Lib.ru/Классика: Волынский Аким Львович. Литературные заметки

ЛИТЕРАТУРНЫЯ ЗАМѢТКИ.

Д. И. Писаревъ.

Библіографическія замѣтки Писарева въ журналѣ "Разсвѣтъ".-- Эмансипація женщины.-- Три статьи о Гончаровѣ, Тургеневѣ и Толстомъ.-- Эстетическіе, моральные и религіозные взгляды Писарева въ этомъ періодѣ его литературной дѣятельности.-- Первые шаги его въ "Русскомъ Словѣ".-- Безплодное обличеніе нравовъ.-- Книжки для народа.-- Идеи Платона предъ судомъ Писарева.-- Схоластика XIX вѣка.-- Торжество матеріализма.-- Компилятивныя статьи по естествознанію.-- Характеристики Писемскаго, Тургенева, Гончарова.-- Нападки на Фета и Полонскаго.-- Базаровъ.-- Ошибка Писарева въ характеристикѣ этого типа.-- Паденіе и смерть Базарова.-- Статья Н. Страхова объ "Отцахъ и дѣтяхъ".

Статья II.

Свои первые литературные шаги Писаревъ сдѣлалъ, какъ мы уже знаемъ, въ журналѣ "Разсвѣтъ", предназначенномъ для взрослыхъ дѣвицъ. Выпуская первую книгу этого новаго изданія, В. Кремпинъ изложилъ свою программу въ отдѣльной замѣткѣ "Отъ редакціи", написанной витіеватымъ слогомъ, съ нѣкоторою наивностью юнаго ратоборца въ совершенно новой для него области литературнаго служенія обществу. Современная русская жизнь рисуется Креминну въ чрезвычайно яркихъ краскахъ. Историческій моментъ, въ который ему пришлось выступить на поприщѣ журналистики, кажется ему преисполненнымъ великихъ задачъ, для разрѣшенія которыхъ уже имѣются необходимыя умственныя и нравственныя силы. Геній преобразованія паритъ надъ русскою землею, съ паѳосомъ восклицаетъ редакторъ "Разсвѣта". Плавнымъ, неторопливымъ полетомъ онъ проникаетъ въ толпы народа, стряхнувшаго съ себя прежнюю умственную инерцію, закоснѣлую отсталость извѣстныхъ привычекъ и пристрастій. Носясь надъ огромнымъ пространствомъ Россіи, онъ заглядываетъ повсюду. Шире растворилъ онъ двери высшихъ учебныхъ заведеній, повсюду разбросалъ онъ многочисленныя сѣти новыхъ путей. Желая связать въ одно духовное цѣлое высшіе и низшіе классы, заглянулъ онъ и въ крестьянскую избу. Наконецъ, на разсвѣтѣ новаго дня, добрый геній разбудилъ и спящую русскую женщину, указавъ ей на тотъ путь, по которому она должна идти, чтобы сдѣлаться гражданкою и приготовить себя къ высокому долгу -- "быть воспитательницею новаго, возрождающагося поколѣнія". Кремпинъ считаетъ своимъ долгомъ громко провозгласить, что главная цѣль "Разсвѣта" -- возбудить сочувствіе молодыхъ читательницъ къ тому направленію, которое приняло русское общество въ послѣднее время и которое слило въ одно живое ученіе новѣйшія идеи и христіанскую философію. Онъ не смѣетъ думать, что журналъ его будетъ имѣть сильное вліяніе на женское образованіе, но онъ будетъ твердо проводить только извѣстныя мысли, не уклоняясь въ сторону и не вдаваясь ни въ какія постороннія для педагогическаго изданія стремленія и цѣли... Давъ затѣмъ самую краткую характеристику важнѣйшихъ отдѣловъ "Разсвѣта", Кремпинъ въ заключеніе объявляетъ, въ немногихъ строкахъ, что въ его журналѣ будетъ помѣщаться подробная библіографія, предназначенная впрочемъ, не для дѣвицъ, а для родителей и наставниковъ, чтобы, во-первыхъ, сообщить имъ новыя педагогическія идеи о женскомъ воспитаніи и, во-вторыхъ, чтобы дать имъ возможность руководить чтеніемъ и развитіемъ своихъ дочерей {"Разсвѣтъ", журналъ наукъ, искусствъ и литературы для дѣвицъ, 1859 г., стр. I--VI.}...

Въ этомъ библіографическомъ отдѣлѣ "Разсвѣта" Писаревъ и началъ свою журнальную дѣятельность. Въ рядѣ краткихъ, сжатыхъ и мѣткихъ рецензій онъ сразу обнаружилъ свой природный литературный талантъ, широко развернувшійся, однако, только впослѣдствіи, на страницахъ "Русскаго Слова", внѣ узкой, стѣсняющей рамки журнала съ чисто педагогическими цѣлями и сокращенною программою изданія, предназначеннаго для ограниченнаго круга читателей. Писаревъ быстро освоился съ предоставленнымъ ему дѣломъ. Откликаясь на прогрессивные запросы времени, онъ въ грудѣ литературныхъ матеріаловъ, приходившихъ въ редакцію, постоянно выбираетъ все то. что можетъ дать поводъ съ большею или меньшею полнотою обсудить увлекательный и важный вопросъ о женской эмансипаціи. Съ чуткостью партійнаго бойца, онъ улавливаетъ каждый прогрессивный намекъ, который подъ его краснорѣчивымъ перомъ развертывается въ рядъ стремительныхъ, смѣлыхъ разсужденій, отличающихся удивительною прямотою. Повсюду въ его рецензіяхъ виденъ живой умъ, не склонный къ уступкамъ, рѣдко загорающійся сектантскимъ огнемъ, но нигдѣ не теряющій власти надъ собою, умъ рѣшительный и упорный въ каждомъ изъ своихъ отчетливыхъ и ясныхъ доказательствъ. Овладѣвъ существомъ предмета, Писаревъ въ своихъ многочисленныхъ библіографическихъ замѣткахъ является убѣжденнымъ поборникомъ самаго широкаго взгляда на задачу женскаго воспитанія и образованія. Въ наше время, говоритъ онъ, большинство женщинъ, при самыхъ благородныхъ стремленіяхъ, при самомъ тепломъ, искреннемъ желаніи принести пользу обществу, часто не имѣетъ никакихъ средствъ благотворно воздѣйствовать даже на свой домашній кругъ. Не получивъ основательнаго образованія, онѣ не могутъ воспитать своихъ дѣтей сообразно съ требованіями и духомъ времени. Всѣ виды гражданской дѣятельности, наука, литература, искусство, при современныхъ условіяхъ жизни, почти недоступны женщинѣ. Все воспитаніе женщины направлено къ тому, чтобы поставить ее въ полную, безотвѣтную зависимость отъ внѣшнихъ обстоятельствъ. Но справедливо-ли такое положеніе вещей? Почему женщинѣ не заняться наукою для науки? Почему ей не посвятить себя искусству, если она чувствуетъ къ нему внутреннее призваніе? Излагая въ одномъ мѣстѣ взгляды Фенелона, Писаревъ высказывается за полное расширеніе гражданской и человѣческой дѣятельности женщины. Для государственнаго и частнаго благосостоянія необходимо совокупное, согласное дѣйствіе обоихъ половъ. Только правильное развитіе мужчины и женщины можетъ быть прочнымъ залогомъ прогресса. Имѣя свои спеціальныя обязанности, женщина должна, тѣмъ не менѣе, наравнѣ съ мужчиною получать прочное систематическое образованіе -- въ интересахъ самого общества, которому нельзя служить съ пользою безъ настоящаго просвѣщенія. Но выступая борцомъ за женскую эмансипацію, Писаревъ не хочетъ однако замалчивать тѣхъ фактовъ, которые онъ считаетъ порожденіемъ историческихъ обстоятельствъ. "Больно и грустно видѣть, пишетъ онъ, что часто лучшія наши женщины не умѣютъ мыслить, не проводятъ даже на словахъ ни одной идеи до конца, строятъ странные силлогизмы, увлекаются воображеніемъ и чувствомъ и часто, совершенно не кстати, даютъ имъ перевѣсъ надъ логическими доводами ума {"Разсвѣтъ", 1859, No 8. Библіографія, стр. 61.}". Отсутствіе гармоніи между чувствомъ и умомъ составляетъ печальный признакъ женскаго характера, какъ онъ сложился въ условіяхъ современнаго соціальнаго быта, носящаго на себѣ печать прошлаго деспотизма и варварства. Женщинѣ, какъ и мужчинѣ, съ горячностью протестуетъ Писаревъ, дана одинаковая сумма прирожденныхъ способностей. Но воспитаніе женщины, не упражняя ея критическихъ способностей, съ молодыхъ лѣтъ усыпляетъ ея мысль и доводитъ въ ней чувство до болѣзненныхъ, колоссальныхъ размѣровъ. Это воспитаніе надо передѣлать въ принципѣ. Уравновѣсивъ въ женщинѣ умъ и чувство, надо пріучить ее къ самостоятельному анализу сложныхъ жизненныхъ явленій, надо пріучить ее "послѣдовательно, безъ увлеченія, но съ искреннимъ и глубокимъ чувствомъ проводить въ жизнь добытыя убѣжденія". Вотъ въ чемъ заключается настоящая эмансипація женщины. Внесите въ женское воспитаніе науку во всемъ ея строгомъ величіи, и дѣло эмансипаціи двинется по вѣрному пути. Дайте женщинѣ убѣжденія, и она завоюетъ себѣ подобающее положеніе въ обществѣ. Откройте ей доступъ къ умственному свѣту, и вѣрная своимъ природнымъ силамъ, впечатлительная къ красотѣ, легкая и гибкая при самыхъ тяжелыхъ обстоятельствахъ, она внесетъ движеніе и живыя страсти въ стоячія воды семейнаго и общественнаго быта.

Среди этихъ убѣжденныхъ разсужденій о женскомъ вопросѣ, имѣющихъ строго теоретическій характеръ и изложенныхъ съ обычною простотою литературныхъ выраженій, мѣстами въ рецензіяхъ Писарева мелькнетъ невольное замѣчаніе, выдающее юношескую грезу о личномъ счастьѣ -- безбурномъ, спокойномъ, ровномъ. Романъ съ Раисою былъ еще въ полномъ разгарѣ. Не умѣя прятать свои настроенія, онъ иногда, среди общихъ разсужденій на данную тему, открываетъ мечту своего сердца въ простыхъ и трогательныхъ фразахъ, безъ прогрессивнаго задора, почти не заботясь о томъ, чтобы сгладить сентиментальные оттѣнки своего чувства. Самая идея женской эмансипаціи часто выступаетъ у него въ скромныхъ словахъ безъ всякаго звона и даже съ оговорками, которыя едва-ли отвѣчали радикальнымъ запросамъ времени. Онъ не разрушаетъ въ корнѣ старыхъ представленій объ этомъ предметѣ. Выступая подъ новымъ, прогрессивнымъ знаменемъ, онъ хотѣлъ бы только восполнитъ пробѣлъ въ современной ему системѣ женскаго воспитанія, расширить самое понятіе о женской личности и тѣмъ какъ бы намѣтить программу необходимыхъ реформъ въ соціальной жизни русскаго общества. Его смѣлая критика, воюя съ предразсудками, не трогаетъ нѣкоторыхъ святынь, съ которыми неразрывно связаны высшіе духовные интересы человѣка. Прокладывая новые пути въ этомъ важномъ соціальномъ вопросѣ, онъ нигдѣ не доводитъ своего анализа до крайнихъ предѣловъ, нигдѣ не обнаруживаетъ настоящей революціонной страсти, обращенной на самыя основы семейной жизни. Самостоятельность женщины, говоритъ въ одномъ мѣстѣ Писаревъ, состоитъ въ разумномъ употребленіи тѣхъ способностей, которыя вложила въ нее природа, а не въ пустомъ нарушеніи "безвредныхъ условій общественности" {"Разсвѣтъ", 1859, No 7, Русскія періодическія изданія, стр. 15.}. Эмансипація женщины, пишетъ онъ въ другомъ мѣстѣ, "состоитъ не въ безплодномъ ниспроверженіи общественныхъ приличій, а въ реформѣ женскаго воспитанія" {"Разсвѣтъ", 1859, No 11, Русскія періодическія изданія, стр. 51--52.}. Жоржъ-Зандъ отнеслась къ вопросу о самостоятельности женщины не такъ, какъ слѣдовало. Она обратила преимущественное вниманіе на стѣснительные законы свѣта, ограничивающіе кругъ ея независимой и самостоятельной дѣятельности. Не имѣя власти надъ своими крайними идеями, она потребовала уничтоженія этихъ неосмысленныхъ законовъ и сама же первая ихъ нарушила. Въ этой области вся агитаціонная работа Жоржъ-Зандъ не могла дать благихъ результатовъ. Она впала въ роковую ошибку, потребовавъ независимости для женщины,-- "тогда какъ слѣдовало сначала требовать для женщины серьезнаго образованія". Нападая на внѣшнія стѣсненія, "основанныя на внутренней слабости и неразвитости самой женщины", Писаревъ хотѣлъ бы, чтобы вопросъ о женскомъ воспитаніи и образованіи былъ подвергнутъ спокойному и хладнокровному обсужденію. Не увлекаясь никакой теоріей, надо понять истинное назначеніе женщины, чтобы незыблемыми доводами оградить ея лучшія права подруги своего мужа, матери и воспитательницы своихъ дѣтей. "Женщина, близкая къ идеалу, развитая во всѣхъ отношеніяхъ, всегда будетъ и хорошею женою и примѣрною матерью",-- съ догматическою твердостью изрекаетъ отважный, блестящій, но не глубокій Писаревъ. Мужъ имѣетъ право, говоритъ онъ въ одной рецензіи, требовать отъ жены не только любви, но и дружбы, "а для дружбы необходимо взаимное уваженіе и одинаковое развитіе". Мужъ долженъ найти въ женѣ сочувствіе. Имѣя высшія духовныя потребности, онъ долженъ удовлетворять ихъ въ семейномъ кругу, при содѣйствіи развитой жены, "способной мыслить и усваивать себѣ отвлеченныя идеи". Отъ этой догмы, обоснованной по новому, но построенной въ старомъ, ортодоксальномъ стилѣ, Писаревъ не уходитъ ни на шагъ. Мѣняя подчасъ аргументы въ борьбѣ за эмансипаціонную идею, онъ никогда не измѣняетъ главному, какъ онъ его понимаетъ, принципу женскаго воспитанія. Старая догма остается неприкосновенною. При всемъ публицистическомъ размахѣ, разсужденія Писарева, парятъ не высоко надъ землею, не освѣщая глубинъ вопроса, не открывая никакихъ новыхъ умственныхъ горизонтовъ. Передовая тенденція, по плечу самому среднему читателю, нерѣдко вспыхиваетъ у него между двумя прозаическими по содержанію, но зажигательными по формѣ тирадами о женской самостоятельности -- въ простодушной, наивной мечтѣ о какомъ то особенной!, семейномъ строѣ, съ интеллигентною, прогрессивною женою у кормила правленія. Какія свѣтлыя перспективы! Какое широкое поприще открыто для передовой женщины! О мужѣ не приходится говорить,-- его дѣло ясно, его служеніе обществу, какія бы формы оно ни приняло, историческими силами выведено на вѣрную дорогу. Все дѣло въ ней. Какъ она устроится при новыхъ понятіяхъ, подучившихъ осуществленіе въ прогрессивной системѣ воспитанія? Чѣмъ наполнитъ она часы, свободные отъ прямыхъ я самыхъ важныхъ для нея обязанностей? Писаревъ съ юношескимъ увлеченіемъ набрасываетъ слѣдующую картину, которая въ свое время, конечно, подхватывала и уносила всякое живое, пылкое воображеніе. Въ прогрессивной семьѣ женщина имѣетъ свое опредѣленное дѣло. Она занимается журнальными переводами, и при этомъ она вовсе не теряетъ своей материнской нѣжности. Сидя "надъ денежными работами", она ни на минуту не забываетъ о своемъ ребенкѣ, и свѣтлыя мысли, одна увлекательнѣе другой, возбуждаютъ въ ней энергію въ тяжелыя минуты труда, нужды, физической или умственной усталости. Осмысленная дѣятельность развиваетъ въ ней силу ума, не уничтожая естественныхъ чувствъ и побужденій, вложенныхъ въ нее природою... {"Разсвѣтъ", 1859, No 7, Русскія періодическія изданія, стр. 14.}.

