Лев Николаевич Толстой. Записки маркера
  
  ---------------------------------------------------------------
          Рассказ. (1853-1855)
  ---------------------------------------------------------------
  
       Так часу в третьем было дело. Играли господа: гость  большой  (так  его
  наши прозвали), князь был (что с ним все  ездит),  усатый  барин  тоже  был,
  гусар маленький, Оливер, что в актерах был, Пан были. Народу было порядочно.
       Гость большой с князем играли.  Только  вот  я  себе  с  машинкой  круг
  бильярда похаживаю, считаю:  девять  и  сорок  восемь,  двенадцать  и  сорок
  восемь. Известно, наше дело маркерское: у тебя еще во рту куска не  было,  и
  не спал-то ты две ночи, а все знай покрикивай да шары вынимай. Считаю  себе,
  смотрю: новый барин какой-то в дверь вошел, посмотрел, посмотрел да и сел на
  диванчик. Хорошо.
       "Кто, мол, это такой будет? из каких, то есть", думаю про себя.
       Одет чисто, уж так чисто, что как с иголочки все платье на  нем:  брюки
  триковые клетчатые, сюртучок модный,  коротенький,  жилет  плюшевый  и  цепь
  золотая, а на ней всякие штучки висят.
       Одет чисто, а уж из себя еще того чище: тонкий, высокий, волоса  завиты
  наперед, по-модному, и с лица белый, румяный, - ну, сказать, молодец.
       Оно известно, наше дело такое, что народу всякого видим; и  самого  что
  ни есть важного, и дряни-то много бывает, так все хотя и маркел, а  к  людям
  приноровишься, то есть, в том разе, что в политике-то кое-что смыслишь.
       Посмотрел я на барина, - вижу, сидит  тихо,  ни  с  кем  не  знаком,  и
  платье-то на нем новехонько; думаю себе: али из иностранцев, англичан будет,
  али ив графов каких приезжих. И даром что молодой, вид имеет в  себе.  Подле
  него Оливер сидел, так посторонился даже.
       Кончили партию. Большой проиграл, кричит на меня:
       - Ты, - говорит, - все врешь: не так считаешь, по сторонам смотришь.
       Бранится, кий шваркнул и ушел. Вот поди ты!  По  вечерам  с  князем  по
  пятидесяти целковых партию играют, а тут бутылку макону проиграл и сам не  в
  себе. Уж такой характер! Другой раз до двух часов играют с князем,  денег  в
  лузу не кладут, и уж знаю, денег нет ни у того, ни у другого, а все форсят:
       - Идет, - говорит, - от двадцати пяти угол?
       - Идет!
       Зевни только али шара не так поставь - ведь не каменный человек! -  так
  еще норовит в морду заехать.
       - Не на щепки, - говорит, - играют, а на деньги.
       Уж этот пуще всех меня донимает.
       Ну, хорошо. Только князь и говорит новому барину-то, как большой ушел:
       - Не угодно ли, - говорит, - со мной сыграть?
       - С удовольствием, говорит.
       Сидел он, так таким фофаном смотрит, что ну! Куражный то есть из  себя;
  ну, а как встал, подошел к бильярду, и не то: заробел. Заробел, не  заробел,
  а видно, что уж не в своем духе. В платье, что  ли,  в  новом  неловко,  али
  боится, что смотрят все на него, только  уж  форцу  того  нет.  Ходит  боком
  как-то, карманом за лузы цепляет, станет кий мелить - мел уронит. Где  бы  и
  сделал шара, так все оглядывается да краснеет. Не  то,  что  князь:  тот  уж
  привык - намелит, намелит себе руку, рукава засучит, да как  пойдет  садить,
  так лузы трещат, даром что маленький.
       Сыграли две ли три партии, уж не помню, князь кий положил, говорит:
       - Позвольте узнать, как ваша фамилия?
       - Нехлюдов, - говорит.
       - Ваш, - говорит, - батюшка корпусом командовал?
       - Да, - говорит.
       Тут по-французски что-то часто заговорили; уж я не понял.  Должно,  все
  родство вспоминали.
       - А ревуар, - говорит князь: - очень рад с вами познакомиться.
       Вымыл руки и ушел кушать;  а  тот  стоит  с  кием  у  бильярда,  шарики
  поталкивает.
       Наше дело, известно, с новым человеком что грубей  быть,  то  лучше:  я
  взял шары да и собираю. Он покраснел, говорит:
       - Можно еще сыграть?
       - Известно, - говорю, - на то бильярд стоит, чтоб играть. А сам на него
  не смотрю, кии уставляю.
       - Хочешь со мной играть?
       - Извольте, - говорю, - сударь!
       Шары поставил.
       - На пролаз угодно?
       - Что такое значит, - говорит, - на пролаз?
       - Да так, - я говорю, - вы мне полтинничек, а я под бильярд пролезу.
       Известно, ничего не видамши, чудно ему показалось, смеется.
