Широкое окно, казалось, создано для того, чтобы наблюдать, как с крыш, сверкая на солнце, падают прозрачные, похожие на застекленевший воздух ледяные сосульки... Внизу чернела освобождающаяся от снежного ковра земля. Солнце освещало железные трубы, они выглядели выкрашенными свежей сочной краской. Вода, лед и солнце способствовали тысяче самых разнообразных и волнующих звуков; паденье капель, журчанье, шум, таяние, легкое надламывание льдинок, потрескиванье железа, падение снежных комьев с крыш. Казалось, что даже стены шуршат, шушукаются и слегка покачиваются, точно у них кружится голова от слишком прозрачного, слишком ясного, слишком нежною весеннего воздуха.
Я стоял на площадке широкой лестницы и глядел сквозь громадные зеркальные стекла широкого окна на весеннее таяние. Рядом, погруженный в свои думы, спиной к окну стоял Мариенгоф1,
-- Что же они не идут? -- ворчал он. -- Скоро час дня. Я взглянул на часы.
-- Сейчас без десяти. Мы пришли рано.
-- Давай спустимся вниз. Я не намерен стоять здесь. Нагибаюсь над перилами.
-- Подожди, вот, кажется, они...
По лестнице поднимался Есенин в сопровождении Ройзмана2.
-- Что так поздно? -- накинулся на них Мариенгоф.
-- Во-первых, еще нет часа дня, а мы условились в час, -- ответил Есенин, -- а во-вторых, -- он улыбнулся, показывая глазами на Мотю, -- никак не могли для него подходящей косоворотки найти. В последнюю минуту выручил Вампирчик. У него целый гардероб демократических одеяний.
Мы поднялись на третий этаж. Впереди шел Есенин. Дойдя до дверей, на которых было написано "секретарь", он приоткрыл дверь.
-- Товарищ, можно? -- спросил он. -- Я вам звонил насчет приема к... товарищу Троцкому...
-- Он на заседании, будет минут через двадцать, не раньше.
-- Хорошо, мы подождем, -- сказал Есенин, закрывая дверь. Все подошли к окну.
-- Как? -- воскликнул Мариенгоф. -- Ты же говорил, что звонил самому Льву Давидовичу.
-- Ну, не все ли равно, -- махнул рукой Есенин, -- самому или секретарю, ведь это одно и то же...
-- Подождите, ребята, -- вмешался Ройзман, -- еще раз прорепетируем, чтобы не путать. Сначала будет говорить Есенин общие, так сказать, основы дела, затем уж я коснусь деталей. Бумажка у тебя? -- обратился он ко мне.
-- Да.
-- Давай ее мне, подсуну в подходящий момент, он подпишет,
-- Главное, не забывайте, -- прошептал Толик, -- что произносить фразы "отдельные кабинеты" ни в коем случае нельзя.
-- Что ты нас учишь? -- огрызнулся Ройзман. -- Знаем не хуже тебя.
-- Я напомнил... на всякий случай...
-- Тсс... вот, кажется, он сам, -- прошептал Есенин, кидаясь к поднимавшемуся по лестнице плотному человеку в пиджаке, из-под которого выглядывала желтая чесучовая рубаха.
Лев Давидович посмотрел на него равнодушными стальными глазами и, слегка кивнув, прошел мимо. Сергей почесал затылок.
-- Вот черт, не узнал, а ведь вместе пьянствовали в прошлом году...
-- Не надо было подскакивать, -- деловито вставил Ройзман.
-- Ну, теперь все равно идем, он нас примет.
Под водительством Есенина мы вошли в комнату секретаря. Молодой человек в черной рубахе, затянутый тонким пояском, открывая дубовую дверь, пропустил нас в кабинет.
-- Только не слишком задерживайтесь, товарищи, -- бросил он вдогонку.
Хозяин кабинета -- молодой красивый большевик, известный в рядах партии как один из организаторов Красной армии, получивший мандат из рук Владимира Ильича Ленина, сидел у письменного стола, положив локти на столешницу. Одним глазом он смотрел на лежавшую перед ним коричневую папку, а другим -- на вошедших поэтов.
Первым выступил Есенин:
-- Здравствуйте, товарищ Троцкий, вы меня не узнаете? Я Есенин, а это мои товарищи, тоже поэты. Вы, конечно, слышали их имена: Рюрик Ивнев, Анатолий Мариенгоф, Матвей Ройзман.
-- Садитесь, -- сухо произнес Лев Давидович.