Въ двѣнадцати книгахъ "Разсвѣта" 1859 года библіографическій отдѣлъ, руководимый Писаревымъ, былъ однимъ изъ самыхъ яркихъ и живыхъ въ журналѣ. Кремпинъ не могъ найти для себя лучшаго сотрудника, чѣмъ Писаревъ, въ средѣ студенческой молодежи, которая постоянно, во всѣ эпохи, высылала на журнальное поле своихъ бойкихъ, смѣлыхъ ратоборцевъ и застрѣльщиковъ передового движенія. Добролюбовъ тоже началъ свою литературную карьеру еще на скамьѣ Педагогическаго института и началъ съ полнымъ успѣхомъ, сразу возбудивъ своимъ острымъ, ядовитымъ перомъ журнальныя страсти и сразу-же сдѣлавшись блестящею надеждою "Современника", товарищемъ и другомъ Чернышевскаго. Подобно Добролюбову, Писаревъ выступаетъ съ небольшими на первыхъ порахъ рецензіями, написанными въ сдержанномъ, но смѣломъ тонѣ, закругленными, безупречно литературными періодами, отражающими свѣтлое и ровное настроеніе. Не вдаваясь въ настоящую критику, Писаревъ постоянно заботится о логической полнотѣ проводимой имъ публицистической мысли и лишь моментами, уступая порывамъ прирожденнаго таланта и внутренней потребности писать изящными красками, онъ бросаетъ на ходу отдѣльныя, частныя замѣчанія, обличающія тонкій вкусъ незауряднаго литератора и цѣнителя художественныхъ произведеній. Три рецензіи Писарева объ "Обломовѣ", "Дворянскомъ гнѣздѣ" и "Трехъ смертяхъ", напечатанныя въ послѣднихъ книгахъ "Разсвѣта", должны были обратить на себя всеобщее вниманіе -- по своему тону, по мѣткости и сжатости отдѣльныхъ художественныхъ характеристикъ, по богатству литературныхъ выраженій для передачи чисто поэтическихъ впечатлѣній. Въ этихъ замѣткахъ нельзя было не увидѣть прямого критическаго дарованія съ эстетическимъ чутьемъ къ красотѣ, съ умѣньемъ проникаться художественными идеями. Для молодого студента, который только еще испытывалъ свои литературныя силы, эта блистательная проба пера надъ тремя замѣчательными произведеніями русскаго искусства была настоящимъ тріумфомъ. Мы уже знаемъ, что Гончаровъ отдалъ рецензіи Писарева предпочтеніе передъ многими другими статьями о его романѣ. Въ статейкѣ о "Дворянскомъ гнѣздѣ" попадаются психологическія опредѣленія, рисующія оригинальныя особенности Тургеневскаго художественнаго письма выразительно, съ полной рельефностью. Съ убѣжденіемъ умнаго эстетика, легко и свободно разбирающагося въ самыхъ тонкихъ, внутреннихъ движеніяхъ художественной идеи, Писаревъ, подъ конецъ своей статьи, воздаетъ Тургеневу справедливую хвалу за то, что онъ не держитъ въ своемъ романѣ открыто передъ всѣми никакой внѣшней тенденціи. "Чѣмъ менѣе художественное произведеніе, говоритъ онъ, сбивается на поученіе, чѣмъ безпристрастнѣе художникъ выбираетъ фигуры и положенія, которыми онъ намѣренъ обставить свою идею, тѣмъ стройнѣе и жизненнѣе его картина, тѣмъ скорѣе онъ достигнетъ ею желаннаго дѣйствія" {"Разсвѣтъ" 1859. No 11, Русскія книги, стр. 10.}. Въ романѣ нѣтъ ни тѣни дидактизма, а между тѣмъ встающая въ немъ картина русской жизни полна высокаго поучительнаго смысла я отражаетъ въ себѣ цѣлую эпоху. При этомъ на всемъ произведеніи лежитъ печать опредѣленной національности, переданной съ настоящею глубиною художественнаго пониманія, очищенной и осмысленной огромною силою поэтическаго таланта.

Въ разборѣ "Трехъ смертей" Писаревъ открываетъ типическія особенности художественнаго творчества Толстого. Его опредѣленія психологическихъ пріемовъ молодого писателя кратки и полны содержанія. Еще не имѣя передъ собою настоящаго Толстигс, во всей громадности его беллетристическаго таланта и сложныхъ внутреннихъ страстей, выведшихъ его на путь моральнаго и религіознаго проповѣдничества, Писаревъ, тѣмъ не менѣе, съ прозорливостью тонкаго критика, улавливаетъ главные признаки этого исключительнаго, титаническаго дарованія. На немногихъ страницахъ образъ молодого Толстого встаетъ въ правдивыхъ и смѣлыхъ чертахъ, съ яркимъ выраженіемъ поэтической вдохновенности. Поэтическія достоинства "Трехъ смертей", глубокій философскій смыслъ этого произведенія, его скрытый паѳосъ, который даетъ себя чувствовать за эпически спокойными чертами простого разсказа -- все это отмѣчено съ полнымъ знаніемъ дѣла, въ яркихъ фразахъ, чуждыхъ всякой искусственности. Пересказывая важнѣйшія части этого произведенія, Писаревъ дѣлаетъ по пути нѣкоторыя замѣчанія, бросающія критическій свѣтъ на его внутренній смыслъ. Какъ-бы сравнивая мысленно Гончарова, Тургенева и Толстого, рецензентъ съ особенною силою подчеркиваетъ характерныя свойства разбираемаго имъ писателя. Никто, говоритъ Писаревъ, не простираетъ далѣе Толстого своего анализа. Никто такъ глубоко не заглядываетъ въ душу человѣка. У какого автора мы найдемъ такую упорную, неумолимую послѣдовательность въ разборѣ самыхъ сокровенныхъ побужденій, самыхъ мимолетныхъ и, повидимому, случайныхъ движеній души? Читая произведенія Толстого, мы видимъ, какъ развивается и формируется въ умѣ человѣка извѣстная мысль, черезъ какія видоизмѣненія она проходитъ, какъ накипаетъ въ груди опредѣленное чувство, какъ вдругъ просыпается и разыгрывается воображеніе и какъ, въ самомъ разгарѣ мечтаній, грубая жизненная дѣйствительность разбиваетъ самыя пылкія надежды. Таинственныя, неясныя влеченія передаются у него въ словахъ, не разсѣевающихъ фантастическаго тумана. Нѣкоторыя картины возникаютъ у него какъ-бы внезапно, отъ единаго взмаха пера. Природа и человѣкъ живутъ у него одною жизнью, выступающею въ линіяхъ и контурахъ, доступныхъ осязанію. Желая дать своимъ читателямъ непосредственное представленіе о талантѣ Толстого, Писаревъ дѣлаетъ нѣсколько выписокъ изъ его разсказа, которыя должны говорить сами за себя. Этимъ способомъ онъ наглядно показываетъ настоящія достоинства этого художественнаго произведенія, достоинства, которыя заключаются "не во внѣшнемъ планѣ, не въ нити сюжета, а въ способѣ его обработки, въ группированіи подмѣченныхъ частностей, дающихъ цѣлому жизнь и опредѣленную физіономію" {"Разсвѣтъ" 1859. No 12. Русскія періодическія изданія, стр. 74.}.

Вотъ съ какими критическими взглядами подходилъ къ литературнымъ произведеніямъ Писаревъ въ 1859 году, на страницахъ "Разсвѣта", можно сказать, наканунѣ жаркой, но безплодной битвы съ Пушкинымъ. Въ этихъ эстетическихъ и по содержанію и по тону разсужденіяхъ еще нельзя открыть будущаго Писарева, стремительнаго діалектика съ блестящими, но фальшивыми парадоксами, съ разрушительнымъ задоромъ противъ всякаго искусства, съ мятежными страстями, направленными въ ложную сторону поддѣльною и жалкою философіею бурной эпохи журнальныхъ препирательствъ. Онъ оцѣниваетъ художественныя произведенія, прислушиваясь къ своему природному эстетическому чутью или слѣдуя внушеніямъ своего неглубокаго, но яснаго смысла. Не воспитавъ своего ума ни въ какой философской школѣ, онъ не дѣлаетъ никакихъ серьезныхъ обобщеній, не роняетъ ни единой мысли изъ болѣе или менѣе цѣльной системы понятій, руководящихъ его критическими сужденіями. Въ отрывочныхъ фразахъ, никогда не поражающихъ ни парадоксальностью, ни глубиною теоретическаго анализа, можно прослѣдить наиболѣе извѣстныя, наиболѣе популярныя истины, составляющія азбуку всякаго критическаго мышленія, но ни въ одной изъ раннихъ замѣтокъ Писарева мы не найдемъ и слабаго отблеска устойчивой доктрины, владѣющей всѣми его настроеніями и убѣжденіями. Его отдѣльные взгляды отличаются логическою простотою, не требующей серьезной критики, но и эти взгляды, безъ сомнѣнія, могли бы блестяще развернуться съ теченіемъ времени, если бы Писаревъ такъ быстро не измѣнилъ своему природному таланту, если бы онъ не отравилъ своего ума эстетическимъ ученіемъ, не заключающимъ въ себѣ никакой глубокой мысли, хотя и выраженнымъ съ необычайными претензіями на полную философскую непогрѣшимость. Молодой Писаревъ стоялъ на вѣрномъ пути, когда изготовлялъ свои небольшія, но всегда талантливыя рецензіи для журнала Кремшіна. Собираясь давать постоянные отчеты о прочитанныхъ имъ произведеніяхъ, онъ прямо заявляетъ, къ чему будутъ по преимуществу тяготѣть его симпатіи. "Литературныя произведенія, повѣсти, романы, говоритъ онъ, въ которыхъ свѣтлая, живая мысль представлена въ живыхъ образахъ, займутъ безспорно первое мѣсто въ нашемъ обзорѣ. На это есть причина. Прекрасная мысль, представленная въ художественномъ разсказѣ, проведенная въ жизнь, сильнѣе, глубже подѣйствуетъ на молодую душу, оставитъ болѣе благотворные и прочные слѣды, нежели отвлеченное разсужденіе" {"Разсвѣтъ" 1859. No 1. Библіографія, стр. 2.}. Его задача, какъ литературнаго критика, должна заключаться въ томъ, чтобы уловить идею художественнаго произведенія и затѣмъ, оцѣнивъ ея вѣрность, прослѣдить, какимъ образомъ "она вложилась въ образы", соотвѣтствующіе ея содержанію. Отъ каждой повѣсти онъ считаетъ себя въ правѣ требовать вѣрности характеровъ, живости дѣйствія и, при болѣе или менѣе серьезномъ замыслѣ писателя, художественной комбинацій событій, проводящихъ опредѣленную мысль безъ всякой натяжки и тенденціознаго усилія. "Повѣсть, по нашимъ современнымъ понятіямъ, рѣшительно заявляетъ Писаревъ,-- должна быть не нравоученіемъ въ лицахъ, а живымъ разсказомъ, взятымъ изъ жизни". Рука автора должна быть для насъ совершенно незамѣтна.

О самомъ эстетическомъ наслажденіи художественнымъ произведеніемъ Писаревъ выражается постоянно съ пылкимъ сочувствіемъ. Человѣку свойственно стремленіе къ прекрасному, пишетъ онъ въ одной рецензіи, и настоящее эстетическое образованіе должно пріучать его любить и понимать красоту. Говоря о русской лирической поэзіи, этотъ будущій врагъ искусства въ его лучшихъ образцахъ не находитъ никакихъ словъ для опредѣленія наиболѣе сильныхъ ея сторонъ. "Никакая характеристика, заявляетъ онъ, не можетъ дать полнаго понятія о поэзіи Пушкина или юморѣ Гоголя, не можетъ замѣнить того эстетическаго наслажденія, которое доставляетъ чтеніе ихъ произведеній" {"Разсвѣтъ" 1859. No 1. Русскія книги, стр. 13.}...

Между этими отрывочными, но несомнѣнно эстетическими сужденіями въ рецензіяхъ "Разсвѣта" разсѣяно множество замѣчаній, выражающихъ симпатію Писарева къ нравственнымъ и религіознымъ идеямъ. Нѣжными словами отмѣчаетъ онъ "теплую вѣру" и глубокое чувство "истиннаго христіанина" въ связи съ нѣсколькими замѣчаніями о "великомъ, священномъ событіи нашего искупленія {Тамъ же, стр. 3.}". Въ разныхъ мѣстахъ говорится съ полнымъ убѣжденіемъ о святости долга, о томъ, что каждый человѣкъ самъ управляетъ своею судьбою, что истинное развитіе ведетъ человѣка къ нравственному совершенству, научая его находить счастье "въ самомъ процессѣ самосовершенствованія {"Разсвѣтъ", 1858, No 11. Русскія книги, стр. 35.}". Надо отыскивать истину ради истины, ибо только этимъ способомъ человѣкъ развиваетъ свои умственныя силы, дѣлается нравственнѣе и чище, говоритъ съ увлеченіемъ Писаревъ. "Безкорыстный трудъ, пишетъ онъ, приноситъ съ собою самую прекрасную награду: онъ даетъ человѣку тихое внутреннее удовлетвореніе, сознаніе исполненнаго долга, онъ вырабатываетъ въ немъ твердость убѣжденій и самостоятельный, безстрастный и, въ то же время, полный теплаго сочувствія взглядъ на людей и на жизнь". Въ наше время, прибавляетъ Писаревъ въ другомъ мѣстѣ, наука не ведетъ ни къ отрицанію законовъ нравственности, ни къ отрицанію истинъ религіи. Ратуя за лучшее воспитаніе молодого женскаго поколѣнія, Писаревъ бросаетъ на страницы слѣдующія краснорѣчивыя фразы: "Благотворное вліяніе природы на молодую душу можетъ только тогда достигнуть полнаго своего развитія, когда вліяніе это будетъ, по возможности, осмыслено, когда наставники поставятъ воспитанницъ лицомъ къ лицу съ природою, когда они укажутъ имъ на ея вѣчныя красоты, когда научатъ ихъ дорожить тѣмъ святымъ чувствомъ радости и благоговѣнія, которое возбуждаютъ въ насъ просторъ, свѣтъ, чистый воздухъ, зелень, лѣса, поля,-- словомъ, все то, что живетъ, въ чемъ проявляется вѣчная премудрость Творца"... {"Разсвѣтъ", 1859. No 8. Русскія періодическія изданія, стр. 79.}

II.