       - Давай, - говорит.
       Хорошо. Я говорю: - Мне вперед сколько пожалуете?
       - Разве, - говорит, - ты хуже меня играешь?
       - Как можно, - я говорю, - у нас против вас игроков мало.
       Стали играть. Уж он и точно думает, что мастер: стучит так, что беда; а
  Пан сидит да все приговаривает:
       - Вот так шар! Вот так удар!
       А какой!.. ударишка точно был, да расчету  ничего  не  знает.  Ну,  как
  водится, проиграл я первую партию: полез, кряхчу. Тут Оливер, Пан  с  местов
  пососкочили, киями стучат.
       - Славно ! Еще, - говорят, - еще !
       А уж чего "еще" ! Особенно  Пан-то  за  полтинник  рад  бы  не  то  под
  бильярд, под Синий мост пролезть. А то туда же кричит:
       - Славно, - говорит, - пыль не всю еще вытер.
       Петрушка маркел, я чай, всем известен. Тюрин был да Петрушка маркел.
       Только игры, известно, не открыл: проиграл другую.
       - Мне, - говорю, - с вами, сударь, так и так не сыграть.
       Смеется. Потом как выиграл я три партии - у них сорок  девять  было,  у
  меня никого
       - я положил кий на бильярд, говорю:
       - Угодно, барин, на всю?
       - Как на всю? - говорит.
       - Либо три рубля за вами, либо ничего, - говорю.
       - Как, - говорит, - разве я с тобой на деньги играю? Дурак!
       Покраснел даже.
       Хорошо. Проиграл он партию.
       - Довольно, - говорит.
       Достал бумажник, новенький такой, в аглицком магазине  куплен,  открыл,
  уж я вижу, пофорсить хотел. Полнехонек денег, да все сторублевые.
       - Нет, - говорит, - тут мелочи нет.
       Достал из кошелька три рубля.
       - Тебе, - говорит, - два, да за партии, а остальное возьми на водку.
       Благодарю,  мол,  покорно.  Вижу,  барин  славный!  Для  такого   можно
  полазить. Одно жаль: на деньги не  хочет  играть;  а  то,  думаю,  уж  я  бы
  изловчился: глядишь, рублей двадцать, а то и сорок потянул бы.
       Как Пан увидел деньги у молодого барина-то: - Не угодно ли, говорит, со
  мной партийку? Вы так отлично играете. - Такой лисой подъехал.
       - Нет, - говорит, - извините: мне некогда. - И ушел.
       И чорт его знает, кто он такой был, Пан этот. Прозвал его кто-то паном,
  так и пошло. День деньской, бывало, сидит в бильярдной, все смотрит. Уж  его
  и били-то, и ругали, и в игру ни в  какую  не  принимали,  все  сидит  себе,
  принесет трубку и курит. Да уж и играл чисто... бестия!
       Хорошо. Пришел Нехлюдов в другой раз, в третий, стал  часто  ходить.  И
  утром, и вечером, бывало, ходит. В три шара, алагер, пирамидку - все  узнал.
  Смелей стал, познакомился  со  всеми  и  играть  стал  порядочно.  Известно,
  человек молодой, большой фамилии, с деньгами, так уважал  каждый.  Только  с
  одним с гостем с большим раз как-то повздорил.
       И из-за пустяков дело вышло.
       Играли алагер князь, гость большой,  Нехлюдов,  Оливер  и  еще  кто-то.
  Нехлюдов стоит около печки, говорит с кем-то, а большому  играть,  -  он  же
  крепко выпимши был в тот раз. Только шар его и придись как раз против  самой
  печки: тесненько там, да и любит он размахнуться.
       Вот он, не видал, что ли, Нехлюдова, али нарочито,  как  размахнется  в
  шара, да Нехлюдова в грудь турником ка-ак стукнет! Охнул даже сердечный. Так
  что ж? Нет того, чтоб извиниться - грубый такой! Пошел себе дальше, на  него
  и не посмотрел; да еще бормочет:
       - Чего, - говорит, - тут суются? От этого шара  не  сделал.  Разве  нет
  места?
       Тот подошел к нему, побледнел весь, а говорит, как ни  в  чем  не  был,
  учтиво так:
       - Вы бы прежде, сударь, должны извиниться: вы меня толкнули, - говорит.
       - Не до извинений мне теперь: я бы, - говорит,  -  должен  выиграть,  а
  теперь, - говорит, - вот моего шара сделают.
       Тот ему опять говорит:
       - Вы должны, - говорит, - извиниться.
       - Убирайтесь вы, - говорит. - Вот пристал!
       А сам все на своего шара смотрит.
       Нехлюдов подошел к нему еще ближе да за руку его.
       - Вы невежа, - говорит, - милостивый государь!
