что вы так настойчиво уклоняетесь от
  сообщения о себе биографических данных? 
       -  Прежде  всего  и  больше всего тем, что указание внешних вех жизни я
  считаю  слишком  мало  уясняющим  жизнь  человека. Разве дело в том, что мой
  отец  был  полтавским  крестьянином, а мать петербургской крестьянкой; что я
  родился  и  вырос в Петербурге? Что может сказать это постороннему человеку,
  вообще  не  знающему меня? Читая беглый перечень внешних фактов, посторонний
  человек  видит их разрозненными, обособленными, невыразительными, - ведь это
  только  и  для  меня  жизнь - целое, органически связанное, где, собственно,
  нет  таких  прямых  граней  -  детство, юность, а где всё едино, и везде я -
  один.  Наконец,  душа  всякого  события  не  во  внешности  факта,  а  в тех
  психологических  основаниях, с какими он был принят, пережит, прочувствован.
  Если  дать голый факт и не дать к нему этого психологического комментария, -
  скажите, какой будет в этом смысл? 
       -  Я не говорю, что моя жизнь была бы никому не интересна. Она могла бы
  быть  интересной,  но  для этого надо написать о ней много и подробно. Может
  быть,  когда-нибудь  я  это сделаю, и это будет автобиография, а может быть,
  целый  роман,  как  были же автобиографические романы, хотя бы Диккенсовский
  "Давид  Копперфильд".  Там  есть  примесь  вымысла, и я не вижу, почему бы в
  самом деле здесь не быть вымыслу? 
       -  Читатель  ищет  отражения  моей  жизни  в моих книгах. Не отрицаю, я
  отталкивался   от   живых   впечатлений  жизни  и  иногда  писал  с  натуры.
  Педагогический  мир  в  "Мелком  бесе" не выдуман из головы. По крайней мере
  для  Передонова  и  Варвары  у  меня  были  оригиналы,  даже самая история с
  письмом  -  подлинная житейская история. И так же, как в романе, Передонов в
  жизни  тоже кончил сумасшествием. Для многих других подобных персонажей, для
  Володина  и  др.,  я  тоже  имел  подлинники.  История  гимназиста Сашеньки,
  принятого  за  переодетую  девочку,  - более далека от виденного мною лично,
  однако о таких превращениях мне приходилось слышат не раз. 
       -  Но,  отталкиваясь  от  живого  факта  и расцвечивая его фантазией, я
  всегда  избегал  прямой  портретности. Здесь я был даже более, чем кто-либо,
  требователен  к себе. Мне посейчас стоит почти усилий не написать, например,
  повести  из  жизни  литераторов.  В  среде  собратий  я видел и слышал много
  любопытного  и  значительного,  что  интересно  было  бы  изобразить.  Но  я
  воздерживаюсь от этого. 
       -  Из  "Мелкого беса" я намеренно вырезал страницы, где описан приезд в
  провинциальный  город  двух  литераторов  и их там приключения. Сделал я это
  единственно  из  опасения, что здесь будут искать живых людей, хотя на самом
  деле  я  передал  тут  только  свои  старые  впечатления, вынесенные мною из
  приезда   некогда   в   уездный   город,   где  я  жил,  двух  петербургских
  посредственных литераторов. 
       -  Не  так  давно я напечатал эти отрывки тремя фельетонами в "Речи", и
  что  же,  -  в  моём  рассказе  действительно увидели памфлет, и одна газета
  распознала  в  одном из героев - Горького, хотя я писал эти главы, когда ещё
  Горького не было и в помине. 
       Как  уже  известно  из  газет, Сологуб поставил точку под своим романом
  "Навьи  чары".  Заключительная  часть  его в самом непродолжительном времени
  появляется  одновременно  на  страницах  московского  альманаха  "Земля" и в
  немецком  переводе  г-жи  Фриш, в мюнхенском издательстве Мюллера. Отдельным
  изданием  автор не намерен переиздавать свой роман. Он войдёт прямо в полное
  собрание   его   сочинений   и  займёт  томы  четырнадцатый,  пятнадцатый  и
  шестнадцатый. Общее название его - "Творимая легенда". 
       Кажется,  ни  одно  из  произведений  Сологуба  не  подвергалось такому
  усердному  критическому  обстрелу,  как  именно "Навьи чары". Автору нередко
  приходилось  сталкиваться с недоумением читателя и критика, не разбиравшихся
  ясно в этом романе чрезвычайно оригинального замысла. 
       Читатель  вспомнит,  что  страницы  в  высшей  степени  реальные, почти
  заимствованные  из  газетной хроники, рисующие, например, митинги 1905 года,
  казацкие  разгоны их участников, хулиганские нападения на девушек и т. д., в
  этом  романе  перемешиваются  со  страницами,  составляющими  плод чистейшей
  фантазии.  Вы  вдруг  переноситесь куда-то за тридевять земель, в тридесятое
  царство,   где   правит  королева  Ортруда,  следите  за  её  драматическими
  увлечениями,   заговорами   партий,  сопутствуете  ей  по  подземным  ходам,
  попадаете  в  какую-то зачарованную башню, где какой-то таинственный напиток
  сразу переносит человека в таинственное и фантастическое царство Ойле. 
       Сологуб  готов понять удивление читателя, не привыкшего к такому жанру,
  но отказывается понять его раздражение.
  