Въ декабрьской книгѣ "Русскаго Слова" за 1860 годъ впервые появляется имя Писарева подъ двумя литературными произведеніями. Онъ выступаетъ въ качествѣ переводчика поэмы Гейне "Атта Троль" и автора злой, но мѣстами справедливой рецензіи, написанной по поводу вышедшаго въ Москвѣ "Сборника стихотвореній иностранныхъ поэтовъ" В. Костомарова и Ѳ. Берга. Стихотворный переводъ Писарева не отличается никакими особенными достоинствами и, несмотря на полную вѣрность подлиннику, совершенно не передаетъ его великолѣпныхъ, поэтическихъ красокъ, озаренныхъ удивительнымъ сатирическимъ остроуміемъ. Разборъ небольшой московской книжки занимаетъ нѣсколько печатныхъ страницъ и, по сравненію съ рецензіями "Разсвѣта", производитъ впечатлѣніе черезчуръ суроваго литературнаго приговора, въ которомъ собственно эстетическая идея играла второстепенную роль. Черезъ полтора года по напечатаніи этой рецензіи Писареву пришлось вернуться къ переводамъ Костомарова и Берга, и тогда онъ въ гнѣвной статейкѣ, напечатанной въ маѣ мѣсяцѣ 1862 года, безпощадно раскритиковалъ новый сборникъ стихотвореній подъ названіемъ "Поэты всѣхъ временъ и народовъ". Но, несмотря на быстрое развитіе Писарева въ извѣстномъ направленіи, обѣ эти рецензіи образуютъ одно согласное цѣлое безъ малѣйшаго внутренняго противорѣчія между отдѣльными мыслями и сужденіями. То, что въ менѣе рѣшительныхъ фразахъ только намѣчено въ рецензіи 1860 г., то въ критической замѣткѣ, появившейся черезъ восемнадцать мѣсяцевъ, выражено въ самыхъ энергическихъ, смѣлыхъ словахъ, безъ всякой оговорки, съ явнымъ презрѣніемъ къ какимъ бы то ни было чисто эстетическимъ или поэтическимъ красотамъ. Въ короткій промежутокъ времени, наполненный многочисленными литературными трудами самаго разнообразнаго содержанія, Писаревъ успѣшно овладѣваетъ настроеніемъ эпохи и, недавній моралистъ и эстетикъ, онъ вдругъ выступаетъ ярымъ фанатикомъ самой крайней реалистической философіи. Его богатая, плавная рѣчь, прежде сверкавшая въ патетическія минуты красивыми образами, охлажденная новыми понятіями, пріобрѣла особенную рѣзкость. Его полемическая насмѣшка, проникнутая непримиримою злобою, звучитъ обидно, дерзко, вызывая отвѣтное раздраженіе. Наслажденіе самимъ искусствомъ, прежде имѣвшее такое большое значеніе въ глазахъ Писарева, теперь уже признано вредною забавою, недостойною серьезнаго, мыслящаго человѣка. Писаревъ быстро переродился въ новой журнальной атмосферѣ, насыщенной эстетическими и философскими идеями Чернышевскаго, статьи котораго въ то время волновали весь литературный міръ. Онъ сдѣлался партизаномъ извѣстнаго литературнаго движенія и критика въ его рукахъ стала мало-по-малу превращаться въ орудіе публицистической агитаціи, совершенно не считающейся съ самостоятельными задачами и цѣлями художественнаго творчества. Его литературныя сужденія, выигравъ въ рѣзкости тона, приняли направленіе, прямо враждебное тонкому, чуткому воспріятію поэтическихъ впечатлѣній. Уже въ рецензіи, написанной о "Сборникѣ стихотвореній иностранныхъ поэтовъ", слышится неудовольствіе по поводу литературныхъ произведеній, въ которыхъ свободно развивается чисто-лирическое содержаніе, безъ малѣйшаго оттѣнка гражданственной сатиры. Въ библіографической замѣткѣ о томъ же предметѣ въ "Русскомъ Словѣ" 1862 года это неудовольствіе, какъ мы уже говорили, пріобрѣтаетъ характеръ явнаго протеста съ сатирическимъ издѣвательствомъ надъ разными "цвѣтистыми" опредѣленіями поэтическаго искусства. Писаревъ глумится не только надъ невинными переводчиками, но совершенно откровенно, не чувствуя комизма своихъ словъ, бьетъ полемическою насмѣшкою даже Карлейля -- критика съ неподражаемымъ талантомъ и пламеннымъ краснорѣчіемъ пророка. В. Костомаровъ приводитъ въ предисловіи, предшествующемъ переводу нѣкоторыхъ стихотвореній англійскаго поэта Бэрнса, отдѣльныя опредѣленія и выраженія изъ критической статьи о немъ, написанной Карлейлемъ. По блеску яркихъ уподобленій,-- это искры настоящей поэзіи, какія постоянно вылетали изъ подъ огненнаго пера великаго писателя. Карлейль оставилъ въ англійской литературѣ цѣлый рядъ безподобныхъ характеристикъ и между ними статья его о Бэрнсѣ занимаетъ одно изъ самыхъ видныхъ мѣстъ. Онъ родился поэтомъ, пишетъ Карлейль, и поэзія была "небеснымъ элементомъ его существа {Поэты всѣхъ временъ и народовъ, Москва, 1862, стр. 45.}". На ея крыльяхъ онъ уносился въ область чистѣйшаго эфира, чтобы только не унизить себя и не осквернить свое чистѣйшее искусство. "Низко подъ его ногами лежали гордость и страсти свѣта. Онъ одинаково смотрѣлъ внизъ и на благородныхъ, и на рабовъ, и на князей, и на нищихъ,-- смотрѣлъ своимъ яснымъ взглядомъ, съ братскою любовью, съ сочувствіемъ и съ состраданіемъ {Ibidem, стр. 46.}". Цитируя эти фразы изъ статьи Костомарова, Писаревъ ехидно смѣется надъ ихъ "цвѣтистымъ" содержаніемъ. Карлейль облекъ въ поэтическую ризу самую простую мысль, которую можно было бы передать слѣдующими прозаическими словами: "Робертъ Бэрнсъ былъ честный человѣкъ, никого не обманывалъ и ни передъ кѣмъ не подличалъ". Въ другомъ мѣстѣ, дѣлая параллельную характеристику Бэрнса и Байрона, Карлейль говоритъ: "Байронъ и Бэрисъ были оба миссіонеры своего времени. Цѣль ихъ миссіи была одна и та же -- научить людей чистѣйшей истинѣ. Они должны были исполнить цѣль своего призванія -- тяжко лежало на нихъ это божественное повелѣніе. Они изнывали въ тяжелой болѣзненной борьбѣ, потому что не знали ея точнаго смысла: они предугадывали его въ какомъ-то таинственномъ предчувствіи, но должны были умереть, не высказавши его ясно {Ibidem, стр. 47.}". Эти вдохновенныя фразы, отражающія цѣлую историческую философію, не возбуждаютъ въ Писаревѣ ничего, кромѣ желанія отшутиться ироническимъ замѣчаніемъ. Карлейль вѣритъ въ какія-то историческія миссіи! Онъ не только пишетъ красиво, но и думаетъ красиво, такъ что "вы, при всѣхъ усиліяхъ, не дороетесь ни до какой простой человѣческой мысли!.."

Рецензія о "Сборникѣ стихотвореній иностранныхъ поэтовъ" была только первымъ дебютомъ Писарева въ критическомъ отдѣлѣ "Русскаго Слова". За нею послѣдовали двѣ небольшихъ статьи, довольно близкихъ по содержанію, объ "Уличныхъ типахъ" А. Голицынскаго и разныхъ книжкахъ для простого народа. Обѣ эти статьи написаны съ литературнымъ жаромъ. Писаревъ возмущается, въ замѣткѣ о книгѣ Голицынскаго, всякимъ безплоднымъ обличеніемъ нравовъ, если оно не проникнуто живою любовью къ человѣку, если оно не обнаруживаетъ умѣнья разглядывать настоящую физіономію народа за его случайною, "историческою маскою". Необходимо, чтобы обличеніе не было клеветою на жизнь, говоритъ Писаревъ. Необходимо, чтобы оно было не "камнемъ, брошеннымъ въ грѣшника, а осторожнымъ и бережнымъ раскрытіемъ раны, на которую мы не имѣемъ права смотрѣть съ ужасомъ и отвращеніемъ". Если писатель смѣется надъ тѣмъ, что въ каждой гуманной личности должно возбудить чувство грусти, состраданія или ужаса, тогда мы въ правѣ сказать, что такой смѣхъ -- кощунство. "Это -- гаерство, которому нуженъ канатъ и дурацкая шапка, чтобы развлекать публику, а не любовь и симпатія къ народу". Въ статейкѣ о народныхъ книжкахъ онъ выступаетъ горячимъ поборникомъ самаго широкаго народнаго образованія и полнаго сближенія интеллигенціи съ простою массою. Онъ хотѣлъ-бы, чтобы велась разумная поэтическая и педагогическая пропаганда въ средѣ народа -- такая пропаганда, которая безъ всякаго грубаго насилія освободила-бы простого русскаго человѣка отъ угнетающаго его невѣжества. Мы можемъ возвратить себѣ довѣріе народа, говоритъ онъ съ полнымъ убѣжденіемъ, "только тогда, когда станемъ къ нему снисходительными братьями". При этомъ Писаревъ не возлагаетъ никакихъ надеждъ на разныя дешевыя изданія, за которыя берутся обыкновенно люди безъ настоящаго таланта. Грошовою книжкою, говоритъ онъ, нельзя вылѣчить народъ отъ вѣковыхъ предразсудковъ. Пересмотрѣвъ цѣлый десятокъ брошюръ, онъ пришелъ къ твердому, но мало утѣшительному убѣжденію. Это -- "топорныя произведенія промышленнаго пера", которыя не могутъ принести никому никакой пользы. Но дѣло русской народности не стоитъ однако на одномъ мѣстѣ: его двигаютъ не грошовыя изданія, его выносятъ на своихъ плечахъ настоящіе публицисты, ученые и художники, вырабатывающіе и проводящіе въ общественное сознаніе новыя понятія и новые идеалы {"Русское Слово", 1861, мартъ Русская Литература, стр. 111.}...

Двѣ статьи: "Идеализмъ Платона" и "Схоластика XIX вѣка" открываютъ передъ нами въ первый разъ настоящаго Писарева. Въ нихъ онъ является передъ читателемъ во всеоружіи своего молодаго діалектическаго таланта, съ цѣльнымъ и законченнымъ міровоззрѣніемъ, писателемъ, горячо симпатизирующимъ философскимъ идеямъ Чернышевскаго, но не лишеннымъ и своей собственной оригинальной черты. Съ этими статьями "Русское Слово" вышло на новую дорогу и, при видимомъ согласіи съ нѣкоторыми либеральными журналами, заняло совершенно особое мѣсто среди другихъ органовъ петербургской и московской печати. Въ рѣзкихъ фразахъ Писаревъ провозглашаетъ свое вѣроученіе. Не преклоняясь ни передъ какими авторитетами, онъ увѣренно и твердо ставитъ свои собственныя теоремы рядомъ съ философіей Платона, неудовлетворяющею современнаго человѣка. Онъ проповѣдуетъ индивидуализмъ и эгоизмъ, какъ рѣшительное средство выйти на свѣжій воздухъ и сбросить съ себя невыносимую тиранію "общаго идеала". Его ученіе основано на неискоренимыхъ требованіяхъ живой человѣческой личности. Прогрессивныя стремленія должны быть выраженіемъ индивидуальной воли, освобожденной отъ ненужныхъ цѣпей какой-бы то ни было нравственной философіи. Съ неустрашимою смѣлостью Писаревъ защищаетъ свою мысль на сотню различныхъ ладовъ. Не отступаясь ни передъ какими теоретическими трудностями, онъ каждымъ новымъ своимъ доводомъ стремится придать своимъ словамъ рельефность и яркость настоящаго литературнаго манифеста. Съ какой-то дикою силою онъ обрушивается на Платона и, даже не изучивъ серьезно его системы, имѣя о ней самое поверхностное, школьническое представленіе, по безцвѣтнымъ компиляціямъ русскихъ популяризаторовъ, онъ подвергаетъ ее жестокому бичеванію за отсутствіе логической простоты и убѣдительныхъ научныхъ доказательствъ. Легендою вѣковъ Сократъ и Платонъ поставлены на высокій пьедесталъ передъ всѣмъ человѣчествомъ. Ихъ идеи считаются святынею, ихъ философія служитъ предметомъ благоговѣйнаго изученія для множества ученыхъ. Писаревъ не намѣренъ развѣнчивать "почтенныхъ стариковъ", но онъ не пойдетъ и по слѣдамъ разныхъ нѣмецкихъ критиковъ, которые не могутъ говорить объ этихъ "генералахъ отъ философіи" иначе, какъ съ самыми низкими поклонами. "Доктринерство" Платона возмущаетъ его душу. Именно Платонъ воспѣлъ въ своихъ философскихъ сочиненіяхъ болѣзненный разладъ между матеріей и духомъ, между низшими и высшими потребностями человѣка, ту самую болѣзнь, которая, спустя много вѣковъ, породила "нашихъ грызуновъ и гамлетиковъ, людей съ ограниченными умственными способностями и съ безконечными стремленіями" {"Русское Слово", 1861, апрѣль, Русская Литература, стр. 46.}. Платонъ говоритъ о какой-то абсолютной, для всѣхъ обязательной истинѣ, объ идеяхъ, стоящихъ выше земной жизни, но "пора-же, наконецъ, понять, господа, что общій идеалъ такъ-же мало можетъ предъявить правъ на существованіе, какъ общіе очки, или общіе сапоги, сшитые по одной мѣркѣ и на одну колодку" {Тамъ-же, стр. 48.}. Вся философія Платона не вытекла живою струею изъ его непосредственнаго чувства, не была вызвана условіями и обстановкою его жизни, а выработана путемъ однихъ только логическихъ умозаключеній. Онъ не былъ вѣренъ своему ученію. Грекъ, гражданинъ свободнаго народа, "здоровый и красивый мужчина, къ которому по первому призыву соберутся на роскошный пиръ друзья и гетеры", онъ старался доказать въ своихъ сочиненіяхъ, что въ этомъ мірѣ все зло. Онъ говорилъ противъ очевидности. Воздвигая гоненіе на земное начало, онъ платилъ обильную дань не только наслажденіямъ, но и порокамъ своего времени. Въ этомъ мірѣ все есть зло? А полная чаша вина при звукахъ нѣжной лиры? А ласка женщины? А звучный гекзаметръ? А дружба, которая, но мнѣнію грековъ, была выше и чище любви? Нѣтъ, Платонъ грубо ошибался въ своихъ отвлеченныхъ философскихъ разсужденіяхъ, выдавая "фантастическія бредни" за вѣчную истину. Онъ брался за рѣшеніе практическихъ вопросовъ, даже не умѣя ихъ поставить какъ слѣдуетъ, и его политическія размышленія "распадаются въ прахъ отъ самаго легкаго прикосновенія критики". Онъ вдавался въ заблужденія, которыхъ нельзя было-бы простить теперь "любому студенту" {"Русское Слово", 1861, апрѣль, стр. 41, 58.}.

Раздѣлавшись съ Платономъ, Писаревъ печатаетъ обширную статью, направленную противъ современной русской журналистики и критики. Первая половина этой статьи появилась въ майской книгѣ "Русскаго Слова", вторая -- въ сентябрьской. Но обѣ части связаны между собою единствомъ основной мысли, при чемъ послѣднія главы статьи имѣютъ чисто полемическій характеръ. Мы уже касались этихъ шумныхъ страницъ въ нашихъ прежнихъ работахъ. Вмѣшавшись въ борьбу Чернышевскаго съ "Отечественными Записками", Писаревъ на практикѣ показалъ, какіе выводы можно получить, если приложить его теорію индивидуализма и эгоизма къ живымъ фактамъ современной литературы. Статья Чернышевскаго объ "Антропологическомъ принципѣ" показалась ему неразрушимою въ своихъ научныхъ доводахъ и, не говоря вслухъ объ источникѣ, онъ въ немногихъ разсужденіяхъ набрасываетъ цѣлое матеріалистическое ученіе въ тѣхъ самыхъ скандально-грубыхъ чертахъ, въ какихъ оно выражено было знаменитымъ публицистомъ "Современника". Возраженія Юркевича, конечно, ничего не стоятъ въ глазахъ Писарева. Матеріализмъ неопровержимъ, потому что за него простая, незамысловатая логика здраваго смысла. Въ практической жизни мы всѣ матеріалисты, всѣ идемъ въ разладъ съ нашими теоріями. Самый крайній идеалистъ, садясь за письменный столъ, сразу попадаетъ въ условія, имѣющія очевидно матеріальный характеръ. Осмотрѣвшись кругомъ, онъ ищетъ начатую работу, шаритъ по разнымъ угламъ, и если тетрадь или книга не попадется на глаза, отправляется искать въ другое мѣсто, хотя-бы сознаніе говорило ему, что онъ положилъ ее именно на письменный столъ. Самое твердое убѣжденіе разрушается при столкновеніи съ очевидностью, потому что свидѣтельству нашихъ чувствъ мы всегда придаемъ больше значенія, нежели соображеніямъ разсудка. "Проведите это начало, говоритъ Писаревъ, во всѣ сферы мышленія, начиная отъ низшихъ до высшихъ, и вы получите полнѣйшій матеріализмъ: я знаю только то, что вижу или вообще въ чемъ могу убѣдиться свидѣтельствомъ моихъ чувствъ". Повторивъ въ этихъ фразахъ знаменитые въ своемъ родѣ аргументы Чернышевскаго, Писаревъ затѣваетъ легкій философскій споръ съ Лавровымъ и затѣмъ, въ послѣдней половинѣ статьи, горячо схватывается съ сотрудниками "Отечественныхъ Записокъ", которые усомнились въ достоинствахъ и солидности "Полемическихъ красотъ".