       Даром  что  тоненький,  молоденький,  как  девушка  красная,  а   какой
  задорный:
       глазенки горят, вот так съесть  его  хочет.  Большой-то  гость  мужчина
  здоровый, высокий, куда Нехлюдову!
       - Что-о? - говорит, - я невежа!
       Да как закричит, да как замахнется на него. Тут подскочили, кто был, за
  руки их поймали обоих, растащили.
       Тары да бары, Нехлюдов говорит:
       - Пусть он мне удовлетворенье даст, он меня оскорбил, дескать, - т.  е.
  дуэль хотел с ним иметь. Известно, господа:  уж  у  них  такое  заведение...
  нельзя!.. Ну, одно слово, господа!
       - Никакого, - говорит, - удовлетворенья знать не  хочу!  Он  мальчишка,
  больше ничего. Я его за уши выдеру.
       - Ежели вы, - говорит, - не  хотите  драться,  так  вы  не  благородный
  человек. А сам чуть не плачет.
       - А ты, - говорит, - мальчишка: я от тебя ничем не обижусь.
       Ну, развели их, как водится, по  разным  комнатам.  Нехлюдов  с  князем
  дружны были.
       - Поди, - говорит, - ради Бога, уговори его,  чтобы  он,  то  есть,  на
  дуэль согласие сделал. Он, - говорит,  -  пьян  был;  может,  он  опомнится.
  Нельзя, - говорит, - этому так кончиться.
       Пошел князь. Большой говорит:
       - Я, - говорит, - и на дуэли, и на войне дрался. Не стану, - говорит, -
  с мальчишкой драться. Не хочу, да и шабаш.
       Что ж, поговорили, поговорили, да и  замолчали;  только  гость  большой
  перестал к нам ездить.
       Насчет этого, то есть канфузу, какой петушок был, амбиционный был... то
  есть, Нехлюдов-то... а уж что касается чего другого прочего,  так  вовсе  не
  смыслил.
       Помню раз:
       - Кто у тебя здесь есть? - говорит князь Нехлюдову-то.
       - Никого, - говорит.
       - Как же, - говорит, - никого?
       - Зачем? - говорит.
       - Как зачем?
       - Я, - говорит, - до сих пор так жил, так отчего же нельзя?
       - Как: так жил? Не может быть!
       И заливается-хохочет, и усатый  барин  тоже  хохочет.  Совсем  на  смех
  подняли.
       - Так никогда? - говорят.
       - Никогда.
       Помирают со смеху. Я, известно, сейчас  понял,  что  они  так  над  ним
  смеются.
       Смотрю: что, мол, будет из него?
       - Поедем, - говорит князь, - сейчас.
       - Нет, ни за что! - говорит.
       - Ну, полно! это смешно, - говорит. - Выпей для куражу, да и поедем.
       Принес я им бутылку шампанского. Выпили, повезли молодчика.
       Приехали часу в первом. Сели ужинать, и собралось их много, что ни есть
  самые лучшие господа: Атанов,  князь  Разин,  граф  Шустах,  Мирцов.  И  все
  Нехлюдова поздравляют, смеются. Меня позвали. Вижу - веселы порядочно.
       - Поздравляй, - говорят, - барина.
       - С чем? - говорю. Как бишь он сказал? с посвещением ли, с просвящением
  ли, не помню уж хорошенько.
       - Честь имею, - говорю, поздравить.
       А он красный сидит; улыбается только. То-то смеху-то было!
       Хорошо. Приходят потом в бильярдную, веселы все, а Нехлюдов на себя  не
  похож:
       глаза посоловели, губами водит, икает все и уж слова не  может  сказать
  хорошенько. Известно,  ничего  не  видамши,  его  и  сшибло.  Подошел  он  к
  бильярду, облокотился, да и говорит:
       - Вам, - говорит, - смешно, а мне грустно. Зачем, - говорит,  -  я  это
  сделал; и тебе, - говорит, - князь, и себе в жизнь свою этого не прощу.
       Да как зальется, заплачет. Известно, выпил, сам не знает, что  говорит.
  Подошел к нему князь, улыбается сам.
       - Полно, - говорит, - пустяки!.. Поедем домой, Анатолий.
       - Никуда, - говорит, - не поеду. Зачем я это сделал?
       А сам-то заливается. Нейдет от бильярда, да и шабаш. Что значит человек
  молодой, непривычный.
       Таким-то родом езжал он к нам часто. Приезжают раз с князем и с  усатым
  господином, который все с князем ходил. Из чиновников или из отставных каких
  он был, Бог его знает, только Федоткой его  все  господа  звали.  Скуластый,
  дурной такой, а ходил чисто и в карете езжал. За что его господа так любили,
  Бог их ведает. Федотка, Федотка, а глядишь - его и кормят, и поят, и  деньги
  за него платят. Да уж и шельма же был! проиграет - не  платит;  а  выиграет,
  так не бось!
       Уж его и ругали-то, и бил в глазах  моих  гость  большой,  и  на  дуэль
  вызывал... все с князем под ручку ходит.