  
  
   
  
               IV 
  
       -  Странное  дело,  -  говорит  он,  -  известная категория читателей и
  критиков  почему-то  непременно подозревает автора в желании их одурачить. И
  они  становятся  в позу сопротивляющихся и хотят доказать, что их невозможно
  провести.  Между  тем автор вовсе не собирается никого проводить. Те понятия
  о  творчестве,  к  которым я сейчас пришёл, говорят мне, что никто не вправе
  стеснять  писателя  в его творческом устремлении. Ему нельзя предначертывать
  каких-нибудь  определённых программ, реальных или фантастических. Он ни кого
  не  хочет вводить в обман, потому что, когда он фантазирует, всем совершенно
  ясно,  что он фантазирует. Разве всякий читатель, дойдя до того момента, где
  рассказывается,  что  известный напиток переносит человека в блаженную землю
  Ойле,  не  чувствует,  что  реальный  рассказ  кончился и начинается рассказ
  фантастический?  Кто  же  мешает  читателю и критику совершенно ясно понять,
  где  реальное  и  где  вымысел? Никто не хочет в самом деле его уверить, что
  существуют напитки, блаженные земли, добрые волшебники и всяческие чудеса. 
       -  Если  меня упрекают в смешении стилей, в том, что этот роман не есть
  всецело  реальный  и  не есть всецело фантастический, то и этого упрёка я не
  признаю  резонным.  Почему  такое  смешение  стилей  мы  признаём  в  сказке
  Толстого,  в  сказке  Андерсена?  В  рассказе  "Чем  люди  живы" сейчас вы в
  реальнейшей  обстановке  жизни сапожника, ещё минута - перед вами сошедший с
  неба  ангел.  Так точно обстоит почти со всеми сказками Андерсена. Почему же
  читатель  не  хочет  допустить  такого  смешения  стилей у меня, где в одной
  главе  идёт речь о реальном человеке Триродове, а через несколько страниц вы
  уже в царстве королевы Ортруды? 
       -  Затем,  кто  сказал,  что  эта  королева  -  образ  какой-то далёкой
  старины,  как  это  толкует  большинство  моих критиков и читателей. Когда я
  писал  этот  роман, я не видел, почему бы всему этому не происходить теперь,
  в наши дни? 
  
  
  
  
  
               V
 
  
       -  Вы  говорите, что нельзя ещё судить окончательно этот роман, потому,
  что  он  не  закончен, и еще нет последней части "Дым и пепел", которая, так
  сказать,  сведёт  концы  с концами? Но, по правде сказать, когда я писал эту
  вещь,  я  вовсе  не  думал  о  том, что мне непременно нужно сводить концы с
  концами.  И  я не знаю, может быть, появление этой последней части далеко не
  рассеет  недоумения таких моих читателей. Что делать! Никакого комментария я
  не  собираюсь  давать  к  этому  роману.  Так  как первые части его прошли в
  другом  издательстве,  то  я  только позволил себе здесь в некоторых местах,
  чтобы  придать  роману  характер  самостоятельного,  сделать  прямо в тексте
  некоторые  пояснения,  которые  придётся выбросить. Может быть, я почувствую
  необходимость  предпослать  предисловие  "Навьим  чарам"  при  издании  их в
  "Сочинениях". Но для этого мне надо выслушать все заявления недоумений. 
       -  И  вообще,  разве  должен  и  может  писатель делать какие-то особые
  пояснения  к  тому,  что  он  пишет?  Конечно,  всякий  автор,  когда пишет,
  напрягает  себя  до  последней  степени,  дает  максимум  художественности и
  ясности.  Он  берет  лучшие  слова,  ничего  не оставляя в запасе. Как же он
  может  сказать  еще  что-то  лучшее  и большее, когда напряжение его прошло,
  когда  он  и  во времени отошел уже от своего создания? Конечно, все, что он
  скажет теперь, будет хуже. 
       -  Этим,  в  частности,  объясняется  моя  личная  черта,  что к ничего
  существенного  уже  не  могу  ни  прибавить, ни изменить в законченной вещи,
  потому   что   этому   предшествует   длинный  период  обработки,  поправок,
  перечитываний,  переписываний.  Моя  рукопись  выходит с моего стола в такой
  законченности,  что,  в  сущности,  для  меня  нет  надобности  в  авторских
  корректурах.  Никогда позднее я не перерабатывал своих романов. Единственный
  случай,  где первое издание далеко не согласуется с третьим, это - мой роман
  "Тяжелые  сны",  но  и  это  произошло  не  потому,  что  я  изменил  своему
  обыкновению,  а потому, что первая редакция была дана не мною, а редакторами
  того  журнала,  где  он  печатался.  По  их желанию из романа было выброшено
  многое,  что  я  не  считал  лишним  и  восстановил  в  романе при отдельном
  издании.  Один  из  моих  критиков упрекал меня в том, что этими позднейшими
  вставками  в  "Тяжелых  снах"  я  выдал в себе не особенно почтенную черту -
  приспособление  романа  к современности. Этот критик был совершенно не прав,
  потому  что  он  не  знал, что все новые вставки на самом деле были написаны
  одновременно  с  написанием всего романа. Если я что-нибудь и изменял здесь,
  то только слова и подробности. 
  