Въ первыхъ главахъ "Схоластики XIX вѣка" Писаревъ съ большою подробностью вычерчиваетъ тѣ самые взгляды, которые развиты имъ въ статьѣ объ "Идеализмѣ Платона". Онъ рѣшительно противъ всякихъ общихъ теорій, превращающихъ, по его мнѣнію, живые факты въ отвлеченныя, безжизненныя и безцвѣтныя понятія. Органъ постоянно прогрессирующаго сознанія, литература, а съ нею и журнальная критика, не должны задаваться никакими однообразными принципами, которые мѣшаютъ улавливать явленія жизни въ ихъ настоящемъ колоритѣ и пестротѣ природныхъ красокъ. "Насъ заѣли фразы, восклицаетъ Писаревъ вслѣдъ за Катковымъ. Мы пустились въ діалектику, воскресили схоластику и вращаемся въ заколдованномъ кругу словъ и отвлеченностей, которыя мѣшаютъ намъ дѣлать настоящее дѣло". Слѣдуя за готовыми ученіями, люди безъ оригинальнаго таланта довели литературную критику до полнаго паденія. они заставили ее тратить силы въ безплодныхъ отвлеченныхъ разсужденіяхъ въ то самое время, когда жизнь шумѣла за ихъ окномъ. Надо откинуть всякую схоластику, и тогда возрожденіе станетъ возможнымъ. Пусть литература, чуткая къ потребностямъ дня и не раболѣпствующая ни передъ какими общими теоріями, займется фактами жизни, и тогда она откроется для цѣлаго потока свѣжихъ и новыхъ впечатлѣній. Пусть наша критика разсматриваетъ "отношенія между мужемъ и женою, между отцомъ и сыномъ, матерью и дочерью, между воспитателемъ и воспитанникомъ" -- все это ея настоящее дѣло. Чѣмъ меньше въ ней будетъ отвлеченностей и общихъ взглядовъ, чѣмъ внимательнѣе она будетъ обсуживать "отдѣльные случаи вседневной жизни", тѣмъ она будетъ плодотворнѣе.

Эта точка зрѣнія получила, наконецъ, въ статьяхъ Писарева перевѣсъ надъ прежними эстетическими взглядами. Индивидуализмъ, не имѣющій другого принципа, кромѣ безусловной вѣры въ личный порывъ и личное впечатлѣніе, оригинальность мнѣнія, заключающаяся въ полной отрѣшенности отъ всякой общей умственной дисциплины, живое сліяніе съ конкретною историческою жизнью, безъ малѣйшей попытки подвергнуть ее серьезной критикѣ на основаніи высшихъ, отвлеченныхъ началъ -- вотъ тѣ новыя идеи, которыя захватили и увлекли Писарева почти съ самаго начала его литературной дѣятельности на страницахъ "Русскаго Слова". Вооружившись противъ деспотической власти внѣшнихъ жизненныхъ обрядовъ и привычекъ, управляемыхъ шаблономъ, Писаревъ, заодно съ пошлою рутиною соціальныхъ нравовъ, сталъ разрушать и неизмѣнные законы общечеловѣческой логики. Ненависть ко всему, что стѣсняетъ свободную личную работу извнѣ, вдругъ раздулась у него въ слѣпую, страстную вражду противъ всякаго общаго принципа, противъ высшихъ идей, направляющихъ нашу дѣятельность въ извѣстную сторону. Живое протестантское чувство перелилось у него черезъ свои естественныя границы. Духъ свободнаго индивидуализма принялъ, подъ перомъ Писарева, поистинѣ уродливую форму, совершенно заслонивъ высокую мысль о возможной нравственной и умственной солидарности между людьми. Увлеченный собственною діалектикою, Писаревъ какъ-бы забылъ, что самое оригинальное ученіе, въ своихъ послѣднихъ выводахъ и конечныхъ стремленіяхъ, всегда сливается съ общечеловѣческими понятіями. Его оригинальность имѣетъ вершину, на которой оно останавливаетъ свой полетъ -- подобно струѣ фонтана, которая, взлетѣвъ на извѣстную высоту, срывается и всею своею свѣтлою тяжестью падаетъ внизъ, въ общій бассейнъ...

III.

Убѣжденія Писарева опредѣлились во всѣхъ важнѣйшихъ подробностяхъ. Матеріалистъ въ области философіи и проповѣдникъ безграничной личной свободы въ практической области, онъ будетъ отнынѣ работать въ двухъ направленіяхъ, проводя въ каждомъ изъ нихъ свои излюбленныя мысли. Статьи его, написанныя вплоть до заключенія въ крѣпость, могутъ быть раздѣлены по темѣ на двѣ группы, хотя ихъ внутренній смыслъ и тутъ и тамъ одинъ и тотъ-же. Собственно критическая работа, какъ понималъ ее Писаревъ во дни сотрудничества въ "Разсвѣтѣ", съ глубокими требованіями художественности, отошла на задній планъ, уступивъ мѣсто публицистической агитаціи по поводу произведеній искусства. Не занимаясь серьезно ни наукою, ни философіею, часто компилируя лишь по двумъ, тремъ сочиненіямъ, Писаревъ умѣлъ, однако, придавать каждой своей статьѣ законченный характеръ самостоятельнаго разсужденія. Онъ съ увѣренностью защищаетъ чужія мысли, обставляетъ ихъ множествомъ извѣстныхъ примѣровъ и, непомѣрно растягивая изложеніе, захватываетъ въ свои статьи какъ можно больше доказательствъ изъ самыхъ разнообразныхъ областей. Но давая легкую и бойкую популяризацію научныхъ вопросовъ, Писаревъ при этомъ никогда не забываетъ своихъ агитаціонныхъ цѣлей. Подробное и всегда добросовѣстное изложеніе разныхъ научныхъ истинъ самаго примитивнаго свойства онъ постоянно пересыпаетъ публицистическими замѣчаніями, вносящими оживленіе и фосфорическій блескъ въ сухую по содержанію журнальную работу. Надъ разсужденіями, слѣдующими по стонамъ новѣйшихъ европейскихъ авторитетовъ, витаетъ самостоятельная философская идея, выработанная совокупными силами двухъ радикальныхъ петербургскихъ редакцій. Освѣщая жизнь съ разныхъ сторонъ, она не дастъ заблудиться писателю въ дебряхъ схоластики. Пренебрегая разными иностранными книжками, Чернышевскій самъ, собственными силами, воздвигъ обширное философское зданіе, а Писаревъ, его смѣлый соратникъ, съ недюжиннымъ литературнымъ талантомъ, послѣдовательно доведетъ его идеи до самыхъ крайнихъ положеній, призвавъ на помощь ходячіе афоризмы новѣйшаго естествознанія. Только что окончивъ статьи о Платонѣ и схоластикѣ XIX вѣка, Писаревъ печатаетъ популярное изложеніе "Физіологическихъ эскизовъ" Молешота и "Физіологическихъ писемъ" Карла Фохта. Къ этимъ двумъ литературнымъ работамъ онъ присоединяетъ въ февральской книгѣ "Русскаго Слова" 1862 года пространную популяризацію "Физіологическихъ картинъ" Людвига Бюхнера, чтобы авторитетомъ этого извѣстнаго въ русскомъ обществѣ имени подкрѣпить грубые парадоксы двухъ другихъ нѣмецкихъ ученыхъ. Не обладая никакими самостоятельными знаніями въ этой сферѣ, Писаревъ передаетъ физіологическія разсужденія трехъ писателей съ необычайною пунктуальностью, часто говоря ихъ словами, пользуясь ихъ образами и открывая свободный полетъ собственнымъ мыслямъ только тамъ, гдѣ кончается точное изслѣдованіе и начинается міръ широкихъ философскихъ выводовъ. Всѣ факты научнаго наблюденія и опыта только подтверждаютъ, въ глазахъ Писарева, матеріалистическое ученіе Чернышевскаго. Строгое изученіе человѣка, разсѣявъ бредни людей, одержимыхъ "узколобымъ мистицизмомъ", привело къ твердому убѣжденію, что въ мірѣ нѣтъ ничего таинственнаго, загадочнаго. Въ природѣ существуетъ только матерія съ ея физическими и химическими свойствами. "Надо полагать и надѣяться, изрекаетъ Писаревъ, что понятія психическая жизнь, психологическое явленіе будутъ со временемъ разложены на свои составныя части. Ихъ участь рѣшена. Они пойдутъ туда-же, куда пошелъ философскій камень, жизненный элексиръ, квадратура круга, чистое мышленіе и жизненная сила. Слова и иллюзіи гибнутъ,-- факты остаются". Что такое чувство? Въ немъ нѣтъ ничего психическаго, неразложимаго на опредѣленные матеріальные факты. Слѣдуя за Фохтомъ, Писаревъ даетъ свое собственное научное опредѣленіе. "Чувство, говоритъ онъ, есть такое раздраженіе въ мозговыхъ нервахъ, которое мгновенно, по крайней мѣрѣ, быстро и притомъ непроизвольно проходитъ черезъ всѣ нервы нашего тѣла и черезъ эти нервы такъ или иначе дѣйствуетъ на обращеніе крови" {"Русское Слово" 1861, сентябрь, Иностранная Литература, стр. 14.}. Вотъ что такое чувство. Опредѣливъ съ удивительнымъ успѣхомъ одно психическое явленіе, Писаревъ предлагаетъ намъ не менѣе блистательное объясненіе и другого. Что такое мысль? "Мысль, говоритъ Писаревъ, есть такое раздраженіе мозговыхъ нервовъ, которое распространяется въ нихъ медленно и не дѣйствуетъ на нервы тѣла. Оно совершается въ извѣстномъ порядкѣ, за которымъ мы сами можемъ прослѣдить и для котораго у насъ есть даже готовое названіе -- логическая послѣдовательность" {Тамъ-же, стр. 15.}. Вотъ что такое мысль. Это -- раздраженіе мозговыхъ нервовъ, не дѣйствующее на нервы тѣла. Вся бѣда философовъ старой школы, по мнѣнію Писарева, заключается въ томъ, что они смотрѣли на вещи не тѣлесными, а "умственными очами". Они задавались неосуществимыми задачами -- открыть общія свойства естества, основныя начала жизни, объяснить конечныя цѣли природы и человѣка. На этомъ пути ихъ могло ожидать только полное фіаско. Занимаясь подобною "дребеденью", они теряли способность обращаться какъ слѣдуетъ съ микроскопомъ и съ анатомическимъ ножемъ. Настоящій мыслитель только тотъ, кто видятъ вещи въ ихъ полной простотѣ, кто жизнь человѣческую изучаетъ не съ высоты отвлеченныхъ философскихъ теорій, а съ помощью анатомическаго ножа или химическаго и физіологическаго опыта. Мы похожи на ходячія печи, говорилъ Либихъ,-- вотъ научный взглядъ на человѣка. Измѣните пищу человѣка, и мало-по-малу онъ измѣнится весь. Каждая дикая мысль, каждое отчаянное движеніе души могутъ быть приведены "въ нѣкоторую зависимость отъ неправильнаго или недостаточнаго питанія". Мы рождены изъ матеріи и живемъ матеріею. "Черты нашего лица и мысли нашего мозга имѣютъ такую-же географію, какъ и растенія" {"Русское Слово", 1861, іюль, Иностранная Литература, стр. 49.}. Газы, соли, кислоты, щелочи соединяются и видоизмѣняются, кружатся и движутся безъ цѣли и безъ остановки, проходятъ черезъ наше тѣло, порождая новыя тѣла -- вотъ наша жизнь, вотъ наша исторія. Вотъ открытіе новѣйшей науки, не увлекающейся больше никакою дребеденью. Факты физіологическаго процесса, не объединенные никакою отвлеченною мыслью, не сложенные въ опредѣленную систему подъ руководствомъ извѣстной философской идеи -- вотъ обширное поле для научнаго изслѣдованія. Откинувъ всякія бредни, естествознаніе не ставитъ себѣ никакихъ заманчивыхъ, но вредныхъ для науки цѣлей. "Цѣль естественныхъ наукъ -- никакъ не формированіе міросозерцанія, а просто увеличеніе удобствъ жизни, расширеніе и расчищеніе того русла, въ которомъ текутъ наши интересы, занятія, наслажденія" {"Русское Слово", 1861, сентябрь, Иностранная Литература, стр. 4.}. Для естествоиспытателя, говоритъ Писаревъ, нѣтъ ничего хуже, какъ имѣть міросозерцаніе...

Придя съ помощью Молешота, Фохта и Бюхнера къ этимъ превосходнымъ выводамъ, Писаревъ обращается къ прогрессивной части русской публики съ нѣсколькими юношески самодовольными словами. Онъ надѣется, что эти новыя идеи будутъ имѣть благотворное вліяніе на молодое поколѣніе, сбрасывающее съ себя "оковы рутиннаго фразерства и подавляющаго мистицизма". Легче дышать, когда вмѣсто призраковъ видишь "осязательныя явленія". Веселѣе жить, когда знаешь, съ какими силами приходится считаться, надъ какими фактами надо получить господство. "Я беру въ руки топоръ и знаю, что могу этимъ топоромъ срубить себѣ домъ или отрубить себѣ руку. Я держу въ рукѣ бутылку и знаю, что налитое вино можетъ доставить мнѣ умѣренное наслажденіе, или довести меня до уродливыхъ нелѣпостей". Въ каждой частицѣ матеріи лежитъ и наслажденіе и страданіе. Все дѣло въ томъ, чтобы пользоваться ея свойствами такъ, какъ мы пользуемся топоромъ и виномъ...

За статьями, излагающими разныя популярныя книги по естествознанію, послѣдовалъ рядъ критическихъ очерковъ о Писемскомъ, Тургеневѣ и Гончаровѣ. Съ развернутымъ знаменемъ убѣжденнаго индивидуалиста Писаревъ кинулся въ горячую битву съ отживающими, консервативными элементами русской жизни. Разбирая произведенія новѣйшей литературы, онъ уже не вдается болѣе ни въ какія эстетическія оцѣнки, но пользуется богатымъ художественнымъ матеріаломъ для того, чтобы въ рѣзкихъ выраженіяхъ заклеймить пошлую рутину житейскихъ обычаевъ и взглядовъ. Не сосредоточиваясь на поэтической картинѣ, созданной творческимъ талантомъ, онъ обсуживаетъ самую жизнь, въ ея нестройномъ видѣ, съ ея дѣйствительными изъянами и пороками. Законы искусства его не интересуютъ. Отраженіе жизни въ художественномъ зеркалѣ, психологическіе и нравственные мотивы творческаго процесса, великая тайна выраженія идей въ опредѣленныхъ поэтическихъ формахъ -- все то, на чемъ по преимуществу останавливается настоящая литературная критика, совершенно отодвинуто Писаревымъ въ сторону. Онъ анализируетъ только взаимныя отношенія между мужемъ и женою, между родителями и дѣтьми, и въ этомъ анализѣ онъ видитъ свою прямую задачу. Самыми ядовитыми словами бичуетъ онъ старыя поколѣнія за ихъ ретроградныя тенденціи въ вопросахъ личной морали. Съ холодною злостью предаетъ онъ открытому поруганію безсильныя, дряхлыя понятія полуинтеллигентной черни -- въ цѣломъ потокѣ фразъ, отличающихся удивительною яркостью. Агитаторъ, настоящій агитаторъ проснулся въ Писаревѣ, и никогда еще русская журналистика не оглашалась такимъ удалымъ призывомъ къ полной нравственной и умственной эмансипаціи. Отбросивъ всякія условныя стѣсненія, Писаревъ заговорилъ съ читателемъ тѣми словами, которыя должны быть понятны всѣмъ и каждому. Ненавидя полумѣры, онъ потребовалъ коренной ломки тѣхъ условій жизни, въ которыхъ развиваются молодыя поколѣнія. Ничто не избѣгло его безпощадной критики. Отдаваясь прогрессивному теченію времени, онъ, безъ яркихъ философскихъ идей, съ ограниченнымъ запасомъ научныхъ свѣдѣній, инстинктивно сталъ наносить мѣткіе удары русскому патріархальному быту во всѣхъ его типическихъ проявленіяхъ. Его публицистическія тирады, озаренныя огнемъ, въ статьяхъ предназначенныхъ дать критическое освѣщеніе важнѣйшимъ произведеніямъ русской литературы, производятъ сильное и продолжительное впечатлѣніе, несмотря на то, что часто не только не облегчаютъ, но даже затрудняютъ пониманіе того художественнаго явленія, о которомъ идетъ рѣчь. Мѣшая правильному критическому анализу, онѣ, тѣмъ не менѣе, органически сливаются съ другими его разсужденіями, образуя наиболѣе патетическія мѣста въ его лучшихъ статьяхъ, написанныхъ въ этотъ періодъ его литературной дѣятельности.

Такой характеръ имѣютъ важнѣйшіе очерки Писарева, напечатанные въ "Русскомъ Словѣ" 1861 и 1862 годовъ. Совершенно извративъ свою критическую задачу, онъ наполнилъ ихъ публицистическими размышленіями на самыя передовыя темы. Только иногда, давая передышку утомленнымъ силамъ оратора, Писаревъ въ немногихъ фразахъ старается показать типическія свойства разбираемаго писателя, и тогда передъ нами, какъ молніи, вспыхиваютъ смѣлыя, яркія метафоры, говорящія о настоящемъ критическомъ талантѣ. Все вниманіе Писарева сосредоточено на публицистической темѣ, которую онъ разрабатываетъ съ полнымъ увлеченіемъ. Вопросы поэзіи вдругъ получили у него иную постановку, и до неожиданности новая эстетическая теорія, представляющая однако прямой логическій выводъ изъ философскихъ идей Чернышевскаго, стала съ необычайною помпою развертываться въ его критическихъ статьяхъ, угрожая разрушительными парадоксами и цѣлымъ, небывалымъ еще въ русской литературѣ, походомъ на искусство.