       - Ты, - говорит, - пропадешь без меня. Я Федот, - говорит, - да не тот.
       Шутник такой! Ну, ладно. Приехали, говорят;
       - Давай алагер втроем составим.
       - Давай, - говорит.
       Стали играть по три рубля ставку. Нехлюдов с князем тары да бары.
       - Ты, - говорит, - посмотри, какая у нее ножка. Нет, - говорит,  -  что
  ножка! у нее коса, - говорит, - хороша.
       Известно, на игру не смотрят; только все промеж себя  разговаривают.  А
  Федотка свое дело помнит: знай с накатцем сыграет, а те промах али вовсе  на
  себя. И зашиб по шести рублей с брата. С князем-то у  них  Бог  знает  какие
  счеты были, никогда друг другу денег  не  платили,  а  Нехлюдов  достал  две
  зелененьких, подает ему.
       - Нет, - говорит, - я  не  хочу  с  тебя  денег  брать.  Давай  простую
  сыграем:
       китудубль, то есть: либо вдвое, либо ничья.
       Поставил я шаров. Федотка вперед  взял,  и  стали  играть.  Нехлюдов-то
  бьет, чтоб пофорсить; другой раз на партии стоит: нет, - говорит, - не хочу,
  легко, мол, слишком; а Федотка свое дело не забывает, знай  себе  подбирает.
  Известно, игру скрыл, да как будто невзначай и выиграй партию.
       - Давай, - говорит, - еще на все.
       - Давай.
       Опять выиграл.
       - С пустяков, - говорит, - началось. Я не хочу у тебя много выигрывать.
  Идет на все?
       - Идет.
       Оно как бы ни было, пятидесяти-то рублей  жалко.  Уж  Нехлюдов  просит:
  "давай на всю". Пошла да пошла, дальше да больше, двести восемьдесят  рублей
  на него и набил. Федотка сноровку знает: простую проиграет, а угол выиграет.
  А князь сидит, видит, что дело в серьез пошло.
       - Асе,<<1>> - говорит, - асе.
       Какой! все куш прибавляют.
       Наконец тому дело вышло, за Нехлюдовым пятьсот с чем-то рублей. Федотка
  кий положил, говорит:
       - Не довольно ли? я устал, - говорит.
       А сам  до  зари  готов  играть,  только  б  денежки  были...  политика,
  известно. Тому еще пуще хочется: давай да давай.
       - Нет, - говорит, - ей Богу, устал. Пойдем, - говорит,  -  наверх;  там
  реванш возьмешь.
       А наверху у нас в карты играли  господа.  Сначала  преферансик,  а  там
  глядишь - любишь не любишь пойдет.
       Вот с того самого числа так его Федотка окрутил, что  начал  он  к  нам
  каждый день ездить. Сыграет партию-другую, да и наверх, да и наверх.
       Уж что там у них бывало, Бог их знает; только что совсем другой человек
  стал, и с Федоткой все пошло заодно.  Прежде,  бывало,  модный,  чистенький,
  завитой, а нынче только с утра еще в настоящем виде; а как наверху  побывал,
  придет взъерошенный, сюртук в пуху, в мелу, руки грязные.
       Раз этаким манером приходит оттуда с князем, бледный, губы трясутся,  и
  спорит что-то.
       - Я, мол, не позволю ему говорить мне (как бишь он сказал?)... что я не
  великатен, что ли, и что он моих карт не будет бить. Я,  -  говорит,  -  ему
  десять тысяч заплатил, так он мог бы при других-то быть осторожнее.
       - Ну, полно, - говорит князь: - стоит ли на Федотку сердиться?
       - Нет, - говорит, - я этого так не оставлю.
       - Перестань, - говорит, - как можно до того унижаться, что  с  Федоткой
  иметь историю!
       - Да ведь тут были посторонние.
       - Что ж, - говорит, - посторонние? Ну, хочешь, я его сейчас заставлю  у
  тебя прощенья просить?
       - Нет, - говорит.
       И забормотали что-то по-французски, уж я не понял. Что ж? тот же  вечер
  с Федоткой вместе ужинали, и опять дружба пошла.
       Хорошо. Придет другой раз один.
       - Что, - говорит, - хорошо я играю?
       Наше дело, известно: потрафлять каждому  надо;  скажешь:  хорошо,  -  а
  какой хорошо, стучит дуром, а расчету ничего нет. И с того самого время, как
  о Федоткой связался, все на деньги играть стал. Прежде не любил ни на что, -
  ни на кушанье, ни на шампанское. Бывало, князь скажет:
       - Давай на бутылку шампанского.
       - Нет, - говорить - я лучше так велю принести... Гей! дай бутылку.
       А нынче все на интерес стал играть. Ходит, бывало, день деньской у нас,
  или с кем в бильярд играет, или наверх  пойдет.  Я  себе  и  думаю:  что  же
  другим, а не мне все будет доставаться?