-- Вот, товарищ Троцкий, -- продолжал Есенин, -- мы имеем маленькое издательство, выпускаем журнал, ведем культурную работу, и так как для издания альманахов и сборников нужны средства, мы открыли кафе.
-- Кафе? -- переспросил Троцкий, занятый, очевидно, своими мыслями.
-- Да, кафе-клуб, где наши нуждающиеся товарищи-поэты получают бесплатные обеды.
-- И при клубе организованы библиотека, шахматный и марксистский кружки, -- выпалил Ройзман.
Мариенгоф наступил ему на ногу и тихо прошептал: "Не лезь".
-- И вот, -- распевал Есенин, -- всей этой большой культурной работе грозит разрушение.
-- Я не совсем вас понимаю, -- устало произнес Троцкий, -- причем же тут я, и потом... нельзя ли покороче... у меня тут дела и... заседание.
-- Товарищ Троцкий, -- взмолился Есенин, -- мы понимаем, что вы -- человек дела, и если решились посягнуть на ваше время, то...
-- Дело в том, -- перебил его Ройзман, -- что наше кафе помещается в двух этажах, так вот, нижний этаж захлопнули.
-- Захлопнули?
-- Ну да, закрыли.
-- Ничего не понимаю. Кто закрыл?
-- Адмотдет Моссовета.
-- Как это можно одни этаж закрыть, а другой -- не закрыть?
-- Вот мы и не понимаем этого... Мы пришли к вам... у нас приготовлена бумага... вот, товарищ Троцкий, подпишите ее... нам тогда откроют.
С этими словами Ройзман вытащил из кармана заранее заготовленную бумагу и выложил ее перед изумленным партийцем.
Лев Давидович прочел вслух:
"В Адмотдел Моссовета. Прошу оказать содействие правлению "Ассоциации поэтов, художников и музыкантов" в деле полного функционирования их клуба "Парнас"".
-- Что значит "полного функционирования"? А потом, товарищи, я не имею никакого отношения к Адмотделу...
Мы с Мариенгофом сидели молча, не могли выдавить из себя ни единого слова...
-- Я не могу ничего предписывать Адмотделу и не могу подписывать таких бумаг. Самое большое, что я могу сделать, это позвонить.
Он взялся за телефонную трубку.
Есенин переглянулся с Ройзманом, неистово крутившим прядь волос у виска.
-- Кабинет начальника Адмотдел а... Да... Спасибо... Саша, ты? Говорит Троцкий... Здорово... Послушай, в чем дело? Тут пришли поэты... из "Парнаса"... клуб-кафе... Их прихлопнули. Что? Не прихлопывали? Закрыли только отдельные кабинеты? Очаг проституции? Понимаю. Да, да. Овечками. Ха-ха-ха. Ну, будь здоров! -- он опустил голову, похожую на миниатюрную гильотину.
-- Все кончено, -- шепнул Есенин Мариенгофу.
Троцкий молча посмотрел на Есенина и Ройзмана. Мы с Мариенгофом отвели глаза в сторону.
-- Ну, -- вздохнул Есенин, -- мы пойдем.
-- Не задерживаю, -- буркнул Троцкий, причем нельзя было разобрать, смеется он или сердится.
Есенин вышел первым. За ним, точно сконфуженные школьники, опустив глаза, шествовали Мариенгоф, я и Ройзман, который все крутил прядь волос у виска и думал, к кому бы еще пойти... Жаль, что Соня не в Москве. Спасти положение может только женщина.
-- Удивительно, -- сказал Есенин, когда все вышли на улицу, -- кто бы мог подумать, что он забудет, как мы проводили время. Можно сказать, друг закадычный, вместе пили, кутили и вдруг... такой пассаж...
КОММЕНТАРИИ
Впервые: Ивнев Р. Богема: Роман. М.: Вагриус, 2006. С. 203-207. Печатается по первому изданию.
Автор приступил к написанию автобиографического романа в 1930-е гг.
Рюрик Ивнев (наст. имя и фамилия -- Михаил Александрович Ковалев; 1891-1981) -- русский поэт, прозаик, переводчик, мемуарист. После Октябрьской революции работал секретарем А. В. Луначарского. В 1921 г. возглавляет Всероссийский союз поэтов, тогда же сближается с имажинистами и Есениным.
1Мариенгоф Анатолий Борисович (1897-1962) -- русский поэт-имажинист, прозаик, драматург, мемуарист.
2Ройзман Матвей Давидович (1896-1973) -- русский поэт-имажинист, прозаик, мемуарист.