Разсмотримъ по порядку эти критическіе очерки Писарева и отмѣтимъ все то, что выдается въ нихъ по литературному таланту или блеску публицистическаго краснорѣчія. Въ октябрѣ мѣсяцѣ Писаревъ напечаталъ обширный разборъ одного изъ лучшихъ произведеній Писемскаго "Тюфякъ". О самомъ Писемскомъ мы находимъ въ этой статьѣ только нѣсколько отрывочныхъ фразъ, удачно передающихъ характерныя особенности его огромнаго дарованія. Это -- неполное, мимолетное опредѣленіе его художественной манеры, но, мелькая между многочисленными и слегка монотонными разсужденіями о любви и женской самостоятельности, счастливая характеристика писательской личности производитъ отрадное, богатое впечатлѣніе. Сопоставляя Писемскаго съ Гончаровымъ, Писаревъ указываетъ на яркое различіе этихъ двухъ художниковъ. Между ними очень мало сходства. При всей своей объективности, Гончаровъ долженъ быть названъ лирикомъ но сравненію съ Писемскимъ. Въ произведеніи Писемскаго нѣтъ ни единой черты субъективнаго отношенія автора къ своимъ героямъ. Грязь жизни остается у него грязью, сырой фактъ -- бьетъ въ глаза. Онъ рисуетъ не выдающихся людей, стоящихъ надъ уровнемъ массы, а дюжинныхъ лицедѣевъ русской жизни, задыхающихся въ ея смрадной атмосферѣ. Этимъ Писемскій отличается между прочимъ и отъ Тургенева. Читая Тургенева, мы забываемъ ту почву, на которой выросли второстепенныя лица его повѣстей и романовъ и слѣдимъ съ особеннымъ вниманіемъ за самостоятельнымъ развитіемъ его главныхъ героевъ. У Писемскаго мы ни на минуту не можемъ забыть, гдѣ происходитъ дѣйствіе. "Почва постоянно будетъ напоминать о себѣ крѣпкимъ запахомъ, русскимъ духомъ, отъ котораго не знаютъ, куда дѣваться, дѣйствующія лица, отъ котораго порою и читателю становится тяжело на душѣ {"Русское Слово" 1831, октябрь, Стоячая вода, стр. 16.}". Вотъ и все, что мы находимъ по части эстетическаго объясненія таланта Писемскаго въ статьѣ Писарева, носящей названіе "Стоячая вода". Все прочее въ ней -- сплошная публицистика, съ постоянными взрывами злого смѣха надъ современными житейскими нравами. Писаревъ возмущается тѣмъ обществомъ, которое не выноситъ ничего яркаго -- ни яркихъ пороковъ, ни проявленій сильной страсти, ни живыхъ движеній мысли. Горячее слово, сказанное въ защиту женской личности, можетъ упрочить за вами, въ глазахъ этого общества, репутацію развратнаго и опаснаго человѣка. Ни одна идея не доступна ему въ полномъ своемъ объемѣ. Все истинно широкое и прекрасное встрѣчаетъ его тупое недовѣріе и наглую насмѣшку. Пресмыкаясь въ ничтожествѣ, общество это живетъ по правиламъ своего узкаго, мѣщанскаго кодекса, удовлетворяясь мелкимъ либерализмомъ, эмансипирующимъ личность до извѣстныхъ предѣловъ, мелкимъ скептицизмомъ, допускающимъ критику ума только въ извѣстныхъ границахъ. Излагая различныя перипетіи разсказа, Писаревъ повсюду выдвигаетъ на первый планъ мысль, что женщина должна быть совершенно свободна въ своей любви и привязанностяхъ, и съ паѳосомъ молодого демагога накидывается на лицемѣрную житейскую мораль, которая угрожаетъ ей позоромъ за малѣйшее уклоненіе отъ бездушныхъ правилъ устарѣлаго семейнаго устава. Онъ не видитъ въ русской жизни ничего достойнаго пощады въ этомъ отношеніи. Надо сжечь всѣ корабли, чтобы не было возврата къ прошедшему, восклицаетъ Писаревъ. Надо идти смѣлѣе впередъ, шагая черезъ развалины "прежнихъ симпатій, вѣрованій, воздушныхъ замковъ". Надо идти впередъ безъ оглядки, безъ сожалѣнія, не унося съ собою "никакихъ пенатовъ и реликвій, не раздваивая своего нравственнаго существа между воспоминаніями и стремленіями {Стоячая вода, стр. 17.}". Герои Писемскаго возбуждаютъ въ Писаревѣ негодованіе своимъ безволіемъ и неумѣніемъ выйти изъ подъ гнета патріархальнаго строя. Въ нихъ нѣтъ настоящаго прогрессивнаго духа, того протестующаго эгоизма, который ведетъ къ полному освобожденію личности.

Въ ноябрьской книгѣ "Русскаго Слова" мы находимъ другую огромную статью Писарева "Писемскій, Тургеневъ и Гончаровъ", разрѣшающую по своему, въ самомъ началѣ, нѣсколько чрезвычайно важныхъ теоретическихъ вопросовъ и затѣмъ представляющую анализъ художественныхъ произведеній трехъ названныхъ писателей. Особенно подробно Писаревъ останавливается на Гончаровѣ, которому даетъ совершенно новую, по сравненію со статьею въ "Разсвѣтѣ", характеристику, противорѣчащую всѣмъ его прежнимъ эстетическимъ убѣжденіямъ, фальшивую по содержанію и мелкую по своей крикливой придирчивости къ нѣкоторымъ чертамъ этого замѣчательнаго художественнаго таланта. Но еще не занявшись настоящимъ предметомъ статьи, Писаревъ для эффектнаго начала бросаетъ грубое осужденіе людямъ съ выдающимся поэтическимъ талантомъ, на томъ единственномъ основаніи, что въ ихъ произведеніяхъ онъ не видитъ прямого отвѣта на требованія современной эпохи. По его мнѣнію, молодое поколѣніе, которое должно считаться высшею инстанціею при разрѣшеніи серьезныхъ литературныхъ вопросовъ, имѣетъ право остановиться въ полномъ недоумѣніи передъ дѣятельностью такихъ писателей, какъ Фетъ, Полонскій, Мей. Они ничего не внесли въ сознаніе русскаго общества. Ни однимъ своимъ произведеніемъ они не шевелили протестантскаго чувства своихъ читателей. Прогрессивная молодежь, прикинувъ къ ихъ сочиненіямъ новое критическое мѣрило, въ правѣ задать "этимъ господамъ" рядъ очень важныхъ вопросовъ, на которые она навѣрно не получитъ никакого отвѣта. "Сказали-ли вы теплое слово за идею? можетъ спросить ихъ молодое поколѣніе. Разбили-ли вы хоть одно господствующее заблужденіе? Стояли-ли вы сами хоть въ какомъ-нибудь отношеніи выше воззрѣній вашего времени" {Русское Слово" 1861, ноябрь, Писемскій, Тургеневъ и Гончаровъ, стр. 2.}. На всѣ эти вопросы такіе версификаторы, какъ Мей, Фетъ, Полонскій, подобно Щербинѣ и Грекову, не въ правѣ откликнуться ни единымъ положительнымъ словомъ. Шлифуя русскій стихъ, они только усыпляли общество своими "тихими мелодіями" и воспѣвали на тысячу ладовъ "мелкіе оттѣнки мелкихъ чувствъ". Ихъ стихотворенія не оставляютъ въ памяти почти никакихъ слѣдовъ, содержаніе ихъ улетучивается съ такою-же быстротою, какъ забывается докуренная сигара. Интересоваться ихъ дѣятельностью нѣтъ почти никакого смысла, потому что чтеніе ихъ поэтическихъ писаніи "дѣйствительно хорошо только въ гигіеническомъ отношеніи, послѣ обѣда", а самые стихи полезны въ очень ограниченномъ смыслѣ слова -- для верстки листовъ, "для пополненія бѣлыхъ полосъ, т. е. страницъ между серьезными статьями и художественными произведеніями, помѣщающимися въ журналахъ" {Тамъ-же, стр. 5.}. "Попробуйте, милостивый государь, обращается Писаревъ съ коварнымъ подмигиваніемъ къ читателю, переложить два, три хорошенькихъ стихотворенія Фета, Полонскаго, Щербины или Бенедиктова въ прозу и прочтите ихъ такимъ образомъ. Тогда всплывутъ наверхъ, подобно деревянному маслу, два драгоцѣнныя свойства этихъ стихотвореній: во-первыхъ, неподражаемая мелкость основной идеи, и во-вторыхъ -- колоссальная напыщенность формы" {Тамъ-же.}. При внимательномъ изученіи, въ нихъ не оказывается совершенно того внутренняго содержанія, котораго нельзя замѣнить никакими "фантастическими арабесками". Авторы этихъ стихотвореній не настолько развиты, чтобы стать въ одинъ уровень съ требованіями вѣка, и не настолько умны, чтобы силою собственнаго здраваго смысла выхватить новыя идеи изъ воздуха эпохи. "Они не настолько впечатлительны, чтобы, смотря на окружающія явленія обыденной жизни, отражать въ своихъ произведеніяхъ физіономію этой жизни съ ея бѣдностью и печалью. Имъ доступны только маленькія треволненія ихъ собственнаго, узенькаго психическаго міра". Изъ всѣхъ современныхъ лириковъ Писаревъ выдѣляетъ только Майкова и Некрасова. Некрасова онъ уважаетъ "за его горячее сочувствіе къ страданіямъ простого человѣка, за честное слово, которое онъ всегда готовъ замолвить за бѣдняка и угнетеннаго", Майкова -- "какъ умнаго и совершенно развитого человѣка, какъ проповѣдника гармоническаго наслажденія жизнью, какъ поэта, имѣющаго опредѣленное, трезвое міросозерцаніе". Но у Фета и Полонскаго нѣтъ ни міровоззрѣнія, ни простого сочувствія людскимъ страданіямъ. Три писателя, имена которыхъ перейдутъ въ потомство въ неразрывномъ союзѣ, которые постоянно тяготѣли другъ къ другу и, несмотря на упорный свистъ журнальной критики, сумѣли твердо устоять на своихъ мѣстахъ, не принося безсмысленныхъ жертвъ никакимъ капризнымъ богамъ, оказались почему-то не заслуживающими общаго суда и приговора. Судьба, страннымъ образомъ воплотившаяся въ сужденіяхъ Писарева, нашла нужнымъ пощадить одного только Майкова отъ публичнаго посрамленія на глазахъ передовой толпы. Даже Фету Писаревъ отказываетъ въ настоящемъ поэтическомъ талантѣ, хотя талантъ этотъ бьетъ въ глаза и моментами играетъ удивительными красками. Двумя годами раньше Писаревъ, навѣрно не рѣшился-бы поставить такъ низко писателя, который съ рѣдкимъ искусствомъ описалъ цѣлый міръ новыхъ и свѣжихъ впечатлѣній, обнаруживъ при этомъ поразительную отзывчивость на самыя нѣжныя движенія человѣческой души. Но подъ конецъ 1861 года Писаревъ, обуреваемый стремленіями эпохи, съ ея гражданственною страстью, не нашедшею для себя настоящихъ теоретическихъ оправданій, съ ея грубыми философскими предразсудками, широко распространявшимися въ окружающей атмосферѣ, долженъ былъ пойти въ разрѣзъ съ своимъ собственнымъ критическимъ чутьемъ въ угоду новому шаблону. Передъ его строгимъ трибуналомъ Фетъ оказался какимъ-то умственнымъ ничтожествомъ, а Полонскій поэтическимъ пигмеемъ, съ которымъ легко раздѣлаться нѣсколькими пренебрежительными фразами -- тотъ самый Полонскій, котораго Майковъ еще въ 1855 году воспѣлъ въ слѣдующихъ звучныхъ стихахъ, прекрасно передающихъ лучшія особенности его лирическаго таланта, полнаго огня и вдохновенія:

Твой стихъ, росой и ароматомъ

Родной и небу и землѣ,

Блуждаетъ странникомъ косматымъ

Между міровъ, свѣтя во мглѣ.

Люблю въ его кудряхъ я длинныхъ

И пыль отъ млечнаго пути,

И желтый листъ дубравъ пустынныхъ,

Гдѣ отдыхалъ онъ въ забытьи.

Стремится рѣчь его свободно.

Какъ въ звонѣ стали чистой, въ ней

Закалъ я слышу благородной,

Души возвышенной твоей.

Но оцѣнка русской лирической поэзіи, сдѣланная Писаревымъ, прямо вытекаетъ изъ его общихъ поэтическихъ положеній, выраженныхъ съ обычною смѣлостью, не знающею никакихъ границъ, не останавливающеюся даже передъ явными логическими абсурдами. Упрощая смыслъ самого поэтическаго творчества до степени нехитраго проявленія извѣстной нервной впечатлительности, соединенной съ "техническимъ" умѣніемъ отливать готовую идею въ опредѣленную, виртуозную форму, Писаревъ не могъ уже отнестись съ сочувствіемъ къ тѣмъ произведеніямъ, въ которыхъ нѣтъ открытой, бьющей въ глаза, современной тенденціи. Тамъ, гдѣ поэтическій образъ органически неотдѣлимъ отъ идеи, гдѣ внѣшняя форма, облекая творческую мысль художника во всѣхъ ея подробностяхъ, не можетъ быть искусственно оторвана отъ нея, не можетъ открыть своего глубокаго внутренняго содержанія иначе, какъ въ широкомъ критическомъ истолкованіи по эстетическимъ законамъ красоты, тамъ Писаревъ уже не видитъ теперь ничего, кромѣ пустыхъ словъ и фантастическихъ арабесокъ. Надо, чтобы мысль висѣла надъ произведеніемъ, какъ ярко размалеванная вывѣска. Читатель, "платящій за произведеніе деньги", въ правѣ требовать, чтобы художникъ точно опредѣлилъ, въ выраженіяхъ, не порождающихъ никакого сомнѣнія, свои симпатіи и антипатіи, потому что лирика, занятая только "любовными похожденіями" и "нѣжными чувствованіями", не имѣетъ права серьезно претендовать на видную роль въ развитіи общества. Кому какое дѣло, спрашиваетъ Писаревъ, до того, что чувствуетъ тотъ или другой поэтъ, при видѣ любимой имъ женщины? Кому охота вооружаться терпѣніемъ и микроскопомъ, чтобы слѣдить за мелкими движеніями мелкихъ душъ Фета, Мея или Полонскаго...

Характеристика Гончарова, представленная въ этой статьѣ и дополненная черезъ мѣсяцъ въ критическомъ очеркѣ, подъ названіемъ "Женскіе типы въ романахъ и повѣстяхъ Писемскаго, Тургенева и Гончарова", даетъ прекрасный образчикъ тѣхъ заблужденій, въ которыя часто впадала мысль Писарева, несмотря на его природную чуткость къ поэтическимъ и художественнымъ красотамъ. Какъ мы уже говорили, Писаревъ разошелся въ этой характеристикѣ съ своей собственной замѣткой о Гончаровѣ, написанной для "Разсвѣта". Горячая симпатія къ таланту Гончарова, сказавшаяся тогда въ немногихъ, но смѣлыхъ разсужденіяхъ, смѣнилась теперь какою-то странною враждою, упорнымъ чувствомъ неудовольствія всею его художественною манерою, лучшими сторонами его творческаго процесса. На писательскую личность Гончарова брошенъ здѣсь другой свѣтъ, и все, что прежде вмѣнялось ему въ особую заслугу, теперь призвано къ отвѣту передъ обличительной критикой новаго направленія.

Бойко перебирая наиболѣе яркія стороны въ произведеніяхъ Гончарова, Писаревъ не находитъ нигдѣ ни одной черты, ни одного образа, которымъ могъ бы подарить свое сочувствіе. Все въ нихъ вдругъ оказалось ничтожнымъ, мелкимъ, фальшивымъ. Еще недавно великій художникъ, сумѣвшій разгадать, понять и отразить въ совершенномъ образѣ одну изъ типическихъ особенностей русскаго національнаго характера, писатель съ огромнымъ умомъ, никогда не уклоняющимся въ сторону отъ настоящаго искусства, съ его полнымъ, цѣльнымъ и свободнымъ творчествомъ, Гончаровъ въ новой характеристикѣ Писарева вышелъ какимъ-то жалкимъ педантомъ безъ опредѣленнаго взгляда на вещи, безъ художественнаго паѳоса, безъ умѣнія проникаться внутренними мотивами русской жизни. Своею опрометчивою рѣзкостью эти страницы Писарева о Гончаровѣ непосредственно примыкаютъ къ его статьямъ о Пушкинѣ и вмѣстѣ съ ними, останутся навсегда неопровержимымъ доказательствомъ полной логической несостоятельности его основныхъ теоретическихъ положеній.