       - Что, - говорю, - сударь, со мной давно не играли?
       Вот и стали играть.
       Как набил я на него полтинников десять, - на квит, - говорю, -  хотите,
  сударь?
       Молчит. Не то что прежде дурака сказал. Вот и стали играть на  квит  да
  на квит. Я на него рублей восемьдесят и набил. Так что  ж?  Каждый  день  со
  мной играть стал.
       Того и ждет, бывало, чтобы не было никого, а то, известно,  при  других
  стыдно ему с маркелом играть. Раз как-то погорячился он, а рублей уж за  ним
  с шестьдесят было.
       - Хочешь, - говорит, - на все?
       - Идет, говорю.
       Выиграл я.
       - Сто двадцать на сто на двадцать?
       - Идет, - говорю.
       Опять выиграл.
       - Двести сорок на двести на сорок? - Не много ли будет? - говорю.
       Молчит. Стали играть: опять моя партия.
       - Четыреста восемьдесят на четыреста на восемьдесят?
       Я говорю:
       - Что ж, сударь, мне вас обижать. Сто-то рубликов пожалуйте; а то пусть
  так будут.
       Так он как крикнет! А ведь какой тихий был.
       - Я, - говорит, - тебя исколочу. Играй или не играй.
       Ну, вижу, делать нечего.
       - Триста восемьдесят, - говорю, - извольте.
       Известно, хотел проиграть.
       Дал я сорок вперед. У него пятьдесят два было, у меня  тридцать  шесть.
  Стал он желтого резать, да и положи на себя восемнадцать очков, а мой  -  на
  перекате стоял.
       Ударил я так, чтоб выскочил шар. Не тут-то было, он дуплетом  и  упади.
  Опять моя партия.
       - Послушай, - говорит, - Петр (Петрушкой не назвал), я тебе  сейчас  не
  могу отдать всех, а через два месяца хоть три тысячи могу заплатить.
       А сам весь кра-асный стал, дрожит ажно голос у него.
       - Хорошо, - говорю, - сударь.
       Да и поставил кий. Он походил, походил, пот так с него и льет.
       - Петр, - говорит, - давай на все.
       А сам чуть не плачет.
       Я говорю:
       - Что, сударь, играть!
       - Ну, давай, пожалуйста.
       И сам кий мне подает. Я взял кий да шары на бильярд так  шваркнул,  что
  на пол полетели: известно, нельзя не пофорсить; говорю:
       - Давай, сударь.
       А уж он так заторопил, что сам шар поднял. Думаю себе: "Не получить мне
  семисот рублей; все равно проиграю". Стал нарочно играть. Так что же?
       - Зачем, - говорит, - нарочно дурно играешь?
       А у самого руки дрожат; а как шар к лузе бежит, так пальцы  растаращит,
  рот скривит да все к лузе и головой-то и руками тянет. Уж я говорю:
       - Этим не поможешь, сударь.
       Хорошо. Как выиграл он эту партию я говорю:
       - Сто восемьдесят рубликов за вами будет да  полтораста  партий;  а  я,
  мол, ужинать пойду.
       Поставил кий и ушел.
       Сел я себе за столик против двери, а  сам  смотрю:  что,  мол  из  него
  будет? Так что ж? Походит, походит - чай думает: никто на него не  глядит  -
  да за волосы себя как дернет, и опять ходит, бормочет все что-то,  да  опять
  как дернет.
       После того дней с восемь не видать его было.  Пришел  в  столовую  раз,
  угрюмый такой, и в бильярдную не зашел.
       Увидал его князь:
       - Пойдем, - говорит, - сыграем.
       - Нет, - говорит, - я больше играть не буду.
       - Да полно! пойдем.
       - Нет, - говорит, - не пойду.
       Тебе, - говорит, - добра не сделает, что я пойду, а мне дурно от  этого
  будет.
       Так и не ходил дней с десять еще. А потом на праздниках как-то  заехал,
  во фраке, видно в гостях был, и целый день пробыл: все играл; на другой день
  приехал, на третий... Пошло по-старому. Хотел я было с ним еще поиграть, так
  - нет, - говорит, - с тобой играть не стану. А сто восемьдесят рублей, что я
  тебе должен, приди ко мне через месяц: получишь.
       Хорошо. Пришел к нему через месяц.
       - Ей-Богу, - говорит, - нет, а в четверг приди.
       Пришел я в четверг. Славную такую квартерку занимал.
       - Что, - говорю, - дома?
       - Почивает, - говорят.
       Хорошо, подожду.
       Камердин у него из своих  был  -  старичок  такой  седенький,  простой,
  ничего политики не знал. Вот и поразговорились мы с ним.