  
  
  
  
               VI
 
  
       -  Вас  интересует  тот  элемент  мистики,  какой вы находите в "Навьих
  чарах".  Вы  спрашиваете,  мистик  ли  я  сам, верю ли я сам, например, в те
  перевоплощения  людей  в  разные  образы, в мистическое сближение, например,
  королевы Ортруды с героиней "Навьих чар" - Елисаветой. 
       -  Я  отвечу  вам,  что  по  складу своего ума и по особенностям своего
  образования  я  гораздо более сторонник точного знания, чем мистик. Но самое
  моё   влечение  к  точному  ведению  и  моё  приятие  мира  заставляют  меня
  чувствовать  под  оболочкою  скользящих явлений единую, сокрытую реальность,
  постигаемую  только  тогда,  когда  внешний  мир  со всеми своими предметами
  приемлется  лишь  как  символ мира непреходящего; внешний же реализм вещей в
  свете  точного  ведения  сам  себя  упраздняет, являя мир материальный миром
  энергий.  Все  это  приводит  меня  к  некоторым  воззрениям,  разделявшимся
  мистиками,   хотя,   в   сущности,  я  никогда  глубоко  не  увлекался  даже
  теоретически  ни мистицизмом, ни нашим масонством, ни того менее магией. Так
  мне   кажется,   мне   чудится,  что  есть  какая-то  тайна  в  человеческом
  существовании,  которая  странно сближает два существа - меня и кого-то еще,
  независимо  от  времени, независимо от пространства, и обобщает в психологии
  совершенно  неразделимой.  Это  похоже  на  то, как если бы кто-нибудь стал,
  например,  намечать  на  большом  листе  бумаги  точки пером. Среди миллиона
  различных  и несовпадающих вдруг нашлись бы две в разных местах, совпадающие
  до  малейшего тождества. Иногда так кажется, при совершенно ясно сознаваемой
  своей  индивидуальности  я  отдельности, что в мире проявляется, в сущности,
  какая-то  одна  мировая  душа, раздробившаяся на миллионы единиц, Это во мне
  не  дело  ума,  не  дело  убеждения, - но все мое жизнеощущение требует этой
  веры.  В  этом  ощущении  я  не одинок. Поэтическое выражение эти настроения
  нашли   в  стихах  Зинаиды  Гиппиус,  Вячеслава  Иванова,  Мережковского,  в
  философии  и поэзии Минского. Но ни доказывать, ни отстаивать здесь что-либо
  совершенно невозможно... 
  
  
  
  
  
               VII 
  
       Сейчас  Сологуб  работает  над  окончанием  своего  романа "Слаще яда",
  печатающегося в журнале "Новая жизнь". 
       Роман  этот  не  новый.  Он написан уже шестнадцать лет назад, но лежал
  без окончания. В нём будет шесть частей. Сейчас закончилась четвёртая. 
       Летом  Сологуб  почти  окончил  драму  "Любовь  над безднами"; остается
  только  окончательно  отделать  некоторые  места в ней. Основная задача этой
  пьесы  -  то же самое чувство общемировой связности, сознание индивидуальной
  ответственности   за  мировой  процесс.  Также  вчерне  окончен  им  рассказ
  "Барышня Лиза", из быта дворянских усадеб былого времени. 
       Кроме  оригинальных  работ,  Сологуб  занят  приготовлениями  к  печати
  исполняемого  им  вместе  с  А.  Н.  Чеботаревскою  перевода  драм  Клейста;
  глубокое,  прекрасное  и  значительное  творчество этого поэта совершенно не
  знакомо русской публике. 
       Обдумывает  Сологуб  и  замысел  нескольких  новых пьес. Одна из них, -
  чисто  реальная, психологическая драма, - драма хорошей, благородной, чистой
  женщины,  к которой настоящая любовь пришла тогда, когда уже у нее оказались
  муж  и  дети.  Она  борется с чувством, потому что не находит сил ни бросить
  детей, ни разбить жизнь мужа, - в этом коллизия пьесы. 
       
       
  
       
  
  
  

---

Оставить комментарий Сологуб Федор Кузьмич (yes@lib.ru) Год: 1912 Обновлено: 23/08/2005. 23k. Статистика. Интервью: Публицистика

Ваша оценка: шедевр замечательно очень хорошо хорошо нормально Не читал терпимо посредственно плохо очень плохо не читать

---

Связаться с программистом сайта.