Писаревъ не можетъ найти у Гончарова ни одной новой и свѣжей мысли. Его "микроскопическій анализъ" останавливается только на мелочахъ, не проникая глубоко въ суть предмета. Великій мастеръ обрабатывать разныя бездѣлушки, онъ никогда не поднимается до созиданія настоящихъ живыхъ типовъ. "Гончаровъ, какъ художникъ, говоритъ Писаревъ, то же самое, что Срезневскій, какъ ученый {"Русское Слово" 1861, ноябрь, Русская литература, стр. 14.}". Онъ творитъ для процесса творчества, не заботясь о важности сюжета, не спрашивая себя о томъ, высѣкаетъ-ли онъ своимъ рѣзцомъ великолѣпную статую, или вытачиваетъ ничтожное украшеніе для письменнаго стола. Ни одно изъ созданій Гончарова не вноситъ никакого свѣта въ окружающую жизнь, и потому "мы можемъ взглянуть на всю его дѣятельность, какъ на явленіе чрезвычайно оригинальное, но вмѣстѣ съ тѣмъ въ высокой степени безполезное". Даже "Обломовъ" показался теперь молодому критику ничтожной, клеветнической выдумкой на русскую дѣйствительность {Тамъ-же, стр. 23.}. Въ этомъ романѣ дѣйствующія лица вращаются въ безразличной атмосферѣ, ничѣмъ не обнаруживающей своего чисто русскаго колорита. Отдѣлайтесь отъ обаянія великолѣпнаго языка, отбросьте аксесуары, мало относящіеся къ дѣлу, обратите вниманіе на тѣ фигуры, въ которыхъ сосредоточивается мысль романа, и вы увидите, что во всемъ произведеніи нѣтъ ничего русскаго, нѣтъ ничего типичнаго. Даже Ольга, та самая Ольга, которую такъ недавно Писаревъ оцѣнилъ съ увлеченіемъ въ своей студенческой рецензіи, кажется ему теперь только красивою маріонеткою...

Объективное творчество Гончарова, не обнаруживающее его личныхъ взглядовъ, являющееся передъ читателемъ въ образахъ и картинахъ безъ всякаго партійнаго клейма, произвело замѣшательство въ критическихъ сужденіяхъ Писарева. Огромная идея Обломова, обнимающая цѣлую національную психологію, но не дающая никакихъ конкретныхъ указаній, пригодныхъ для данной минуты, не могла не подвергнуться критическимъ нападкамъ съ его стороны. Произведеніями Тургенева можно было воспользоваться для цѣлей журнальной агитаціи. Его художественное дарованіе, никогда не перестававшее слѣдить за вѣяніями эпохи, постоянно давало матеріалъ для публицистическихъ разсужденій на живыя темы. Новые люди, выступавшіе у Тургенева въ яркомъ освѣщеніи, раздражавшемъ и поднимавшемъ нервы, не могли не сдѣлаться предметомъ самыхъ горячихъ дебатовъ въ литературѣ и жизни. Но въ эпическомъ творчествѣ Гончарова Писаревъ не нашелъ этой волнующей стихіи живой современности, и потому онъ, открыто покаявшись въ своихъ прошлыхъ ошибкахъ, въ рѣзко написанной характеристикѣ развѣнчалъ и низвергъ того бога, которому недавно пропѣлъ почти восторженный гимнъ. И эта новая оцѣнка выдающагося художника, наглядно показавшая воинствующій духъ молодого писателя, произвела въ свое время огромную сенсацію, хотя для понимающихъ людей не оставалось никакого сомнѣнія въ томъ, что въ литературномъ отношеніи Писаревъ сдѣлалъ очень грубый промахъ...

Въ послѣдней статьѣ этого года -- "Женскіе типы въ романахъ и повѣстяхъ Писемскаго, Тургенева и Гончарова" -- Писаревъ опять выступаетъ пламеннымъ защитникомъ полной женской эмансипаціи. Съ настоящимъ краснорѣчіемъ, онъ, не щадя обличительныхъ красокъ, рисуетъ всю ненормальность того положенія, которое занимаетъ женщина въ современномъ обществѣ. Своею свѣжею наивностью многія страницы этой статьи производятъ впечатлѣніе увлекательныхъ монологовъ, вырванныхъ изъ превосходнаго художественнаго произведенія. Писаревъ самъ набрасываетъ рядъ картинъ, въ которыхъ личная и семейная жизнь стараго поколѣнія расходится съ идеальными формами бытовыхъ и нравственныхъ отношеній, рисующимися его пылкому воображенію. Привязывая свои разсужденія къ случайнымъ образамъ, взятымъ изъ романовъ Тургенева, Писемскаго и Гончарова, онъ совершенно не стѣсняется находящеюся передъ его глазами художественною рамкою и даетъ свободный полетъ своей собственной фантазіи. Онъ какъ бы вмѣшивается въ событія интереснаго романа или повѣсти, и гдѣ его личное убѣжденіе не сходится съ настроеніемъ изображенныхъ героевъ, обращается къ нимъ съ внушительными рѣчами, выражающими горячее чувство протеста. Тирады, проникнутыя рыцарскою готовностью биться до послѣдней возможности за нрава русской женщины, чередуются со страницами, на которыхъ преступленіе мужчинъ рисуется въ ужасающихъ фразахъ. "Посмотримъ, что мы даемъ нашимъ женщинамъ, восклицаетъ Писаревъ. Посмотримъ -- и покраснѣемъ отъ стыда! Порисоваться передъ женщиною изяществомъ чувствъ, огорошить ее блестящею оригинальностью вычитанной мысли, очаровать ее красивою смѣлостью честнаго порыва -- это наше дѣло. А дальше, дальше, когда надо эту же самую женщину поддержать, защитить, ободрить -- мы на попятный дворъ, мы начинаемъ дѣлаться благоразумными, мы стараемся залить тотъ пожаръ, который сами раздули. Да, вотъ мы каковы" {"Русское Слово" 1861, Декабрь, Женскіе типы, стр. 6.}. И среди такихъ разсужденій на эмансипаціонную тему Писаревъ вдругъ, по старой памяти, бросаетъ нѣсколько замѣчаній, относящихся къ дѣлу и, вѣрнѣе самыхъ смѣлыхъ монологовъ, выводящихъ его на широкую литературную дорогу. Въ разсматриваемой статьѣ есть одна страница, на которой въ немногихъ словахъ дается прекрасная характеристика Писемскому, характеристика уже намѣченная, какъ мы видѣли, въ предыдущемъ очеркѣ. Сравнивая Тургенева съ Писемскимъ, Писаревъ говоритъ: "у Тургенева мы находимъ разнообразіе женскихъ характеровъ, у Писемскаго разнообразіе положеній. Тургеневъ входитъ своимъ тонкимъ анализомъ во внутренній міръ выводимыхъ личностей, Писемскій останавливается на яркомъ изображеніи самого дѣйствія. Романы Тургенева глубже продуманы и прочувствованы, романы Писемскаго плотнѣе и крѣпче построены". Тургеневъ иногда мудритъ надъ жизнью, у Писемскаго букетъ нашей жизни, "какъ крѣпкій запахъ дегтя, коноплянника и тулупа", поражаетъ нервы читателя съ огромною силою. Общая атмосфера нашего быта схвачена у Писемскаго полнѣе, чѣмъ у Тургенева. Онъ лѣпитъ прямо съ натуры, и некрасивыя, грубыя, "кряжистыя" созданія его таланта передаютъ русскую дѣйствительность безъ малѣйшей тенденціи въ ту или другую сторону {"Русское Слово" 1861, Декабрь, Русская Литература, стр. 23.}.

Несмотря на нѣкоторое преувеличеніе, въ этой параллельной характеристикѣ фигура Писемскаго встаетъ, какъ живая. Въ минуты, свободныя отъ публицистическихъ тревогъ, Писаревъ умѣлъ показывать себя настоящимъ критикомъ. Поэтическія сравненія возникали у него съ необычайною легкостью, и надо было съ сектантскимъ упорствомъ постоянно загонять свои разсужденія на готовые рельсы, чтобы свѣтлое дарованіе вдругъ не измѣнило въ немъ убѣжденіямъ партійнаго бойца, презирающаго всякія праздныя забавы искусства...

IV.

"Отцы и дѣти" появились въ февральской книгѣ "Русскаго Вѣстника" 1862 года, а въ мартѣ мѣсяцѣ Писаревъ уже печатаетъ свой критическій разборъ этого романа. По силѣ таланта -- это одна изъ лучшихъ его статей. Произведеніе Тургенева глубоко захватило его, взволновало и очаровало. Не поддавшись никакимъ партійнымъ соображеніямъ, онъ съ пыломъ и жаромъ оцѣнилъ его художественныя достоинства, его огромное литературное значеніе и, несмотря на враждебное настроеніе передовой печати, усмотрѣвшей въ романѣ лукавую мысль осмѣять лучшихъ героевъ современнаго общества, Писаревъ отнесся къ Тургеневу съ полнымъ уваженіемъ за широкую и смѣлую постановку важнаго вопроса о новомъ поколѣніи. Онъ не уличаетъ Тургенева ни въ какихъ ретроградныхъ тенденціяхъ, какъ это дѣлалъ Антоновичъ, и главный герой произведенія, Базаровъ, очерченный художникомъ съ необычайною силою таланта, кажется ему не пародіей на новыхъ русскихъ людей, а ихъ лучшимъ и совершеннѣйшимъ оправданіемъ, хотя между Базаровымъ въ романѣ и Базаровыми въ жизни есть, по мнѣнію критика, существенная разница. Писаревъ согласенъ допустить, что Тургеневъ не сочувствуетъ вполнѣ ни "отцамъ", ни "дѣтямъ", что его отрицаніе гораздо глубже и серьезнѣе "отрицанія тѣхъ людей, которые, разрушая то, что было до нихъ, воображаютъ себѣ, что они -- соль земли и чистѣйшее выраженіе полной человѣчности". Но, не угождая никому, Тургеневъ въ главномъ, въ самомъ существенномъ не погрѣшилъ противъ фактовъ дѣйствительной жизни, и Базаровъ, съ его крупнымъ умомъ, желѣзною волею, со всѣми привлекательными чертами его яркой индивидуальности, стоитъ передъ нами, какъ живой человѣкъ, какъ героическій характеръ, не измѣнившій себѣ съ начала до конца романа ни единымъ поступкомъ, ни единымъ словомъ. Взглянувъ на Базарова со стороны, разсмотрѣвъ его тѣмъ холоднымъ, испытующимъ взглядомъ, который вырабатывается опытомъ жизни, Тургеневъ оправдалъ и оцѣнилъ его по достоинству, удостовѣрилъ его силу, призналъ его перевѣсъ надъ окружающими людьми. "Этого слишкомъ достаточно, говоритъ Писаревъ, для того, чтобы снять съ романа Тургенева всякій, могущій возникнуть, упрекъ въ отсталости направленія, этого достаточно даже для того, чтобы признать его романъ практически полезнымъ для настоящаго времени". Вся статья Писарева имѣетъ одну только цѣль: объяснить Базарова какъ можно полнѣе, выставить его главные принципы въ самомъ яркомъ освѣщеніи, показать его живую связь съ новыми стремленіями русскаго общества. Шагъ за шагомъ слѣдитъ онъ за движеніемъ разсказа, и повсюду онъ видитъ блескъ идеи, воплощенной въ сильной, художественной фигурѣ. Какова эта идея? Что въ ней новаго по сравненію съ старыми понятіями "отцовъ?" Какіе новые пути она открываетъ молодымъ силамъ, не желающимъ идти старыми путями? Базаровъ -- чистый эмпирикъ. Прослушанный имъ курсъ естественныхъ и медицинскихъ наукъ развилъ въ немъ природный умъ и отучилъ его принимать на вѣру какія бы то ни было понятія и убѣжденія. Опытъ сдѣлался для него единственнымъ источникомъ научнаго познанія, личное ощущеніе -- точкою опоры для всякаго доказательства. Какъ эмпирикъ, Базаровъ "признаетъ только то, что можно ощущать руками, увидать глазами, положить на языкъ, словомъ, только то, что можно освидѣтельствовать однимъ изъ пяти чувствъ". Для Базарова не существуетъ никакихъ идеаловъ и, кромѣ непосредственнаго влеченія, онъ можетъ руководиться въ жизни только еще разсчетомъ. "Ни надъ собою, ни внѣ себя, ни внутри себя онъ не признаетъ никакого регулятора, никакого нравственнаго закона, никакого принципа. Впереди -- никакой высокой цѣли, въ умѣ -- никакого высокаго помысла, и при всемъ этомъ -- сила огромная" {"Русское Слово" 1862, мартъ, Базаровъ, стр. 6.}. Его можно назвать убѣжденнымъ циникомъ въ самомъ широкомъ смыслѣ слова. Онъ циникъ по складу своего ума и по рѣзкости своихъ внѣшнихъ манеръ, и, несмотря на этотъ двойной цинизмъ, приводящій постоянно въ замѣшательство его знакомыхъ, онъ обладаетъ непонятною силою притягивать къ себѣ людей. Къ нему тянутся всѣ, въ каждомъ обществѣ онъ быстро дѣлается центромъ вниманія, умъ его производитъ возбуждающее дѣйствіе на людей различныхъ классовъ... Давъ такую общую характеристику Базарову, Писаревъ приступаетъ къ подробному анализу важнѣйшихъ событій романа. Отношеніе Базарова къ Аркадію Кирсанову, къ родителямъ, къ представителямъ стараго поколѣнія, въ особенности къ Павлу Петровичу Кирсанову, отношеніе Базарова къ народу, любовь къ Одинцовой и, наконецъ, потрясающая по художественной силѣ картина смерти Базарова,-- все это Писаревъ изучаетъ и освѣщаетъ до мельчайшихъ подробностей. Онъ какъ бы живетъ мыслями и чувствами Базарова. Въ художественномъ образѣ Базарова онъ увидѣлъ черты своей собственной умственной и нравственной физіономіи, отраженіе своихъ лучшихъ симпатій и влеченій. Нѣкоторыя фразы Базарова звучатъ въ его ушахъ, какъ выраженіе его личной мысли. Непримиримое отрицаніе, съ которымъ онъ относится къ патріархальному строю русской жизни, могло бы показаться блестящимъ поэтическимъ комментаріемъ къ его собственнымъ идеямъ, изложеннымъ въ нѣкоторыхъ его статьяхъ. Писареву не кажется труднымъ объяснить самыя мелкія проявленія его натуры и, становясь на мѣсто Базарова, проникаться его духомъ, говорить его афоризмами, продолжать его дѣятельность въ фантастическихъ условіяхъ грядущей эпохи. Между нимъ и Базаровымъ нѣтъ никакого разногласія, въ ихъ главныхъ, принципіальныхъ убѣжденіяхъ, хотя онъ видитъ нѣкоторыя его грубыя заблужденія въ несущественныхъ, второстепенныхъ вопросахъ. Человѣкъ съ изысканно аристократическими манерами, съ привычками утонченнаго внѣшняго изящества, Писаревъ недоволенъ угловато-рѣзкими пріемами Базарова въ обращеніи съ людьми, пріемами, которые, очевидно, должны уронить и опошлить его въ глазахъ фешенебельныхъ читателей. "Можно быть крайнимъ матеріалистомъ, заявляетъ Писаревъ, полнѣйшимъ эмпирикомъ, и въ то-же время заботиться о своемъ туалетѣ, обращаться утонченно вѣжливо съ своими знакомыми, быть любезнымъ собесѣдникомъ и совершеннымъ джентльменомъ". Еще не дойдя до явнаго и безусловнаго отрицанія искусства, Писаревъ упрекаетъ Базарова за опрометчивыя сужденія въ эстетической области. Базаровъ "завирается". Онъ отрицаетъ съ плеча вещи, которыхъ не знаетъ. Поэзія, по мнѣнію Базарова, ерунда, читать Пушкина -- потерянное время, заниматься музыкою -- смѣшно, наслаждаться природою -- нелѣпо. Затертый трудовою жизнью, Базаровъ потерялъ или не успѣлъ развить въ себѣ "способность наслаждаться пріятнымъ раздраженіемъ зрительныхъ и слуховыхъ нервовъ, но изъ этого никакъ не слѣдуетъ, чтобы онъ имѣлъ разумныя основанія отрицать или осмѣивать эту способность въ другихъ" {Базаровъ, стр. 23.}. Здѣсь Базаровъ не вѣренъ своимъ собственнымъ убѣжденіямъ, и рѣшительно отвергая всякое значеніе за эстетическими удовольствіями, онъ этимъ самымъ вдается въ нѣкоторый умственный деспотизмъ и, во всякомъ случаѣ, уклоняется съ пути чистаго эмпиризма. "Послѣдовательные матеріалисты, въ родѣ Карла Фохта, Молешота и Бюхнера, не отказываютъ поденщику въ чаркѣ водки, а достаточнымъ классамъ употребленіе наркотическихъ веществъ,-- отчего-же, спрашиваетъ Писаревъ, допуская употребленіе водки и наркотическихъ веществъ вообще, не допустить наслажденія красотою природы, мягкимъ воздухомъ, свѣжею зеленью, нѣжными переливами контуровъ и красокъ?" {Базаровъ, стр. 25.}. Базаровъ съ ненужною подозрительностью ищетъ проявленій романтизма тамъ, гдѣ его никогда не было. Онъ хотѣлъ-бы предписывать человѣку законы. Онъ хотѣлъ-бы запретить ему извѣстныя удовольствія -- вопреки здравой и вѣрной, теоріи личныхъ ощущеній, имѣющихъ въ его собственныхъ глазахъ высшій авторитетъ предъ всѣми другими, старыми критеріями.