       - Что, - говорит, - мы  тут  живем  с  барином!  Совсем  замотались,  и
  никакой им ни чести, ни пользы нет от Петербургу от этого. Из деревни ехали,
  думали: будем как при покойнике барине, царство  небесное,  по  князьям,  по
  графам да по генералам ездить; думали: возьмем себе какую из графинь  кралю,
  с приданым, да и заживем по-дворянски; а выходит на поверку, что  мы  только
  по трахтирам бегаем -  совсем  плохо!  Княгиня-то  Ртищева  ведь  нам  тетка
  родная, а князь Воротынцев тятенька хресный. Что ж? только на Рождество  был
  раз, да и носу не кажет. Уж ихние люди и  то  смеются  мне:  что,  мол,  ваш
  барин-то, видно, не в папеньку пошел. Я раз и говорю ему:
       - Что, сударь, к тетеньке не изволите  ездить?  Они  скучают,  что  вас
  давно не видали.
       - Скучно, - говорит, - там, Демьяныч!
       Поди ты! только и веселья нашел, что в трахтире. Хоть бы служил что ли,
  а то нет: занялся картами да прочим, а уж  евти  дела  никогда  к  добру  не
  поведут...
       Э-эх!  пропадаем  мы,  так,  ни  за  грош   пропадаем!..   У   нас   от
  барыни-покойницы, царство небесное, богатейшее именье осталось:  тысяча  душ
  слишком, тысяч на триста лесу было. Все заложил теперь, лес продал, мужичков
  разорил, и все нет ничего. Без господина, известно, управляющий  сам  больше
  господина... дерет с мужика последнюю шкуру, да и шабаш. Ему что? набить  бы
  только карман, а там хоть с голоду все помирай. Намедни пришли два  мужичка,
  жалобы принесли от всей вотчины.
       - Разорил, - говорят, - в конец мужиков.
       Что ж? прочитал жалобы, дал по десяти рублей мужичкам. - Я, -  говорит,
  - сам скоро буду. Получу деньги, - говорит, - расплачусь, тогда уеду.
       А где расплатиться, когда мы все долги делаем! Ведь много ли, мало  ли,
  тут зиму прожили, тысяч восемьдесят спустили; а теперь в доме рубля серебром
  нету! А все от добродетели своей. Уж такой  простой  барин,  что  и  сказать
  нельзя. От этого самого и пропадает, так вот ни за что пропадает.
       И сам чуть не плачет, старик-то. Такой старик смешной.
       Проснулся часу в одиннадцатом, позвал меня.
       - Не прислали мне, - говорит, - денег, только  я  виноват.  Затвори,  -
  говорит, - дверь.
       Я затворил.
       - Вот, - говорит, - возьми часы или булавку брильянтовую и  заложи  их.
  Тебе, - говорит, - за них больше ста восьмидесяти рублей дадут,  а  когда  я
  получу деньги, то выкуплю, - говорит.
       - Что ж, - я говорю, - сударь, коли денег у  вас  нет,  нечего  делать:
  пожалуйте хоть часы. Я для вас могу уважить.
       А сам вижу, что часы рублей триста стоят.
       Хорошо. Заложил я часы за сто рублей, а записку ему принес.
       - Восемьдесят, - говорю, - рублей за вами будут; а часы  сами  извольте
  выкупить.
       Так и по сие время восемьдесят рублей моих денег за ним осталось.
       Таким-то родом стал он к нам опять каждый  день  ходить.  Уж  не  знаю,
  какие у них промеж себя расчеты были, только все вместе с князем езжали. Или
  с Федоткой наверх пойдут играть. И тоже какие-то у них втроем мудреные счеты
  были: тот тому дает, тот тому дает; а кто кому должен, не разберешь никак.
       И бывал он таким манером у нас два  года,  почитай,  что  каждый  день,
  только вид уж свой потерял: бойкой стал и другой раз до того доходил, что  у
  меня по целковому занимал извозчику отдать; а по сту рублей с князем  партию
  играли.
       Скучный, худой, желтый стал. Приедет, бывало,  абсинту  сейчас  рюмочку
  велит подать, канапе закусит, да портвейном  запьет;  ну,  и  повеселей  как
  будто.
       Приезжает раз перед обедом, на маслянице дело было, и стал  с  каким-то
  гусаром играть.
       - Хотите, - говорит, - заинтересовать партию?
       - Извольте, - говорит. - На что?
       - Бутылку Клодвужо, хотите?
       - Идет.
       Хорошо. Гусар выиграл, и пошли кушать. Сели за стол; только Нехлюдов  и
  говорит:
       - Simon! бутылку Клодвужо; да смотри, согреть хорошенько.
       Simon ушел, приносит кушанье, бутылки нет.
       - Что ж, говорит, вино?
       Simon побежал, приносит жаркое.
       - Подавай же вино, - говорит. Simon молчит. - Что ты с ума сошел! мы уж
  кончаем обедать, а вина нет. Кто ж его пьет с десертом?
       Побежал Simon.
       - Хозяин, - говорит, - вас просит.
       Покраснел весь, выскочил из-за стола.
       - Что, - говорит, - ему надо?
       А хозяин стоит у двери.
       - Я, - говорит, - не могу вам больше верить, коли вы мне  по  счету  не
  заплатите.
       - Да я, - говорит, - вам сказал, что я в первых числах отдам.
       - Как вам угодно, - говорит, - будет; а я в долг не  могу  беспрестанно
  давать и ничего не получать. У меня и так, -  говорит,  -  десятки  тысяч  в
  долгах пропадают.
  
       - Ну, полно, моншер, - говорит, - уж мне-то  можно  поверить.  Пришлите
  бутылку, а я постараюсь вам поскорее отдать.
       И убежал сам.
       - Что это, вас зачем вызывали? - гусар говорит.
       - Так, - говорит, - просил меня об одной вещи.
       - А славно бы, - говорит  гусар,  -  теперь  винца  тепленького  стакан
  выпить.
       - Simon, что же?!
       Побежал мой Simon. Опять нет ни вина, ничего. Плохо. Вышел из-за стола,
  прибежал ко мне.
       - Ради Бога, - говорит, - Петруша, дай мне шесть целковых.
       А на самом лица нет.
       - Нету, - говорю, - сударь, ей-Богу, да ужи так за вами моих много.
       - Я тебе, - говорит, - сорок целковых за шесть через неделю отдам.
       - Коли бы были, - говорю, - я бы несмел отказать, а то, ей-ей, нету.
       Так что же?  выскочил,  зубы  стиснул,  кулаки  сжал,  как  шальной  по
  колидору бегает, да по лбу себя как треснет.
       - Ах! - говорит, - Господи! Что это?
       Даже не зашел в столовую, вскочил в карету и ускакал.
       То-то смеху было. Гусар говорит:
       - Где, мол, барин, что со мной обедал?
       - Уехал, - говорят.
       - Как уехал? Что ж он сказать велел?
       - Ничего - говорят, - не велели сказывать: сели, да и уехали.
       - Хорош, - говорит, - гусь!
       Ну, думаю себе, теперь долго ездить  не  будет,  после  то  есть  сраму
  такого. Так нет. На другой день в вечеру приезжает. Пришел  в  бильярдную  и
  ящик какой-то с собой принес. Снял пальто.
       - Давай играть, - говорит. Глядит исподлобья, сердитый такой.
       Сыграли партийку.
       - Довольно, - говорит, - поди принеси мне перо и бумаги:  письмо  нужно
  написать.
       Я, ничего не думамши, не гадамши, принес  бумаги,  положил  на  стол  в
  маленькую комнату.
       - Готово, - говорю, - сударь.
       Хорошо. Сел за стол. Уж он писал, писал, бормотал все  что-то,  вскочил
  потом нахмуренный такой.
       - Поди, - говорит, - посмотри, приехала ли моя карета?
       Дело в пятницу на Масляной было, так никого из гостей не было:  все  по
  балам.
       Я пошел было узнать о карете, только за дверь вышел:
       - Петрушка! Петрушка! - кричит, точно испужался чего.
       Я вернулся. Смотрит, он белый, вот как полотно, стоит, на меня смотрит.
       - Звать, - говорю, - изволили, сударь?
       Молчит.
       - Что, - говорю, - вам угодно?
       Молчит.
       - Ах, да! давай еще играть, - говорит.
       Хорошо. Выиграл он партию.
       - Что, - говорит, - хорошо я научился играть?
       - Да, - я говорю.
       - То-то. Поди, - говорит, - теперь, узнай, что карета?
       А сам по комнате ходит.
       Я себе, ничего не думая, вышел на крыльцо: вижу,  кареты  никакой  нет,
  иду назад.
       Только иду назад, слышу, кием ровно стукнул кто-то. Вхожу в бильярдную:
  пахнет что-то чудно.
       Глядь: а он на полу лежит, ве-есь в крови, и пистоль подле брошена. Так
  я до того испужался, что слова сказать не мог.
       А он дрыгнет, дрыгнет ногой, да  и  потянется.  Захрапел  потом,  да  и
  растянулся вот этаким родом.
       И отчего такой грех с ними случился, что душу свою загубил, то есть Бог
  его знает; только что бумагу эту оставил, да и то я никак не соображу.
       Уж чего не делают господа!.. Сказано, господа... Одно слово: - господа.
       "Бог дал мне все,  чего  может  желать  человек:  богатство,  имя,  ум,
  благородные стремления. Я хотел наслаждаться и затоптал  в  грязь  все,  что
  было во мне хорошего.
       "Я не обесчещен, не несчастен, не сделал никакого  преступления;  но  я
  сделал хуже: я убил свои чувства, свой ум, свою молодость.