Отъ Писарева не ускользнули нѣкоторыя тонкія, едва замѣтныя черты, обнаруживающія смущенное состояніе духа Базарова послѣ любовной неудачи съ Одинцовою. Ему понятно, что, несмотря на всю свою убѣжденность, Базаровъ въ глубинѣ души затаилъ стремленія и чувства, выходящія изъ рамки нигилизма, Увлеченный до фанатизма извѣстною мыслью, цѣлою системою теоретическихъ понятій, Базаровъ постоянно сковывалъ свою богатую природу въ опредѣленномъ направленіи. Никогда онъ не пошелъ-бы въ разрѣзъ не только съ своими убѣжденіями, но и привычками, пока онъ могъ твердо держаться на холодной высотѣ своихъ сознательныхъ, разсудочныхъ требованій. Но вотъ случилось несчастье. Базаровъ умираетъ, и въ минуту смерти онъ какъ-бы сбрасываетъ съ себя всякія оковы и показываетъ свою натуру такою, какою никто не видѣлъ ее въ обыкновенное время, въ суматохѣ жизни, съ ея вѣчною борьбою желаній, предразсудковъ, съ ея никогда не умолкающимъ гуломъ препирательствъ изъ-за каждаго пустяка, Передъ смертью Базаровъ становится естественнѣе, человѣчнѣе, непринужденнѣе и, открывшись весь, возбуждаетъ къ себѣ такое сочувствіе, какого никогда не вызывалъ въ минуты полнаго здоровья, когда "онъ холоднымъ разсудкомъ контролировалъ каждое свое движеніе и постоянно ловилъ себя на романтическихъ поползновеніяхъ"...

На послѣднихъ страницахъ своей статьи Писаревъ слѣдующимъ образомъ формулируетъ главную идею "Отцовъ и дѣтей". Смыслъ романа, пишетъ онъ, такой: "Теперешніе молодые люди увлекаются и впадаютъ въ крайности, но въ самыхъ увлеченіяхъ сказываются свѣжая сила и неподкупный умъ. Эта сила и этотъ умъ безъ всякихъ постороннихъ пособій и вліяній выведутъ молодыхъ людей на прямую дорогу и поддержатъ ихъ въ жизни {Базаровъ, стр. 54.}"... Вотъ какъ понялъ Писаревъ замѣчательное произведеніе Тургенева. Сличая идеи Базарова съ собственными мыслями и настроеніями, онъ пришелъ къ убѣжденію, что у Тургенева всѣ намѣренія, вольныя и невольныя, склонились къ тому, чтобы не только оправдать, но и возвеличить новое движеніе умовъ въ русскомъ обществѣ. Если откинуть нѣкоторыя ничтожныя логическія погрѣшности Базарова, то окажется, что онъ правъ передъ всѣми окружающими его людьми, что опредѣленныя убѣжденія проникаютъ все его существо, что въ его характерѣ нѣтъ ни малѣйшей трещины. Сужденія Базарова объ искусствѣ можно оставить въ сторонѣ, какъ совершенно ничтожный промахъ, нисколько не вліяющій на всѣ его другія понятія. Его внѣшняя неделикатность и даже чрезмѣрная рѣзкость въ обращеніи съ людьми не имѣетъ никакого серьезнаго значенія и вовсе не вытекаетъ изъ его общихъ понятій. Это все случайныя черты въ художественной фигурѣ, выхваченной непосредственно изъ жизни, но не во всемъ пользующейся сочувствіемъ самого Тургенева. Базаровъ могъ-бы быть и человѣкомъ съ изящными манерами, а къ искусству онъ могъ-бы относиться съ тѣмъ-же снисходительнымъ одобреніемъ, съ какимъ извѣстные матеріалисты, въ родѣ Карла Фохта, Молешота и Бюхнера, относятся къ чаркѣ водки, выпиваемой рабочимъ человѣкомъ въ минуты отдохновенія отъ тяжелаго труда...

Но характеръ Базарова глубже и рѣшительнѣе, чѣмъ это показалось Писареву. Базаровъ отрицаетъ искусство, Пушкина, Рафаэля, какъ пустую и ничтожную романтику, не по ошибкѣ, а по строгому и ясному для него убѣжденію. Его отрицаніе простирается на все, что поднимается выше обычнаго жизненнаго опыта съ его нехитрою системою простыхъ и постоянно повторяющихся ощущеній. Шире Писарева понимаетъ онъ высокую цѣль искусства и, не желая измѣнить своему эмпирическому взгляду на задачу человѣческой жизни, онъ рѣшительно и твердо отвергаетъ его, какъ ненужную и даже вредную забаву. Въ этомъ отрицаніи высшихъ проявленій человѣческаго духа Базаровъ обнаруживаетъ честную прямоту своихъ непреклонныхъ убѣжденій и, какъ мыслящій умъ, безконечно поднимается надъ жалкими уподобленіями Писарева, который не видитъ никакой разницы между "пріятнымъ раздраженіемъ зрительныхъ и слуховыхъ нервовъ" и самыми глубокими поэтическими впечатлѣніями. Онъ не вѣритъ не только въ искусство, но и въ науку, хотя онъ готовъ признать, что порядочный химикъ въ двадцать разъ полезнѣе всякаго поэта. "Я уже доложилъ вамъ, говоритъ онъ, обращаясь къ Павлу Петровичу Кирсанову,-- что ни во что не вѣрю. Что такое наука -- наука вообще? Есть науки, какъ есть ремесла, знанія, а науки вообще не существуетъ вовсе". Онъ отрицаетъ даже эстетическое наслажденіе природою, потому что и она постигается вовсе не одними простыми ощущеніями. Глядя вдаль на пестрыя поля, красиво и мягко освѣщенныя лучами заходящаго солнца, Аркадій Кирсановъ спрашиваетъ Базарова:

-- И природа пустяки?

-- И природа пустяки, отвѣчаетъ Базаровъ, въ томъ значеніи, въ какомъ ты ее понимаешь. Природа не храмъ, а мастерская, и человѣкъ въ ней работникъ.

Въ рѣшительной схваткѣ съ Павломъ Петровичемъ Кирсановымъ онъ смѣло отрекается отъ всякой солидарности съ нимъ въ чемъ-бы то ни было.

-- Мы дѣйствуемъ,-- говоритъ онъ ему,-- въ силу того, что мы признаемъ полезнымъ. Въ теперешнее время полезнѣе всего отрицаніе -- мы отрицаемъ.

-- Все?

-- Все.

-- Какъ? не только искусство, поэзію... но и... страшно вымолвить...

-- Все, съ невыразимымъ спокойствіемъ повторилъ Базаровъ.

Въ этомъ безпощадномъ отрицаніи, не знающемъ никакихъ границъ, Базаровъ какъ-бы видитъ свое призваніе, въ этомъ -- его особая оригинальность, сила. Смѣлый и глубокій умъ, онъ не поставитъ искусство въ одну линію съ грубыми средствами внѣшняго возбужденія, а выдѣливъ его изъ всѣхъ орудій обычнаго вліянія на людей, тѣмъ сильнѣе ударить въ него своею саркастическою насмѣшкою. Съ послѣдовательностью настоящаго мыслителя, онъ не боится никакихъ выводовъ изъ своихъ словъ и только собственная шаткость и постоянныя колебанія Писарева въ важныхъ вопросахъ морали и эстетики помѣшали ему замѣтить всю непреклонную твердость Базарова въ принципіальномъ для него дѣлѣ отрицанія всякаго искусства. Въ этой умственной твердости Базарова и весь интересъ романа. Художникъ надѣлилъ своего героя лучшими нравственными качествами, щедрою рукою росписалъ его острыя діалектическія способности, не пожалѣлъ и красокъ для изображенія его полнаго жизненныхъ силъ темперамента. Ни въ чемъ не отказано Базарову. Какъ типическое выраженіе извѣстнаго умственнаго движенія, онъ владѣетъ всѣми безъ исключенія аргументами своей философіи, всѣми орудіями самозащиты и активнаго натиска на старый порядокъ вещей. Онъ сосредоточенное воплощеніе всѣхъ стремленій даннаго историческаго момента. И вотъ мы видимъ Базарова, по волѣ художника, въ живой борьбѣ съ цѣлымъ строемъ чуждыхъ ему теоретическихъ и практическихъ понятій. Съ холоднымъ сарказмомъ онъ отражаетъ мѣткіе удары своего главнаго идейнаго противника, Павла Петровича Кирсанова, съ чувствомъ полнаго умственнаго превосходства даетъ онъ шутливую реплику на скромныя и боязливыя замѣчанія его брата, Николая Кирсанова. Никогда не чувствуя себя побѣжденнымъ въ чемъ-бы то ни было, онъ борется съ ними на почвѣ чистой разсудочности, и каждому старому, "романтическому" понятію ему не трудно на словахъ противопоставить свое рѣшительное отрицаніе. Въ ихъ собственной жизни ничто не можетъ смутить его внутреннія настроенія и чувства, скрытыя гдѣ-то въ глубинѣ и совсѣмъ не выражающіяся въ его рѣзкихъ полемическихъ фразахъ. Надо, чтобы случилось нѣчто роковое, важное, надо, чтобы какое-нибудь событіе въ его личной жизни потрясло все его духовное существо, и тогда этотъ могучій на видъ человѣкъ встанетъ передъ нами въ болѣе правдивомъ и глубокомъ освѣщеніи. Предъ фактами жизни, которыхъ нельзя уложить въ тѣсную рамку двухъ, трехъ разсудочныхъ понятій, философія Базарова обрисуется съ ея истинными недостатками, во всей своей логической безпомощности. Базаровъ отрицаетъ искусство, смѣется надъ музыкой, съ явною бравадою подчеркиваетъ свой исключительно чувственный взглядъ на женщину. Не встрѣчая серьезныхъ препятствій на своемъ пути, онъ съ легкостью великана справляется съ окружающими его умственными и нравственными карликами, разрѣшая съ веселымъ смѣхомъ всѣ ихъ сомнѣнія и недоразумѣнія. Никакія сильныя впечатлѣнія не овладѣваютъ его умомъ. Не чувствуя пока никакого разлада между внутренними запросами души и своею строго выработанною системою разсудочныхъ понятій, онъ ни предъ чѣмъ не останавливаетъ своего отрицанія, ничѣмъ не смущается, никогда критически не обозрѣваетъ своихъ собственныхъ мыслей. Безъ бурь протекаетъ его безпечная жизнь въ обществѣ, которое не въ силахъ задѣть извнутри его сатанинское самолюбіе, напугать его духъ неразгаданнымъ обаяніемъ красоты, требующей высшаго признанія, какими-нибудь неожиданными впечатлѣніями и обстоятельствами...

Любовь къ Одинцовой смутила и ошеломила Базарова. Его эмпирическія понятія не выдержали новаго испытанія,-- и его крѣпкая натура прорвалась наружу, сломивъ преграду, поставленную трезвыми реалистическими убѣжденіями. Несмотря на могучую волю, Базаровъ чувствуетъ приливъ новыхъ настроеній, не поддающихся простому отрицанію, куда-то его толкающихъ, къ чему-то призывающихъ всѣ силы его существа. Непонятная тайна овладѣла его душою. Романъ съ Одинцовой, по красотѣ и яркости изображенія представляющій настоящій поэтическій перлъ, показываетъ намъ Базарова въ самую критическую для него минуту. Въ этомъ романѣ онъ обнаруживается весь до конца. Жертва собственныхъ заблужденій, Базаровъ не могъ подчинить себѣ человѣка, который искалъ, но не нашелъ для себя настоящаго свѣта. Въ своемъ гордомъ удаленіи отъ міра Одинцова тщательно оберегала свою личность отъ всякаго соучастія въ суетливомъ движеніи обыденныхъ, жизненныхъ интересовъ. Давно уже принадлежа себѣ одной, она могла мечтать только о настоящемъ счастьи, съ возбужденіемъ всѣхъ поэтическихъ настроеній, съ глубокою, безграничною личною жертвою, принесенною во имя любви. Замкнувшись отъ людей по чувству эстетическаго и нравственнаго превосходства надъ ними, она -- красивая, изящная, спокойная, умная -- могла рѣшиться разорвать съ привычнымъ одиночествомъ только въ минуту "поэтическаго" экстаза. Иной побѣды надъ собою Одинцова не могла допустить, и вотъ почему Базаровъ, при всемъ умѣніи смущать людей дерзновенною смѣлостью своихъ рѣзкихъ сужденій, оригинальными взглядами на жизнь, твердостью воли, оказался совершенно безсильнымъ человѣкомъ въ борьбѣ съ этою своенравною женщиною, искавшею не страстныхъ наслажденій, а страстной любви -- таинственной, глубокой, красивой...

Осторожною рукою Тургеневъ отмѣчаетъ всѣ моменты смущенной борьбы Базарова съ Одинцовой. Несмотря на всю свою разсудочность, этотъ всесильный отрицатель съ первой-же минуты знакомства съ красивою женщиною чувствуетъ какую-то неловкость и робость, замѣтную для другихъ. Когда Одинцова въ простомъ утреннемъ платьѣ, молодая и свѣжая при свѣтѣ весенняго солнца, впервые явилась передъ нимъ, Аркадій Кирсановъ "съ тайнымъ удивленіемъ замѣтилъ, что онъ какъ-будто сконфузился", между тѣмъ какъ она оставалась совершенно спокойною. Сразу не найдя вѣрной ноты, Базаровъ, въ первыя минуты посѣщенія, говоритъ черезчуръ много, явно стараясь занять свою собесѣдницу,-- что опять удивляетъ Аркадія. Молодому Кирсанову показалось даже, что Базаровъ и самую тему для разговора выбралъ совершенно неподходящую, хотя Одинцова слушала его съ привѣтливымъ, тонкимъ выраженіемъ на лицѣ. Прекрасные глаза ея свѣтились, вниманіемъ, но вниманіемъ безмятежнымъ. Она дѣлала свои краткія замѣчанія съ интеллигентною учтивостью, и уловивъ однажды, что Базаровъ не любитъ разсужденій объ искусствѣ, тихо навела рѣчь на ботанику. Когда, наконецъ, пріятели поднялись и стали прощаться, Одинцова ласково поглядѣла на нихъ, протянула имъ свою красивую бѣлую руку и, подумавъ немного, съ нерѣшительностью проговорила:

-- Если вы, господа, не боитесь скуки, пріѣзжайте ко мнѣ въ Никольское.

-- Помилуйте, Анна Сергѣевна, воскликнулъ Аркадій, я за особенное счастье почту...

-- А вы, мсье Базаровъ?

Базаровъ только поклонился и Аркадію въ послѣдній разъ пришлось удивиться: онъ замѣтилъ, что пріятель его покраснѣлъ...