       "Я опутан грязной сетью, из которой не могу выпутаться и к  которой  не
  могу привыкнуть. Я беспрестанно падаю, падаю; чувствую  свое  падение  и  не
  могу остановиться. Мне легче  бы  было  быть  обесчещенным,  несчастным  или
  преступным:
       тогда было бы какое-то утешительное, угрюмое величие в  моем  отчаянии.
  Ежели бы я был обесчещен, я бы  мог  подняться  выше  понятий  чести  нашего
  общества и презирать его. Ежели бы я был несчастлив, я бы мог роптать. Ежели
  бы я сделал преступление, я бы мог раскаянием или наказанием  искупить  его;
  но я просто низок, гадок, знаю это - и не могу подняться.
       "И что погубило меня? Была ли  во  мне  какая-нибудь  сильная  страсть,
  которая бы извиняла меня? Нет.
       "Семерка, туз, шампанское, желтый в середину, мел, серенькие,  радужные
  бумажки, папиросы, продажные женщины - вот мои воспоминания!
       "Одна ужасная минута забвения, низости, которой я  никогда  не  забуду,
  заставила меня опомниться. Я  ужаснулся,  когда  увидел,  какая  неизмеримая
  пропасть отделяла меня от того, чем я хотел и мог быть. В  моем  воображении
  возникли надежды, мечты и думы моей юности. "Где те светлые мысли о жизни, о
  вечности, о Боге, которые с такою ясностью и силой наполняли мою  душу?  Где
  беспредметная сила любви, отрадной  теплотой  согревавшая  мое  сердце?  Где
  надежда на развитие, сочувствие ко всему прекрасному,  любовь  к  родным,  к
  ближним, к труду, к славе? Где понятие об обязанности?
       "Меня оскорбили - я вызывал на дуэль и думал, что  вполне  удовлетворил
  требованиям благородства. Мне нужны были  деньги  для  удовлетворения  своих
  пороков и тщеславия - я разорил тысячи  семейств,  вверенных  мне  Богом,  и
  сделал это без  стыда,  -  я,  который  так  хорошо  понимал  эти  священные
  обязанности. Бесчестный человек сказал мне, что у меня нет  совести,  что  я
  хочу красть, - и я остался его другом, потому что он  бесчестный  человек  и
  сказал мне, что он не хотел меня  обидеть.  Мне  сказали,  что  смешно  жить
  скромником, - и я отдал  без  сожаления  цвет  своей  души  -  невинность  -
  продажной женщине. Да, никакой убитой части моей души мне так не жалко,  как
  любви, к которой я так был способен. Боже мой! Любил ли  хоть  один  человек
  так, как я любил, когда еще не знал женщин!
       "А как я мог быть хорош  и  счастлив,  ежели  бы  шел  по  той  дороге,
  которую, вступая в жизнь, открыли мой свежий ум и детское, истинное чувство!
  Не раз пробовал я выйти из грязной колеи, по которой шла моя жизнь,  на  эту
  светлую дорогу. Я говорил себе: употреблю все, что есть у меня воли, - и  не
  мог. Когда я оставался один, мне  становилось  неловко  и  страшно  с  самим
  собой. Когда я был с другими, я забывал невольно свои убеждения,  не  слыхал
  более внутреннего голоса и снова падал.
       "Наконец я  дошел  до  страшного  убеждения,  что  не  могу  подняться,
  перестал думать об этом и  хотел  забыться;  но  безнадежное  раскаяние  еще
  сильнее тревожило меня.
       Тогда мне в первый раз пришла страшная для других и отрадная  для  меня
  мысль о самоубийстве.
       "Но и в этом отношении я был низок  и  подл.  Только  вчерашняя  глупая
  история  с  гусаром  дала  мне  довольно  решимости,  чтобы  исполнить  свое
  намерение. Во мне не осталось ничего благородного -  одно  тщеславие,  и  из
  тщеславия я делаю единственный хороший поступок в моей жизни.
       "Я думал прежде, что близость смерти возвысит  мою  душу.  Я  ошибался.
  Через четверть часа меня не будет, а взгляд мой нисколько  не  изменился.  Я
  так  же   вижу,   так   же   слышу,   так   же   думаю;   та   же   странная
  непоследовательность, шаткость и легкость в  мыслях,  столь  противоположная
  тому единству и ясности, которые, Бог знает зачем, дано воображать человеку.
  Мысли о том, что будет за гробом, и какие толки будут завтра о моей смерти у
  тетушки Ртищевой, с одинаковой силой представляются моему уму.
       "Непостижимое создание человек!"
  
  
       <<1>> [Довольно.]
  
  
  
  

---

Оставить комментарий Толстой Лев Николаевич (gabrielmv@yahoo.com) Год: 1855 Обновлено: 16/09/2004. 41k. Статистика. Рассказ: Проза

Оценка: 7.73*17  Ваша оценка: шедевр замечательно очень хорошо хорошо нормально Не читал терпимо посредственно плохо очень плохо не читать

---

Связаться с программистом сайта.

маркеры для досок