Впечатлѣнія Базарова усиливаются по мѣрѣ его знакомства съ Одинцовой, и обыкновенно выдержанный, холодный тонъ его разсужденій пріобрѣтаетъ новый оттѣнокъ смущеннаго раздраженія. Въ первый разъ онъ столкнулся съ человѣкомъ, владѣющимъ собою съ полнымъ совершенствомъ и, при сходствѣ горделивыхъ привычекъ и свободнаго отношенія къ жизни, преисполненномъ иныхъ влеченій и желаній. Не имѣя никакихъ сильныхъ вѣрованій и не подчиняясь предразсудкамъ свѣта, Одинцова ни передъ чѣмъ не уступала и никуда не шла, говоритъ Тургеневъ. Она многое видѣла, многое занимало ее глубоко, но ничто не удовлетворяло вполнѣ. Въ ея пытливомъ умѣ сомнѣнія никогда не утихали до забывчивости и никогда не доростали до тревоги. Не спѣша и не волнуясь, она проводила дни въ тихомъ мечтаніи о новой жизни, не предназначенной, повидимому, ей въ удѣлъ. Къ грязной сторонѣ отношеній между мужчиною и женщиною она получила тайное отвращеніе, и потребность любви просыпалась въ ней по временамъ вмѣстѣ съ тоскливою надеждою на свѣжія, яркія, поэтическія впечатлѣнія. Въ первомъ интересномъ разговорѣ съ Базаровымъ она, истомленная долгимъ ожиданіемъ, ловитъ каждое его слово, отражающее хотя-бы въ самой малой степени движеніе и свѣтъ поэтической мысли, подкупающее волненіе эстетическаго чувства.

-- Зачѣмъ вы, спрашиваетъ ее Базаровъ,-- съ вашимъ умомъ, съ вашей красотой, живете въ деревнѣ?

-- Какъ? Какъ вы это сказали? съ живостью подхватила Одинцова. Съ моей... красотою?

Поэтическое слово подхватываетъ ее сразу и, среди множества фразъ, произнесенныхъ Базаровымъ съ какимъ-то особеннымъ напряженіемъ и передающихъ въ самыхъ яркихъ выраженіяхъ его неустрашимо мятежный духъ, оно одно только и зажигаетъ ея воображеніе. Неподвижная и медлительно увѣренная въ каждомъ своемъ замѣчаніи, она внезапно срывается съ мѣста при первыхъ звукахъ свободнаго лирическаго изліянія. Радужныя краски загораются передъ ея глазами и, охваченная магическимъ очарованіемъ, она уже готова броситься впередъ съ закрытыми глазами. Но Базаровъ, нахмурившись отъ произведеннаго имъ самимъ романтическаго впечатлѣнія, быстро переводитъ свою мысль на другой, ему болѣе знакомый, безцвѣтно-прозаическій языкъ, и поэтическое очарованіе, возбужденное завѣтнымъ словомъ, разсѣевается окончательно въ холодномъ воздухѣ обычныхъ споровъ и разсужденій. Недовольная безцѣльною твердостью его рѣчей, лишенныхъ мечтательной силы, Одинцова какъ-бы сама наталкиваетъ Базарова на болѣе глубокія сужденія. Видя передъ собою человѣка съ самобытнымъ умомъ, она хотѣла-бы силою вырвать изъ него какое нибудь глубокое, личное признаніе, способное увлечь и потрясти все ея существо. Но Базаровъ, вѣрный своимъ убѣжденіямъ, хотя и не вѣрный, можетъ быть, своимъ собственнымъ внутреннимъ порывамъ, не отдается ни за что во власть манящей и дразнящей его стихіи. Смущенный обаятельной красотой Одинцовой и чувствуя бурный приливъ необычной страсти, онъ съ какимъ-то отчаяніемъ поднимаетъ тонъ своихъ и безъ того холодныхъ, рѣжущихъ изреченій. Отрицаніе всякаго романтизма глубоко въѣлось въ его натуру, обезсиливъ ея глубокіе, таинственные корни, и жадно ища всякой новой встрѣчи съ Одинцовой, мечтая о ней съ изступленнымъ вдохновеніемъ, онъ при этомъ не находитъ того настоящаго пути, который могъ-бы привести его къ желанной цѣли. Въ Базаровѣ закипаетъ глухая внутренняя борьба съ самимъ собою. Съ первыхъ-же дней пребыванія въ имѣніи Одинцовой, въ немъ происходитъ замѣтная перемѣна. Раздраженіе растетъ въ немъ съ каждымъ часомъ, неожиданные образы стати кружиться и волновать вдругъ проснувшуюся въ немъ фантазію. Закоренѣлый врагъ всякихъ романтическихъ иллюзій, онъ, къ великому своему изумленію, увидѣлъ себя лицомъ къ лицу съ настоящею романтическою опасностью. Несмотря на протестующіе до" воды разсудка, онъ не въ силахъ отвернуться отъ Одинцовой. Не одна только кровь загорѣлась въ немъ. "Что-то другое въ него вселилось, чего онъ никакъ не допускалъ, надъ чѣмъ всегда трунилъ, что возмущало всю его гордость". Потрясенный собственнымъ безсиліемъ, Базаровъ становится все мрачнѣе и мрачнѣе. Его свѣтлыя мысли оказались ничтожными въ борьбѣ съ таинственными влеченіями его души. Не охватывая всего ея содержанія, его теоретическія понятія не могутъ пролить ни единаго луча свѣта на этотъ темный міръ страстей и чувствъ, внезапно открывшійся въ его собственной, личной жизни. Ему нечѣмъ защититься отъ приближающейся грозы. Не сдѣлавъ еще половины своего пути, онъ вдругъ столкнулся съ препятствіемъ, которое нельзя сдвинуть съ мѣста никакимъ отрицаніемъ, никакою насмѣшкою, никакими обычными средствами нигилистической борьбы за личную свободу. Имъ овладѣваетъ настроеніе, близкое къ отчаянію. Не желая выдать своихъ чувствъ, онъ часто убѣгаетъ въ лѣсъ, или забирается на сѣновалъ, въ сарай, чтобы забыться и успокоиться отъ обступающихъ его со всѣхъ сторонъ впечатлѣній. Но и вдали отъ людей онъ чувствуетъ себя безпомощнымъ остановить прибой шумныхъ и властныхъ чувствъ. Вдругъ ему представится, что цѣломудренныя руки Одинцовой когда-нибудь обовьются вокругъ его шеи, что ея гордыя губы отвѣтятъ на его поцѣлуй. Иногда ему кажется, что въ Одинцовой происходитъ перемѣна, что въ выраженіи ея лица можно уловить что-то особенное. Но вотъ надежда смѣняется разочарованіемъ, и гнѣвный Базаровъ не въ силахъ задушить въ себѣ бѣшеныхъ взрывовъ настоящаго романтическаго отчаянія. "Тутъ онъ обыкновенно топалъ ногою или скрежеталъ зубами и грозилъ себѣ кулакомъ"...

Въ любовномъ объясненіи съ Одинцовой вся внутренняя смута Базарова вырвалась въ грубыхъ и рѣзкихъ движеніяхъ, приведшихъ къ неизбѣжной для него катастрофѣ. Онъ задыхался, все тѣло его видимо трепетало. "Но это было не трёпетаніе юношеской радости, не сладкій ужасъ перваго признанія овладѣлъ имъ: это страсть въ немъ билась, сильная и тяжелая страсть, похожая на злобу и, быть можетъ, сродни ей".

Съ этого момента въ Базаровѣ происходитъ глубокій переломъ, измѣняющій всю его нравственную и умственную физіономію. Онъ уже не прежній Базаровъ. Въ разсужденіяхъ его прорываются отголоски какихъ-то новыхъ настроеній, таинственнаго внутренняго броженія прежде угнетенныхъ элементовъ его душевной жизни. Испытавъ полную неудачу съ женщиною, овладѣвшею всѣмъ его воображеніемъ, онъ вдругъ смирился, сгорбился и, шатаясь отъ внутреннихъ содроганій, быстро ушелъ съ глазъ людей, вѣрившихъ въ безпредѣльную твердость его характера. Во всѣхъ его поступкахъ и словахъ, отъ прощанія съ Одинцовой до рокового часа смерти, нѣтъ уже прежней выдержанности, чувствуется умственная растерянность, страстное исканіе новыхъ началъ, новыхъ идей, способныхъ озарить и воодушевить его горькую, терпкую, бобыльную жизнь среди людей. Предъ нимъ какъ будто раскрываются новые философскіе горизонты. Онъ уже видитъ все ограниченное могущество человѣка въ этомъ мірѣ, обвѣянномъ кругомъ таинственными силами, въ этомъ мірѣ, представляющемъ всѣмъ своимъ строемъ одну огромную загадку, недоступную человѣческому пониманію. "Узенькое мѣстечко, которое я занимаю, говоритъ Базаровъ, до того крохотно въ сравненіи съ остальнымъ пространствомъ, гдѣ меня нѣтъ и гдѣ дѣла до меня нѣтъ, и часть времени, которую мнѣ удастся прожить, такъ ничтожна передъ вѣчностью, гдѣ меня не было и не будетъ... А въ этомъ атомѣ, въ этой математической точкѣ, кровь обращается, мозгъ работаетъ, чего-то хочетъ тоже". Тоскливая скука, глухое безпокойство закрались въ его душу. Даже простымъ мужикамъ, съ которыми онъ прежде умѣлъ говорить (какъ хвалился онъ въ спорѣ съ Павломъ Петровичемъ Кирсановымъ), онъ теперь, въ минуту внутренняго разлада съ самимъ собою, кажется только "чѣмъ-то въ родѣ шута гороховаго". Все въ немъ поколебалось, смутилось, дрогнуло отъ налетѣвшей стихіи, съ которою онъ не могъ совладать обычнымъ путемъ. Даже случайное зараженіе тифознымъ ядомъ дополняетъ и дорисовываетъ одною мрачно пылающею краскою печальную картину паденія прежнихъ твердыхъ устоевъ его характера, трагическое смущеніе всего его существа. Въ послѣдніе часы передъ смертью онъ окончательно сбрасываетъ съ себя прежнія цѣпи, обнаруживаетъ свою настоящую, по природѣ мягкую натуру, не развернувшуюся при жизни. Одинъ только разъ на лицѣ его отразилось чувство ужаса, непримиримое отвращеніе ко всякимъ пустымъ обрядностямъ, но это случилось уже въ ту минуту, когда, окутанный предсмертнымъ туманомъ, онъ вдругъ раскрылъ одинъ глазъ и увидѣлъ себя во власти любящихъ, честныхъ, но жалкихъ исполнителей послѣднихъ печальныхъ предписаній.

Вотъ настоящая, какъ намъ кажется, фигура Базарова, которую Писаревъ, несмотря на все свое увлеченіе, понялъ и освѣтилъ крайне односторонне. Мысль романа, глубокая, смѣлая и, по моменту ея выраженія передъ русскимъ обществомъ, протестантская въ лучшемъ смыслѣ слова, осталась для него неясною, далекою, чуждою. Нѣтъ, конечно, сомнѣнія въ томъ, что Тургеневъ не задавался тенденціозною цѣлью осмѣять, представить въ карикатурномъ видѣ новое движеніе умовъ въ русскомъ обществѣ, въ чемъ безтактно обвиняла его опрометчивая критика "Современника". По складу своихъ убѣжденій, не измѣнявшихся до конца его жизни, по духу широкой, изысканной интеллигентности, которымъ была проникнута вся его тонкая аристократическая натура, Тургеневъ самъ стоялъ во главѣ лучшихъ стремленій молодой Россіи, не сочувствуя ей только въ ея ложномъ философскомъ взглядѣ на литературу, на искусство. Ни одной черты въ Базаровѣ онъ не довелъ до карикатурнаго преувеличенія. Фигура Базарова, могучая, яркая, точно высѣченная изъ бронзы, рисуется предъ нами во всемъ великолѣпіи огромныхъ нравственныхъ и умственныхъ достоинствъ, озаренная со всѣхъ сторонъ безпристрастнымъ искусствомъ замѣчательнаго русскаго художника. Но, писатель съ широкимъ философскимъ міровоззрѣніемъ, Тургеневъ показываетъ намъ своего героя на яркомъ фонѣ настоящей жизни, съ ея случайными, переходными историческими задачами и вѣчными эстетическими и моральными запросами, и нѣтъ ничего удивительнаго въ томъ, что на этомъ богатомъ фонѣ, блистающемъ роскошью лучшихъ поэтическихъ красокъ, колоссальная, въ своемъ родѣ, фигура Базарова теряетъ понемногу свою власть надъ нашимъ воображеніемъ, обнаруживаетъ свои слабыя стороны, свои явные недочеты. Но въ этомъ виноватъ не художникъ, а самъ Базаровъ, представленный Тургеневымъ со всею возможною правдивостью и смѣлостью, со всею любовью психолога, поднесшаго ярко-горящій свѣтильникъ къ загадочному явленію русской культуры и, послѣ долгаго, пристальнаго изученія съ разныхъ сторонъ, вынесшаго его на судъ людей въ изысканно и тонко-обработанной художественной формѣ. А Базаровъ въ произведеніи Тургенева еще ярче, свѣтлѣе и могущественнѣе настоящаго историческаго Базарова...

Черезъ мѣсяцъ послѣ появленія статьи Писарева Страховъ напечаталъ въ апрѣльской книгѣ "Времени" критическій разборъ "Отцовъ и дѣтей". Пользуясь нѣкоторыми разсужденіями Писарева, Страховъ съ истиннымъ литературнымъ талантомъ обнаруживаетъ главныя погрѣшности его критической оцѣнки и затѣмъ, на послѣднихъ, блестящихъ но языку и мѣткихъ по глубинѣ философскаго анализа, страницахъ освѣщаетъ романъ Тургенева подъ своимъ собственнымъ угломъ зрѣнія. "Глядя на картину романа спокойнѣе и въ нѣкоторомъ отдаленіи, пишетъ онъ, мы легко замѣтимъ, что хотя Базаровъ головой выше всѣхъ другихъ лицъ, хотя онъ величественно проходитъ по сценѣ, торжествующій, уважаемый, любимый и оплакиваемый, есть, однакоже, что-то, что въ цѣломъ стоитъ выше Базарова". Выше Базарова не тѣ или другія лица, изображенныя въ произведеніи Тургенева, а та жизнь, которая ихъ одушевляетъ. "Выше Базарова -- тотъ страхъ, та любовь, тѣ слезы, которыя онъ внушаетъ. Выше Базарова -- та сцена, по которой онъ проходитъ". Вотъ то настоящее, таинственное нравоученіе, которое Тургеневъ вложилъ въ свое произведеніе. Общія силы жизни -- вотъ на что устремлено все вниманіе художника. Тургеневъ показываетъ намъ, какъ эти силы воплощаются въ отдѣльныхъ лицахъ, какъ онѣ воплотились въ Базаровѣ,-- въ этомъ титанѣ, возставшемъ на лучшія стороны своей собственной человѣческой природы. Но Базаровъ побѣжденъ и побѣжденъ не лицами и не случайностями жизни, но смысломъ, самою идеею жизни, и "такая идеальная побѣда надъ нимъ возможна была только при условіи, чтобы онъ былъ возвеличенъ настолько, насколько ему свойственно величіе" {Н. Страховъ, Критическія статьи объ И. С. Тургеневѣ и Л. Н. Толстомъ. Изданіе третье, 1895, стр. 47.}.

Эти краткія замѣчанія Страхова глубже проникаютъ въ художественный замыселъ "Отцовъ и дѣтей", вѣрнѣе освѣщаютъ поэтическія достоинства этого романа, чѣмъ стремительныя, яркія, публицистическія разсужденія Писарева, изрѣдка пересыпанныя мѣткими фразами о литературномъ талантѣ Тургенева, объ увлекательной прелести его тонкой творческой работы въ свѣжихъ и новыхъ направленіяхъ.

А. Волынскій.

"Сѣверный Вѣстникъ", No 4, 1895

Оставить комментарий Волынский Аким Львович (bmn@lib.ru) Год: 1895 Обновлено: 24/08/2016. 123k. Статистика. Статья: Критика Критика и публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Д. И. Писарев. Статья II. Библиографические заметки Писарева в журнале "Рассвет".- Эмансипация женщины.- Три статьи о Гончарове, Тургеневе и Толстом.- Эстетические, моральные и религиозные взгляды Писарева в этом периоде его литературной деятельности.- Первые шаги его в "Русском Слове".- Бесплодное обличение нравов.- Книжки для народа.- Идеи Платона пред судом Писарева.- Схоластика XIX века.- Торжество материализма.- Компилятивные статьи по естествознанию.- Характеристики Писемского, Тургенева, Гончарова.- Нападки на Фета и Полонского.- Базаров.- Ошибка Писарева в характеристике этого типа.- Падение и смерть Базарова.- Статья Н. Страхова об "Отцах и детях".

Волынский Аким Львович Литературные заметки

Д. И. Писаревъ.

Волынский Аким Львович
Литературные заметки